Текст книги "Сердце акулы"

– Но, судя по всему, в гостинице он тоже жить не стал.

– И где же, по-твоему, он поселился?

Ангелус улыбнулся не без ехидства:

– В какой-нибудь пещере.

Они миновали Сарацинскую башню и спустились в Piano Greco, Греческую долину, освоенную людьми еще в древности, тысячи лет назад. Здесь уже готовились к сбору винограда и оливок. Из долины не видно было ни Мессинского пролива, ни фейерверков над Стромболи, быстро сгущались ранние сумерки, уже взошел на ярко-фиолетовом небе поразительно быстро прибывающий яркий месяц, совсем белый, с едва заметным золотистым оттенком, и в его свете пыльно-серая листва грациозно изогнутых олив тоже казалась призрачно-белой. На дорожке, которая сворачивала вверх по склону, они увидели указатель – отливающую серебристым цветом глыбу пемзового камня с надписью: «Кваттро Пани – 7 км».

Вверх по тропинке метнулись вдруг три призрака, таких же белых, как месяц в вышине. Вампиры-альбиносы? Нет, мимо промчались три полуодичавшие финикийские собаки с головами, как у летучих мышей. Следом за ними кто-то шел – видимо, от него и пустились наутек эти бесхозные псы. По тропинке шел человек в серебристом облачке пыли.

– Hello! – сказал Кроссмен так спокойно, будто они договорились здесь встретиться. Удивительно, что даже сейчас он был в солнечных очках.

– У вас лунные очки? – по-английски сказала Лулубэ, желая сострить. Он пропустил ее шутку мимо ушей.

– Я уже пятый час на ногах. Был там, наверху, в Кваттро Пани. Да, «Четыре хлеба» – так называется эта деревушка. Такая бедность, что я даже засомневался… Засомневался, найдется ли у них там хотя бы четыре куска хлеба.

– Прогуливались по окрестностям? – полюбопытствовал Туриан.

– Нет… Я, понимаете ли… услышал, что в деревушке есть крохотное кладбище, решил осмотреть.

В темных стеклах очков поблескивали лиловые вечерние сумерки.

«Неужели он нашел своего отца?» – пронеслось в голове Лулубэ. Она осторожно спросила:

– И стоило осматривать?

– Стоило ли? Наверное… Потому что на этом малюсеньком кладбище обнаружился превосходный обелиск из вулканической лавы. На нем выбито девятнадцать фамилий. Почти все – очень молодые люди, они погибли или пропали без вести в России. Девятнадцать крестьянских парней из Кваттро Пани, где всего-то едва сотня жителей наберется.

– Ужасно, – сказал Ангелус.

– Ужасно, – сказала Лулубэ.

– Ужасно? Нет, скорее абсурдно, – поправил Кроссмен.

– В самом деле, абсурд, – согласился Туриан. – Вы не составите нам компанию? Выпьем по стаканчику капистелло.

Кроссмен ответил на удивление официально:

– Благодарю вас, сэр. Мне очень жаль, но я чувствую себя чрезвычайно усталым. – Извинившись еще раз, он пожелал супругам доброго вечера и ушел по проезжей дороге, что вела в направлении Гуардиа.

– Дорогая, что же ты не спросила, где он живет?

– Об этом, Ангелус, следовало спросить тебе.

Три собаки не убежали, а все это время сидели рядком на обочине. Их желтая шерсть казалась сейчас совершенно белой, с легким золотистым отливом в свете молодого месяца над Липари. Когда одинокий путник приблизился к собакам, они не бросились прочь, а некоторое время весело прыгали вокруг Кроссмена.

«Они не убегают от англичанина, – подумал Туриан. – Напротив, они бегают за ним».

«Он их приручил», – Туриан глядел вслед Кроссмену. Его тропический полотняный костюм казался сейчас белым, как свет луны, и тоже был как бы подернут золотистой патиной. «Скорей луна придет к нам на землю, чем мы к ней…»

– Он их приручил, – прошептала Лулубэ.

– Передача мыслей на расстояние. Секунду назад я подумал то же самое. А что это ты вдруг говоришь шепотом?

– Он их приручил. Сделал из них собак-ищеек.

[8]

На следующее утро над Эолийскими островами задул сирокко, недобрый гнилой ветер с берегов Африки, напомнивший Турианам вечерний фен, что дует с озер в Швейцарии. Сирокко принес невыносимую духоту. И еще он уничтожил всю роскошь красок, обесцветил день, предшественник которого поистине был днем вечного лета. Все небо затянулось облачной паутиной, сквозь которую едва пробивался свинцово-серый солнечный свет, а море под этим небом отливало обсидиановым блеском. На волнах, поднявшихся от горячего ветра, появились гребешки коричнево-желтой пены, с мола несло тухлой рыбой, от этого запаха не было спасения. О поездке на Панарею и Вулькано и думать было нечего. Туриан взял свой старый, видавший виды мольберт – новехонький мольберт Лулубэ остался у донны Раффаэлы в Порто Леванте, промямлил что-то насчет намерения заняться сюжетом «Крепость. Сирокко». У Лулубэ с утра разболелась голова и никакого настроения работать не было. И раз уж нельзя было даже пойти искупаться, она решила прогуляться в городок и сделать кое-какие покупки.

Вечером по-прежнему дул сирокко. Вернулся Ангелус – вяло вошел во двор, вяло зачерпнул воды из резервуара, вяло умылся. Лулубэ купила в городке аспирин и дешевое платье из ситца в лиловато-розовых тонах, из тех ярких простеньких платьев, что носят работницы здешней каменоломни, где добывают пемзу. Простой такой рабочий халатик, а цвет она нарочно выбрала в честь Херувима. Туриан вяло улыбнулся и поблагодарил, заметив, впрочем, что его любимый розовый не имеет лилового оттенка. Он показал жене акварельный набросок, выполненный в манере ташистов. Любимый розовый тон в нем отсутствовал, это была композиция из пятен и линий темно-серого, тускло-черного и коричневожелтого цветов. Что тут изображено? Ну… Крепость… Сирокко… Это же только первый набросок. У Лулубэ вновь вырвался мяукающий смешок. К абстракционизму она вообще относилась скептически. О многих художниках говорила, что они пишут абстрактно лишь потому, что ничего другого толком не умеют.

Они выпили аперитив в заведении Априле, который назвал сирокко «ветром вонючего сыра» и сказал, что он продержится до завтра. А если в такую погоду болят и чешутся глаза, то это, дескать, от песчаной пыли, от нее, между прочим, гибнет много маленьких ящерок. Люди, конечно, не ящерицы, однако и людям сегодня лучше не сидеть на открытой террасе. Супруги расположились в траттории и через потрескавшиеся стекла закрытых окон стали глядеть на северо-восток, на зубец Стромболи над линией горизонта. Дымится вулкан или нет, разглядеть не удавалось, потому что все небо, словно паутиной, затянула дымка. Ничто не напоминало о тех прекрасных вечерах, когда «Венера рождается из пены морской». До горизонта, казалось, рукой подать, не дальше, чем от одного берега Рейна до другого. Зубец Стромболи в обманчивом мареве грозно придвинулся к самому берегу, но сегодня супруги опять о нем не говорили. Госпожа Туриан раздумывала, отчего Стромболи был сегодня таким близким, а Кроссмен – отчего он такой далекий, пропавший бог весть где, и Лулубэ ощущала недоумение, похожее на недомогание.

Всю ночь по дому шатался сирокко, словно гуляка, который вернулся заполночь и напрасно старается не шуметь; комнаты наполнились жаркой духотой. Зато ночных мечтателей – котов – сирокко, по-видимому, необычайно взбодрил, их вдохновенные рулады не смолкали до наступления сумрачного утра. Сирокко дул уже второй день кряду, и с мола несло тухлой рыбой.

Лулубэ расчесывала волосы испанским гребнем. Больше делать было нечего. Ангелус после завтрака отправился вниз, в Марина Лунга, чтобы в очередной раз искать вдохновения под стенами крепости. Лулубэ сидела во дворе на краю резервуара и, как Лорелея, чесала гребнем свои метровой длины волосы, не золотые, правда, а черные и блестящие, – они имели бы рыжеватый оттенок, как на полотнах Гойи, если бы не сирокко, убийца красок. Она думала: собственно говоря, я ведь тоже, тоже родом из этих мест, странно, что до сих пор мне это не приходило в голову, да, конечно, ведь мать моей, ах, моей одноглазой матери была неаполитанкой, вот и во мне заговорил голос крови… Сегодня Милое Создание не накрутила на голове искусной прически – жарища, разве можно таскать на затылке эдакий тюк! Как всегда, когда начатая работа не двигалась, Лулубэ ощущала гложущее беспокойство. Из траттории доносился мерный храп. Храпел синьор Априле, который по обыкновению прилег отдохнуть вскоре после полудня. Черт бы побрал сирокко! Ну, да я его одурачу, надену вот тряпку, что купила вчера, – такой насыщенный цвет сирокко не удастся убить.

Полчаса спустя Лулубэ сидела на обломке мраморной колонны лицом к Сарацинской башне. Башня сегодня тоже была какой-то другой, ее камни как будто покрыты плесенью. Ящерицы обычно, едва подойдешь, мигом прятались в трещинах древних стен, – три такие ящерки медленно, словно паралитики, проползли совсем близко от руки, которой Лулубэ опиралась о камень. Ветер, что-то сонно бормоча, шуршал в шерстистой листве тутовых деревьев, задирал ей дешевое платьишко, яркий цвет которого оказался и впрямь неистребимым, лизал ее тело жарким шершавым языком. Лулубэ тихонько болтала ногами, и шлепанцы мерно похлопывали по ее босым пяткам. Но вдруг шлепанцы замерли.

– Hello! – сказал Кроссмен. – Сразу не узнал вас. – Он вышел из тутовой рощицы, окружавшей Сарацинскую башню, вышел очень медленно. Лулубэ, пожалуй, тоже не узнала бы его с первого взгляда, потому что вместо полотняного тропического костюма на нем был грязный и мятый серый комбинезон. Но, без сомнения, это его походка и его непомерно длинные руки.

– Hello, мистер Кроссмен, – протянула она, – а сегодня вас не сопровождает свора финикийских собак?

– Где вы, собственно, научились так хорошо говорить по-английски, lady?

– Я год прожила в Англии, в одном пансионе.

Таким рассеянным, разумеется, тоже мог быть только мистер Кроссмен.

– Свора финикийских… Простите, как вы сказали?

– Когда мы повстречали вас в Греческой долине, перед вами ведь бежали три этих бродячих пса, их называют здесь чернеги. Похоже было, будто вы их выдрессировали.

– Для цирковых представлений?

– Хи-хи! Нет. Для… Для охоты.

– О-о! – Это прозвучало как горестный вздох. – Охота окончена. The hunting is over, my dear lady.

Сквозь неизменные солнечные очки он глядел вниз, на свои грубые сапоги, покрытые коркой глины или чего-то похожего на глину.

И лицо у него сегодня какого-то глинистого цвета!

Он медленно поднял голову, глядя куда-то мимо нее, потом – дальше и выше, в небо.

– Солнце… Солнце сегодня – серый паук, который сидит, покачиваясь на своей паутине… – Ему пришлось повторить, только тогда она поняла его слова. – Именно это серое солнце, солнце-паук, пролило на все свет. – Он повторил и эти слова, но, по-видимому уже не для нее, скорей механически. Она понимала английские фразы, но общий смысл ускользал.

Кроссмен все стоял к ней вполоборота, опустив длинные руки, и Лулубэ показалось, что дышит он как-то неровно. Сирокко растрепал ему прическу, и от его пробора не осталось и следа, но он не обращал на это ни малейшего внимания, не замечал и того, как полощатся на ветру ее длинные черные волосы, развеваясь, словно мокрый флаг. Она нарочно болтала ногами в шлепанцах, но он не замечал и этого, – стоял, отвернувшись с безучастным видом, и смотрел на Сарацинскую башню.

– Мавры были хорошими строителями… Прочный материал. Вы видели мечеть Эджмуна в городе Карт Хадашт – так теперь называется Карфаген?

– Нет.

– Карфагенский храм был заложен еще пунийцами. За тысячу лет до того, как построили эту башню. Необыкновенно прочный материал. – Теперь он дышал спокойнее.

– Мистер Кроссмен, помните, на днях вы махали нам отсюда, а мы еще стояли вон там внизу, возле колодца у нас во дворе? Помните?

Он – рассеянно, глухо:

– Что? Да, помню.

– Мы тогда как раз вернулись из Сан-Винченцо. Поднимались на Стромболи. На самую вершину! – Похоже, это не произвело ни малейшего впечатления.

– Да, помню, – монотонно повторил он. – Этот синоьр Априле… Так ведь зовут вашего хозяина?

– Да, Доменико Априле.

– Правильно. Этот «господин Апрельское воскресенье»… Из-за него я вспомнил то апрельское воскресенье, о котором не хотел вспоминать. Вы помните наш разговор, миссис… э-э… Туриан?

– Конечно.

– Этот человек подавал мне сигналы – если не ошибаюсь, с помощью двух зеркал. Двух. В которых ярко отражалось заходящее солнце.

Она тихонько засмеялась мягким мяукающим смехом:

– Не подавал он никаких сигналов!

– А что же он делал?

– Хи-хи! Он хотел показать нам шрам от раны, которую получил когда-то в схватке с сицилийской мафией. Все искал этот старый шрам, да так и не нашел.

– Good for him[20]20
  Здесь: Повезло ему (англ.).


[Закрыть]. Счастлив, кто ищет старую рану., и не находит. – Он произнес это, запинаясь, и вместе с тем без всякого выражения. – Почему вы решили, что я выдрессировал трех так называемых финикийских собак?

– Почему? Ну… Когда нам на прогулке попадаются эти собаки, они всегда убегают прочь с дороги, поджав хвост, как воришки. И лают вслед, когда проходишь мимо. А уж по ночам… Зато вокруг мистера Кроссмена они весело прыгают и совсем на него не лают.

– Правильно. Они крайне недоверчивы. Всякого, видно, натерпелись. От нас. Я хочу сказать – от нас всех. Вы, наверное, слышали, что иногда этих бездомных псов, или «лунных собак» – так их называет Малапарте, – отстреливают полицейские?

– Нет.

– Я увидел, как трех таких псов вели на казнь, выкупил их по дешевке у карабинеров, немного приручил – вот и все. Потому что я не слишком высокого мнения об экзекуциях. Вот и все. – Он отвернулся почти бесцеремонно, и она почувствовала себя обиженной, точно ей дали от ворот поворот.

Забавно виляя совершенно бесцветным тельцем, совсем не так, как обычно ползают ящерицы, на отвесную стену, цепляясь за выступы плоскими перепончатыми лапками, взобрался хамелеон. Вяло щелкнув длинным языком, он слизнул со стены жирного муравья. Любая жительница Центральной Европы в эту минуту, наверное, завизжала бы, но Лулубэ была не из пугливых. Проследив за взглядом Кроссмена (если тот вообще что-то видел), она стала смотреть вниз, на плоские крыши, на резервуары, в которых накапливалась дождевая вода, на «прикладной кубизм» портового городка, и, глядя отсюда, сверху, на Липари, почему-то подумала, что так, наверное, выглядят города в Африке. Вместо бесцветного моря – пустыня, и дует самум, или как там он называется, их африканский ветер, и Лулубэ вдруг потянуло в Африку, ведь это было совсем рядом, а она никогда там не бывала. Нет, но какое хамство! Что этот Кроссмен себе позволяет!? Повернулся к ней спиной и стоит. Он стоял в своем сером комбинезоне чуть сгорбившись и, будто что-то проверяя, пристально смотрел вниз на крепость, точно готовился к прыжку. Она видела, что его широкие плечи едва заметно подрагивают, и решила, что это, наверное, от сирокко дыхание Кроссмена снова стало учащенным и неровным, а еще она видела кусочек набережной в Марина Лунга, и крохотных игрушечных осликов там и сям, и множество человечков, сидевших на корточках среди длинных черных нитей – рыбачьих сетей, и поодаль от них, ближе к крепости, неподвижное тускло-розовое пятнышко, определенно – розовое, хотя все вокруг было блекло-бесцветным. «Херувим», – подумала она и хмуро сказала:

– Там, внизу, вон тот розовый человечек по левую руку от крепости, это мой муж…

– А-а…

– Он пишет крепость. Абстрактно, – все так же хмуро добавила она.

– Абстрактно. Крепость. В самом деле, очень интересно. Знаете, что? – Кроссмен сильно задыхался. – Нет ничего более абстрактного, чем… ах-хх… смерть. И я ее нашел. Вчера. В крепости. Охота окончена.

Он буквально сорвал свои темные очки, сунул их в нагрудный карман расстегнутого комбинезона. Она увидела, что на нем не было ни рубашки, ни майки, и в ту же минуту заметила, что глаза у него воспалились, немного припухли и оттого совсем сузились. Дышал он с трудом, однако пытался сохранять учительский тон:

– Всякий археолог всегда немного и палеонтолог. Он должен быть постоянно готовым к тому, что, копая, копая и копая в поисках погибших цивилизаций, натолкнется на останки умерших – а когда-то живых – существ. Вы понимаете? – Она не сразу «поняла», тогда он подошел к ней, сидевшей на возвышении, ближе, и она различила даже блестящие от пота волосы на его груди, потемневшей от загара, и почувствовала сернистый запах вулканического шлака. – В крепости ведутся археологические раскопки, так ведь? – Это отчасти и послужило для него поводом, чтобы приплыть сюда с Пантеллерии. Короче говоря, вчера на раскопках в его присутствии неожиданно была обнаружена небольшая общая могила. Сравнительно «свежая». Пока что по решению властей все держат в тайне. Одиннадцать скелетов – назовем их так – и остатки арестантской одежды, предположительно фашистских времен. По амулету на одном из них он идентифицировал останки своего отца.

У Лулубэ вырвался короткий тихий возглас, похожий на свист сурков, который они так часто слышали летом в Альпах. И тут же она затараторила без умолку, прерывисто, торопливо, не давая вставить ни слова:

– How awful, how terrible, какой ужас, какой кошмар, бедный мой Йен, нет, никогда в жизни я ничего подобного не слышала, просто кошмар, и что же, нет никаких сомнений?

– Совершенно никаких. – Ответ прозвучал невыразительно и глухо, точно из пещеры. – Отец всегда носил на груди погнутую серебряную монетку на цепочке, полкроны. В пятнадцатом году он, секунд-лейтенант Йоркширского полка, воевал во Франции, и эта монетка лежала у него в левом нагрудном кармане, в левом. Прусская ружейная пуля пробила сукно и отскочила, ударившись о монету. В память об этом столь чудесном спасении отец произвел монетку в ранг амулета. Заключенному милостиво позволили сохранить ее.

– А не может быть, – Лулубэ говорила, задыхаясь, – что он ее кому-нибудь подарил?

– Исключено. – К тому же он, Йен Кроссмен, попросил коллегу из Рима, профессора Бомпиани, который сейчас тоже работает на Липари, произвести обмеры «археологической находки». Сам он не мог заставить себя сделать это.

– Бедный мой Йен!

– У отца были довольно длинные руки. Я их… э-э… унаследовал он него. Ростом он был пять футов одиннадцать дюймов. Все совпадает.

– Бедный, бедный, бедный мой Йен!

– Как ваше имя? – неожиданный вопрос.

– Лулубэ.

– Почти «lullaby»[21]21
  Колыбельная (англ.).


[Закрыть]. Хочешь помочь мне, Лалэ-бай?

Англичане никому не говорят «ты», кроме Господа Бога. В английской речи переход к интимному «ты» проявляется только интонацией, и она почувствовала в голосе Кроссмена этот новый оттенок.

– Конечно, хочу. Если сумею.

– Сумеешь. – Он поднял на нее глаза, пристально глядевшие из глубоких глазниц, уголки плотно сжатых губ слегка подрагивали, и Лулубэ представилось, что перед ней маленький мальчик, которому гордость не позволяет расплакаться от боли или обиды. Внезапно она заметила, что он глядит на нее так, словно впервые увидел ее: и развевающийся флаг волос, и свободно подпоясанное платье, и шлепанцы на босу ногу. – Именно сегодня, в этот странный, нет – страшный день, – он говорил каким-то новым, не знакомым ей голосом, – ты похожа на какую-нибудь местную девушку. Нет, скорее, ты похожа на красавицу с Эолийских островов. Такая юная и совсем без косметики. Сколько тебе лет, Лалэбай? Двадцать пять?

– Немного больше.

– Мне тридцать пять. Извини за вопрос, тебе было бы неприятно, если бы посторонний человек, вроде меня, тебя поцеловал?

Мяукающий смешок не получился. Под впечатлением всего, что она от него услышала, она не посмела засмеяться. Желание рассмеяться было вызвано чисто английской церемонностью вопроса. Но на том церемонии и кончились.

Он подхватил ее на руки, и она поняла, что Кроссмен – сильный мужчина, а когда он поцеловал ее, она поняла, что он – Дикий Охотник, тот самый Дикий Охотник, и ее губы раскрылись в беззвучном замершем восхищенном смехе, обнажив крепкие ровные зубы. А он целовал ее и нес среди смоковниц, опунций и каменных обломков, на которых здесь и там лежали маленькие мертвые или похожие на мертвых ящерицы, не то и вправду умершие, не то оцепеневшие от жары, нес по широким ступеням, по камням, стертым еще сотни лет назад, нес вниз почти до самой площади Сан-Бартоло. Он снял с нее шлепанцы, чтобы она их не потеряла, и сунул за пояс комбинезона, словно ручные гранаты. Он бежал совсем легко и чуть враскачку, как моряк на суше, иногда перепрыгивая с камня на камень, бежал вниз к морю, но не в Марина Лунга, а мимо крепости, к Марина Корта, и все время, словно обезумев, он жадно целовал ее, свою ношу, даже не опуская на землю.

Лулубэ никогда не бывала на молу в Марина Корта. Она надела шлепанцы и, стуча деревянными подошвами, шагала за своим «похитителем», который шел теперь мимо какого-то памятника, через площадь на набережную, где неторопливо копошились рыбаки: вместе со старыми и пожилыми женщинами в черных платьях, они, засучив рукава, чинили сети, растянутые на сотню метров, заменяли негодные пробковые поплавки. Добродушные ослики, навьюченные высоченными тюками свернутых сетей, стояли тут же и невозмутимо поглядывали вокруг, словно говоря всем своим видом, что им наплевать на сирокко. По левую руку, у подножия почти отвесной стены крепости, тянулось длинное сводчатое здание, под низкими арками которого было пусто и сумрачно.

– La pescheria, – бросил через плечо Кроссмен, и голос его снова изменился. – Древнейший рыбный рынок на Липари. – Он опять надел очки, и от этого, казалось, стал рассеянным как обычно.

Лулубэ подняла голову и в невольном изумлении уставилась на мощную крепостную стену. Проследил ли Кроссмен за ее взглядом? Казалось, все, что было, для него больше не существовало…

Бормоча извинения, он пробирался между сетями, шагая к небольшому пирсу, в конце которого высилась над морем чудесная часовенка – самое симпатичное строение из всех, что Лулубэ обнаружила на Липари.

– Часовня Святых Козьмы и Дамиана, – обронил Кроссмен. Позади часовни вдоль набережной тянулся крытый лодочный причал. Кроссмен смотрел куда-то вдаль, дальше маленькой гавани, дальше рыбачьих лодок, вытащенных на галечный беper возле пирса и набережной. Босоногие рыбаки в закатанных до колен штанах смолили лодки и чинили снасти.

– Эй, Бартоло! – во весь голос крикнул Кроссмен.

– Professore, professore! – отозвался звучный баритон.

Юный бог в серой рваной майке прыгнул с берега на пирс, размахивая руками, покрытыми татуировкой. Кроссмен о чем-то с ним договорился. Зажав зубочистку в уголке рта, юный бог озабоченно поглядывал на море.

– Mare in tempesta, professore[22]22
  На море волнение, синьор (итал.).


[Закрыть], – сказал он и добавил что-то еще. Пожал плечами, кивнул. Застенчиво улыбнулся, прыгнул с пирса на берег.

– Ветер переменился, – сказал Кроссмен. – Через десять минут отходим.

– Он, как будто, сказал, что штормит?

– Да. Но сирокко стихает.

– И это он называет штормом? Мне показалось… или он, хи-хи, действительно со страхом поглядывал на море?

– Может быть, – рассеянно ответил Кроссмен и вытащил из кармана трубку.

– Вот и Стромболи для них страшнее преисподней. Мне раньше не приходилось слышать, что они… Они что, вообще малость трусоваты, эти сицилианцы?

– Может быть. К счастью для них. Осторожность – мать мудрости. Храбрость… Часто она – всего лишь погремушка, которой отгоняют страх. Бартоло отлично ходит под парусом.

– Куда же мы поплывем?

– На Вулькано.

– Мой любимый остров! – Лулубэ задохнулась от радости.

– Тем лучше, – сухо заметил он.

– Я уже плавала туда, в Порто Леванте, на лодке.

– Бартоло берется за весла только в штиль. С парусом он управляется как настоящий яхтсмен. Мы с ним обшарили все эти Эолийские острова, когда я начинал поиски… – Он замолчал.

– Почему здесь так часто встречается имя Бартоло? – поспешила заполнить паузу Лулубэ. – И площадь Бартоло, и нашего проводника по горам звали Бартолино.

– Бартоло – то есть Бартоломео, святой Варфоломей, сын Фолмая, апостол Иисуса Христа и покровитель Эолийских островов. Согласно легенде, был замучен в Аравии, гроб с его… э-э… телом волны вынесли на берег Липари. – Он глядел на море за часовней, к которому постепенно возвращался сапфировый блеск, море уже очистилось от коричнево-желтой пены. – Старая песня: мученичество за веру. – Кроссмен опять говорил без всякого выражения. – Один приплывает в гробу, другой в гробу уплывает – между этими событиями две тысячи лет, пустяк – с нашей точки зрения.

– Йен! Ты ведь сказал, что я должна помочь тебе?

– Конечно.

– Тогда не думай сейчас об этом.

– Приложу все усилия.

Запах тухлой рыбы улетучился, зато с моря потянуло чем-то странным – так пахнет в зоопарке. Лодка была длинная, как челны на Верхнем Рейне, с мачтой, к которой крепилась веревочная лестница, и одним прямоугольным коричневато-розовым залатанным парусом. На носу была еще одна лесенка, деревянная, с перекладинами, – как в зверинце у медведей. Между мачтой и местом рулевого на корме был навес из почерневшего брезента. Бартоло, деловитый юный бог, одетый в рванье, перекрестился, глядя на Вулькано и его маленького братца Вульканелло. Впрочем, Лулубэ едва замечала Бартоло, несмотря на то что Кроссмен здесь, на борту, держался с ней почему-то отчужденно. (Словно никогда не целовал ее с дикарской страстью!)

Он стащил сапоги и, оставшись в белых носках, передвигался по лодке удивительно уверенно и даже почти красиво, ловко пробираясь, нагнувшись, под брезентовым навесом.

– Были моряком, Йен?

– Как вы догадались, lady?

«Он со мной больше не на „ты“!»

– Потому что… вы так уверенно ходите.

– Художники наблюдательны. – Он затянулся, не замечая, что трубка не набита. – Верно. Отсутствие твердой земли под ногами было когда-то для меня привычным делом. В девятнадцать лет попал в Королевский британский флот. Доменико Априле… Однажды в воскресенье, в апреле военного сорок третьего года, в нескольких милях от Роки-Банк, мы, шестьдесят человек, на подводной лодке, – класс «А», водоизмещение тысяча сто двадцать тонн, – целых десять часов слушали пение ангелов, только не на небесах…

– Вы были матросом на подводной лодке!

– Привык тогда к отсутствию неба над головой. Потому мне было сравнительно легко сделаться, как сказали мистер и миссис Туриан, «новым пещерным человеком Кроссменом». – Он стоял на носу лодки, положив руку на захватанную перекладину «лесенки для медведей». – Знаете, что это за штука? Упор, с которого бьют рыбу-меч. В июле у этих рыб медовый месяц, и ради любви они поднимаются из глубин на поверхность моря. Тут-то их и бьют… Вы когда-нибудь видели влюбленную пару этих рыб?

– Нет.

– Замечательно красивое зрелище. Достойно кисти художника. Нескромный вопрос: в Швейцарии можно сносно прожить, если зарабатывать живописью?

– Трудно. Ангелус иногда подрабатывает, делает указатели для дорожной полиции. «Стоянка запрещена» и всякое такое.

– A-а, понимаю. Внимание, стоянка запрещена! Соблюдайте тишину – госпиталь! Школа! Сумасшедший дом – звуковые сигналы запрещены! Тюрьма! Крематорий!

«Это последствия шока», – подумала Лулубэ.

Его короткие волосы трепетали на ветру, а длинные – колыхались тяжелыми прядями, но он этого не замечал. Она сказала, что ей хочется пить. Он что-то крикнул Бартоло. Тот закрепил руль, отыскал под брезентовым навесом пузатую оплетенную бутыль, откупорил ее и торжественно поднес Лулубэ, перебравшейся на корму. Обеими руками она поднесла бутыль к губам в полной уверенности, что в ней вино, но там оказалась тепловатая вода. Она пила и вдруг почувствовала опьянение, как от вина, если пить его такими большими глотками. Она вернула бутыль рыбаку: «Grazie!», тот церемонно поклонился, прежде чем снова взяться за руль. Под гудящим музыкой небесных сфер парусом она пробралась по шаткой лодке назад к Кроссмену. Солнце, не серый паук – настоящее солнце, пробилось сквозь рваную паутину облаков, в его лучах голова Кроссмена блестела, словно отлитая из бронзы.

Наверно, поэтому – потому что после нескольких глотков тепловатой воды она вдруг почувствовала себя пьяной, наверное, поэтому он вдруг так живо напомнил ей Дикого Охотника, когда тот спускался на плоту по Рейну…

– А детей, – не оборачиваясь заговорил Кроссмен, – детей у вас, значит, нет?

– Нет. Но у нас пять канареек!

– О-о!