Текст книги "Новенький"

Глава тридцать шестая

Мои отношения с Луизой развивались странно. Превращение из друзей в любовников (меня восхищает это слово – такое взрослое), похоже, совершенно ничего не изменило, не считая периодических трахов. Мне это нормальным не казалось, но как только я ударялся в сентиментальность или порывался час проговорить с ней по телефону, она меня ставила на место, не успевал я развернуться. Я ни на йоту не верю во всю эту чушь про сдерживание эмоций, но, наверное, было бы чуть нормальней, если б из нас двоих более страстной была она. Я очутился в странном положении человека, отчаянно мечтающего о долгом взгляде, улыбке или прикосновении. На самом деле обо всем этом должна была мечтать она.

Поймите меня правильно, – все было замечательно, секс потрясающий, и мы отлично ладили; но я все равно нервничал из-за того, что в постели она со мной лишь физически. Вне спальни Луиза обращалась со мной просто как с другом и едва меня касалась. На самом деле она гораздо больше касалась меня раньше, когда мы еще были вроде как на стадии флирта. Теперь же, по-моему, она стала менее дружелюбна, чем тогда.

Ну, это нормально, – хорошо, что она у меня есть. Я просто чувствовал, что нахожусь в проигрышном положении. Я не пытаюсь превратить это в теннисный матч и уж точно не хотел бы отношений, когда приходилось бы всю ночь мечтательно пялиться в глаза подруги, – но я считал, что она все-таки чересчурхолодна. Я напрягал все мускулы, чтобы оставаться максимально холодным, но ей как-то удавалось меня перехолодить. Так, будто... будто ей было на меня плевать.

Я слышал нытье насчет того, как кто-то кого-то “использует”, и всегда считал, что они просто тупицы с комплексом жертвы, но сам не мог избавиться от мысли, что... что, может... что Луиза... в общем, мне казалось, что Луизе не так уж это все нужно. Что для нее это просто шуточки.

Слушайте – я же не жалуюсь – на самом деле мне безразлично, и даже если бы Луиза наняла меня секс-рабом и никогда мне слова не сказала, все равно было бы отлично: я хотел учиться сексу и занимался именно этим. Жаловаться не на что. Просто я по большей части был не очень-то счастлив.

Чего в имеющихся обстоятельствах совершенно не ожидал.

Я начал смотреть мыльные оперы, надеясь понять, что в подобной ситуации должен делать мужчина, но без толку: такое, похоже, приключалось только с женщинами. И меня определенно не вдохновляло рыдать на семейном диване и проводить с матерью сеанс эмоционального единения душ, в ходе которого она утешила бы меня и случайно обронила, что я приемыш/незаконнорожденный/болен неизлечимой болезнью.

Но должен признаться, положение было крайне чудное. У меня имелись: физическая симпатия к парню, из-за которого я год пребывал в истерике по поводу собственной сексуальной ориентации; секс с его сестрой, которая не касается меня, когда я одет; да еще вполне нормальная дружба с ними обоими.

Чудно.

В мыльных операх ничего полезного не нашлось. Даже от “Заключенной из корпуса X” никакого толку. Я не мог избавиться от чувства, что Барри и Луиза говорят о чем-то за моей спиной или знают то, чего не знаю я. Внутренний голос подсказывал: меня разыгрывают. Или, может, то была просто паранойя из-за моего уродства, которая уже выпихивала сексуальную ориентацию с первой позиции моего невротического хит-парада.

Нет ничего скучнее бесконечно травмированных, обломанных людей. Они только и делают, что изводят окружающих красочными повествованиями о своих проблемах, которые сами себе и создали, – исключительно ради удовольствия рассказывать всем, как они несчастны. И я с гордостью утверждаю, что никто и никогда не приходил ко мне со всем этим ворохом горестей. Но когда события повернулись так, как они повернулись, я оказался в странном положении. Я не хотел рыдать ни у кого на плече, никакой подобной хренотени – я просто хотел с кем-нибудь обо всем поговорить. Чтобы у меня в голове прояснилось. Сколько бы я ни размышлял один, ничего не получалось. Нужно было рассказать кому-то – объяснить все с самого начала.

Единственные люди, с которыми можно было попытаться, – Барри и Луиза, а с ними, естественно, я разговаривать не мог и потому понятия не имел, что делать. Я чувствовал, как в голове все гноится и прокисает. Бесстрастность с Луизой давалась мне все труднее, я становился все прилипчивее и видел, что ее это начинает доставать.

В общем, когда на Рождество приехал Дэн, я поговорил с ним. Спросил, есть ли у него пять минут, и рассказал все с самого начала.

Почему-то это заняло три часа – бог знает, что я такое говорил, – и в конце он мне абсолютно ничего не посоветовал. Просто улыбался. От чего мне существенно получшело. Потом он сказал, что я очень вырос, тут я его ударил,мы подрались, и я проиграл, когда он сел мне на голову. Правда, я отлично выкрутил ему руку.

После этого мне стало гораздо лучше.

Но дело не в этом. Мои гормональные проблемы интереса не представляют. Я просто пытался восстановить свой тонус перед невероятной вечеринкой, которую устраивала мать Барри в сочельник.

Получив все деньги по страховке, она разбогатела, как никогда в жизни. Барри рассказывал, что у нее была странная фаза скорби, когда она каждый день уходила танцевать на могиле своего мужа. Под конец семестра у нее это как раз заканчивалось, и она решила, что пять процентов денег отдаст на благотворительность, пять процентов потратит на большущую рождественскую тусовку, а на остальные будет жить.

Ей, сказала она, плевать, что весь дом развалился, – она собирается все переделать, чтобы “уничтожить все следы этого занудного урода, на которого угробила полжизни”. Барри сообщил мне про вечеринку, и я спросил, можно ли привести с собой брата.

– Брата! Я не знал, что у тебя есть брат.

– Что ты хочешь сказать?

– Что, по-твоему, я хочу сказать? С тех пор как мы с тобой познакомились, ты никогда не говорил, что у тебя есть брат. Невероятно!

– Что необычного в том, чтобы иметь брата? У большинства людей есть братья.

– Да нет – невероятно, что ты мне не говорил.

– А с чего мне говорить?

– Что?

– Ну – понимаешь – он в университете – он почти не приезжает домой.

– Но он же твой брат.

– Да, но я эти два года его почти не видел, чего ради мне о нем говорить?

– Все равно надо было. Он твой брат. Я твой друг. Мне было бы приятно узнать, что он есть, вот и все.

– Ладно, ладно, таки извини.

– “Таки извини”?

– Таки извини. Это такое выражение.

– Никогда не слышал.

– Да, ты не слышал.

– Что оно значит?

– Значит просто “извини”.

– Таки извини значит “извини”?

– Да. Еврейское выражение.

– Вот оно что.

– Таки вот оно что.

– Таки вот оно что. Как его зовут?

– Кого?

– Твоего брата. – Дэн.

– Дэн. А в каком он университете?

– Кембридж. Историк. Последний курс. Пять футов восемь дюймов, не такой волосатый, как я, умнее, не такой урод, в одежде никакого вкуса. Еще вопросы?

– Нет. Нет. Только приводи его на вечеринку. Ты просто обязан это сделать.

– Тебе он не понравится, – сказал я.

Я знал.

Глава тридцать седьмая

Школьная библиотека профориентации – крошечная комната, за которой никто не следил; шестиклассники приходили туда курить и искать упоминания “теологии в пивоварении”. К ней примыкала комната еще меньше, где каждому вручалась бумажка Центрального совета университетских приемных комиссий с советами насчет того, что бы нам такое сделать с остатком жизни. Эти советы были простой формальностью, потому что после семи лет промывки мозгов мы все равно собирались им последовать.

Вообще, отделение выбора профессии – замечательная идея, но настенный плакат с надписью “ПОЕХАТЬ В ОКСБРИДЖ ИЛИ УМЕРЕТЬ” сработал бы не хуже и притом сэкономил бы кучу денег. Что удивительно, треть учеников в итоге действительноотправлялись в Оксбридж. Другие две трети считались статистическими уродцами, хотя и составляли в школе большинство. Они были, так сказать, говно, неизбежно налипающее на подошвы хорошей пары башмаков. Если дело касалось карьеры, оксбриджские были на первом месте.

Со мной беседу о карьере проводил мистер Ходж, историк, который никогда ничего у меня не вел, не считая очень короткого курса “Личные взаимоотношения” в четвертом классе. (То была попытка школы заняться сексуальным образованием. Она сводилась к показу слайдов, из которых никто ничего не понял, – во-первых, потому, что мы все это уже смотрели на более красочном видео, но главным образом потому, что мистер Ходж торопливо выдергивал из проектора все изображения членов и вагин и остановился, лишь когда дело дошло до трехмесячного зародыша, над которым он кудахтал весь урок.)

Я-то считал, что мистер-ходжевы прищуры, стаскивание щек и мучительные паузы ограничиваются уроками по “личным взаимоотношениям”, но, столкнувшись с ним вновь в шестом классе, с изумлением обнаружил, что в повседневных беседах все куда хуже. У него была страннейшая манера речи: он, например, обрывал разговор посреди фразы, клал очки на стол и причудливыми движениями тер лицо обеими руками, одновременно размышляя, какое слово произнести дальше.

Несмотря на жестикуляцию умственно неполноценного ребенка, мистер Ходж считался одним из самых мозговитых преподов; говорили, что у него связи с несколькими кембриджскими колледжами. Эти “небольшие беседы” с учениками, поступающими в Оксбридж, становились кульминацией его учебного года, давали ему возможность весьма продолжительно вещать о бесконечно малой разнице между колледжами, углубляясь во все более мелкие детали и лепя из своего лица все более причудливые формы. Он повествовал о садах Тринити-холла, плоскодонках Тринити, питании Клэра, спортплощадках Джизуса, утках Эммануэли, содомии Педерхауса (шутка)... и так далее и так далее, все ниже сползая по спинке стула, с остекленевшим взором и легкой улыбкой на губах.

Когда я спросил, есть ли в Бирмингеме факультет английского языка, он вздрогнул, выпрямился, раз пятьдесят моргнул, стиснул уши и поспешно ускакал из комнаты проверить в справочнике.

Ближе к рождественским каникулам все начали хитрить, добиваясь должностей и любых официальных званий, чтобы вписать в анкету ЦСУПК что-нибудь привлекательное. Парни чуть не подрались, выясняя, кто был секретарем школьного астрономического общества (которое собиралось раз в году поглазеть на небо из окон кафедры математики) или председателем общества меломанов (которое не собиралось никогда, но если б собралось, поставило бы пластинку и потом о ней болтало), или официальным координатором по транспорту школьного прогулочного клуба (который ходил гулять один раз, много лет назад).

Хотел бы я сказать, что паника вокруг анкет ЦСУПК была мне чужда, но на самом деле я паниковал, как и все остальные, отчаянно пытаясь состряпать какие-нибудь выдумки, которые превратили бы меня в энтузиаста чего-нибудь. Я не ожидал, что глубокий интерес, с которым я смотрел телевизор и слонялся по городу вместе с Барри и Луизой, произведет особо волнующее впечатление. (“Остановите собеседование! Я хочу вот ЭТОГО. Он разбирается в комедиях положений и знает, как пройти к торговому центру святой Анны тремя разными путями из “Жареных кур Кентукки”, что напротив того места, где раньше была “Гранада””)

А Барри решил, что академическая карьера не для него. Он не морочился с заявлениями в университет, а вместо этого записался на консультационные курсы в Центральном Лондоне, рассчитывая потом заняться какой-нибудь благотворительностью. В глазах школы такая карьера равнялась проказе.

Глава тридцать восьмая

Мое общение все больше удалялось от школы, а регбисты, главные господа с первого класса, теперь вроде как тащились где-то позади и по-прежнему ходили на все те же тусовки. Единственная разница была в том, что девушки их теперь не переваривали, так что регбисты скатились до проведения мальчишников образца пятого класса. Они не считали, что это называется “скатиться”, и были счастливы вновь оказаться в прежних условиях полной свободы “все-мальчики-вместе”, где им было лучше всего.

В младшем шестом классе их группа расширилась, впустив персонажей вроде Нила Котари и Дэйва Сэмюэлса, но теперь эта бахрома отпала (Дэйв и Нил, похоже, только и делали, что крутили туда-сюда пластинки в гаражах Уэмбли и Чок-Фарм), и клика закоренелых регбистов вернулась к чистейшему, наиболее сексуально подавленному ядру. Игра в содомию на диване, популярность которой к концу младшего шестого класса слегка померкла, теперь с новыми силами вернулась в качестве основного утреннего занятия, а Школьный Зверь, несколько отодвинутый на второй план в последний год, вновь занял свое место на пике социальной кучи-малы (по случайности располагавшемся в самом низу кучи-малы на диване).

Тусовки без девушек, на которые я, разумеется, никогда не ходил, были, надо полагать, совершенно дикими, пьяными и оставляли массу возможностей для энергичной отроческой игры. Говорят, на одной тусовке Школьный Зверь так завелся, что поднялся по лестнице и нырнул в постель к разведенной мамочке Мэтью Голда. Когда он начал лапать ей задницу, она проснулась, хрястнула его по морде, минут десять на него орала и выкинула из комнаты. Он решил, что она набивает себе цену, и через полчаса предпринял вторую попытку.

Я же пришел к унылому заключению, что сексуальная жизнь – еще сложнее, чем никакой сексуальной жизни. Фаза “гооооооооооллл-Зико-Бразилия” длилась, наверное, дня три, а затем меня поглотило новое болото параноидальных ужасов, о которых я раньше слышал, но всерьез никогда не принимал. И уж точно не думал, что они настигнут меня.

На самом деле самая страшная вещь в жизни случилась со мной однажды вечером, когда я лежал в постели с Луизой. Мы были любовниками, amants,ебливыми кроликами уже почти месяц, и секс становился весьма беспокойным. Она была... ну, очень требовательна, а мне это казалось каким-то живодерством. Чем холоднее она была как друг, тем больше хотела живьем съесть меня в постели.

Словно решила, что как человек я ей не нравлюсь, но именно это и возбуждает ее больше всего.

Однажды она меня по-настоящему побила, а когда я заорал, что мне больно, хлопнула по лицу. Потом я уже боялся жаловаться. Вот это и впрямь ненормально: я ее действительно боялся.

В общем, как я уже сказал, самая страшная вещь на свете случилась у нее в спальне однажды вечером: мы занимались сексом, когда...

Не знаю, как выразиться.

Я не ханжа, и мой лексикон достаточно смачен, чтобы описывать сложные моменты, но я просто не знаю, как справиться с тем, что случилось...

Ну – она сначала немножко пососала, а потом я заметил, что она сползает вниз и пытается... она начинает лизать мой...

Глубокий выдох. Свежий горячий чай. Покончим с этим.

Ну, скажем, она сунула свой язык туда, куда не светит солнце.

Как легко себе представить, то был весьма интимный момент, и я все испортил: взвизгнул, скатился с кровати и забился в дальний угол комнаты.

Она была не в восторге.

– Какого хрена ты делаешь?

Меня трясло от ужаса.

– Я... я... как раз хотел спросить тебя то же самое.

– Очень смешно, карлик Марк. Я вот занималась любовью. А тычто делаешь?

– Мм... драпаю.

– Именно. А почему ты драпаешь, Марк? НУ?

– Потому что испугался.

– А почему ты испугался, трусишка?

– Мм...

– НУ?

– Мм... потому что...

– ДА?

– ...потому что ты лизала мне жопу.

– Ты жалок. Ты это понимаешь? Типичный обыватель, скучный, трусливый, инфантильный мелкий выскочка. Удивляюсь, как тебе самому не противно.

– Не понимаю, как ты можешь лизать мне жопу.

– Тебе же это было приятно, признайся.

– Что? Разумеется, мне это небыло приятно, – ты меня напугала до полусмерти.

– Разумеется, тебе было приятно. Ты просто слишком забит, чтобы признаться. Да ты больше всего на свете хочешь, чтобы мой великолепный братец, чтоб его, сунул тебе в жопу.

– ЧТО?!

– Прицелься получше – может, попадешь в десятку. Но ты слишком перекосодрюченный, чтобы хоть что-нибудь сделать.

Это уже слишком. Я посылал ее к чертовой матери, и свою одежду тоже, пока не оделся и не вышел вон.

Вы, наверное, думаете, одного такого спора достаточно, чтобы совсем порвать отношения, но мы так общались, пожалуй, каждую неделю и все равно ухитрялись продолжать их – как любая другая пара.

Что странно, ни одна из наших ссор вроде бы не имела последствий. Назавтра после чемпионата по воплям Луиза вела себя так, будто ничего не произошло. И поскольку создавалось впечатление, что она совершенно забыла, как накануне вечером мы хотели друг друга поубивать, мне казалось бестактным к этому возвращаться. Поэтому я просто смирился: сегодня мы спорим, завтра нет, и если я хочу с ней встречаться, то так все и будет.

Она всегда мною командовала, но мне было ужасно трудно сопротивляться, потому что при малейшем моем возражении она тут же рявкала, заявляла, что я эгоист, а потом весь остаток ночи была холодна как лед. А раз она так злилась от сущей ерунды – например, когда я менял наши планы на вечер, – я подумать боялся о том, как чудовищно все пойдет, если скажу, что недоволен чем-то большим. Поэтому я ни словом не намекал, что творится у меня в голове. Во время споров мы обменивались сверхмощными оскорблениями, но когда дело доходило до вещей, о которых я по-настоящему беспокоился, я рта раскрыть не мог. Никогда не говорил, что она холодна со мной, и у меня даже мысли не возникало заикнуться, что она, по-моему, не любит меня и я ей даже не нравлюсь.

Надо было свернуть эти отношения – они сильно влияли на мою самооценку, но мне никогда не приходило в голову Луизу бросить. Это казалось невозможным. Решения принимала она, и я, наверное, просто ждал, когда она от меня избавится. Судя по всему, это должно было случиться вот-вот, втайне я думал об этом с облегчением, но она ни разу не зашла настолько далеко, чтобы порвать все окончательно.

Будто заново смотришь “Муху”. Можно перебраться на последний ряд, но невозможно заставить себя уйти,пока фильм не закончился.

Глава тридцать девятая

Вечеринку в сочельник мать Барри устроила грандиозную. Несомненно, лучшую из всех, на которых я бывал. Она использовала все без исключения комнаты в доме, и каждая символизировала свое десятилетие, В саду располагались девятьсот десятые, с разбросанными водяными пистолетами, чтобы представлять Первую мировую. Двадцатые были в одной из верхних спален, где бабушка Барри (по материнской линии) изображала диджея с допотопным граммофоном, крутя пластинки своей юности и обучая всех танцевать чарльстон. Тридцатые были в туалете, а сороковые в гостиной – со свинговым оркестром из пяти человек, одетых в военную форму.

Кухня должна была представлять пятидесятые: там стояли хромированные стулья, смутно напоминая американскую забегаловку. Подавались гамбургеры, а по взятому напрокат телевизору показывали фильмы с Джеймсом Дином. Шестидесятые размещались в спальне Луизы – там выдавались непременные парики, постриженные под горшок, и все танцевали твист под записи “Битлз” (получалось неважно, но все равно смешно).

Лучше всего были семидесятые, расположившиеся в спальне Барри. Всю мебель вынесли, и комната была по колено завалена цветами. Ее освещала одна красная лампочка. Единственным предметом в комнате был бочонок масла для массажа.

Для восьмидесятых никто ничего придумать не смог, но посреди вечера Барри нарисовал портрет Маргарет Тэтчер и прикнопил его к забору – метать дротики. Впрочем, карты спутала Первая мировая война, и портрет пришел в негодность, когда все принялись плевать в него водой.

Деньги главным образом пошли на выпивку, гигантский поток которой не иссякал всю ночь. Что удивительно, на вечеринке присутствовало, похоже, одинаковое количество гостей разных поколений. Друзья Барриной бабушки расположились в двадцатых, друзья миссис Джеймс – в шестидесятых, а поколение Барри разделилось между семидесятыми и Первой мировой. После полуночи все свободно перемещались по дому и танцевали со всеми, кто попадался на пути. Куда бы ни пошел, везде происходило что-то забавное: обкуренному восьмидесятилетнему деду внук делал массаж, толстый банковский управляющий танцевал чарльстон, десяток женщин в возрасте от пятнадцати до семидесяти чавкали гамбургерами и серьезно обсуждали сексапильность Джеймса Дина.

Около двух часов ночи, после легкого затишья, внезапно развернулась Первая мировая война. Главная битва происходила между седовласыми и юнцами. Противник сильно превосходил нас в численности, но мы исправили положение, обнаружив на кухне ведра, с помощью которых взяли в заложники Барриного деда.

Ситуация усложнилась, когда Барри решил переметнуться к врагам, объяснив, что он двойной агент. В итоге остальные решили, что все они как минимум тройные, если не четверные или пятерные агенты, что привело ко всеобщей гигантской мокрой свалке.

Она завершилась, когда трубач проиграл из верхнего окна отбой, объявив прекращение огня и официальное открытие Эры Джаза. Он призвал нас явиться в Зеркальный зал и присутствовать при подписании Версальского договора.

Как мы поняли, речь идет о гостиной, поднялись туда, и мама Барри вручила каждому чашку “овальтина”, зачерпнув из огромной супницы, которую приволокла из кухни. Мы сели на пол, а оркестр разместился на сцене.

Они сняли гимнастерки и на этот раз вместо какого-то там Гленна Миллера, которого играли до сих пор, изобразили самую невероятную, блюзовую, грустную, трогательную, возвышенную музыку, какую я только слышал. Мне просто не верилось, что старики могут издавать такие удивительные звуки. Абсолютно все в комнате были ошеломлены. Когда они импровизировали, у меня возникло странное чувство – словно музыкант обращается именно ко мне. А поскольку все это придумывалось на месте, создавалось такое ощущение, будто музыку написали исключительно для этой вечеринки и в другой момент, в другом месте и с другими людьми она звучала бы совсем иначе. Ее не сочиняли и не записывали, а потому она была неповторима – уплывала и исчезала каждая нота. Требовалось очень сосредоточиться, чтобы ее уловить. Никогда в жизни я так не терялся в музыке. Словно музыканты рассказывали нам о вечеринке – рассказывали, что мы делали и как нам было хорошо.

Все в комнате замерли – абсолютное внимание и какое-то всеобщее тепло. Мы все чувствовали одно и то же. Великолепно. Не нужно было ничего говорить, произносить речи, – мы и так ощущали, что мы вместе. Странное состояние.

Я вообще-то не из тех козлов, которые только и знают, что любить человечество, но для того вечера пришлось сделать исключение. Даже Луиза, похоже, была в хорошем настроении, и мы с ней роскошно провели время, хотя именно в тот вечер я решил, что на самом деле она весьма уродлива.

Барри большую часть времени протусовался с моим братом.