Текст книги "Сердце акулы"

[5]

– Херувим! Ты когда-нибудь видел такой серый, почти черный берег? Словно пепел!

– Гм. Читал о чем-то таком у Гомера. Киммерийские берега.

– Представь, я как раз начала рисовать одного киммерийца, он… э-э… нагой и желтоватый, цвета серы, бредет по такому вот пепельному берегу. Не то бредет, не то ползет на четвереньках. Этот человек похож на Йена.

– Какого еще Йена?

– Мистера Кроссмена.

– A-а. Разве мистер Кроссмен ползает на четвереньках?

– Ну, если он занимается археологией, то ползать на четвереньках ему уж наверняка частенько приходится.

Они приплыли на «Луиджи Риццо», маленьком пароходике, именовавшемся также «интерно», то есть «судно внутренних вод», поскольку пароходик два раза в неделю обходил острова Липарского архипелага, перевозя немногочисленных пассажиров. У Турианов было два часа времени, чтобы осмотреть рыбачью деревушку Сан-Винченцо и ее окрестности, а потом на том же «Луиджи Риццо» вернуться на Липари, но у Лулубэ было на уме кое-что другое.

Они бродили по Сан-Винченцо. Людей почти не встречалось. Несколько пожилых женщин в черных платьях, несколько детей, но ни одного человека, что называется, в расцвете лет. Дома в более старой части деревни выглядели так, словно когда-то давно подверглись бомбардировке. Стены многих зданий, кубических на африканский манер, испещрены трещинами. Здесь совсем не было арок, соединяющих дома на разных сторонах улицы, какие часто попадались в переулочках Липари. Однако здешние, некогда потрясенные до основания кубические постройки были на удивление чистыми и сверкали свежей побелкой, хотя над сахарной головой Стромболи развевались длинные траурные ленты дыма, словно над продуваемым ветрами фабричным городом. Самое странное – на вулканическом шлаке по склонам горы рос виноград, но и там работали только старухи и дети, больше никого не было видно. На пепле благоденствовали лозы, в гроздьях винограда дремал любовный огонь.

Это темное, как чернила, вулканическое вино источало нежный аромат, от которого, стоило лишь пригубить, внезапно вспыхивало легкое, но мощное пламя, в чем скоро предстояло убедиться супругам – художникам. Более новая и не столь сильно разрушенная часть деревни, где находилась крошечная гавань, протянулась по низкому берегу к самому морю. Там, в чахлом садике одного из домов, над дверью которого красовалась выцветшая вывеска «Albergo al Paradiso» («Гостиница „Рай“»), они выпили вина «Сан-Винченцо» из глиняных плошек. Хозяйка, разумеется, старуха в черном, толстая, но резвая как пташка, объяснила им, «как тут оно у них все». Раньше в приморском поселке жили почти две тысячи человек, а теперь всего-то осталось сотни три. Ессо[16]16
  Вот (итал.).


[Закрыть]. Всё деды да внуки. Люди среднего возраста, кроме рыбаков, работают на земле. Извержения? Да, извержения тут обычное дело. Но если случается такое, знаете, большое, сильное извержение, все старики и дети вместе с рыбаками уходят в море и там молятся, преклонив колени, в своих рыбачьих лодках, как в церкви.

Лулубэ:

– А вы, синьора, бывали там, наверху? На Стромболи?

– Я? Наверху? – Старуха визгливо захохотала. Отвислые груди так и заходили ходуном. Трясясь от смеха, она рассказала другим старухам в черных платьях и детям, едва прикрытым убогим тряпьем, о чем спросили ее приезжие. Все беззлобно засмеялись, словно услышали очень веселую шутку.

– Высота всего-то девятьсот метров, – пренебрежительно фыркнула Лулубэ. – Мы уже один раз поднимались туда, наверх. Несколько лет назад, – солгала, она к великому удивлению Ангелуса. И тут смех честной компании разом смолк. – Да, и собираемся снова туда подняться. У вас сдаются комнаты?

– Найдется комната, с двуспальной кроватью.

Ангелус поскреб подбородок под светлой бородкой, внимательно прислушиваясь – даже голову склонил набок – к прерывистому грохоту где-то в вышине, похожему на отдаленные орудийные раскаты.

– Ты хочешь заночевать здесь? – недоверчиво спросил он, переходя на швейцарский вариант немецкого языка. – У нас даже зубных щеток с собой нет и мыла.

– Все тут. – Создание похлопала ладошкой по своей сумке, это была не дамская сумочка, а нечто вроде заплечной торбы, в которой Лулубэ носила рисовальные принадлежности – кисти и краски.

– И пижамы?

– Если замерзнешь, я укрою тебя своими волосами.

– А завтра ты что, правда хочешь подняться на Стромболи?

– Для чего же, по-твоему, я надела брюки? Или ты…

– Что?

– Боишься, Херувим?

– Н-нет, – ответил он нерешительно.

– Va bene[17]17
  Ладно (итал.).


[Закрыть], – со смехом сказала хозяйка и покачала головой. – Вы знаете, что выйти вам придется в четыре утра? Чтобы к рассвету добраться до вершины. Позже будет жарковато… Ну да вы же знаете! Я скажу Бартолино, чтобы пошел с вами, это мой внучек. Но пойдет он, только пока не начнет светать. А потом – все, сразу назад.

Это было сказано неожиданно строгим тоном, а затем хозяйка вновь весело и услужливо посоветовала им на вершине держаться по эту сторону горного гребня, подальше от двух адских пастей.

«Le due bocche del Inferno» – именно так она их назвала, и Ангелусу показалось парадоксом то, что хозяйка «Рая», расположенного не выше двух метров над уровнем моря, втолковывает им что-то про ад, который находится где-то наверху.

Двуспальная кровать оказалась жестким деревянным и очень узким топчаном.

– Голые доски, но делить это ложе я буду с ангелом. – Лулубэ распустила тяжелый узел волос, и черный поток поглотил ее наготу, скрыв почти до колен, словно под длинной-предлинной мантильей. Создание притворила скрипучие деревянные ставни, чтобы отблески огненных сполохов над вершиной горы не тревожили ее и Ангелуса в тесной глухой темноте, и укрыла голую грудь мужа мантией своих черных волос, прижалась к нему, потерлась щекой о мягкую бородку, молча, с неистово бьющимся сердцем. Он и почувствовал это, и услышал. И еще он услышал далекий скрип других ставен и таинственный шорох морского прибоя, почувствовал и услышал гул вулкана, который уже не походил на отдаленную канонаду, а звучал, словно непрерывное бормотание, невнятный ропот неведомого гиганта.

– Ты слышишь голоса проклятых? – тихо спросил он.

– Да, это просто потрясающе и страшно возбуждает, – восторженно прошептала Лулубэ. Их объятие было коротким и страстным, и Ангелусу показалось, что жена пьяна, хотя вина она выпила совсем немного, и он удивился ее пылкости, какой давно, уже несколько лет, не наблюдалось.

Спустя некоторое время она прошептала:

– Ты знаешь, Херувим…

– Да?

– Ты знаешь, ведь после нашей свадьбы я ни разу не спала с мужчиной.

– Ого! А я, что ли, не мужчина?

– Нет, конечно. Ты Херувим. До того, как мы познакомились с тобой, я встречалась с Николаусом Арпом.

– Встречалась! Ты спала с ним.

– Тогда все думали, он станет великим скульптором.

– Да уж, думали.

– После нашей свадьбы я ни с кем не спала. Никогда, ни разу.

– А между прочим, совсем недавно ты собиралась от меня удрать.

– Удрать? От тебя?

– Нуда. С аптекарем Гижоном.

– Ты что, спятил?

– Ты сказала… Сейчас вспомню… «Однажды я сбегу от тебя с Диким Охотником». А Диким Охотником на Масленице был аптекарь Гижон. Он здорово танцевал соло. Неужели не помнишь?

Но вместо ответа Ангелус услышал лишь ровное дыхание. Она спала, прильнув к его сердцу. А он, Ангелус Туриан, долго еще лежал без сна. Он смотрел на слабые отблески далекого огня, проникавшие сквозь щели в ставнях, прислушивался к гулкому беспокойному ворчанию, сумбурным голосам и нечленораздельной речи, бормотанию, хрипу, мычанию и всхлипам. Уже засыпая, он мельком подумал, что там, в вышине, среди мерцающих огней и вспышек, происходит ссора, словно в приюте, который поместили почему-то на высокой башне маяка, ссорятся глухонемые.

[б]

– Это вам надо к Фаро Веккио, – сказала толстая старуха хриплым со сна голосом, – к старому маяку. Бартолино покажет дорогу за шестьсот лир, я внесу их в счет.

Они вышли из дому в начале пятого, после того как заспанная хозяйка подала им плотный завтрак, состоявший из кофе с молоком и козьего сыра, и собрала провиант: хлеб, колбасу, апельсин, фляжку с граппой – «пригодится». Как было условлено, их уже ждал один из ее внуков, судя по росту семилетний парнишка, одетый в некое подобие укороченной рясы капуцина. Но когда зеленый свет сигнального лодочного фонаря, которым размахивал паренек, упал на его смуглое личико, то оказалось, что он выглядит значительно старше, лет на двенадцать.

– Бартолино пятнадцать, – объяснила старуха, – мал, да удал.

Карлик был обут в крестьянские башмаки, в которых он двигался поразительно быстро, порой бесшумно подпрыгивая, и свет от его фонаря-светлячка то пропадал, то появлялся снова. По тропинке, проложенной в вулканическом шлаке, они шли вдоль моря, и пепел слегка шуршал под ногами.

Миновав развалины старого маяка, карлик, по-прежнему сохраняя молчание, взял влево и повел их наверх, подавая знаки фонариком. За ним, так же молча, следовала госпожа Туриан, шагая уверенно, как бывалая альпинистка. Арьергард составлял Ангелус. Когда они поднялись на высоту триста метров, он в первый раз посмотрел вниз.

На море сверкали бесчисленные огоньки, словно созвездия. И только хорошенько приглядевшись, можно было различить, что они движутся: ловцы полипов. А прямо над головой то появлялись, то исчезали звезды.

«Странно! – подумал он. – Все вещи пребывают в непрестанном движении, даже если мы думаем, будто они находятся в состоянии покоя. Вот и я, микрокосм, называемый А. Туриан, в данный момент совершающий ночной переход к вратам ада, художник, близкий к абстрактному искусству, из города, где сошлись три народа, вот и я тоже двигался уже за девять месяцев до своего рождения и по сей день нахожусь в движении, даже во сне, и это движение прекратится, лишь когда я умру».

Именно в этот миг его вдруг кольнуло подозрение: она тащит меня туда, на гору, чтобы померяться силой.

И не только эта земля и это небо умрут, угаснут постепенно, а в конце концов так же неожиданно, как мы сами, – умрет и небо со всеми его мирами, которые постепенно отойдут в небытие, словно старики в захолустных городишках. Новые дети будут рождаться на свет и новые звезды, но однажды это чудо исчезнет. Кроме шуток. Кто станет оспаривать то, что мир – это чудо? Исчезнуть… так будет лучше. Скромнее, чем сладкие сказочки про вечность. Смерть я худо-бедно могу себе представить как конец, покой, а вечность – это обидное требование фантазии, любви, разума, терпения. Устаревшее понятие. Как хорошо, что мир стал наконец конечным…

Что это я? – одернул себя Ангелус. – Уж не заразился ли от мистера Кроссмена лавоподобными излияниями?

И тут он впервые увидел ее.

Текущую лаву.

И он испугался.

Клубы дыма над сахарной головой вулкана находились в движении, и от этого звезды то исчезали, то появлялись вновь. Группа поднималась все выше и выше, и гул в вышине уже меньше напоминал сердитое роптание. Постепенно Туриан осознал, что это ему напоминает: барабанную дробь, нескончаемую дробь тысячи барабанов. Набегающие раскаты, шумы, треск, грохот – все это создавало архаичный ритм, звучало как марш карнавальных клубов в предрассветной мгле, когда на исходе ночи барабанная дробь рвалась в небо. И пронзительный тонкий свист горного ветра, точно флейта-пикколо. Утренний марш небес… Ему тут же захотелось догнать жену и поделиться своим открытием, таким «базельским» по сути, однако это ему не удалось. Ибо, остановившись на мгновение, он услышал какой-то шум и вдруг увидел нечто совсем иное, нечто такое, что он поначалу принял за удивительно медлительную падающую звезду.

Он тотчас же понял, что ошибся. Будто что-то живое сползало с горы, неспешно извиваясь, словно целый выводок светящихся змей. Гораздо быстрей, чем он мог ожидать, прямо к нему приближалось нечто, двигаясь скорей как гусеница, а не как змея, – гигантская красная пылающая гусеница.

На несколько секунд его охватила паника, неодолимое желание бежать вниз, к старому маяку. Вместо этого он закричал: «Attenzione!»[18]18
  «Осторожно!» (итал.).


[Закрыть] – и звук собственного голоса показался ему непривычно пронзительным.

– Attenzione! – кричал он карлику. Тот приостановился шагов в двадцати выше по склону и махал отставшему Туриану фонариком, чтобы он поднимался. В тот же миг Ангелус осознал: огненные гусеницы больше не ползут на него. Стоит им хоть немного изменить направление, и они двинутся по тропе на двадцать шагов выше.

«Лулубэ! – подумал он. – Лулубэ, attenzione!» (Глупо, что я кричу по-итальянски). Но зеленый фонарь оставался на прежнем месте. Отчаянно карабкаясь вверх по круче, Туриан разглядел: паренек не только не отошел от пылающего ручья, более того, он вплотную приблизился к нему, словно тореадор к быку.

С удивительно беззлобным шипением это чудо природы, постепенно остывая, сползло в долину и погасло во мраке.

– Красота-а! – выдохнула Лулубэ.

– Действительно, – отозвался Ангелус, стараясь унять дрожь в голосе. Поднимаясь по серпантину, они еще много раз встречали сползающие вниз светящиеся потоки лавы и уже не удивились – ведь привыкаешь ко всему. Бой барабанов надвигался все ближе, над темным куполом вершины взметнулись сполохи горящего города. При первых проблесках холодного рассвета, явившихся сначала внизу на море и лишь потом на небе, когда в серебристом сиянии моря проступили убегающие к горизонту дорожки, лишь только начало светать, карлик присел на корточки и аккуратно погасил свой фонарь. Буркнул что-то вроде «до свидания», запрыгал вниз по тропе и вскоре скрылся из виду.

Что это было – атака при свете восходящего солнца?

Солнце взошло над Тирренским морем, от самой Устики над ним протянулся золотой мост, расплывшийся в густых сернисто-желтых облаках. По временам дымные полосы начинали стлаться над тропинкой, и тогда становилось трудно дышать. Ангелус чувствовал, как дрожит земля от мощных ударов исполинского барабана, громыхающего за кромкой уже недалекого хребта.

– Глотни граппы, будет легче дышать. – Но жена словно не слышала. Тогда он сам сделал из фляжки большой глоток и подумал, что настанет день, когда солнце не взойдет над этим морем, день, который не будет днем. И оттого, что граппа ударила ему в голову, и оттого, что еще свежо было воспоминание о вулканических излияниях Кроссмена, его вдруг охватило дурное предчувствие: последний день может быть приближен человеком задолго до того, как «исполнятся времена и сроки».

Вспотевший от подъема, от солнца, которое уже начало припекать, от жара, исходящего от лохматых облаков дыма, и в то же время взбодренный резким утренним бризом, здесь, на высоте около тысячи метров над уровнем моря, он ощутил, как в нем зашевелилось предчувствие, для него самого гораздо более важное. Предчувствие, что все это угаснет в какие-нибудь четверть часа, как писал другой Ангелус, автор поэмы «Ангел-странник» Ангелус Силезский:

 
Бог жив, пока я жив, в себе Его храня.
Я без Него ничто. Но что Он без меня?..
 

Они взобрались на гребень, о котором говорила хозяйка «Рая» в Сан-Винченцо, и увидели внизу, на расстоянии всего-то полутора сот метров, две зияющие пасти, каждая диаметром метров в сто – прикинуть их размеры Туриан еще успел.

– В укрытие! – рявкнул он, на сей раз как настоящий мужчина. (Будучи ефрейтором санитарной службы 97-го базельского стрелкового батальона, он неоднократно участвовал в военных сборах.) – В укрытие! – скомандовал он, едва они заглянули в правый клокочущий кратер, левый лишь слабо курился.

Это была уже совсем другая музыка.

Эпилептические конвульсии циклопического существа. Из правой пасти вырвалась струя блевотины, высокая струя, которая была нацелена прямо на ангела-странника в розовом свитерке, на Туриана и его жену.

Ангелус схватил ее за первое, что под руку подвернулось, – большой черный узел волос на затылке. Оттащил ее с тропы под защиту скальной плиты, выступающей по ту сторону хребта, порвав при этом свои узкие американские брюки.

Над ними с оглушительным треском пролетали бесформенные пылающие шары разной величины, комья земли размером с небольшую дыню и меркнущие на лету брызги огненного дождя.

– М-могло и уб-бить, – выдавил Туриан, тяжело дыша.

Его жена, судя по всему, тоже запыхалась. Но потом он понял – это был прерывистый беззвучный смех.

– Хи-хи-хи! Ну и что? – Глаза у нее пылали точно лава.

– То есть как, кх-х, кх-х-х, «ну и что»?

– Ну и что? Хи-хи-хи! Разве это не лучше?

– Лучше, кх, кх, – чем что?

– Чем сдохнуть от водородной бомбы, хи-хи-хи! Разве это не… хи-хи-хи… более естественно?

Ангелус молчал, все еще тяжело дыша. Тут она прошипела:

– К тому же со мной-то ничего бы не случилось.

– А со мной, Лулубэ?

– С тобо-ой? Ты ведь у нас Херувим. Ангелок. С ангелами ничего не случается.

Впервые в жизни Туриан испытал тихий ужас перед своей ненаглядной женой.

[7]

Утром они поднялись на борт «Эоло». Это было уже не какое-то маленькое суденышко, шнырявшее между островами архипелага, а довольно большой пароход, который совершал рейсы из Неаполя в Мессину и по пути завозил почту на Эолийские острова. Но даже такому большому пароходу при вполне приличной скорости потребовалось почти три часа, чтобы добраться от Стромболи до Липари. И снова на палубе топтались эти толстые солдаты, казавшиеся безоружными. Один – он стоял, привалившись к бортику животом, – лениво взмахнул рукой, показывая Лулубэ и ее мужу на широкое каре вышедших в море рыбачьих лодок; их коричневые паруса сейчас были спущены. Полипов и каракатиц ловят ночью, пояснил солдат, а тунца – днем. В конце августа здесь, у Липарских островов, ходят косяки мелкого тунца, более крупный тунец появляется только в сентябре, а скоро уж начнут вылавливать и самых настоящих великанов: они плывут мимо острова и попадают прямиком в каре рыбачьих лодок с той стороны, где нарочно оставлено свободное пространство. Тогда ставят огромную сеть – и дело сделано.

Госпожа Туриан проявила весьма умеренный интерес к рыбной ловле. (Она не подозревала, что всего через несколько дней в ее судьбе все переменится из-за огромной рыбины, морского великана, хотя и не тунца.)

– А скажите, почему здесь, на пароходе, так много солдат?

– Солдат? Каких солдат, синьорина? – Он сказал «синьорина», не «синьора».

Создание хихикнула. Бритое синеватое лицо – настоящее лицо солдата – сохраняло, казалось, серьезное выражение.

– Разве вы не солдат? – с рассеянной улыбкой спросил Ангелус.

– Нет. Я карабинер, – с достоинством ответил паренек.

– Ах, так, значит, все эти люди – полицейские? Но зачем? Чего ради держать такое количество полицейских здесь, на островах?

Теперь уже и синещекий парень заулыбался и внимательно посмотрел на Туриана.

– Molti contrabandieri[19]19
  Много контрабандистов (итал.).


[Закрыть], – коротко ответил он.

– О, контрабандисты! – восторженно воскликнула Создание.

– И они возят контрабанду из Италии в Северную Африку и из Африки в Италию? – предположил Ангелус.

– Именно так.

– Что же они провозят? – спросила Лулубэ.

– Все, синьорина.

– И оружие?

– На территорию Италии контрабандного ввоза оружия нет.

Туриан:

– Зато тем больше его провозят в Северную Африку?

Синещекий ухмыльнулся. Ленивый жест руки, поднесенной к маленькому козырьку фуражки, означал, что неофициальный разговор со служащим полиции окончен.

Пароход причалил в Марина Лунгади Липари, и супруги сошли на берег, а «Эоло» поплыл дальше в Мессину. Когда хозяин гостиницы синьор Доменико Априле услышал, что они поднимались на Стромболи, к самым «пастям ада», он грузно опустился на каменный бордюр резервуара для воды во дворе своей траттории и, словно теряя сознание от ужаса, закатил глаза. Но мигом пришел в себя и принялся размахивать руками и причитать:

– Благодарите Господа за то, что остались целы и невредимы!

– Никакой опасности не было, – небрежно бросила Создание.

– Никакой опасности?! – Синьор Априле с упреком обернулся к Туриану.

– Никакой, – солгал он.

– Я сицилианец! Родом из Милаццо! Я не трус, но… Или вы думаете – я трус? Да я… я сражался с мафией! И в одном деле, в таком деле, когда уж и до ножей дошло, я получил удар, да-да, получил удар ножом, был ранен в такое, понимаете, деликатное место… Не верите? Погодите, погодите, сейчас я покажу вам эту отметину, мой шрам!.. – И синьор Априле вдруг повернулся к ним спиной и, приподняв несколько ровных маслянистых прядей, продемонстрировал свой жирный затылок.

Ангелус удивился:

– Это и есть «деликатное место»?

– Да, синьор! Вам, наверное, известно, что здесь самое уязвимое место черепа. И если бы бандит ткнул меня ножом сюда…

– Не вижу никакого шрама, – заявила Лулубэ.

– Никакого шрама?! – Качая встрепанной головой, Априле бросился в дом и вскоре вернулся, в руках у него было два зеркальца для бритья. – Никакого шрама?!

Солнце стояло уже совсем низко над пемзовыми горами, радужно-перламутровыми, как раковины. С помощью двух зеркал Априле начал разглядывать свой затылок, и тут одно зеркальце поймало солнечный луч и отбросило яркий зайчик из тенистого двора вверх, на склон горы. Взгляд Лулубэ скользнул вслед за веселым пятнышком света, и наверху, на фоне развалин Сарацинской башни, мимо которой бежала пешеходная тропка в Греческую долину, ее взгляд наткнулся на мужскую фигуру, она тоже была словно из светлой пемзы и переливалась перламутрово-розовым в теплом предвечернем свете. Солнечный зайчик в течение несколько секунд плясал вокруг далекой неподвижной фигуры, затем человек, очевидно, заметил и узнал стоявших внизу, во дворе. Он поднял руку, небрежно помахал им.

– Херувим! Там, наверху… Там же Кроссмен!

– Мистер Кроманьонец? Верно, это он.

Турианы замахали ему. Пемзовый человек на склоне еще раз быстро махнул в ответ и скрылся за Сарацинской башней.

– Очень давно это было, много лет назад, – нерешительно пробормотал старик Априле. – Моя схватка с мафией… Но если хорошенько приглядеться…

– То, конечно, ваш шрам прекрасно виден, – поспешил заверить его Ангелус.

В последующие дни – дни нескончаемого летнего света – Туриан дважды ездил после утреннего купанья на остров лангуст, Панарею. Маленький пароходик «Луиджи Рицци» сновал между островами архипелага далеко не каждый день, а большой «Эоло» только раз в неделю проходил через архипелаг на пути из Неаполя в Мессину или обратно, поэтому Ангелусу пришлось довольствоваться рыбачьей моторной шхуной, одной из тех, что так горделиво проплывали по морю, урча моторами, а иногда, при бризе, даже подымали свои коричневые паруса. Лулубэ три раза нанимала весельную лодку и уплывала не так далеко – в Порте Леванте, на «свой» остров, Вулькано. Она без посторонней помощи тащила мольберт и рюкзак, поднималась до половины склона вулкана, такого «цивилизованного» в отличие от Стромболи, и устраивалась на естественной террасе, откуда открывался вид на Вульканелло – маленький островок по соседству. От его сернистых источников струился белый, легкий, как утренний туман, пар. В эти дни была начата картина маслом – 120 на 90 см, – которая существенно отличалась от всего написанного ранее тридцатидвухлетней художницей Лулу Б. Туриан. Исчез ее псевдомистический стиль – ее снобизм. Она писала теперь обнаженную мужскую фигуру.

Он стоял, устойчиво, крепко, но все же чуть наклонившись вперед, опустив непомерно длинные руки, и был того же оттенка, что вулканический шлак у него под ногами. Над его крутым, высоким лбом плыл белый пар, небо и море сливались в одно цветовое пятно. Это был не пещерный получеловек-полузверь эпохи плейстоцена, это был в высшей степени сознающий себя человеком пещерный человек, который из-за чего-то – то ли по причине какого-то чудовищного разочарования, то ли из-за какого-то ужасного события, ибо именно в таком духе можно было истолковать выражение его лица с удивительно тонкими чертами, – скрылся в пещеру; голый человек нашел укрытие в земле – в земле, под которой кипит вулканическая лава. Казалось, он сбросил или потерял где-то не только свою одежду, но и вообще все, и поэтому было очевидно, что он свободен. (Удивительно, что именно аура свободы появилась в картине с самого начала, как только художница приступила к работе; если бы «портрет» однажды был дописан, он, несомненно, явился бы подлинным шедевром своей создательницы.) Хотя этот человек и сумел обрести независимость, достойную полубога, он все же явно был больше связан с землей, нежели с небом и морем, слившимися в единое целое. Потому что он что-то искал – это тоже было вполне очевидно.

Он что-то искал.

В Порто Леванте нашлась старая женщина по имени донна Раффаэла – поистине Эолийские острова могли бы называться Островами старых женщин, – у которой наша художница, работающая на пленэре, оставила для просушки свой холст с еще свежими красками.

Под вечер супруги встретились в траттории «Монте Роза». Ангелус привез лишь несколько гуашей, причем среди них не было ни одного вида Панареи, – сплошные наброски, этюды, и на каждом из них – какие-нибудь сказочные существа, которые либо парили в небесах, либо плескались в море. Выяснилось, что, находясь на борту рыбачьей шхуны, Ангелус творил куда более плодотворно, чем на Острове лангустов, «словно созданном для творчества». Установив мольберт на носу шхуны, он срисовал резные раскрашенные фигуры, украшавшие нос, иные из них были выдержаны в традициях древнего финикийского искусства. Возвращаясь назад после второй поездки на Панарею, он едва не лишился мольберта, который чуть не унесло в море, когда шхуна пошла на хорошей скорости.

– Ну и не о чем было бы жалеть, – сказал он. – Все равно никуда не годится.

– Что – никуда не годится?

Ангелус усмехнулся в светлую бородку:

– Мой мольберт.

На Панарее он вопреки ожиданиям почти не работал, занимался, в основном, тем, что смотрел на старух, которые ловили в море лангустов.

Создание:

– А я-то думала, привезешь что-нибудь в розовато-серых тонах.

– У меня есть кое-что розовато-серое. – Эта вечерняя встреча супругов стала для добродушного Херувима поистине часом сплошных улыбок. – Вернее, именно такой оттенок был у него, когда… пока он… ну..

– Пока – что?

– Пока он был еще живой. А теперь он карминно-красный, как мантия кардинала. – Ангелус вытащил из своего рюкзака лангуста длиной около тридцати сантиметров. – Представляешь, за триста лир купил. Я попросил сварить его там же, на месте, потому что подумал, может…

– Может – что?

– Может, тебе показалось бы… ну, как-то жутковато, по-моему… Такое живое чудище – и прямо в кипяток.

– Вот еще! Что тут страшного? Ах да, ты же у нас ангел…

Туриан встал и лениво прошел в другой конец двора, там зачерпнул ведро воды из резервуара, потом другое, третье… Он был похож на библейского персонажа. (Однажды синьор Априле важно объяснил им, что у девушек на Липари потому такой свежий цвет лица, что они умываются только дождевой водой. Туриан тогда едва удержался от вопроса: где же они прячутся, все эти юные красавицы?) Пока Создание варила спагетти, Ангелус сбегал вниз и принес из траттории литр слегка пенящегося капистелло, и наконец они расположились на террасе под тремя колоннами, где шныряли кошки, и устроили «баснословно дешевый пир, достойный богов». Потом, заказав у Априле по чашке кофе, долго сидели и смотрели на закатное золотисто-зеленое море на северо-востоке между склонами пемзовых гор, на треугольник Стромболи над горизонтом, однако ни муж, ни жена не проронили о вулкане ни слова.

– А как продвигается твоя работа, Лулубэ?

– На ночь я оставила холст у одной старушки, донны Раффаэлы в Порто Леванте, чтобы краски подсохли.

– И что ты думаешь – хорошая будет вещь?

– Понятия не имею! – Создание поджала губы.

– Ну а что это будет? Что ты пишешь?

– Что? Да я только-только начала. Сама не знаю пока. – Создание снова поджала губы.

В один из таких вечеров, еще до темноты, они бродили вдоль набережной в Липари, между растянутыми на скалах для просушки рыбачьими сетями с пробковыми поплавками, потом свернули на Vico Jove.

– Переулок Юпитера, – перевел название Ангелус.

– И здесь даже целых две гостиницы.

– Гостиницы – пожалуй, это эвфемизм.

– Вон, смотри: «Albeigo al Jove». «Гостиница „Юпитер“». Наверное, здесь живет мистер Кроссмен.

– С чего ты взяла, Лулубэ?

– По-моему, это бы ему подошло. Жить у Юпитера. Даже если здешний Олимп – такой вот плохонький.

– Спросить в гостинице о Кроссмене?

– Может быть, он не откажется выпить с нами капистелло?..

Туриан справился о мистере Кроссмене в обеих маленьких гостиницах, но вернулся ни с чем. Они пошли дальше, теперь уже по Vico Venere.

– Переулок Венеры, – снова перевел Ангелус. – А вот и «Гостиница „Венера“». Может быть, мистер Кроссмен поселился здесь?

– С чего ты взял, Ангелус?

– По-моему, ему бы это пошло. Жить у Венеры. Пусть даже ее Олимп – такой вот паршивый с виду.

– Не думаю, чтобы он очень интересовался Венерой.

– Да?.. Ты права, здесь он тоже не живет, – сообщил Туриан, вернувшись после очередных бесплодных расспросов. – Возможно, он вообще не живет на Липари.

– А где же?

– Ну, например, по ту сторону Монте Розы, в Канетто, где каменоломни.

– Не думаю…

– Или уже уплыл отсюда совсем.

– Не думаю…

– Нынче вечером ты что-то, Лулубэ, совсем ни о чем не думаешь. С чего бы это?

– Было бы немножко обидно, если бы…

– Что?

– Если бы он уплыл совсем.

– Почему?

– Он – моя модель.

– Кроссмен? Он тебе позирует?

– С какой стати! Просто мне кажется, я могла бы использовать для картины его… внешность.

– Верно, голова у него интересная.

– Поэтому мне хотелось бы увидеть его еще как-нибудь, раз или два. И хорошо бы – при дневном свете.

– Ага… Постой, он ведь говорил, что работает на археологических раскопках, там, в крепости. Хочешь, я завтра туда схожу и спрошу о нем?

– Нет, – вдруг резко ответила Создание. – Я не намерена бегать за этим кроманьонцем.

Ангелус усмехнулся в бороду с не вполне осознанным чувством облегчения. Наследующий вечер, в сверкающих сумерках они совершенно случайно встретили англичанина в Греческой долине.

Донна Луиза – так теперь старик Априле величал госпожу Туриан – приготовила «баснословно дешевый ужин богов» в более ранний, чем обычно, час, из чего следовало, что предстоит более долгая, чем обычно, вечерняя прогулка. Туриан спросил у хозяина, есть ли в Канетто гостиницы. Ответ он получил отрицательный: в Канетто живут в основном рабочие пемзовых каменоломен, «рабы господина Томми Ферлаццо».

– Кто это такой?

– Пемзовый король Липарских островов.

– И зовут его Томми?

– Да. Потому что он долго жил в Соединенных Штатах.

Туриан:

– Может быть, Кроссмен поселился у этого Ферлаццо.

Создание:

– Не думаю. Насколько я его знаю…

– Мы его очень мало знаем.

– …Он не стал бы жить у «пемзового короля».