Текст книги "Сердце акулы"

[4]

Беспокойные первые ночи на острове.

Траттория «Монте Роза» располагалась на самой окраине Липари, на склоне небольшой горы, которой она и была обязана своим названием, напоминающим о самой высокой вершине Швейцарских Альп. Через перевал, который вел к соседней горе Сан-Анжело, поросшей серо-зелеными кактусами, проходила дорога на пемзовые карьеры Канетто. Пансион был построен в том особом эолийском стиле, который Ангелус сразу определил как «прикладной кубизм». Три дома кубической формы, повернутые так, что между ними образовывался закрытый от моря двор, были выкрашены в разные цвета: кирпичный, лазоревый и белый. Кирпичный считался хозяйским, в лазоревом разместились супруги Туриан, заняв две небольшие комнатушки, напоминавшие из-за отсутствия мебели общественный туалет. С «нормальной» водой на этом острове, считавшемся некогда тюрьмой, было плохо, о чем свидетельствовали специальные приспособления на крышах для того, чтобы дождевая вода по сложной системе желобков и труб, изобретенной, наверное, еще во времена Гомера, стекала в резервуары, устроенные во дворе. Такой же древностью веяло и от местных террас, представлявших собою необычную конструкцию из трех толстых колонн, подпиравших поперечные балки, поверх которых настилалась тростниковая или бамбуковая крыша.

– Вот сюда выставлял Одиссей своих товарищей, – заметил Ангелус, – когда они, набравшись дурных манер у мадам Цирцеи, начинали себя скверно вести.

– Добрых две тысячи лет спустя после господина Кроманьонца здесь побывал господин Одиссей, и тому есть множество доказательств. Покинув Гиссарлык, он прямиком направился сюда.

– Покинув что?

– Гиссарлык. Порт такой в Турции. Там Шлиман раскопал Трою. Спроси своего мистера Кроманьонца, он тебе лучше меня обо всем расскажет.

– Спросим, как появится.

– Ты полагаешь, он еще появится?

– Он ведь сказал «see you later».

– У англичан, дорогая, это ровным счетом ничего не значит.

Двери их комнат выходили на трехколонную террасу, где любили устраивать себе рыбные трапезы местные кошки. Первые ночи были наполнены простейшими звуками, отличными от тех, что раздаются допоздна в итальянских городах вопреки призывам соблюдать тишину в этих «zona di silenzio», как они называются, если верить щитам, установленным при въезде. Потом они уже привыкли к этим звукам, но поначалу было странно вместо тарахтения мопедов и треска телевизоров слышать стрекот цикад, укрывшихся где-то в глубине огромного шатра, купол которого сложился из ветвей багдадских пиний, подпирающих его снизу своими стволами. Невидимый звонкий хор вступал после захода солнца и разливался в темноте бесконечными руладами, постепенно сходя на нет, чтобы потом, задолго до рассвета, уступить место петушиному многоголосью, доносящемуся из окрестных деревень и переходящему под утро в истошный унисон удручающей бодрости. А в перерыве между пением цикад и криком петухов безлунные ночи оглашались собачьим воем или, вернее, жалобным подвыванием – то ли тявканье, то ли скулеж, не поймешь, то далеко, то где-то совсем близко. Дворовые собаки, переругивающиеся по ночам, так не лают. У этих же лай напоминал астматическое покашливание, которое словно передавалось от одного пса к другому. Казалось, будто они натерпелись от людей за день и теперь сбились в стаю, чтобы ночью выплакать свое горе и рассказать спящему острову о том, как с ними тут обращаются.

В минуты короткого затишья из недр темноты до слуха приезжей пары доносились совсем другие звуки, напоминавшие гудение глиняного рожка. Может быть, это море?

– Вероятно, это пифагорова музыка сфер, – высказал предположение Ангелус, решивший на сей раз проявить свою осведомленность. – Тут поблизости была его школа.

Сицилианский padrone, хозяин траттории, по имени Доменико Априле, на вопрос о загадочной музыке только пожал плечами, сделав вид, что толком не понял, чего от него добиваются постояльцы (хотя они оба совершенно свободно болтали по-итальянски, особенно Лулубэ, много раз ездившая во время учебы на языковые курсы в Тессин).

– Если вам непременно хочется посмотреть наши Эоловы острова, возьмите motoveliero[10]10
  Парусник с мотором (итал.).


[Закрыть] и езжайте на остров Вулькано, там есть хороший спокойный вулкан, он уже давно не действует, только пыхтит себе помаленьку. На Салину еще можно поехать или на Панарею. Только на Стромболи не надо, не советую.

– Почему не надо? – спросила госпожа Туриан.

– Потому что там не на что смотреть, только пепел да лава. Там нечего делать такой симпатичной паре, per una bella coppia.

– Но ведь для одной симпатичной пары там все-таки кое-что нашлось, и, видимо, немало, если они сняли там фильм?

– Вы имеете в виду Росселини и Бергмана? Знаю я их! Вот сидели тут прямо передо мной, как вы. Questa bella coppia![11]11
  Эта симпатичная пара! (итал.)


[Закрыть] Потащились на Стромболи, и что из этого вышло? Развелись! Развелись! Развелись! Divorziata!

На каждом «развелись» синьор Априле – плотный толстяк лет пятидесяти с откровенной лысиной, которую он пытался старательно закамуфлировать редкими остатками волос, – воздевал к небу руки, разукрашенные татуировкой и казавшиеся несуразно худыми при его комплекции и круглом животе, очертания которого, свидетельствующие о том, что он большой любитель спагетти, отчетливо угадывались под трикотажной рубашкой с короткими рукавами. Но каким бы убедительным ни казался ему этот аргумент, на Лулубэ он не возымел никакого действия. Заядлая альпинистка и горнолыжница, она тут же заявила о своем намерении отправиться на Стромболи, чтобы подняться на вулкан. Почтенный синьор разволновался и мелко перекрестился привычным жестом.

– Синьора, синьора… – запричитал он. – Синьора, это вам не Везувий! II Stromboli t sempre in ebollizione! Стромболи всегда неспокоен! С этим не шутят! Вы же сами видите…

Синьор Априле показал на северо-восток, туда, где над сверкающей поверхностью утреннего моря темнел резным силуэтом вулкан, над которым грязной полосой тянулся дым.

– Я не трус, синьора! Я – сицилианец! Я с мафией боролся, у меня даже ножевое ранение есть… И след до сих пор остался, в одном месте… in un certo posti-cino… Могу показать вам шов…

Ангелус с трудом удержался от улыбки и дал понять, что это, пожалуй, лишнее. Motoveliero оказался стареньким грузовым галиотом с мотором. На борту кроме них было еще десятка два низкорослых солдат. В защитной форме, плоских фуражках, они, несмотря на свои карабины, казались безоружными. Они ходили, бродили, стояли – никто не сидел. Галиот взял курс на остров Вулькано.

– Это мой остров, – сказала Лулу.

Ангелус спросил, почему.

– А видишь, какой он, темно-фиолетовый, цвета обсидиана. Как мои глаза, если верить этому мистеру Кроманьонцу…

Они посмеялись.

– И эти потрясающие серые разливы над ним, переходящие чуть выше в серную желтизну… Вон там, видишь… Это и есть, наверное, тот самый спокойный вулкан, о котором говорил наш синьор Априле. Серая пемза и желтая сера. Хорошее сочетание, можно будет попробовать. А ведь там еще много пещер…

– Зачем тебе пещеры? – сухо спросил Ангелус.

– Не знаю, – рассеянно ответила Лулубэ, погруженная в свои мысли.

На Панарею они добирались на маленьком пароходике, который курсировал между островами без всякого расписания. На палубе опять были одни солдаты.

– Можно не беспокоиться, – сказал Ангелус. – Наверное, у них там база.

Полюбовавшись на играющих дельфинов, они перекусили и сошли на берег.

– А это твой остров.

– Почему? – снова спросил Ангелус.

Панарея отличалась по цвету от Вулькано. Весь каменистый берег, усеянный лангустами, играл нежными серо-розовыми переливами.

– Это ведь твои цвета, Херувим.

– Ты полагаешь?

– Ты сам такой, и твоя живопись такая же.

– Замечательно. Тогда давай приедем сюда как-нибудь с этюдниками, – мой, кстати сказать, совсем развалился и не идет ни в какое сравнение с твоим, поистине настоящим чудом техники…

– Надо будет посмотреть, может быть, на Липари продаются этюдники…

– Может быть. Так вот. Возьмем наши этюдники, сядем на корабль и поплывем в даль светлую в сопровождении военной охраны, чтобы потом разделиться – Лулубэ высадится на Вулькано, а ее супруг на Панарее, и тогда каждый из них сможет насладиться своим островом и запечатлеть его в нетленных образах. Договорились?

Когда они причалили к молу Марина Лунга ди Липари, на остров уже опустились прохладные сумерки, а в небе прорисовался тонюсенький месяц, повисший оранжевой загогулиной над самой крепостью. Госпожа Туриан невольно вспомнила о том, что рассказывал ей англичанин о своем погибшем отце.

«DEAR MRS. & MR. Т.

I AM WAITING DOWNSTAIRS. WOULD ENJOY TO HAVE DRINK WITH YOU»[12]12
  «Дорогие миссис и мистер Т. Я жду вас внизу. Буду рад с вами выпить» (англ.).


[Закрыть].

– Кроманьонец, – хихикнул Ангелус, обнаружив в дверях записку. – Мистер Неоантроп приглашает нас выпить, – сообщил он после того, как с трудом разобрал текст послания, написанного странно вытянутыми печатными буквами.

Археолог ждал их в траттории. Он сидел в самом дальнем углу, у окна, за большим круглым столом, на котором не было ничего, кроме самодельного подсвечника из дырчатого куска лавы с пятью свечами и пустой плетеной бутылки из-под вина. Заметив вошедших, он поднялся и, слегка наклонившись вперед, застыл – ни кивка головы, ни улыбки, ни рукопожатия, только короткое «hello».

Он признался, что приговорил в одиночку два литра капистелло, закусывая маслинами, но выглядел при этом совершенно трезвым и заказал на всех еще красного липарийского вина, салат из артишоков в оливковом масле, крабов и три порции canelloni al Quirinale, макарон со шпинатом (макароны – по совету синьора Априле, который, настоятельно рекомендуя это блюдо, для большей убедительности смачно причмокнул и закатил глаза). Госпожа Туриан тут же принялась старательно тараторить по-английски и расписала в красках, как они съездили на Вулькано, заметив по ходу дела, что пемзово-серный цвет острова похож на цвет его льняного костюма. Последняя реплика явно позабавила англичанина, лицо которого по-прежнему оставалось невозмутимым – ни тени улыбки, и только в глазах вспыхнули веселые огоньки. Вечерний бриз играл неровным пламенем свечей, и при этом свете его глаза, не прятавшиеся больше за очками, казались глубокими пещерами, в недрах которых плясали искры от костра.

Когда они, расправляясь с крабами, заговорили о том, что Панарея по своей окраске напоминает розовое мясо крабов, он сказал:

– Я был там вчера… С одним рыбаком. Я искал там… – оборвав себя на полуслове, он взял бокал и сделал глоток. – Этот рыбак рассказал мне, между прочим, об одном интересном явлении. Just under the pink colored cliffs, you see, под розовыми камнями водятся pink aragoste, лангусты, точно такого же розового цвета. Мимикрия. Подумайте, каким инстинктом, какой интуицией, если не сказать умом, должны обладать лангусты, чтобы избрать себе в качестве среды обитания именно этот остров… Между прочим, я не нашел того, что искал. Зато мой чичероне много рассказывал мне о разных способах общения в мире ракообразных. Про то, как раки свистят. Вы знаете Никиту Кру… Крушч-ч-ч-ч…

– Хрущева? – удивленно переспросил Ангелус.

– Вот именно.

– Да кто же его не знает! – сказала Лулубэ.

– В самом деле? Видите ли, я с некоторого времени вообще не читаю газет. Ограничил круг чтения информацией… э-э… о захоронениях, культурных захоронениях, и еще о возможности создания… Нет, о настоятельной необходимости создания новой картины мира. Но несколько лет назад я еще читал газеты, и тогда этот мистер Крушч – да, «Сталин» произносить было куда проще – так вот, этот мистер Крушч во время дружественного визита в Индию сказал примерно следующее: коммунизму придет конец, когда рак на горе свистнет. Объективно – это сомнительное заявление. Согласны? Потому что они, раки, очень даже умеют свистеть.

Турианы засмеялись.

– Я чувствую глубочайшее презрение к тем, кто ненавидит коммунистов исключительно по долгу службы. Но от государственных деятелей нашего времени, когда без науки ни туда и ни сюда, гм, да, и ни сюда, от них, тем более от правоверных марксистов, я желаю слышать научно обоснованные заявления. Потому что Европу погубил именно болтун. Самый гнусный болтун из всех болтунов на свете.

Ангелус:

– Вы имеете в виду Гитлера?

Англичанин счел излишним отвечать – и так ясно.

После того как хозяин, дон Априле, выслушав похвалу отменно приготовленным блюдам, ушел, англичанин полюбопытствовал:

– Как зовут хозяина? Доменико Априле? Это значит «апрельское воскресенье». Пятнадцать лет тому назад, в одно апрельское воскресенье… – Высокий лоб его при свете свечей отливал бронзой. – Лучше не буду.

В этот момент Лулубэ неожиданно задала вопрос:

– Скажите, мы вчера правильно поняли ва-а-ше имя, мистер Кро…? Кроман…?

– Кроссмен, – коротко ответил он, будто ему и дела не было до собственного имени.

– Разве вы не…? Вы сказали как-то иначе…

– Может быть, я сказал: «Кроссмен, Йен». Я всегда так представляюсь, если представляюсь вообще. Чтобы меня не путали с Ричардом Кроссменом, депутатом нижней палаты парламента. Это мой дальний родственник, он лейборист. Я и сам когда-то был близок к ним, когда еще жил в Лондоне.

– Ах, значит, «Кроссмен» Йе-е-ен, – то ли промяукала, то ли прохихикала госпожа Туриан.

– Простите, но позвольте задать вопрос. Вы находите, что имя Йен – очень смешное?

– Нет, мы просто не расслышали ваше имя. Нам показалось «Кроманьонец».

– Кроманьонец? – переспросил англичанин. В его глазах, напоминающих пещеры, плясали теперь огоньки беззвучного смеха. – А вам известно, что кроманьонцы – исконные жители этого архипелага? И что они бродили по Липари и по моему острову, Пантеллерии, как принято считать, приблизительно за три тысячелетия до того времени, когда здесь поселились древние греки и стали развивать промышленность, изготавливать орудия из местной вулканической породы, – он постучал пальцем по куску камня, из которого был сделан стоявший на столе подсвечник. – Из обсидиана, камня цвета глаз миссис Туриан.

Милое Создание засмеялась – теперь уж точно по-кошачьи, вкрадчивым, мяукающим смехом.

– Позднее на эти берега высадились финикийцы и привезли сюда своих собак, у них еще уши как у летучих мышей. Их полуодичавшие потомки по сей день встречаются на острове. Как, вы не видели этих собак? Смотрите, вон как раз одна бежит возле багдадской пинии, желтая, словно луна… На этих островах-вулканах жизнь зародилась фантастически рано. И возможно, закончится фантастически поздно. Maybe. Возможно, потому я и приплыл со всем своим «Ноевым ковчегом» на Пантеллерию и поселился именно там.

Он вытащил из кармана трубку и неторопливо набил ее табаком. Когда же стал раскуривать, в его глазах-пещерах снова заплясали веселые искорки.

– Наверное, вы правы, я самый настоящий кроманьонец, новый пещерный человек. «In the cave thou hast begun, Man, in the cave thou willst end»[13]13
  «В пещере ты рожден, человек, в пещере и окончишь свои дни» (англ.).


[Закрыть]. Наверное, первобытный инстинкт побудил меня уехать из Лондона и обосноваться в некой средиземноморской пещере, обустроенной патентованной защитой от радиоактивности.

Ангелус:

– Вы насовсем покинули Лондон?

– Я эмигрировал на Пантеллерию.

– Из страха перед атомной войной? Что-то не похоже на поведение типичного британца, – госпожа Туриан, разумеется, сразу все верно поняла.

– Ужас и скорбь у нас в прошлом, my spanish looking lady[14]14
  Моя прекрасная испанка (букв.: дама с испанской внешностью (англ.).


[Закрыть], в прошлом у кроссмен-джонов, pardon те, у современных кроманьонцев, тех, кто по доброй воле стал дикарем. Вчера, когда я с Бартоло, одним здешним рыбаком, приплыл на Панарею, чтобы искать… Знаете, я обошел все кладбища на Липари, облазил все, что можно, и обнюхал все углы и закоулки, не хуже какого-нибудь бродячего пса, шныряющего в поисках костей, и все напрасно… Так вот, мне рассказали, что несколько умерших, вернее, не умерших, а убитых заключенных, находившихся здесь, в лагере при Муссолини, похоронены на этом… э-э… острове лангустов. Но я его не нашел, моего покойника…

Искорки в прямоугольных пещерах глазниц погасли. Когда Кроссмен продолжил и заговорил теперь уже почти без пауз, лишь изредка покашливая или быстро затягиваясь дымом, Лулубэ вспомнила, слушая его, нескончаемые раскаты барабанной дроби, а окутанная голубоватыми клубами дыма, отливающая бронзой голова Кроссмена напомнила ей… Дикого Охотника.

Да, теперь он не живет в Лондоне, он со всей учтивостью сообщил британскому правительству о своих намерениях, которые, впрочем, мало кого интересовали, а именно о том, что он не намерен возвращаться в Англию до тех пор, пока она не предоставит свободу Кипру, как и должна, согласно Атлантической хартии; в эпоху искусственных спутников и сверхзвуковых ракетных бомбардировщиков, в конце концов, не требуется держать в оборонительных целях военно-морские базы на территории, принадлежащей другим народам; французский генерал Салан, проигравший многие колониальные войны, недавно заявил, что является алжирцем, потому что его сын пал в сражении с настоящими, темнокожими, алжирцами, – поистине логика белых самоубийц; он, Кроссмен, ненавидит национализм, но может понять национализм народов, имеющих другой цвет кожи или другую веру, поскольку их столетиями держали в повиновении белые, именующие себя христианами, этот национализм стал чем-то вроде аллергии, а сам он может считаться националистом в одном-единственном смысле, а именно в том, что каждый человек должен стараться, по возможности, указывать правительству своего народа на допущенные ошибки, – вот такой у него, англичанина, взгляд на вещи.

Теперь, когда технократия за какие-то несколько десятков лет уже поглотила весь мир, у белого человека остается лишь один шанс – задабривать, задабривать, задабривать другого, не белого человека, и бледнолицые вожди в Стране Советов, кажется, это поняли, хотя в тысяче других вещей они все равно остаются бесконечно тупыми, прежде всего, они не понимают, что необходимо привести свои философские теории в соответствие с новой картиной мира, которая, как утверждают, основана на теории Эйнштейна. Нет же, советская философия по-прежнему цепляется за старую, механистическую, с ее вечным двигателем, картину мира, которая точно также признает вечность. Вечность с большой буквы, как признает ее и пресвятая Церковь. Ту самую Вечность, во имя которой на протяжении тысячелетий творились кровавые бесчинства и совершались страшные злодеяния. Гм… Еще старик Гераклит, Гераклит Темный, великий Гераклит, чей тезис «Война – мать всех вещей» так ловко использовали фашисты, писал (от его наследия осталось не так уж много), что и эта Мать, как все матери, смертна и что старая распря в конце концов будет побеждена Логосом, мировым разумом, величайшей силой справедливости. И вот теперь настала пора симбиоза, взаимовыгодного сосуществования самых разных народов, – да-да, об этом писал old man[15]15
  Старик (англ.).


[Закрыть] Гераклит. Видеть лишь общее, иначе «дитя всех вещей» превратится в ничто… Вы следите за моей мыслью?

Несомненно, белому человеку пора немедленно разрядить аккумуляторы, в которых столетиями копилась озлобленность на него, вчерашнего властелина мира, в противном случае неизбежен взрыв и в результате взрыва – вакуум, ведь, в конце концов, наивно предполагать, что в мире, где все подчинено раздутой донельзя, чудовищной технизации и, следовательно, унификации, только белый человек способен соорудить водородную бомбу и, соорудив, шарахнуть ею по другой половине человечества. Нильс Бор, знаменитый датчанин, сказал ведь однажды, что скоро настанет день, когда любой из нас сможет на досуге смастерить у себя дома, например в сарае, где стоят велосипеды, маленькую атомную бомбочку, и ничто не помешает смастерить такую бомбочку какому-нибудь негру-пролетарию из Южно-Африканского Союза, которого гнусные белые господа там, в Африке, не желают признавать человеком, и ничто не помешает сделать то же самое какому-нибудь негру из племени банту, чей отец еще умел барабанить в тамтам…

– Мы тоже барабанить умеем, – с игривой улыбкой заметила Лулубэ, но Кроссмен на ее слова ответил почему-то: «Thank you».

– Белые граждане Северной Америки, можно сказать, находятся в довольно сносном положении, они еще могут умилостивить Немесиду, то есть глобальную озлобленность цветных, всего цветного человечества, посадив на трон в своем вашингтонском Белом доме благоразумного и образованного чернокожего, ну а что остается нам, жителям Старого Света, дряхлой старушки Европе?

Швейцарию, как он прочитал у одного очень изысканного базельца, да-да, у базельского писателя Якоба Буркхарда, уже давно вытеснили на задворки всемирной истории, а вот от радиоактивной заразы оказалось не так-то просто избавиться…

– Бертран Рассел, наш блистательный лорд Бертран Рассел, хоть я, когда еще интересовался парламентскими делами, ни разу не видел его на заседаниях верхней палаты… – В глазах-пещерах снова замелькали, заплясали насмешливые искорки. – В нашем мире заурядных вояк можно полагаться только на восьмидесятилетних старцев и восемнадцатилетних юнцов… Лорд Рассел сообщил, что после Бикини – я имею в виду не дамский купальный костюм, а остров в Тихом океане, на котором проходили испытания американского атомного оружия, – после Бикини в течение десяти дней над Японией шли дожди, радиоактивность которых в пять тысяч раз превышала норму. В результате ядерных испытаний произошел выброс стронция, искусственного яда, который и сейчас, спустя без малого тринадцать лет после экспериментов, начатых над Хиросимой, когда двести тысяч японцев были использованы в качестве подопытных кроликов для вивисекции в невиданных масштабах, так вот, этот стронций осел повсюду на земле, попал на траву и с травой – в молоко. По прогнозам Британской организации ядерных исследований, в результате испытаний на Бикини число одних только раковых заболеваний составит не меньше пятидесяти тысяч, это не считая мутаций, генетических изменений в молекулярном строении наследной массы, которые неизбежно скажутся на последующих поколениях людей. У вас есть дети?

– Нет, – скромно ответил Ангелус.

– А у вас? – спросила Лулубэ.

– Тем, у кого есть дети, уже сегодня следует готовиться к тому, что его внуки будут уродами о двух головах или сиамскими близнецами. А плутоний, справедливо названный так по имени бога подземного царства мертвых, – он выбрасывается при взрывах водородных бомб, – одна шестисоттысячная грамма плутония представляет страшную опасность для человеческого организма уже хотя бы потому, что период распада этого ядовитого вещества составляет двадцать четыре тысячи лет.

– Чертовщина, – тихо сказал Туриан.

– Чертовщина, говорите? Мой милый господин из Швейцарии, что чертовщина в сравнении с этим? Страх пробирает до костей – тех самых костей, которые стронций в организме поражает прежде всего… Я западный человек, и потому судьбы западного мира внушают мне большие опасения, чем судьбы мира восточного, особенно сегодня, когда происходит борьба между капитализмом и коммунизмом, а вернее сказать – борьба между белым человеком и вдохновляемым Немесидой человеком черным. Но внешнеполитические сделки западного мира проворачивал – об этом когда-нибудь потом, если, конечно, «когда-нибудь потом» вообще будет, появятся сообщения, – сделки в решающие годы проворачивал болезненный адвокат с лицом и ухватками коммивояжера, торгующего библиями, которыми в Америке не возбраняется торговать даже в храмах, где самый ходовой товар Священное Писание, и как оно рекламируется? «Иисус Христос, лучший в мире сочинитель, дамы и господа! А вот кому еще книжечку? Кто еще не приобрел Библию для домашнего употребления вместе с домашним атомным оружием, чистеньким, тактического назначения, дабы сокрушить силы зла? Кто еще не купил боеголовку для межконтинентальной ракеты, боеголовку для ракеты средней дальности? Кому атомную глубинную бомбочку и средства противовоздушной обороны? А против средств противовоздушной обороны у нас имеются средства против средств противовоздушной обороны, а против средств против средств противовоздушной обороны есть средства против средств против средств противовоздушной обороны и боеголовки, дочиста отмытые, сверкающие чистотой боеголовки». Может быть, у тех, за океаном, на просторах бывшей империи Чингисхана, ракеты не такие ладные, однако у них они есть!.. Кхм, поэтому из страха перед ударом постоянно идут разговоры об ударе, ударах, а не лучше ли было бы пригласить на чашку чая посланцев Чингисхана и побеседовать с ними о проблемах компетенции так, как сделал это в свое время на Сицилии, недалеко отсюда, величайший император западного мира Фридрих II Гогенштауфен, признанный гением и преданный проклятию, величайший из посредников, попытавшийся уладить стародавний конфликт Востока и Запада, который в те времена проявлялся в чудовищных формах, эксцессах, именовавшихся крестовыми походами. Первый крестовый поход, к которому подстрекал Папа… погодите, сейчас вспомню, да, Урбан под номером два, первый поход с треском провалился, да, в сущности, все крестовые походы были неудачными, причина этого в самой природе подобных экспедиций, но симптоматично то, что предводителем первого из этих грабительских походов, проходивших под благочестивыми лозунгами, был рыцарь по имени Вальтер Голяк… Я вам еще не надоел?

– О нет, – сказал Туриан.

– Нет, нет! Что вы, – поспешно добавила Лулубэ.

– Нет, надоел. Я сам себе надоел этими историями, которые я знаю наизусть. Но иногда, после долгого молчания, они рвутся из меня… Кхм… Извергаются, как лава из вулкана, который все считали давно потухшим.

«Вот он и сам говорит, – пронеслось в голове у госпожи Туриан, – что похож на вулкан…»

– Воинственные папы, такие как Григорий IX, не оценили услуг посредника, мудрого императора, и пошли по пути проклятия, или по проклятому пути борьбы с Фридрихом Вторым только потому, что он все откладывал на потом предписанный церковью крестовый поход и вместо этого вел философские беседы с призванными ко двору арабскими учеными. И когда Фридриха в конце концов вынудили дать согласие, получился крестовый поход особого рода, поход, во время которого никто никого не уничтожал и который завершился тем, что предводитель за мирной трапезой с султаном Египетским заключил договор о возвращении христианам Иерусалима. Это опять не понравилось воякам-священникам, и тут Фридрих не выдержал – как гласит легенда, поднялся на Этну и бросился вниз, в кипящий кратер. Его враги извратили легенду, наплели, будто бы он заживо низвергся в ад, – обычный удел современных независимых умов, которые на тысячелетия опережают свое время. Но кратер Этны совсем не то же самое, что врата ада. За вратами ада должно открываться совсем другое пространство – гораздо более яркое, освещенное множеством огней, наподобие, погодите-ка, наподобие казино, в котором нет игроков.

Они насаживали на зубочистки вишни, пропитанные марсалой, и отправляли их в рот. Кроссмен небрежно ткнул своей потухшей трубкой в сторону Монте Розы и Сан-Анжело, где на море мерцали цепочки рыбачьих лодок, вышедших на лов полипов. На северо-востоке над горизонтом пылал какой-то странный огонь, со странными, зубчатыми очертаниями.

– Вот где был ад.

– Был? – промурлыкала Лулубэ.

– Был. Сегодня он как бы рассеялся повсюду, стал вездесущим. Сегодня любой ребенок более или менее осознанно задает себе вопрос, а есть ли ад вообще, и если – да, то где он. «Италия стоит на семи ветрах», – писал пять веков назад один картограф. Когда-то эти ветры бушевали над Стромболи, из недр которого доносился грохот неотвратимых извержений, и в Средние века мореплаватели, проходившие ночью Мессинским проливом, замирали в ужасе, а потом уверяли, будто слышали голоса проклятых. Голоса проклятых… Сегодня их можно услышать из любого радиоприемника.

Апокалиптические излияния Кроссмена, за мыслью которого Турианы временами едва поспевали, кажется, прекратились. Свечи на столике почти догорели, но хозяин не потрудился заменить их. При свете мерцающих слабых огоньков вся фигура англичанина казалась высеченной из пемзового камня статуей, изваянием, вырубленным в вулканическом массиве и воздвигнутым здесь, на террасе, за столиком траттории. И все же у Лулубэ было такое ощущение, будто Кроссмен в тысячу раз более реален, чем Ангелус, который в отблесках догорающих свечей окончательно расплылся в бесформенное розовое пятно.

– По-моему, быть мужчиной в наши дни труднее, чем раньше, – сказал Кроссмен. – И с этим в первую очередь сталкиваются женщины. О присутствующих, разумеется, речи нет.

– В самом деле? – Милое Создание попыталась пошутить. – Присутствующие не в счет?

– Мужчине сегодня требуется более выносливое сердце, – сказал Кроссмен. – Сердце, приученное к тому, чтобы биться и в безвоздушном пространстве. Выше ионосферы, в бесконечной пустоте. Потому что, если все и дальше пойдет как сейчас, то Луна, где, как известно, нет кислорода, явится на Землю быстрее, чем люди доберутся до нее. В конце концов, неважно, что произойдет раньше… Человеку все равно нужно сердце, – сказал Кроссмен, – приспособленное, по крайней мере, к жизни в пустыне, сердце льва. Или сердце, приученное к существованию на больших глубинах, сердце акулы.

– У вас, мистер Кроссмен, сердце льва, – прошептала Лулубэ, – или сердце акулы?

– Ха-ха, – засмеялось изваяние.

– Так вы думаете, мы подошли к концу? – поинтересовалось розовое облачко.

– Этого я не говорил, – ответил каменный истукан. – Человек-мужчина – должен, наконец, сделать попытку начать новую жизнь. И не на Луне или на Марсе.

– На Венере? – попыталась угадать Лулубэ.

– На Земле. Как вы понимаете, я кроманьонец, то есть первобытный обитатель Эоловых островов, и, стало быть, хозяин, которого долг гостеприимства обязывает оплатить выпивку. – После этого он коротко простился: – So long. До скорого.

На следующий день Создание потащила Ангелуса на Стромболи.