Текст книги "Мама, я люблю тебя"

Земляника со сливками, отбивные из барашка и кресс-салат

Утром зазвонил телефон, но Мама Девочка не поднялась и не бросилась к нему, как обычно, и тогда я сказала ей в ухо:

– Звонят!

Не открывая глаз, Мама Девочка пробормотала:

– Ответь, пожалуйста, за меня. Скажи, что я сплю. Скажи, пусть позвонят завтра.

Я соскочила с постели и взяла трубку. Это был мистер Макклэтчи, только он думал, что это не я, а Мама Девочка.

– Берите с собой свою дочурку и приходите завтракать, – сказал он. – Я внизу.

– Мистер Макклэтчи? – воскликнула Мама Девочка и, скатившись с постели, выхватила у меня трубку и быстро-быстро заговорила, и сказала, смеясь, что мы сейчас же спустимся – дайте нам только пятнадцать минут.

Она положила трубку и заметалась по комнате, а потом открыла в ванной кран, и пока вода набиралась, мы почистили зубы, а потом вместе в лезли в ванну, намылились и помылись, а потом вылезли и вытерлись и оделись в наши лучшие одинаковые платья: светло-желтые с белыми цветочками.

Когда мы подбежали к лифту, мы увидели там мисс Крэншоу, и она спросила меня:

– Это, кажется, ты?

– Да, – ответила я, и тогда она сказала:

– Я боялась, что больше тебя не увижу. Придешь ко мне снова пить чай?

– Приду. А это моя мама.

Мисс Крэншоу улыбнулась Маме Девочке и сказала:

– Я столько всего узнаю от вашей дочери! Надеюсь, вы сможете прийти ко мне сегодня – в любое время после пяти.

Мама Девочка улыбнулась и ответила:

– Хорошо.

Прибыл лифт, и мы вошли в него, но было утро и лифт был полный-преполный. Я встала между Мамой Девочкой и мисс Крэншоу, и они не дали меня раздавить. Когда мы вышли, я увидела очень внушительного вида мужчину с тонюсенькими усиками. В руках у него были два букетика фиалок. Мисс Крэншоу вышла из лифта первой. Она подошла к мужчине, поцеловала его, взяла у него оба букетика и сказала:

– Как это мило с твоей стороны, Майк Макклэтчи!

Майк Макклэтчи ответил:

– Ты ведь знаешь, Кэйт, я всегда боготворил тебя.

Мы с Мамой Девочкой отошли в сторонку, чтобы не загораживать дорогу людям, и встали недалеко от Кэйт Крэншоу и Майка Макклэтчи.

– Если бы ты боготворил меня, – ответила мисс Крэншоу, – ты бы не принес мне фиалки. Ты бы помнил, что я больше всего люблю красные цветы колючего кактуса.

Она повернулась к нам с Мамой Девочкой и дала нам по букетику.

– Значит, после пяти, – сказала она.

– Вы знакомы? – спросил Майк Макклэтчи.

– Господи, ну конечно, – ответила Кэйт Крэншоу. – Ты ведь прекрасно знаешь, что я знакома со всеми, у кого есть талант, а этим двоим его девать некуда.

– Наверное, виновница этому ты, – сказал Майк Макклэтчи.

– Вовсе нет. Сказать правду, так это она дает мне уроки. – И мисс Крэншоу погладила меня по голове. – Желаю всем вам приятно провести день.

– Я бы хотел не откладывая в долгий ящик поговорить с тобой о новой пьесе, – сказал Майк Макклэтчи. – Мне нужна твоя помощь.

– Я тебе позвоню.

– Это же самое ты говорила в прошлую нашу встречу, около года назад. Давай уж лучше я позвоню тебе.

– Не смей! В этот раз я позвоню обязательно.

– Когда?

– Завтра утром – достаточно скоро?

– Буду ждать.

Мисс Крэншоу повернулась к Маме Девочке:

– Захватите пьесу, когда придете пить чай – хорошо?

Мама Девочка взглянула на Майка Макклэтчи и ответила:

– Хорошо.

Мисс Крэншоу пошла по коридору. Она шла как королева.

– Как удачно, – заговорил Майк Макклэтчи. – Я и не подозревал, что вы знакомы с Кэйт Крэншоу. Если мне удастся уговорить ее помочь в работе с актерами, я буду гораздо спокойнее за судьбу этой пьесы.

– Я с ней не знакома, – ответила Мама Девочка. – С ней знакома моя дочь.

– Мне следовало бы догадаться, – сказал Майк.

Мама Девочка представила меня мистеру Макклэтчи, а потом мы вошли в большую и очень светлую комнату. Мы сели за стол, покрытый толстой белой скатертью, и стали завтракать.

– Завтрак – моя любимая трапеза, – сказал Майк Макклэтчи, – надеюсь, что и ваша также. Я не могу по-настоящему получить удовольствие от него, если такое же удовольствие не получают остальные, и еще мне обязательно нужно, чтобы он был сытный.

Мы начали с земляники со сливками, а потом официант принес серебряное блюдо яичницы-болтуньи с поджаренным хрустящим беконом, и другое, с отбивными из молодого барашка и свежим кресс-салатом, и еще одно с жареной картошкой.

Майк Макклэтчи сперва положил нам с Мамой Девочкой, а потом себе и начал есть, и Мама Девочка начала, а за ней и я. Мы ели и ели без конца, и мы болтали, шутили и смялись, и Майк оказался одним из самых приятных людей, которых я вообще видела. Уже немолодой (ему было пятьдесят пять лет, он это сам сказал), но высокий и очень сильный, а глаза – совсем молодые. Лицо у него было длинное и узкое и очень серьезное, когда он не шутил и не смеялся – только это бывало очень редко. Волосы – седые и густые, и на левой стороне их разделял очень прямой пробор. Когда мы кончили завтракать, он вынул из портфеля большой коричневый конверт и протянул его Маме Девочке:

– Вот она. Пожалуйста, прочтите ее, если можно, поскорее. Я имею в виду – вслух, чтобы Сверкунчик знала, о чем в ней идет речь. Она ведь Сверкунчик?

– Так ее зовет отец.

– Это имя ей подходит.

– У нее их еще восемь или девять.

– Хорошо, – сказал Майк Макклэтчи. – Так прочитайте ее и захватите с собой, когда пойдете к Кэйт пить чай. Кэйт, наверное, попросит почитать и вас, и Сверкунчика. Отнеситесь с большим вниманием к тому, что она скажет. Других таких, как она, нет на свете. За десять минут она научит вас большему, чем сами вы научитесь за десять лет.

– Майк, – сказала Мама Девочка, – я в диком восторге, но прилетела я сюда из Калифорнии для того, чтобы самой устроиться в театре, а не устраивать туда свою дочь.

– Дайте мне сколько-нибудь времени, хорошо?

– Я хочу знать: есть для меня роль или нет?

– В данный момент – нет, но, если все пойдет гладко, попробуем что-нибудь сделать.

– Но Сверкунчик вам нужен теперь?

– Да, теперь. Кстати, как здоровье ее отца?

– Отличное. Но ведь вы не слышали, как она читает.

– Зато я слышал, как она говорит, а сейчас вижу ее.

– Она действительно вам нужна?

– Действительно. Теперь пусть решает она – и вы.

– Что ж, – сказала Мама Девочка, – поговорите с ней.

– Не буду говорить, – ответил Майк.

– Почему?

– Будь она моей дочерью, я бы ей не разрешил. Я люблю театр, люблю даже актеров (а ведь их, вы знаете, любить трудно), но уговаривать этого ребенка идти на сцену мне не позволяет совесть.

– Мне тоже не позволяет, – сказала Мама Девочка. – В конце концов, она не только моя дочь. У нее также есть отец, и обо всем этом ему ничего не известно.

– Это я и хотел сказать, – проговорил Майк. – Вы просто почитайте пьесу – вслух, ни о чем не думая. Обсудите ее со Сверкунчиком. Выясните, что сама она думает обо всем этом. И если потребуется оповестить ее отца, позвоните ему.

– Он в Париже.

– Что же, у них там телефонов нет?

– Я в восторге, Майк, честное слово, оттого, что вы ее берете, но ужасно огорчена за себя.

– Не из-за чего, – сказал Майк. – Не все сразу. У меня есть кое-какие идеи.

– Например?

– Ну, например, мы все втроем могли бы позавтракать с автором пьесы. В конце концов, все зависит от него, но думаю, что у него самого очень скоро возникнет та же идея, которая, когда я увидел вас вместе, появилась у меня.

– Какая?

– Может быть, он придумает даже что-нибудь получше – ведь, в конце концов, я всего лишь продюсер. Ладно, поживем – увидим. А сейчас отправляйтесь подышать воздухом в парк. Сегодня вы выглядите много лучше, чем вчера, во время ланча.

– Я болела, – сказала Мама Девочка. – Мы обе болели. У нас с ней была температура. Это полеты на нас так действуют. А сейчас мне хочется спать.

– Тогда после прогулки вздремните, потом почитайте пьесу, а потом отправляйтесь к Кэйт пить чай. Буду ждать от вас вестей. Если меня не окажется на работе, звоните домой.

– Я в диком восторге, Майк.

– А ты, Сверкунчик? – спросил Майк.

– Еще бы!

– Серьезно?

– Да. Я очень люблю гулять в парке.

Майк Макклэтчи и Мама Девочка расхохотались, и тогда я тоже засмеялась – но правда, я очень люблю гулять в парке.

Мы встали и вместе вышли на Пятую авеню. Майк вскочил в такси, а мы с Мамой Девочкой пересекли Пятую авеню прямо напротив входа в парк и пошли туда гулять.

Все о маленькой девочке

Мы хорошо погуляли в парке, а потом вернулись в «Пьер» и поднялись к себе в номер.

Мама Девочка открыла большой коричневый конверт и вынула из него пьесу.

– Это пьеса?

– Да, только в рукописи. Ее еще не ставили. Возможно даже, что она еще не закончена. Может быть, автор еще захочет добавить что-нибудь, изменить или убрать.

– Как она называется?

– «Скачущий мяч». Автор – Эмерсон Талли.

– Эмерсон Талли?

– Да, так зовут человека, который ее написал.

– Ты с ним знакома?

– Нет, не знакома.

– Ты о нем слышала?

– Нет, не слышала. Наверное, кто-нибудь из новых. Майку Макклэтчи посылают свои пьесы почти все новые драматурги, потому что он не боится их ставить и потому что он всегда прилагает много усилий, чтобы получилось хорошо.

Мама Девочка открыла первую страницу и спросила:

– Ну как, Лягушонок, ты готова?

– Ты будешь читать ее?

– Да.

– Всю?

– До последнего слова. Устраивайся поудобнее, приляг, если хочешь, и слушай.

– А я думала, ты сперва поспишь.

– Нет, мне совсем не хочется спать, я слишком взвинчена. Ну как, договорились?

– Договорились. А долго ты будешь ее читать?

– О, если внимательно, то, думаю, часа два, а может, и дольше.

– Нам обязательно надо прочитать ее всю?

– Обязательно, Лягушонок.

– А почему?

– Знаешь что, молодая леди, перестань морочить мне голову – для меня это вопрос жизни и смерти!

– А разве я не имею права спросить, почему мы должны читать ее всю?

– Нет, не имеешь! – закричала Мама Девочка, и началась очередная ссора. Мы дня с ней не можем прожить без ссоры.

Мама Девочка запустила пьесой в стену.

– Не хочу, никакой роли в ней не хочу! Слишком все это унизительно. Если я не могу получить роль благодаря собственным данным, то и не надо мне никакой роли! Если на сцену меня возьмут только как приложение к собственной дочери, то пропади она пропадом, эта сцена!

Мама Девочка начала плакать и снова закричала:

– Я тебя ненавижу!

Тогда и я закричала:

– Ах так? А я тебя!

И я тоже немножко начала плакать, только я этого стесняюсь – наверное, потому, что этого всегда стеснялся мой брат Питер Боливия Сельское Хозяйство. Он говорил: «Плакать – занятие для взрослых, они ведь без конца плачут».

Все еще плача, Мама Девочка подняла пьесу с пола и стала разглаживать смявшиеся страницы.

Я очень не люблю, когда она расстраивается, и поэтому сказала:

– Прости меня, я буду слушать пьесу, всю до конца.

– Не надо никаких одолжений. Позвоню сейчас Майку Макклэтчи и скажу ему, чтобы он взял свою пьесу и подавился ею.

– Не делай этого, пожалуйста!

– Я стыжусь себя самой, а это вещь малоприятная. Поговорю с другими продюсерами. Ничего не получится – что я теряю? Полетим назад в Калифорнию и будем жить, как жили, только и всего. Будем смотреть телевизор и читать газеты, а про театр позабудем.

Но Майку она так и не позвонила. А я постеснялась сказать ей, что хоть мне и нравится в Нью-Йорке, мне нравилось и у нас дома в Калифорнии, нравилось, где мы жили, и нравились все мои друзья и подруги, чьи отцы и матери не разведены, чьи отцы не в Париже и чьи матери не стремятся на сцену, а просто живут-поживают у себя дома. Я не стала говорить ей об этом, потому что мы прилетели в Нью-Йорк специально для того, чтобы Мама Девочка могла снова попытать счастья в театре.

Мало-помалу ее голос изменился, перестал быть сердитым, взволнованным и огорченным, опять стал спокойным и серьезным, и она начала читать пьесу.

– «Все в этой пьесе происходит с девочкой, – прочитала она. – Девочке восемь или девять, может, десять или одиннадцать лет, и у нее много друзей, в большинстве своем – воображаемых. Она очень серьезная, но назвать ее несчастной девочкой нельзя – просто она воображает разные происшествия, в том числе и такие, которые были на самом деле. То, что происходит с ней наяву, ничуть не отличается от того, что она воображает, и все так же реально, как она сама».

Мама Девочка остановилась, чтобы закурить «Парламент», и посмотрела на меня. Она ничего не говорила, она ждала, и я сказала:

– Мне нравится.

– Правда, Лягушонок? Потому что если это правда, то… я хоть смогу прочитать ее тебе, а потом…

– …пора будет идти на чай к мисс Крэншоу.

– Она ведь понравилась тебе?

– Еще бы! А тебе разве нет?

– Да, конечно, но она такая умная и знаменитая, что я немножко боюсь ее.

– Ну уж это глупо, Мама Девочка!

– Нет, не глупо. Боюсь, что она видит меня насквозь, а ведь я ничтожество.

– Перестань сейчас же! Ты прекрасно знаешь, что это не так.

– Нет, так. Сказать правду, так мне не хочется ни учиться, ни работать, а хочется только прославиться и разбогатеть. И чтобы все мне поднесли на серебряной тарелочке. Она с первого взгляда поймет, что я такое и чего хочу. Ты-то, конечно, ей полюбишься, потому что ты не хочешь для себя ничего.

– Мама Девочка, может быть, хватит нам ссориться и ты почитаешь? Я ведь, кажется, извинилась?

– А с чего тебе извиняться? Ты не сделала ничего плохого, а вот я вела себя плохо и прошу извинить меня, Лягушонок. Правда-правда. Я даже дурнею от злости на свою глупую жизнь. Ведь я думаю только о себе, о себе одной. Мне хочется быть красивее всех, знаменитее всех, хочется разбогатеть – и от этого я дурнею.

– И вовсе нет, Мама Девочка! Ты красивая, даже когда ты дурнеешь. То есть я хочу сказать – ты всегда-всегда красивая, не важно, что ты думаешь или делаешь.

– Нет, не всегда, – ответила Мама Девочка, но тут зазвонил телефон, и оказалось, что это Глэдис Дюбарри. Мама Девочка говорила с ней недолго и не очень вежливо, сказала «гудбай» и нажала на рычаг, а потом позвонила телефонистке и попросила ее:

– Я работаю, и, пожалуйста, не соединяйте с нами никого, пока я не скажу.

Она прочитала всю пьесу от начала до конца. Иногда было смешно, иногда грустно, а раз или два – как-то совсем по-другому, сама даже не знаю как, только внутри у меня все замирало и было немножко страшно.

И вся пьеса была про маленькую девочку и про то, что она воображала, и еще про то, что происходило с ней на самом деле.

Когда Мама Девочка кончила читать, на глазах у нее были слезы. Она долго молчала, а потом сказала тихо:

– Я знаю эту девочку, потому что сама ею была – да и не перестала быть. Тебе нравится пьеса, Лягушонок?

– Да, Мама Девочка!

– Я рада, но сейчас я хочу немножко поспать. Я хочу заснуть и снова вспомнить эту пьесу – собственную мою жизнь.

– Я тоже!

Мы растянулись, не раздеваясь, на постели, и через несколько минут Мама Девочка уже крепко спала. Я лежала и думала о пьесе, и о Маме Девочке, и о том, что она только что сказала, а потом я посмотрела на нее, и – правда, она на самом деле была девочка из этой пьесы и до сих пор оставалась ею, только теперь ей было тридцать три года и у нее была собственная дочь девяти лет – я.

Я вспомнила, что воображала девочка, и вообразила кое-что свое. Потом то и другое перемешалось, и я уже не знала точно, где девочкино, а где мое. А потом я прижалась к Маме Девочке, обняла ее и заснула.

Львы и тигры на газоне

Мне приснился сон, и он меня напугал, потому что в нем было много страшного. Я снова была у себя дома, в Пасифик Пэлисейдз. В окно моей комнаты постучала Дебора Шломб, и еще до того, как я посмотрела, кто стучит, я уже знала, что это моя лучшая подруга Деб. Я подошла к окну, а Деб все молчала, но я знала: она хочет, чтобы я к ней скорее вышла. Я думала, что сейчас ночь, а потом увидела, что вовсе нет. Какая же это ночь, когда на газоне перед домом собралось много-много птиц, разных-разных: маленьких, как колибри, средних, как воробьи, дрозды и пересмешники, и таких, как ястребы? Какая же это ночь, когда сквозь эвкалипты на краю сада оранжевым светом светит солнце и светят еще десять или одиннадцать солнц, все разного цвета? Деб была в балетной пачке, и я поняла, что происходит что-то из ряда вон выходящее. Я побежала к шкафу за своей собственной пачкой, которую я надевала на уроки танцев. Я надела ее и побежала посмотреть, спит Мама Девочка или уже проснулась. Оказалось, что спит, очень крепко, как и Папа Мальчик, но он-то откуда взялся? Разве он не в Париже? Я побежала в комнату Питера Боливия Сельское Хозяйство, и пожалуйста: он тоже был у себя в постели и крепко спал, но как только я подошла к нему, чтобы проверить, точно ли это он, Пит открыл глаза.

– Привет, Лягушонок, – сказал он. Это он прозвал меня так, когда я была еще совсем маленькая.

– Привет, Пит. Когда это вы с Папой Мальчиком вернулись?

– Ты о чем говоришь? Откуда вернулись?

– Из Парижа, конечно!

– Ты бредишь, – сказал Пит.

– Вовсе нет. Так вы совсем приехали?

– А, иди-ка ты спать! Ведь ночь сейчас.

– Посмотри в окно, если, по-твоему, ночь.

Пит выскочил из постели, подбежал к окну, посмотрел в него и сказал:

– Святая корова! Что делают на газоне все эти люди?

– Ты хочешь сказать – птицы? – Я тоже посмотрела в окно – и не увидела ни одной птицы! Только люди, все разные. Они там просто стояли. И была ночь. Я стала искать глазами Деб, но ее не было.

– Иди-ка ты лучше спать, – сказал Пит, и я так и сделала, но стоило мне заснуть, как я опять услышала стук в окно, и это опять была Деб, а на газоне перед домом было полно львов и тигров, но Деб не боялась их, и я тоже не боялась. Она опять хотела, чтобы я вышла к ней, и я снова побежала к шкафу и на этот раз надела свое любимое платьице, но я не забыла о том, что Папа Мальчик вернулся, и побежала еще раз взглянуть на него, но его в комнате не оказалось, Мама Девочка была одна, и похоже было, что ей очень одиноко. Я побежала в комнату Питера Боливия Сельское Хозяйство, но его тоже не оказалось на месте. Я выбежала из дому, и Деб была там, под окном, но на газоне не было ни одного льва или тигра и ни одной птицы.

– Куда все исчезли? – спросила я, но Деб сказала:

– Мама разрешила мне пойти в деревню на холме и купить себе что-нибудь на десять центов. А твоя тебе разрешит?

– Она спит, и у меня нет десяти центов, но все равно я схожу с тобой.

Мы пошли с ней в деревню на холме и рассмотрели все товары в лавке, а потом Деб потратила свои десять центов. Она купила зеленую ленту за пять центов, а за другие пять – красную, и она попросила меня завязать одной из них ей волосы.

– Какой?

– Да любой, – ответила она, и я завязала красной, а потом она завязала мне зеленой, и я сказала:

– О, благодарю тебя, Деб, но когда мы придем домой, я верну ее.

Мы пошли назад, и все, кого мы встречали, смотрели на наши новые ленты. Мы болтали и смеялись всю дорогу, пока Деб не вспомнила, что ей пора домой, и тогда я сказала:

– Ладно. Спасибо тебе, Деб, что ты взяла меня с собой в деревню, и за то, что завязала мне волосы своей лентой. Возьми ее обратно.

– Ничего подобного, – ответила Деб, – она твоя насовсем.

– Тогда я тоже подарю тебе ленту, как только у меня будут деньги.

– Пока, – сказала Деб.

– Пока, – сказала я.

Она пошла домой, а я – к себе, на Макарони-лейн, дом тысяча один, посмотреть, что там делается.

Мама Девочка сидела на постели и разговаривала по телефону с Кларой Кулбо.

– Лягушонок, – попросила она, – будь хорошей девочкой, поставь кофе и, когда будет готов, принеси мне чашечку, хорошо?

– Хорошо, – ответила я.

Вот какой был сон, и напугало меня не то место, где львы и тигры, а когда из комнаты исчез мой отец.

А теперь я проснулась. Мама Девочка сидела совсем рядом, на краю кровати в 2109-м номере отеля «Пьер» в Нью-Йорке, и по междугороднему телефону разговаривала с Кларой Кулбо в Калифорнии.

– Лучшей пьесы я не читала, – говорила она.

Должно быть, Клара Кулбо сказала что-то очень смешное, потому что Мама Девочка прямо взвыла, а потом закричала в трубку:

– У, мерзкое создание!

Они говорили и говорили без конца, как будто за разговор не надо платить, а потом наконец распрощались, и Мама Девочка положила трубку. Она увидела, что я не сплю, и спросила:

– Ты давно проснулась?

– Несколько минут назад.

– Я звонила, чтобы она пошла к нам домой и позаботилась о золотых рыбках. И рассказала ей про пьесу.

– Мама Девочка, что это значит, когда тебе снится, что ты дома и твой отец и брат тоже дома?

– Это значит, что тебе хочется быть дома и хочется, чтобы они там тоже были.

– Это я знаю, но что еще это значит?

– Не знаю. Тебя этот сон расстроил?

– Немножко.

– Не расстраивайся! Радуйся и сверкай, как ты умеешь, радуйся и танцуй, когда не спишь.

– Иногда мне надоедает сверкать. В конце концов, мне девять лет, и я уже не ребенок.

Мама Девочка легла рядом со мной, обняла меня крепко и сказала:

– Если хочешь знать, никто никогда не ребенок и никто никогда не перестает им быть. Так устроен мир.

– А почему?

– Потому что отцы и матери тоже никогда не были детьми и тоже никогда не переставали ими быть. Так уж повелось от века, так есть, и нам остается только стремиться и стараться.

Она взглянула на свои часы и сказала:

– Уже начало шестого. Мы идем на чай?

– А ты хочешь?

– Ну конечно! А ты?

– Если ты хочешь – то да.

– А мне показалось, что мисс Крэншоу тебе нравится.

– Нравится, но это еще не значит, что я хочу идти к ней на чай.

– Что с тобой происходит, Лягушонок?

– Во сне я поговорила с моим братом, но не успела поговорить с отцом. Я ведь не знала, что это сон. Мне не хотелось его будить, я думала, что еще смогу поговорить с ним, – а теперь уже поздно.

– Что ты хотела сказать ему?

– Ничего, просто поговорить. Разве девочка говорит своему отцу что-нибудь особенное? Просто ей хорошо, когда она его видит и с ним разговаривает. Когда слышит его голос и знает: он тут. Когда чувствует его запах. Все время одни женщины – это надоедает.

– У тебя, кажется, плохое настроение?

– Просто я жалею, что не поговорила с отцом.

– Что ж, позвони ему в Париж.

– Ну нет, это уже не то. Во сне он был дома, мы были все вместе. А потом, мы не можем себе этого позволить – слишком дорого.

– Пусть заплатит он.

– Вот уж на это я никогда не пойду! Лучше подожду, пока он снова мне приснится, – уж тогда я наговорюсь с ним!

– Как он выглядит?

– Прекрасно, только он спал.

– Где?

– В постели, конечно.

– В какой?

– В своей и твоей – дома, в Калифорнии. В той, где ты потом спала одна.

– О! А где была я?

– Ты тоже была в постели.

– И как я выглядела?

– Прекрасно. Так, как ты давно уже не выглядишь.

– Неужели сейчас я выгляжу плохо?

– Нет, но когда мой отец был дома, ты выглядела лучше.

– Твой отец! – сказала Мама Девочка. – Не забывай, что я – твоя мать, и если мы с тобой все время вместе, то это еще не значит, что я лицо маловажное. Так вот, я тут думала о пьесе. Думала и думала.

– Я знаю – это потому, что она про тебя.

– Про меня-то про меня, но я думала о ней не поэтому, а потому что Майк Макклэтчи хочет тебя на роль девочки, а я не знаю, чего ты сама хочешь, и даже можешь ли ты сама решить, чего именно ты хочешь, и, если ты даже вдруг решишь, что хочешь сыграть эту роль, я вовсе не уверена в том, что это следует тебе позволить. И я совсем не уверена в том, что этого захочет твой отец. Все это меня очень тревожит, и если мы думаем пить чай у мисс Крэншоу, нам пора отправляться. А если не думаем, пора уже нам дать ей об этом знать. Что ты хочешь делать, Лягушонок? По-настоящему? Я должна постараться не навязывать тебе того, чего по-настоящему ты не хочешь. Если мы пойдем, мисс Крэншоу будет ждать, что мы принесем с собой и пьесу, а потом почти наверняка попросит тебя почитать, и я знаю: когда ты почитаешь, она очень заинтересуется и захочет помочь тебе, если помощь тебе нужна (а она, возможно, думает, что не нужна), и обязательно захочет, чтобы ты взяла роль. А это означает полную перемену в твоей жизни, да и в моей тоже. Так что ты думаешь делать?

– Я думаю, нам надо пойти: ведь мы обещали.

– Ты думаешь, что сможешь решить сама, играть или не играть тебе для Майка Макклэтчи?

– Я не знаю. Это, наверное, очень трудно – каждый вечер на сцене, на глазах у публики, быть девочкой, которая совсем не ты.

– Да, это очень трудно. Но трудность не в том, чтобы быть девочкой, которая не ты, – это как раз легко. Трудность в том, чтобы уметь становиться ею, или в том, чтобы заставить ее стать тобой. Реши, захочешь ли ты попробовать, потому что если не захочешь, я это пойму, и на чай нам тогда лучше не ходить. Лучше нам тогда просто сказать Майку Макклэтчи, что ты не хочешь быть девочкой-актрисой.

– А мне будут платить деньги?

– Конечно будут. Ведь на этой роли строится вся пьеса. Тебе будут платить очень много.

– А я смогу сколько-нибудь тратить сама?

– Конечно сможешь. Ведь это будут твои деньги, все до последнего цента – твои, а не мои. Они будут положены в банк на твое имя. К десяти годам ты уже, вероятно, станешь богачкой.

– Ну ладно, – сказала я, – тогда пойдем на чай.

– Так значит, ты решила взять роль?

– Я решила, что пойду на чай, потому что хочу узнать, что обо всем этом скажет мисс Крэншоу. Сама ведь я никогда ни о чем таком не думала. Я не знаю, могу я или нет специально делаться той или другой девочкой, но на чай я пойти хочу.

– По-моему, это вполне разумно и трезво. А сейчас перестань, пожалуйста, быть такой взрослой и грустной. Я чувствую себя никудышной и недоброй, когда вижу, насколько ты разумнее и благонравней меня. Пожалуйста, подумай сейчас о чем-нибудь веселом – хорошо?

– Хорошо, Мама Девочка.

Я спрыгнула с постели и затанцевала. Я всегда танцую, когда у меня хорошо на душе – или когда плохо, а я хочу, чтобы было хорошо; но Мама Девочка знать не знает, что большей частью танцую я для того, чтобы на душе у меня стало веселее. Она думает, я танцую всегда потому, что мне чудо как хорошо, только это вовсе не так. И вот почему ее лучшая подруга Клара Кулбо называет меня «миссис Нижинская».

– Нет, эта девочка обязательно станет прима-балериной Никарагуа, – когда-то, еще очень давно, сказала она Маме Девочке. – Все-то она танцует!

Но много она понимает! Много она знает о девочках, хоть у нее и две собственные! Могу поспорить, что ни о той ни о другой она ничегошеньки не знает. Ей бы только нос задирать да молоть всякую чушь.