Текст книги "Каталина"

Празднуя двадцатилетие своего служения господу богу, донья Беатрис возвела часовню святого Доминика, к которому она испытывала особое почтение. Узнав у одной из сестер, уроженки Толедо, что там живет грек, картины которого чудесным образом повергали верующих в религиозный экстаз, она написала герцогу, ее брату, чтобы тот заказал одну для алтаря, и указала точные размеры. Но брат ответил, что король остался очень недоволен последней картиной грека, предназначенной для новой церкви в Эскуриале, и отказался от нее. В такой ситуации герцог счел неразумным обращаться к греку, но прислал в подарок картину Лодовико Караччи, известного итальянского художника, размеры которой, по счастливой случайности, в точности соответствовали требованиям аббатисы.

Отец Беатрис при строительстве монастыря позаботился о том, чтобы апартаменты аббатисы соответствовали ее высокому происхождению. Из жилой кельи, куда допускалась только светская сестра, следившая за чистотой, маленькая лесенка вела в молельню, расположенную этажом выше. Там аббатиса молилась, занималась делами и принимала гостей. Над небольшим алтарем висел крест с фигурой Христа, вырезанной из дерева почти в натуральную величину, и над ее рабочим столом – картина каталонского художника, изображающая деву Марию. Донье Беатрис, высокой, худой женщине, без единой морщинки на бледном лице и с огромными темными глазами, перевалило за сорок. Возраст облагородил ее черты и утончил некогда пухлые губы, а ее лицо светилось холодной и недоступной красотой. Всем своим видом она показывала, что смотрит на большинство сверху вниз и очень немногих считает равными себе. Аббатиса обладала мрачным, даже сардоническим чувством юмора, и в улыбке, довольно часто пробегавшей по ее губам, не было веселья. Смеялась она редко, казалось, испытывая при этом не удовольствие, но боль.

И вот такой женщине стало известно, что святая дева явилась Каталине Перес на ступеньках кармелитской церкви.

11

Донья Беатрис не поощряла видений, посещавших ее духовных дочерей, чрезмерного аскетизма и умерщвления плоти. И если она замечала в ком-то из монахинь признаки религиозного фанатизма, то принимала решительные меры. Монахине запрещалось поститься, а если это не помогало, ее отправляли погостить к родным или знакомым. Твердость, проявляемая доньей Беатрис в этом вопросе, объяснялась воспоминаниями о скандалах, вызванных одной из монахинь в кармелитском монастыре Авилы, заявлявшей, что видела Иисуса Христа, лречистую деву и других святых и получала от них знаки внимания. Аббатиса не отрицала возможности подобных видений, так как некоторым людям, потом причисленным к лику святых, действительно являлись и Иисус, и дева Мария. Но, по ее твердому убеждению, монахиня из Авилы, Тереза де Сепеда, с которой она, еще послушницей, виделась в монастыре, была истеричной и обманутой жертвой помрачившегося рассудка.

Донья Беатрис, естественно, не сомневалась, что в истории Каталины нет ни грана правды, но, так как взволнованные монахини не могли говорить ни о чем другом, она подумала, что неплохо вызвать девушку в монастырь и побеседовать с ней самой. Она позвала одну из монахинь и послала ее за Каталиной. Вскоре монахиня вернулась и сказала, что та готова прийти, но исповедник запретил ей рассказывать о встрече со святой девой. Донья Беатрис не привыкла к отказам и нахмурилась. А когда она хмурилась, весь монастырь дрожал от страха.

– Но ее мать здесь, ваше преподобие, – пробормотала монахиня.

– А зачем она мне?

– Девушка рассказала ей о встрече с нашей госпожой. Исповедник не подумал о том, чтобы заткнуть ей рот.

Мрачная улыбка скользнула по бледным губам аббатисы.

– Достойный, но недалекий человек. Хорошо, дочь моя. Я ее приму.

Марию Перес ввели в молельню. Она часто видела аббатису, но никогда не говорила с ней и от волнения едва держалась на ногах. Донья Беатрис сидела в кресле с высокой спинкой. В глазах Марии она выглядела королевой, гордой и недоступной. Упав на колени, она поцеловала протянутую руку. А потом слово в слово повторила рассказ Каталины. Когда она замолчала, аббатиса легким кивком отпустила ее.

– Вы можете идти.

После ухода Марии донья Беатрис долго сидела в глубоком раздумье, а потом подошла к столу и написала письмо епископу Сеговии с просьбой оказать ей честь, посетив ее по важному делу. Меньше чем через час она получила ответ. Епископ вежливо сообщал, что с радостью подчиняется ее желанию и придет в монастырь на следующий день.

Узнав о приходе столь знаменитого и святого человека, монахини сразу же догадались, что его визит имеет отношение к чудесному появлению пресвятой девы на ступеньках их церкви. Он пришел во второй половине дня, после сиесты, в сопровождении двух монахов-секретарей. К неудовольствию монахинь, им запретили покидать кельи. Епископа провели к аббатисе, а секретарей попросили подождать в монастырской приемной, так как преподобная мать пожелала поговорить с ним наедине. Когда он вошел, донья Беатрис, подойдя, преклонила колени и поцеловала его епископский перстень, затем встала и, указав ему на стул, села сама.

– Я надеялась, что ваша светлость найдет удобным посетить наш монастырь, но, раз уж вы не пришли, я решилась пригласить вас.

– Мой учитель теологии предостерегал от частого общения с женщинами, советовал быть с ними вежливым, но держаться от них подальше.

Она сдержала едкий ответ, готовый сорваться с губ, и вместо этого пристально посмотрела на епископа. Тот ждал, потупив взор. А донья Беатрис не спешила перейти к делу. Прошло почти тридцать лет с тех пор, как они виделись в последний раз, и впервые они говорили друг с другом. На нем была старая, много раз штопанная ряса. На выбритой голове осталось лишь кольцо черных, чуть тронутых сединой волос, символизирующее терновый венец. Лицо, с впалыми щеками и изборожденное глубокими морщинами, несло печать страданий. И только глаза, по-прежнему излучающие яростный огонь, напоминали о молодом семинаристе, которого она когда-то знала и так страстно любила.

Все началось с детской шалости. Беатрис заметила семинариста, когда тот служил мессу в церкви, где она молилась с дуэньей. Худой, с тонзурой среди густых черных волос, резкими чертами лица, какой-то особой, величественной осанкой, он напоминал одного из тех святых, что в молодые годы услышали глас божий и умерли юными и прекрасными. Когда он не служил мессу, то преклонял колени вместе с теми немногими, кто приходил в церковь в столь ранний час, и его взгляд никогда не покидал алтаря. Беатрис тех дней не думала ни о чем кроме новых развлечений. Она уже знала о всесокрушающей силе своих сияющих глаз. И захотела, из чистого каприза, привлечь к себе внимание молоденького, но очень серьезного семинариста. Изо дня в день во время службы она пристально смотрела ему в затылок, ожидая ответного взгляда, пока, наконец, интуиция не подсказала ей, что юноше не по себе. Она не могла сказать, чем вызвано это ощущение, но, будучи уверенней, что вот-вот наступит желанный момент, ждала, затаив дыхание. И он резко обернулся, будто услышал неожиданный звук, поймал ее взгляд и вновь повернулся к алтарю. С тех пор Беатрис уже не смотрела на него, но через пару дней почувствовала его изучающий взгляд. Она стояла на коленях, наклонив голову, а он, потерявший голову, смотрел на нее так, как не смотрел ни на кого в жизни. Внутренне ликуя, Беатрис, медленно подняв голову, встретила его взгляд. Семинарист тут же отвернулся, но она заметила краску стыда, залившую его лицо.

Бывало, проходя по улице вместе с дуэньей, Беатрис встречала семинариста, и всякий раз он отводил взгляд в сторону. Однажды, заметив их, он круто развернулся и пошел обратно. Беатрис громко хихикнула, вызвав неудовольствие дуэньи. Как-то раз они вошли в церковь, когда семинарист опускал пальцы в чашу со святой водой перед тем, как перекреститься. Беатрис протянула руку, чтобы коснуться его пальцев и окропить свои. Он побледнел, как полотно, и их взгляды вновь встретились. Лишь мгновение стояли они рядом, но и его хватило Беатрис, чтобы ощутить любовь, горячую человеческую любовь юноши к прекрасной девушке. И в ту же секунду она почувствовала острый укол в сердце, укол той же страстной любви девушки к мужественному юноше. Ее переполняла радость. Никогда еще она не знала такого блаженства.

В тот день он служил мессу. Беатрис не спускала с него глаз. Сердце защемило так, что она едва не умерла, но боль, если это была боль, показалась ей сладостней любого наслаждения. Еще раньше она обнаружила, что семинарист по какому-то делу каждый день проходит мимо дворца герцога. Хитростью ей частенько удавалось в этот момент оказаться у окна. Она видела, как он подходил ко дворцу, как замедлялись его шаги, словно он не хотел пройти мимо, а затем убыстрялись, будто он бежал от искушения. Напрасно надеялась она, что семинарист хоть поднимет голову, и однажды, чтобы подразнить его, бросила перед ним белую гвоздику. Инстинктивно он посмотрел вверх, но девушка отступила на шаг, чтобы он не увидел ее. Потом семинарист наклонился и взял цветок. Он держал его обеими руками, как держат драгоценный камень, и, как зачарованный, не сводил с него глаз, а затем неистово швырнул гвоздику на землю, втоптал в пыль и бросился бежать. Беатрис рассмеялась, но неожиданно смех тут же перешел в слезы. Когда несколько дней подряд он не являлся к утренней мессе, Беатрис охватило волнение.

– А где семинарист, что служил мессу? – как бы невзначай спросила она дуэнью.

– Откуда мне знать? – буркнула та. – Наверное вернулся в семинарию.

Больше Беатрис его не видела. Комедия переросла в трагедию, и она горько раскаивалась в совершенной глупости. Она привыкла к тому, что любое ее желание выполнялось в мгновение ока, и Беатрис бесило, что ее мечта никогда не станет реальностью. Раньше она принимала уготованного ей жениха как неизбежное зло высокого положения. Свой долг она видела в том, чтобы рожать мужу детей, в остальном же надеялась не иметь с ним ничего общего, но теперь мысль о том, что ей придется связать судьбу с этим тупоумным коротышкой, вызывала у Беатрис отвращение. Она понимала, что любовь к молодому дону Бласко де Валеро ни к чему не приведет. Да, он принял лишь низший духовный сан и мог отказаться от него, но Беатрис не могла не помнить о том, что отец никогда не даст согласия на этот брак. Да и собственная гордость никогда не позволила бы ей выйти замуж за такого безродного дворянина. А Бласко? Он любил ее, в этом Беатрис не сомневалась, но еще сильнее он любил бога. И, топча брошенный ею цветок, он топтал захватившую его презренную страсть. Беатрис мучали странные, пугающие сны. Она видела себя в объятьях Бласко, их губы сливались, грудь прижималась к груди, и она просыпалась от стыда, душевной муки и отчаяния. И Беатрис слегла от болезни, против которой не помогали никакие лекарства, но она знала, что умирает от разбитого любовью сердца. И лишь услышав о том, что Бласко стал монахом, Беатрис внезапно прозрела. Он показал ей, что, уходя из мира, нашел способ убежать от нее, и сознание исходящей от нее силы почему-то обрадовало Беатрис. И она решила последовать его примеру, уйти в монастырь, тем самым избежав ненавистной ей свадьбы, и в любви к богу обрести покой. А где-то в глубине души она чувствовала, что, разделенные в этом мире, они смогут соединиться, служа создателю.

То, что столь долго описывалось словами, в один миг пронеслось перед мысленным взором суровой, неумолимой аббатисы, словно она взглянула на огромную фреску, нарисованную на длинной стене галереи. Безрассудная девичья страсть давно угасла. Время, благочестивая монотонность монастырской жизни, молитвы и посты, многообразные обязанности аббатисы превратили ее лишь в горькое воспоминание. И сейчас, глядя на сидящего перед ней мужчину, такого худого, изнуренного, с выражением страдания на лице, она думала, помнит ли тот, что однажды он, против своей воли, но всем сердцем влюбился в юную красавицу, с которой не перемолвился ни словом, но каждую ночь видел в волнующих снах. Епископ прервал затянувшееся молчание:

– Ваше преподобие хотели поговорить со мной о важном деле.

– Да, но сначала позвольте мне поздравить вас с честью, оказанной вам его величеством.

– Я только могу надеяться, что моих скромных сил хватит, чтобы оправдать его доверие.

– Те, кто знает, с каким усердием и требовательностью к себе вы служили богу в Валенсии, в этом не сомневаются. Хотя наш городок и затерян в горах, мы стараемся быть в курсе того, что происходит в большом мире, и слава о вашем аскетизме, добродетели и неослабленной заботе о чистоте нашей веры не обошла и нас.

Епископ, насупив брови, пристально посмотрел на нее.

– Мадам, я благодарен вам за столь вежливую встречу, но молю не утруждать себя, рассыпая мне комплименты. Я никогда не любил людей, расписывающих мне мои достоинства. Я буду вам очень признателен, если, без дальнейшей задержки, вы соблаговолите сказать, зачем позвали меня сюда.

Подобный выговор не смутил аббатису. Что еще можно ждать от безродного дворянина, как говорила ее дуэнья, мир ее праху, будь он и епископом. А она

– дочь герцога Кастель Родригеса, испанского гранда и кавалера ордена Золотого Руна. Одно слово ее брату, доверенному лицу нынешнего фаворита короля Филиппа Третьего, и этого священника отправят на Канарские острова.

– Я сожалею, что оскорбила скромность вашей светлости, – холодно ответила донья Беатрис, – но именно ваша добродетель и святость, если можно так выразиться, побудили меня пригласить вас к себе. Вам известно о странном видении местной девушки, Каталины Перес?

– Да. Ее исповедник, несомненно, достойный человек, но необразованный и не слишком умный, сообщил мне об этом. Я отослал его и запретил монахам обсуждать это событие и упоминать о нем в моем присутствии. Девушка или жаждет известности, или просто заблуждается.

– Я не знакома с ней лично, сеньор, но, по мнению всех, кто ее знает, Каталина – милая и благочестивая девушка. Она правдива и не способна выдумать такую историю.

– Если все, что она говорила, действительно имело место, это дело рук сатаны. Дьяволы могут превращаться в небожителей, чтобы, искушая ничего не подозревающую жертву, обречь ее на вечные страдания в чистилище.

– С девушкой произошел несчастный случай. Не пристало нам приписывать дьяволу больше ума, чем у него есть на самом деле. Неужели он мог подумать, что ее душа подвергнется опасности, если святой человек возложит на нее руки во имя отца и сына и святого духа?

Все это время епископ смотрел на пол, но тут перевел взгляд, полный душевной боли, на аббатису.

– Мадам, Люцифер, сын зари, пал из-за гордыни. Что, кроме нее, может заставить меня, злого и очень грешного, поверить в то, что я могу творить чудеса?

– Возможно, из скромности вы называете себя злым и грешным, но остальные уверены в вашей добродетели. Послушайте, сеньор, об этой истории говорит весь город. Людей волнует ожидание чуда. Нельзя их разочаровывать.

Епископ вздохнул:

– Я знаю, что люди взбудоражены. Вокруг монастыря собралась толпа. Когда я вышел из ворот, чтобы идти к вам, они опустились на колени и просили моего благословения. Что-то надо сделать, чтобы привести их в чувство.

– Ваша светлость, позвольте дать вам совет. Я не видела девушку, потому что исповедник запретил ей рассказывать о встрече со святой девой, но вы имеете право отменить его решение. Почему бы вам не встретиться с ней? С вашей беспристрастностью, знанием человеческого характера и опытом, приобретенным за годы служения богу в Святой палате, вы без труда сможете определить, обманута ли она дьяволом, или ей действительно явилась дева Мария.

Епископ грустно посмотрел на спасителя, поникшего на кресте, перед которым часто молилась аббатиса. Его душу раздирали сомнения.

– Нет нужды напоминать вам, сеньор, что монастыри кармелиток находятся под особым покровительством пресвятой богородицы. Мы, бедные монахини, разумеется, недостойны такой чести, но, возможно, она испытывает глубокую привязанность к церкви, воздвигнутой в ее честь моим отцом, герцогом Кастель Родригесом. Излечение вашей светлостью бедного дитя именем нашей небесной покровительницы послужит славе монастыря.

Епископ надолго задумался и снова вздохнул:

– Где я могу увидеть девушку?

– Трудно найти лучшее место, чем часовня нашей церкви, воздвигнутая в честь святой девы.

– Чем быстрее мы с этим покончим, тем лучше. Пусть она придет завтра, мадам, и я буду ждать ее там. – Он встал и поклонился аббатисе. На губах его появилась тень печальной улыбки. – Печальная ночь ожидает меня, ваше преподобие.

Она опустилась на колени и поцеловала его перстень.

12

На следующий день, в назначенный час, епископ, в сопровождении монахов-секретарей, вошел в богато украшенную церковь. Каталина, с одной из монахинь, ждала его в часовне пресвятой девы, опираясь на костыль. Увидев епископа, она хотела стать на колени, но тот удержал девушку.

– Вы можете оставить нас, – сказал он монахине и после ее ухода повернулся к секретарям: – Отойдите подальше, но останьтесь в церкви. Я хочу поговорить с ней наедине.

Подождав, пока монахи выполнят его приказание, епископ пристально взглянул на девушку-калеку. Его нежное сердце всегда отзывалось на человеческую боль. Каталина, бледная, как полотно, дрожала от страха.

– Не бойся, дитя, – мягко сказал епископ. – Если ты скажешь правду, все будет в порядке.

Очень скромная, простодушная девушка, удивительно красивое лицо, бесстрастно отметил он, словно оценивая масть встреченной на дороге лошади. Он начал расспрашивать Каталину о ее жизни. Сначала девушка стеснялась, но по мере того, как один вопрос сменялся другим, отвечала со все большей уверенностью. Голос ее был нежен и мелодичен, речь – правильной. Каталина рассказала простую историю ее короткой жизни, неотличимую от жизни других бедняков. Тяжелая работа, невинные развлечения, молитвы, первая любовь. Но она говорила так естественно, с такой искренностью, что тронула сердце епископа. Эта девушка не стала бы что-либо выдумывать ради того, чтобы возвыситься в глазах остальных. В каждом ее слове слышались скромность и смирение. Потом она рассказала о несчастном случае, в результате которого ей парализовало ногу, а Диего, сын портного, ее жених и возлюбленный, ушел к другой.

– Я не виню его, – вздохнула Каталина. – Возможно, ваша светлость не знает, как трудна жизнь бедняков. Мужчина не может позволить себе иметь жену, которая не будет работать для него.

Епископ ласково улыбнулся.

– Где ты научилась так ясно излагать свои мысли, дитя мое? – спросил он.

– Мой дядя, Доминго Перес, научил меня читать и писать. Он много занимался со мной. Можно сказать, он заменил мне отца.

– Когда-то я знал его.

Каталина не без оснований опасалась, что упоминание дяди, дурная репутация которого ни для кого не была тайной, не украсит ее в глазах этого святого человека. Епископ молчал, и она решила, что разговор окончен.

– А теперь расскажи мне ту историю, что рассказывала матери, – его изучающий взгляд остановился на лице девушки.

Каталина колебалась, и он вспомнил о запрещении исповедника и добавил, что в его власти отменить приказ отца Вергары.

Тогда она повторила все то, что говорила матери. Как она плакала на каменных ступенях, потому что не могла веселиться со всеми, когда из церкви вышла незнакомая ей женщина, поговорила с ней, сказала, что его светлость может излечить ее, а потом исчезла, растворившись в воздухе. И как ее осенило, что ей явилась сама святая дева.

Она замолчала, и наступило долгое молчание. Епископ по-прежнему терзался сомнениями. Девушка не обманывала. Он не мог ошибиться в ее искренности и невинности. Это был не сон, потому что и он слышал колокольный звон, трубы и барабанный бой, которыми ознаменовался их с братом въезд в город. И разве мог сатана сохранить облик богородицы, когда бедная девушка изливала ей свое сердце и молила о помощи. Она, несомненно, благочестива. Не ей первой является дева Мария, не ей одной обещала она и излечивала от болезней. Если же он испугается и откажет бедняжке в ее смиренной просьбе, не совершит ли он тем самым смертный грех?

– Знак, – пробормотал епископ, – знак.

Он подошел к алтарю, над которым в роскошном одеянии, из синего, сплошь расшитого золотом бархата, со сверкающей короной на голове возвышалась статуя пресвятой девы. Преклонив колени, он молил указать ему путь. Но, несмотря на страстную молитву, в сердце его царила пустота, а душа окуталась черным покровом ночи. Наконец, тяжело вздохнув, он поднялся на ноги и, раскинув руки, пристально всмотрелся в полузакрытые глаза богоматери. И тут же Каталина испуганно вскрикнула. Монахи, услышав ее, бросились в придел, но, не добежав, остановились, как вкопанные. С отвисшими челюстями они стояли, как жена Лота, будто превратившись в соляные колонны. Дон Бласко де Валеро, епископ Сеговии, медленно поднимался в воздух, пока не застыл, оказавшись лицом к лицу со статуей, как орел, парящий на распростертых крыльях. Один из монахов, опасаясь, что он упадет, бросился было к нему, но второй, отец Антонио, удержал его. А епископ так же медленно опустился на мраморный пол у алтаря. Его руки упали, как плети, и он обернулся. Оба монаха, подбежав, повалились ему в ноги, целуя подол рясы. Епископ, казалось, не замечал их присутствия и, как лунатик, двинулся к выходу. Монахи следовали за ним по пятам. О Каталине все забыли. Выйдя из церкви, епископ остановился на каменных ступенях, где дева Мария говорила с несчастной калекой, и обвел взглядом маленькую площадь, купающуюся в ярком августовском солнце. Несмотря на жару, он весь дрожал.

– Передайте девушке, что я сообщу ей о своем решении. – Со склоненной головой он сошел со ступенек и направился к доминиканскому монастырю.

Секретари почтительно следовала сзади, не решаясь вопросами нарушить мысли святого. У ворот епископ остановился и повернулся к ним:

– Под страхом отлучения от церкви я запрещаю упоминать о том, что вы сегодня видели.

– Но это же чудо, сеньор, – возразил отец Антонио. – Разве справедливо скрыть знак божественного расположения от наших братьев?

– Становясь монахом, сын мой, вы приняли обет повиновения, – отрезал епископ.

Отец Антонио был учеником фра Бласко, когда тот преподавал теологию в Алькале, и под его влиянием вступил в орден доминиканцев. Когда фра Бласко стал инквизитором Валенсии, он назначил умного и сообразительного монаха своим секретарем. Отец Антонио, безупречный в жизни и усердный в служении церкви, страдал от болезни, которую Ювенал называл cacoethes scribendi. Не довольствуясь бесконечными протоколами допросов, донесениями, решениями и прочими документами, необходимыми для нормального функционирования сложного механизма Святой палаты, составление которых входило в обязанности секретаря, он в свободное время постоянно что-то писал. И как скоро выяснил инквизитор, а он, рано или поздно, узнавал обо всем, что делается вокруг, отец Антонио, из благоговения перед учителем, вел поминутный учет его действий, записывал каждое сказанное им слово и давал подробное описание любого, пусть самого незначительного события, имевшего отношение к фра Бласко. Тот, разумеется, понимал, зачем пишется этот труд, и не раз спрашивал себя, не положить ли этому конец. Отец Антонио крепко вбил себе в голову, что именно такие, как фра Бласко де Валеро, становятся святыми, и составленный им документ, несомненно, понадобится Курии, когда, после смерти фра Бласко, начнется процедура его приобщения к лику блаженных. Инквизитор, хоть и сознавая свою никчемность, все-таки оставался человеком и с трепетом думал о том, что в один день он сможет оказаться среди святых. Он нещадно бичевал себя за столь высокомерные мысли, но не мог заставить себя поговорить с отцом Антонио.

И теперь, глядя на монаха, епископ не сомневался, что тот непременно запишет все в свою книгу. В который раз он тяжело вздохнул и молча вошел в монастырь.