Текст книги "Мама, я люблю тебя"

Нью-Йорк, Нью-Йорк

Когда мы вошли в лифт, чтобы спуститься в вестибюль отеля, лифтер, которому было лет пятьдесят или шестьдесят, а может, даже семьдесят или восемьдесят, засмотрелся на нас, потому что Мама Девочка всегда ужасно красивая, а может, еще и потому, что я тоже выглядела совсем не плохо.

Когда на каком-то этаже лифт остановился и вошли муж с женой, они тоже стали смотреть на нас, а потом женщина зашептала что-то мужчине. Я все время следила за ними, и мне показалось, что в какой-то миг мужчина хотел было повернуться и еще раз взглянуть на нас, но его на это не хватило, и тогда посмотрела женщина, правда очень быстро. Мама Девочка ждала этого и сразу уставилась на нее: она делает так всегда, когда ей кажется, что кто-то умышленно грубит. Мама Девочка не сердится, когда грубят нечаянно или оттого, что не понимают, но когда грубят умышленно, она сердится страшно. Лифт остановился снова, и теперь в него вошли двое мужчин и двое женщин. Им было очень весело, и они смеялись, как смеются счастливые люди. Они сразу заметили нас с Мамой Девочкой, и мы им очень понравились, хотя они не сказали ни одного слова и даже не стали поворачиваться, чтобы еще раз посмотреть; зато муж женщины-шептуньи повернулся и посмотрел, и я поняла, что сейчас Мама Девочка что-нибудь скажет, и крепко-крепко сжала ее руку, и она опустила глаза, улыбнулась и подняла брови. Это значило: «Ладно-ладно, ничего не скажу, но кое-кто из постояльцев “Пьера” ведет себя так, будто живет в конюшне».

Лифт опять остановился, и на этот раз вошли, тихо и молча, трое людей, совсем незнакомых друг с другом. Все потеснились назад, к нам, чтобы дать им место.

Новая остановка – и зашли еще двое, и теперь уже в лифте не оставалось больше свободного места, так что, когда лифтер стал останавливать лифт на другом этаже, один из двух мужчин, которым было весело, сказал:

– Хватит, Джо, не будем запихивать сюда всех жителей Нью-Йорка! Уже и так собралась теплая компания, и ты только испортишь все дело.

Мама Девочка засмеялась, и я тоже, зато шептунья посмотрела на него так, будто он сказал что-то очень глупое.

Но лифтер все равно остановил лифт и открыл дверь, и на этот раз не оказалось никого, кроме старика с тростью и закрученными вверх усами. Как он увидал, сколько в лифте народу, так сразу махнул лифтеру рукой, чтобы спускались без него, но лифтер стал ждать и даже сказал:

– Спускаемся, заходите, пожалуйста.

– У вас и так достаточно пассажиров, – ответил старик. – Поеду следующим.

– Сейчас работает только один, – сказал лифтер.

– Тогда подожду.

– Входите-входите – вон сколько места!

– Отправляйтесь дальше, я не выношу тесноты.

Но лифтер все не отправлялся и ждал его. Звонок вызова трезвонил не переставая, и лифтер посмотрел, сколько разных этажей ждет лифта, и сказал:

– Входите скорей, вон сколько народу меня дожидается.

Это старика так рассердило, что он даже поднял свою трость.

– Знаете что, – сказал он, – закройте сейчас же свою дверь и отправляйтесь дальше.

Но лифтер все не закрывал.

Четверо веселых и смеющихся один за другим повыскакивали из лифта, и тот из них, который до этого не говорил ни слова, сказал вдруг:

– Всю жизнь мечтал походить по одиннадцатому пажу «Пьера», и вот наконец представился случай. Передайте, пожалуйста, чтобы нам прислали сюда четыре стакана и бутылку шампанского. Мы будем дальше по коридору.

И повернулся к человеку с тростью:

– Вы совершенно правы. Слишком долго терпели мы тиранию лифтов и лифтеров. Чтоб они провалились, эти лифты!

Он повернулся к лифтеру и сказал:

– Провалитесь!

Лифтер грохнул дверью. Я думала: ну уж на этот раз мы точно съедем в самый низ, но вместо этого мы поехали вверх, и люди начали переглядываться. Мы впустили несколько человек на девятнадцатом этаже, еще несколько – на шестнадцатом, а потом спустились на девятый, и там к нам набилось полным-полно народу – и только тогда лифт спустился в вестибюль.

Все вышли, и мы с Мамой Девочкой тоже.

Посыльные все как один стали пялить на нас глаза, а когда мы подошли к конторке, человек, который сидел за ней, тоже уставился на нас, и другие, стоявшие около него, – тоже, сначала на Маму Девочку, потом на меня. А потом они все заулыбались.

Шептунья сказала человеку за конторкой:

– По-моему, ваш лифтер сошел с ума.

И повернувшись, пошла прочь, а вслед за ней пошел ее муж.

Человек за конторкой спросил:

– Что-нибудь с лифтом?

– Просто лифтеру нужна помощь, а кое-кому из пассажиров захотелось поразвлечься, вот и все.

– Он один из старейших наших служащих, – сказал человек за конторкой. А потом снова поглядел на меня и снова – на Маму Девочку и добавил:

– Я вижу, вы нашли свою дочь.

– Да, благодарю вас.

– Я слышал, она была в гостях у мисс Крэншоу.

– У кого, у кого?

– У мисс Кэйт Крэншоу.

– Актрисы?

– Она не играет больше, только преподает.

– Я думала, она умерла.

– Что вы! Она уже несколько лет занимает северный номер люкс с выходом на крышу-террасу на двадцать первом этаже, и не умерла, а здоровехонька, могу вас в этом уверить.

– Кому же она преподает?

– Звездам, конечно.

– Звездам сцены?

– Сцены, экрана, телевидения и всего прочего.

– Благодарю вас, – сказала Мама Девочка, и мы пошли через вестибюль к выходу на Пятую авеню.

– Одуванчик, – снова заговорила Мама Девочка, – знаешь, у кого ты была в гостях?

– У кого?

– У величайшей в мире актрисы-педагога, вот у кого. У самой Кэйт Крэншоу.

– Что она делает?

– Учит актеров играть.

– А разве они сами не умеют?

– Увы, нет. Настоящие актеры все время учатся. А теперь расскажи мне, пожалуйста, про мисс Крэншоу.

– А что рассказать?

– Ну, например, я бы ей понравилась, как по-твоему?

– Я ей понравилась, значит, и ты понравишься: ведь ты моя мать. Правда, я была не совсем одета, когда мы с ней знакомились.

– Ее это шокировало?

– Что ты! Она даже не заметила.

– Просто она настоящая леди. Лягушонок, расскажи мне о ней все-все.

– Она очень высокая. Очень худая. Очень элегантная. Взгляд пронизывает насквозь. Все слова выговаривает очень отчетливо, и с ней очень интересно.

– Еще что?

Мы с Мамой Девочкой шагали уже по Пятой авеню, и я старалась рассказать про Кэйт Крэншоу, но ведь, когда я была у нее, я не знала, что это она. Она не спрашивала у меня мое имя и не сказала мне свое.

Мы шли по стороне, на которой Центральный парк.

– Чувствуешь, Лягушонок? – спросила Мама Девочка.

– Что?

– Запах деревьев Центрального парка. Запах травы Центрального парка. Запах птичек и белок Центрального парка.

– Кажется, чувствую.

– Когда войдем в него, ты почувствуешь их все – и запах людей в придачу.

Примерно через квартал был вход, и мы оказались наконец в Центральном парке. Скоро мы свернули в сторону от широкой асфальтированной дороги, забитой машинами, и пошли по дорожке, по которой не ездят даже на велосипедах, а только ходят. Потом мы остановились, и Мама Девочка стала рассматривать деревья, большие глыбы черного камня на земле и лужайку с цветами. А потом она глубоко-глубоко вздохнула и сказала:

– Люблю Центральный парк!

– Я тоже. А ты его за что любишь?

– За то, что он в Нью-Йорке.

– Если ты любишь Нью-Йорк, почему ты в нем не живешь?

– Потому что я его ненавижу.

– Ой, Мама Девочка, терпеть не могу, когда ты говоришь так: и люблю, и ненавижу.

– Но ведь это правда, Кузнечик. Да, я люблю Нью-Йорк, но я его также ненавижу.

– Почему?

– Потому что это так на самом деле. Только никто не хочет признать этого, но все равно это так. Центральный парк я знала еще тогда, когда не умела говорить. Я люблю его и ненавижу и хочу, чтобы весь мир стал лучше.

– Лучше чем что?

– Чем то, что он есть.

– А что он есть?

– Нечто печальное и несуразное.

– И нет, очень веселое!

– Хорошо, пусть веселое. Неужели ты не видишь, Лягушонок, как я боюсь?

– Чего?

– Себя. Того, как я живу. Как долгое время жила. Как у меня все получается. Как я исковеркала свою жизнь – все свои тридцать три года.

– Тридцать три? Но ведь тебе двадцать один!

– Ох, Лягушонок, ты мой друг, мой преданный друг, но все равно я боюсь.

– Не бойся, Мама Девочка!

– Боюсь, что ты будешь жить той же жизнью, что и я, потому что я твоя мать и ты все время со мной.

– А я хочу жить такой жизнью!

– Вот это и плохо, Лягушонок.

– А что хорошо?

– Сама не знаю. Если бы я только знала! И никто из моих знакомых не знает. Никого из нас не радует жизнь, которую мы ведем, но как изменить ее, никто понятия не имеет. Вчера в это время мы были в Калифорнии – а где мы теперь?

– Здесь, в прекрасном Центральном парке!

– Зачем?

– Чтобы ты поступила в театр и стала знаменитостью.

– Ох, Лягушонок, мне от себя тошно. Мне кажется, что я абсолютно бездарна.

– Что ты, Мама Девочка, ты великая актриса!

– Для тебя – может быть.

– А мне, если хочешь знать, не так уж легко понравиться. Не будь ты великая актриса, ты бы никогда не смогла так ловко обманывать меня – я бы всегда замечала. Вот увидишь, у тебя будет очень хорошая роль.

– Но я завтракала с лучшим режиссером на свете, и он не предложил мне никакой роли, даже крошечной, и теперь он приглашает нас на завтрак специально для того, чтобы познакомиться с тобой. Ты хочешь играть на сцене?

– Ой, что ты! Я совсем не умею, я еще маленькая.

– Он и хочет, чтобы ты сыграла маленькую девочку, вроде себя самой, так что особенно придумывать тебе не придется. Тебе надо будет только запомнить, когда что делать и говорить, – вот и все.

– Не хочу.

– Определенно?

– Мама Девочка, а ты хотела бы, чтобы я играла?

– Не знаю. Я растеряна. Мне всегда страшно не нравились матери, которые выпускают своих детей на сцену, превращают их в маленьких обезьянок и живут на их заработки, но теперь – не знаю. И потом, у меня нет никакого желания прятать от тебя необыкновенную жизнь…

– А где она?

– На сцене.

– А где будешь ты?

– О, где-нибудь на задворках, как все матери маленьких монстров, выступающих на сцене.

– Мама Девочка!

– Я не имею в виду тебя, Лягушонок. Я говорю про бедных матерей и их бедных, несчастных детей. Сама мысль о том, чтобы выпустить ребенка на сцену, меня возмущает, но ведь никуда не денешься: есть много великолепных пьес, где без детей не обойтись, и кто-то ведь должен играть их? Просто не знаю.

Мы дошли до пустой скамейки и сели. Я взяла Маму Девочку за руку, почти такую же маленькую, как моя, и крепко-крепко ее сжала, потому что Мама Девочка была очень расстроена, а мне хотелось, чтобы это поскорее прошло.

Сумасшедший колибри

В Нью-Йорке было очень жарко, даже в Центральном парке, даже под конец дня. Когда мы сели на скамью, я увидела куст с длинными желтыми цветами, а потом увидела колибри, он сунул свой длинный клюв, похожий на иголку, в цветок и будто повис в воздухе, махая крылышками так быстро, что нельзя было даже рассмотреть, – просто облачко. А потом как подпрыгнет вверх, словно испугался чего-то, но, наверное, все-таки не испугался, потому что тут же упал к другому цветку и снова сунул в него клюв и повис в воздухе, и начал доставать из цветка духи. Доставал он недолго и снова сорвался с места, будто у него очень срочное дело, но только на этот раз полетел не вверх, а в сторону, повис на миг в воздухе и упал к новому цветку.

Почему колибри летит в одну сторону, а не в другую? Куст был весь в цветах, сплошь. Неужели колибри чувствует на расстоянии, в каких из них больше всего духов?

И снова метнулся, теперь – на другую сторону куста, так что его стало почти не видно, но немножко я все же видела – его хвост, который двигался так же быстро, как крылья.

Он был красивым маленьким существом, этот колибри, но как он мог летать так быстро все время? Неужели он все летает, летает и никогда не останавливается? Нет, все-таки остановился, встал, как любая другая птица, двумя ножками на голый сучок куста – и все вокруг тоже перестало двигаться. Так он стоял, и теперь я увидела его по-настоящему, и он был просто очень маленькой длинноклювой птичкой, а не быстрым непоседой, которым был только за секунду до того. Но простоял он недолго – сколько нужно, чтобы досчитать до трех, а потом снова принялся за работу: начал сновать туда-сюда, и все как-то быстро, по-сумасшедшему и совсем непонятно.

Я крепко сжала руку Мамы Девочки. Она посмотрела на меня и спросила:

– Что с тобой, Лягушонок?

– Колибри. Посмотри на него.

– Где?

– Да вон, на том кусте с длинными желтыми цветами.

Мама Девочка посмотрела и сказала:

– Ой, до чего же он красивый! Ой, как я их люблю!

– Не сошел ли он с ума немножко?

– Почему?

– А ты посмотри на него хорошенько: все время срывается с места, остановится у цветка, попьет духов, а потом вдруг метнется и умчится, будто что-то его напугало, но на самом деле ничего его не пугало. И только и делает, что останавливается и пьет из другого цветка. Почему он не переходит на соседний цветок, а мечется туда-сюда?

– Должно быть, у него есть на это причины, – ответила Мама Девочка.

Она снова стала смотреть, а потом снова сказала те же слова.

– Тебе грустно, Мама Девочка?

– Ой, что ты, Лягушонок! Это просто стыд, что тебе приходится из-за меня переживать. Правда, мне грустно. А тебе?

– Мне грустно.

– Очень хорошо, потому что я ведь для того и живу, чтобы веселить тебя, когда тебе грустно. Чего бы ты хотела?

– Просто грустить.

– И не хочешь быть веселой?

– Если, как ты говорила, весь мир, и ты тоже, нечто грустное и несуразное, то пусть я тоже буду такая.

– Но ты не должна стараться быть грустной, это наступает само собой.

– Ничто не наступает само собой.

– Грусть – наступает.

– Ну а у меня не так: мне надо стараться, тогда она наступит.

– Значит, ты не грустишь по-настоящему.

– Еще недавно, правда, было так, но теперь – по-настоящему.

– Как это у тебя получилось?

– Благодаря колибри. Я подумала, что я колибри. Сначала было очень весело, я стала такая быстрая, свободная и чувствовала себя просто замечательно. Но скоро я устала быть такой маленькой, суетливой и сумасшедшей. Устала срываться с места и носиться во все стороны. Устала пить из длинных желтых цветов. Устала от всего – и тогда я начала грустить и скоро стала очень грустная.

– Что ж, наверное, и вправду можно захотеть – и загрустить.

– А вот сейчас я захочу – и перестану грустить.

– Как?

– Начну думать, что я не колибри и грустить мне нечего.

– Хороший способ.

– Вот уже не грущу. Но подожди, кажется, снова захотелось грустить.

– Не придумывай, пожалуйста, – сказала Мама Девочка. – Пойдем-ка лучше поедим где-нибудь. Может, в «Автомат»?

– Конечно, только пойдем туда попозже.

– Все-таки когда?

– Когда стемнеет.

– В августе темнеет не раньше восьми, Лягушонок, а по-настоящему – так в половине девятого.

– А сейчас сколько?

– Без пяти восемь.

– Ну, тогда я не хочу есть, пока не стемнеет совсем.

– Ты просто не хочешь есть – и все.

– Нет, хочу.

– Что именно?

– Суп.

– Почему вдруг суп?

– Овощной суп.

– Хорошо, овощной суп – но почему?

– Я ужасно люблю суп, особенно овощной.

– Если ты так любишь его, почему ты никогда мне об этом не говорила? Я могла бы покупать тебе в бакалее чу́дные овощные супы, самые разные. Почему ты мне никогда этого не говорила?

– Я просто не думала, что тебе это интересно. Я ведь не сказала ничего особенного?

– Когда это говоришь ты – еще какое особенное! Может быть, ты, если начнешь есть много супа, хоть немного прибавишь в весе.

Постепенно дневного света не стало, а стало темно, и тогда Мама Девочка спросила:

– Ну а теперь мы пойдем поесть?

– Пойдем, – сказала я, и мы встали и зашагали к выходу из парка.

О голуби, о люди, о маленький мальчик

Лучше всего в Нью-Йорке летним вечером, таких вечеров не бывает больше нигде. Жара стоит страшная, уже темно, а от всего по-прежнему пышет жаром – от тротуаров, от домов, от людей, прямо видишь, до чего некоторых одолевает жара – это видно по их лицам и по тому, как они ходят, стоят и ждут.

На другой стороне улицы, напротив парка, на самом углу Седьмой авеню, стоял и ждал мужчина с тележкой. Ему было очень жарко. Он вытащил из заднего кармана брюк большой синий платок и стал вытирать им лицо, а когда закончил, увидел нас с Мамой Девочкой и сказал:

– Купите что-нибудь вашей девочке.

Мама Девочка остановилась и посмотрела, что у него в тележке, а там был арахис в скорлупе, семечки подсолнуха, кедровые орехи и три или четыре сорта леденцов.

– Собственно говоря, – сказала Мама Девочка, – для всего этого сейчас слишком жарко – но уж ладно. Чего бы ты хотела, Одуванчик?

– О, – сказала я, потому что даже и не знала. Вообще-то мне не хотелось ничего из того, что у него было, но и не хотелось его огорчать. Я на все посмотрела, но все, казалось, изнывало от жары, и я просто не могла выбрать. Наконец я решила: пусть Мама Девочка что-нибудь купит у него сама, потому что ему очень жарко, и у него тележка, а на ней – все эти вещи, которым тоже жарко, и сейчас вечер, а сам он откуда-то издалека. Было видно, что он родился не в Нью-Йорке, а где-то совсем в другом месте.

– Вот этих, – сказала я.

– Угу, – сказала Мама Девочка, – они приятные.

– Кедровые орехи, – сказал мужчина. – На пять центов? На десять?

– Пожалуй, на десять, – сказала Мама Девочка. Мужчина взял маленький совочек, зачерпнул им с подноса кедровых орехов, а потом ссыпал их с совочка на маленькие весы и отвесил на десять центов. Потом он пересыпал орехи в бумажный пакетик, и Мама Девочка дала ему десятицентовую монетку, а он дал мне пакетик с орехами, и я вместо «спасибо» сказала «мерси», потому что он был из другой страны, и он посмотрел на меня и кивнул. Мама Девочка улыбнулась, и мы пошли дальше. Я высыпала несколько орехов себе на ладонь и предложила Маме Девочке. Она взяла три или четыре, а пять или шесть оставила мне. Я взяла один в рот и разгрызла. Он оказался вкусный, но теплый. Мама Девочка тоже съела один.

– По-моему, они хороши для канареек, – сказала она.

– А вот и нет.

– Ведь они ужасно мелкие, и чтобы набрать их полон рот, надо разгрызть не меньше сотни.

– А кому нужно набирать полон рот?

– Разумеется, не тебе, – сказала Мама Девочка. – Что хорошо для канарейки, то и для тебя сойдет.

– Они не едят кедровых орехов, их только люди едят.

Мы грызли и ели их один за другим, и шли по Седьмой авеню к Пятьдесят седьмой улице, туда, где Карнеги-холл. Каждый раз, как мы бросали на тротуар скорлупу, к ней наполовину подбегали, наполовину подлетали один-два нью-йоркских тротуарных голубя. Посмотрят, клюнут – и видят, что напрасно торопились, есть нечего, и тогда я бросила им три или четыре целых орешка, но голуби не смогли их расклевать.

– Вот видишь, – сказала я, – даже голуби не могут есть кедровые орехи.

Я остановилась, и два голубя тоже остановились и посмотрели вверх – им было интересно, что я сделаю.

Я разгрызла один орех, а потом другой и ядрышки бросила голубям, и они мигом проглотили и стали просить еще. Я опять сделала то же самое, Мама Девочка – тоже, и мы оглянуться не успели, как вокруг нас собралось двадцать или тридцать голубей, которым хотелось кедровых орехов. Были всякие-всякие: белые, черные, серые, пестрые, любой величины – и большие, и средние, и маленькие, и все – голодные и очень проворные, но только колибри был куда проворнее, а они двигались, как люди в толпе, и были очень настороженные, и все время поглядывали вверх, вниз и во все стороны. Несколько людей тоже остановились. Люди на улицах любят останавливаться и смотреть. Если на самой улице не происходит ничего особенного, они рассматривают витрины магазинов.

Среди них был один мужчина со своим мальчиком. Они держались за руки, но мальчик высвободил руку, и его отец увидел, как он пошел к толпящимся голубям, чтобы поймать какого-нибудь из них. Он был очень маленький мальчик и не слишком хорошо ходил, но все равно ему хотелось поймать голубя. Такое случалось с голубями уже столько раз, что они к этому почти привыкли. Они подпускали его к себе совсем близко, а потом быстро отбегали в сторону, и ему никак не удавалось их схватить. Далеко они не уходили и все время высматривали, не бросим ли мы с Мамой Девочкой еще кедровых орехов. Отец маленького мальчика понаблюдал за ним, а потом пошел и взял его за руку.

– Не пугай птичек, – сказал он.

Мальчик посмотрел на него, будто не понимая, и сказал:

– Мои птички.

Наверное, он хотел сказать, что если они его, то он может ходить за ними, ловить их и даже пугать.

– Нет, – сказал мужчина, – они не твои.

– А чьи? – спросил мальчик.

– Ничьи.

– Нет, – сказал мальчик. – Мои птички.

– Хорошо, – сказал мужчина, – твои, но не пугай их.

Они держались за руки, стояли и смотрели, а потом, разговаривая и все время оглядываясь, медленно пошли по улице. Он был хороший человек и хороший отец своему маленькому сыну. Он немного напомнил мне моего отца, когда тот водил меня гулять.

Мама Девочка разгрызла шесть или семь кедровых орехов, но не съела их, а присела и протянула на ладони голубям, чтобы посмотреть, будут ли они есть у нее из рук. Они от этого очень всполошились, потому что им хотелось съесть орехи, но они не были уверены, что могут их взять. Они смотрели, ходили вокруг да около, отдалялись и возвращались, и довольно скоро один из них подошел вплотную к руке Мамы Девочки и взял с нее орех, а потом другой. А потом подошел другой голубь, и первый повернулся и прогнал его, а потом подошел еще один, и он прогнал его тоже, и люди, которые видели это, стали смеяться.

Мужчина с маленьким мальчиком тем временем вернулись к голубям, и теперь у маленького мальчика тоже был пакет кедровых орехов. Он стал бросать их целыми, и голуби ничего не могли с ними поделать. Отец маленького мальчика начал ходить и наступать по очереди на каждый из кедровых орешков, и тогда голуби стали выбирать из них ядрышки. Малыш ужасно радовался этому и тоже начал делать, как отец, но когда он наступал на орешки, они оставались целыми, потому что он был очень легкий. Это его рассердило, и он начал топтать их, а потом поскользнулся и упал и громко заревел. Я подбежала и подняла его. Он все время что-то говорил, но и ревел не переставая, и я не могла понять ни слова. Отец, чтобы утешить мальчика, стал ходить и давить ногами орехи, оставшиеся целыми, а потом взял его у меня и сказал:

– Спасибо, девочка.

А потом взглянул на Маму Девочку и сказал ей:

– Я думаю, он никогда в жизни не забудет это происшествие.

Мама Девочка улыбнулась, но ничего не ответила, и мы с ней пошли дальше, к Пятьдесят седьмой улице.

– А где мать маленького мальчика?

– Кто знает? – сказала Мама Девочка.

– Смешной он, правда?

– Да, смешной.

– А его отец славный, правда?

– Да, славный.

– Он немного напомнил мне моего отца.

– Ничего похожего, – сказала Мама Девочка. – Твой отец купил бы дюжину пакетов, высыпал бы все орехи сразу, тут же раздавил бы их все да еще бросил бы голубям пригоршню денег.

– Зачем?

– Так поступает твой отец.

– Но зачем?

– Так ему нравится.

– Деньги – голубям?

– Он любит делать разные неожиданные и непонятные вещи.

– Но ты сама видела когда-нибудь, Мама Девочка, чтобы он бросал деньги голубям?

– Нет, но я видела, как он делал многие другие не менее неожиданные и непонятные вещи.

– Например?

– Пойдем посидим с тобой в «Автомате», и тогда я, может быть, что-нибудь вспомню.