Текст книги "Камень в моей руке"

Глава XVII

Зло неистребимо. Никакой человек не способен уменьшить его количество в мире. Он может несколько улучшить свою собственную судьбу, но всегда за счет ухудшения судьбы других.

Аркадий и Борис Стругацкие. «Трудно быть богом»

Я проснулся от громких окриков служащих станции – они ходили с фонарями у вагонов и изредка стучали по колесам вагонов большими железными молотками. Слева и справа на соседних путях стояли другие поезда – и товарные, и пассажирские. Дождавшись, пока путейцы отойдут, я осторожно выглянул из своего укрытия между бревен и спрыгнул на перрон. Пригнувшись и стараясь избегать ярко освещенных участков, я добрался до здания станции. Людей в зале ожидания не было – видимо, это был какой-то забытый богом полустанок. Сонный сторож посмотрел на меня вполглаза, пробормотал что-то неразборчивое про «проклятых мигрантов» и снова стал клевать носом.

Билетная касса была закрыта, но рядом стояло несколько автоматов. Кое-как засунув мятую банкроту в прорезь, я купил билет до Гамбурга. Даже сдача осталась, хватило на пакет чипсов и бутылку газировки, которые я выудил из торгового автомата.

Поезд был только следующим утром, в девять сорок одну, и досыпать пришлось на жестких креслах в зале ожидания.

Утром я наспех умылся в туалетной комнате. Неудивительно, что ночной сторож принял меня за араба-нелегала – на голове топорщился отросший «ежик», а черты лица вытянулись и заострились. Я словно стал старше на несколько лет. Выцветшие голубые брюки от больничной пижамы и сильно поношенная куртка с чужого плеча. Пожалуй, только очки выбивались из неприглядного облика безработного бродяги. Усмехнувшись, я снял их и сунул в карман, исключив вероятность того, что у попутчиков возникнет желание приставать с пустыми разговорами. Проводник экспресса брезгливо взял мой билет и долго его рассматривал, как будто желая уличить меня в подделке, а затем молча посторонился, пропуская в вагон. Я протиснулся на свое место и отвернулся к окну. Через три с половиной часа поезд прибыл на вокзал Гамбурга.

Там, в клинике, лежа без сна, я часто мечтал о том, как сойду с поезда и обниму маму, и сердце мое чуть не выскакивало из груди. А сейчас в ней была огромная обугленная дыра. Я брел, машинально пробираясь в потоке спешащих пассажиров и роботов-перевозчиков с полными тележками багажа. На последнюю мелочь я купил проездной жетон и спустился в метро. В забитом вагоне вокруг меня сразу же образовалось свободное пространство. Стоило мне встретиться с кем-то взглядом, как тот поспешно отводил глаза. Я был хуже, чем пустое место. Я был чужеродным, дефектным элементом, своим видом и запахом оскорбляющим респектабельных бюргеров. И от их косых взглядов и неодобрительно поджатых губ такая злость во мне закипела – хотелось превзойти все их худшие ожидания, буянить, орать что-то похабное и плеваться прямо на сияющий пол. Только бы расшевелить их – пусть даже привести в бешенство – но расшевелить, разбить непробиваемую броню их сытого равнодушия.

Наконец, я добрался до дома. Подошел к двери, уперся лбом – и стоял так минут десять. Потом подышал на большой палец, потер о грязную штанину и приложил сенсорному экранчику. Замок тихо щелкнул.

– Мам? – неуверенно позвал я. А, ну да, она же в это время всегда на студии, записывает вечернее шоу. – Грейси?

В квартире было непривычно тихо. Грейси всегда что-то напевала. Я заглянул на кухню – все сияет и пахнет дезинфицирующим средством. Детская за время моего отсутствия как-то сжалась в размерах, поблекла. С удивлением, словно в первый раз, я вгляделся в рисунок обоев, присел на край кровати и погладил ладонью пушистый плед. Все вещи лежали так же, как в день отъезда в клинику – даже джинсы, небрежно брошенные на спинку стула. Я взял их и усмехнулся: ну и жирдяй же я был!

В ванной кто-то тихо скребся. Я распахнул дверь и отпрянул. На полу на корточках сидела японка с гладко зачесанными волосами и усердно оттирала и без того сияющий кафель.

Стоило ей заметить меня, как она быстро вскочила и склонила голову.

– Добрый день, Кристобальд.

– Ты… кто такая? – пробормотал я.

– Суоку. Модель IDR-135, расширенная комплектация.

– А… Так ты – робот? А где Грейси?

– Модель GRS-243 неисправна. В данный момент она в неполной комплектации находится в раздвижном шкафу в прихожей, – с милой улыбкой ответила японка.

Я бросился в коридор. Грейси и правда была в шкафу, рядом с пылесосом: запылившаяся и безмолвная, с раскуроченной грудной клеткой. Я обнял ее и зарыдал. Суоку безмолвно стояла рядом. Мне кажется, ее процессоры перегрелись от потуги выдать правильный алгоритм поведения в сложившейся ситуации. Любой из маминых знакомых со студии покрутил бы пальцем у виска. Пусть так. Но для меня Грейси всегда была гораздо, гораздо большим, чем горсткой микросхем. Это моя семья.

– Сколько она уже… в ремонте?

– Около месяца. Выпуск андроидов модели GRS-423 прекращен пять лет назад, и комплектующие найти крайне тяжело. Спрогнозировать предполагаемые сроки окончания ремонтных работ затруднительно.

– Ясно, – буркнул я, отнес Грейси в свою комнату и бережно уложил на кровать. На часах была еще только половина третьего, мама обычно возвращается со студии около восьми. Связаться с ней не получится: майджет отобрали в клинике еще в первый день, мой планшет пропал вместе с остальным багажом, а на мамином стоял новый пароль. Я принял душ, послонялся по квартире, все время натыкаясь взглядом на чужие вещи – пепельницу, галстук, зубную щетку. Суоку я приказал уйти в спящий режим, но у меня все равно было нехорошее ощущение, что она насмешливо подглядывает за мной из-за полуопущенных век. В тысячный раз посмотрел на часы – но время, кажется, остановилось, а звенящая тишина давила на уши. Я планировал навестить Келлера, Хайди и Аннику завтра, но ноги сами несли меня на Каштановую аллею.

Я шел, не глядя по сторонам и все ускоряя шаг, жалея лишь о том, что на кухне не нашлось даже жалкой горстки конфет, не говоря уже о шоколадных кексах, которые всегда пекла Грейси – Анника так любит сладкое. Я вбежал на старое крыльцо, глубоко вдохнул, чтобы выровнять дыхание, и постучал. Дверь открыла Хайди – веснушки на ее бледном, заострившемся лице стали заметней, но она, кажется, стала еще красивее. Она скользнула по моему лицу равнодушным взглядом, словно не узнав, и слегка посторонилась.

– Хайди, это я, Крис, – предательски дрогнувшим голосом сказал я. Она недоуменно уставилась на меня, а потом в ее глазах вспыхнула такая исступленная ненависть, что я отшатнулся.

– Ты!

– Хайди, что произошло?! Где Анника? – пробормотал я, совершенно сбитый с толку.

– Анника? Анника?!! И ты еще смеешь глумиться?!

– Хайди! Кто там? – раздался встревоженный голос из глубины дома.

– Это к фрау Штербе, мама. Ошиблись адресом!

Хайди бросила быстрый взгляд в сторону гостиной, вытолкала меня на крыльцо и прикрыла дверь.

– Анника умерла.

Я стоял, оглушенный ее словами, и напряженно вглядывался в ее лицо, пытаясь найти там хоть малейшее объяснение.

– Еще скажи, что ты не знал.

– Но я… действительно не знал. Я только сегодня вернулся в Гамбург.

– Так вот, на следующий день, как ты отправился любоваться альпийскими пейзажами и пить кислородные коктейли, сюда заявились люди из МОРГа и увезли ее в центр реабилитации. Жаль, меня не было дома. Я бы вцепилась им в глотку, как бешеная кошка. Мама говорит, Анника так плакала… Ей не разрешили взять с собой даже мистера Монти. Сказали, что через пару месяцев, после того, как она пройдет курс поддерживающих процедур и они сделают полное заключение о ее умственном развитии, ее можно будет навестить. И, возможно, даже забрать домой. «Это все делается для ее же блага», – именно так они сказали маме. А месяц назад пришло официальное извещение о том, что Анника умерла от воспаления легких. Мама… она до сих пор не верит. В ней словно лопнула пружинка, на которой все держалось. Целыми днями сидит, уставившись в пустоту. А по ночам кричит и раздирает простыни.

– Ты… ты серьезно думаешь, что это я донес?

– Кроме тебя и Келлера… знала только фрау Штербе из дома напротив. И за ее умение держать язык за зубами мама каждую среду вылизывает ее дом до зеркального блеска вот уже пять лет.

– Хайди, я бы никогда…

– Это все уже лишнее. Аннику не вернуть. Уходи. И если еще раз покажешься на нашей улице, я вызову полицию, – и она захлопнула дверь.

Я медленно побрел куда-то, не разбирая дороги. В глазах припекало. Мог ли я проболтаться про Аннику посторонним? Нет, я был абсолютно уверен, что был только тот обрывочный разговор с мамой. Она бы никогда не донесла, исключено. Да и я не упоминал ни адреса, ни фамилии… И вдруг я вспомнил. За пару дней до отъезда в клинику я мчался на всех парусах на Каштановую аллею и чуть не сбил с ног высокого господина в сером костюме. Я пробормотал извинения и снова вскочил на доску, затылком чувствуя его испепеляющий взгляд. И только сейчас понял, почему его лицо показалось мне смутно знакомым. Это был Алфред Шаллмайер. Гнусный тип из МОРГа, который каким-то образом затесался среди гостей на праздновании моего тринадцатилетия. Выходит, обвинения Хайди совершенно справедливы. Пусть даже совершенно случайно, но это именно я навел агентов комиссии на их дом. Анника…

Я резко развернулся и рванул к дому Келлера. Я несся по улице, как будто за мой гналась свора бешеных псов, и редкие прохожие шарахались в стороны, уступая мне дорогу. Погода портилась. У самой кромки горизонта набрякла громадная лиловая туча, и в ожидании дождя жизнь словно остановилась: ни ветерка, ни щебета птиц. Я ворвался в дом Келлера и плотно затворил дверь. В ушах все еще звучал голос Хайди, и от каждого брошенного ею слова хотелось увернуться, как от летящего камня.

– Мастер! – крикнул я. В ответ не раздалось ни звука. Домой идти я не мог. Только не сейчас. Я прошел в комнату. И вздрогнул: коуч сидел в своем кресле и безотрывно смотрел в окно. – Это я, Крис, – прошептал я, подойдя ближе.

– Я надеялся, что мы еще увидимся, – произнес он незнакомым, надтреснутым голосом. – Мы не уберегли ее, Крис. Ребенка, не знающего, что такое злость, зависть, жестокость… Способного видеть только добро, хрупкую красоту мира.

Он сдавленно зарыдал. Я хотел сказать что-то, но все слова как-то разом обесценились, потеряли смысл. Впрочем, Келлер и не ждал утешения. Он растравлял свое горе, словно ворочая ножом в глубокой ране.

– Ты знаешь, в те страшные дни после падения, когда я на краткий миг приходил в себя, обводил помутневшим взглядом больничные стены и тут же снова терял сознание от адской боли, в моем воспаленном мозгу успевала промелькнуть только одна мысль: «Зачем? Зачем Ты оставил меня в живых? Зачем вместо легкой смерти Ты дал мне бессмысленные страдания?», – Келлер говорил странно спокойным, каким-то бесцветным голосом. – Но я неистово верил в Провидение. Я знал: в том, что Он сохранил мою никчемную жизнь, есть свой смысл, просто пока мое предназначение скрыто. И вот прошло почти тридцать лет, а я так и не открыл его. Я тут здорово хорохорился перед тобой. Но правда безжалостна: моя жизнь пуста и бессмысленна. С каждым годом я только терял друзей и умножал печали. И вот только сейчас я прозрел. Предназначение было в том, чтобы привести в мир эту маленькую девочку, оберегать ее, как редчайший цветок, чтобы ее дар раскрылся в полную силу. Но я провалил свою миссию, Крис. Я предал ее еще до рождения и не сумел уберечь, когда судьба подарила мне еще один шанс.

– О чем вы говорите?

– Анника – моя дочь. Мы с Кларой любили друг друга. Инвалидам запрещено создавать семьи и заводить детей, поэтому мы вынуждены были скрывать свои чувства. И вот, в один из дней она прибежала вся сияющая, наполненная звонким счастьем и выпалила, что ждет ребенка. Умоляла: уедем далеко, хоть в Сибирь, начнем жизнь с чистого листа. Но я испугался. Я просил ее избавиться от ребенка. А затем, словно в наказание за мое малодушие, новый удар: у плода было выявлено серьезное генетическое нарушение, лишняя хромосома. Я убеждал, заклинал, угрожал, но она стояла на своем. И в этом вся Клара. Всегда жила, слушая лишь свое сердце. В клинике ребенка сразу же отобрали бы, поэтому на свой страх и риск она разыскала где-то акушерку, которая за деньги готова была помочь ребенку тайно появиться на свет и держать язык за зубами. Мы с Кларой не виделись с тех пор. Хайди, которая по старой памяти забегала поболтать со мной на крылечке, пока мать не узнала и строго-настрого не запретила ей видеться со мной, разболтала, что родилась девочка, Анника – крошечная, некрасивая, горластая… Я ненавидел свою только что родившуюся дочь за то, что она разлучила нас с Кларой. Хотя винить следовало лишь самого себя, свое малодушие… Но теперь все уже позади. Скоро мы снова будем вместе, уже навсегда.

– Что?

– Каждый год, в мой день рождения, сердобольные братья из «Мира без боли» присылают мне милый презент. Маленькую таблетку – пропуск в мир, свободный от боли, сожаления и раскаяния, – его речь замедлялась, голос становился все глуше.

– Но разве не вы учили, что нужно пройти свой путь до конца? Бороться до самой последней минуты и никогда не сдаваться?

– Я устал, Крис. Мне нужно отдохнуть. Иди.

Он обессиленно закрыл глаза и запрокинул голову. Я схватил его руку – она была холодной и чуть влажной. Я выбежал из дома, пронесся по пустой улице и затарабанил в двери Хайди.

– До тебя, кажется, так и не дошло?! Что еще?

– Келлер… Кажется, он умирает, – задыхаясь, закричал я.

Когда мы зашли в дом, он все так же сидел в кресле у распахнутого окна, и легкие шторы всколыхнулись от резкого порыва ветра, как паруса. На миг я увидел его на капитанском мостике корабля, который отправился в плавание по неизведанным морям.

Хайди уже вызвала бригаду медицинской службы и теперь бестолково металась по комнате.

– Он не смог смириться с гибелью Анники, – прошептал я. – Я пришел слишком поздно, он уже принял таблетку.

– Иди домой, Крис, – тихо произнесла Клара, переступая порог дома. Она мягко обняла меня за плечи и подвела к двери. – Ни о чем не думай. Мы позаботимся обо всем. Ступай…

Я зашагал по улице. Первые тяжелые капли тяжело шлепались на асфальт, вздымая фонтанчики пыли. Вскоре пелена дождя скрыла все вокруг. Кроссовки моментально промокли и стали чавкать, я стянул их и зашвырнул в кусты. Тротуар превратился в бурный грязный поток. Я брел, не разбирая дороги. Капли дождя стекали по лицу, смешиваясь со слезами. Вспышки молний освещали улицу холодными всполохами.

– Как ты мог?! – закричал я, запрокинув лицо в затянутое тучами небо. – Сейчас, когда ты так нужен мне!

Раздался глухой раскат грома. Я заорал, стараясь выместить в этом крике всю боль и отчаяние, а потом поплелся к метро, распинывая сломанные бурей тополиные ветки.

Кажется, я добирался домой целую вечность. Вагон наполнялся людьми и снова пустел, а я все ехал и ехал, прислонившись лбом к холодному стеклу, и бодрый механический голос все не объявлял мою станцию. Наверное, я по ошибке сел на кольцевую. С промокшей под дождем одежды бежало, и подо мной образовалась небольшая лужица. Я продрог до костей и никак не мог согреться. Каким-то чудом я все же добрался до дома. Мамы еще не было. Оставляя грязные следы, я прошлепал в ванную, включил горячую воду и, не раздеваясь, лег в нее. Я ощущал себя полным ничтожеством. Я принес сплошные несчастья всем, кто был мне дорог. Я навлек беду на Роба. Я оказался последним элементом в генетическом паззле, который собирал сумасшедший профессор, и тем самым приблизил смерть Ранбира и Дафны. Я смалодушничал и бросил Элизу, Фриду и Лукаса. Я не спрыгнул с поезда, когда Бен и Коломбина сорвались и скатились с косогора. Я привел агентов МОРГа к дому Анники. Я так и не нашел в себе сил признаться Келлеру, что в ее смерти нет его вины.

Я зажмурился и ушел под воду. Стал считать. Если бы у меня была выдержка японских самураев, я бы никогда уже не всплыл. Вода противно закупорила уши. В висках стучало. Дошел до пятидесяти трех, сел и жадно набрал полную грудь воздуха. А когда проморгался, увидел маму, которая сидела на краю ванны и плакала.

Мы проговорили почти до утра. Я сбивчиво рассказывал обо всем, что случилось в клинике. О своих друзьях и опытах безумного профессора. О Робе и кораблике. О моем коуче и его необычной дочке. Мама слушала, не перебивая. Иногда она вскакивала и принималась расхаживать по кухне, сжимая виски, словно у нее разболелась голова. А потом, когда я стал засыпать прямо за кружкой давно остывшего чая, она положила мне на лоб прохладную ладонь и сказала:

– Ты был мужественным, мой мальчик. Как резко ты повзрослел… Отец гордился бы тобой. Я стала подозревать, что в клинике что-то неладно, как только получила первое письмо – там не было ни слова, написанного тобой. Я пачками рассылала официальные запросы, добиваясь права на посещение, но Шварцвальд оказался неприступной крепостью. Мне выдавали отказ за отказом, ссылаясь на распоряжение о карантинном режиме. Я пыталась воздействовать подкупом, лестью, угрозами – все без толку. Оказалось, что у клиники масса покровителей среди высокопоставленных чиновников. Я словно билась в прозрачную стену. Любые мои попытки разведать хоть что-то немедленно пресекались. С Шульманом все разладилось – кажется, он искренне не понимал, почему я так переживаю, и обвинял в черной неблагодарности. Вся информация о клинике – за исключением глянцевых картинок с сайта – оказалась засекреченной. С огромным трудом мне удалось выйти на след нескольких бывших пациентов. Правда, они не создавали впечатления психически здоровых людей. От их путаных рассказов волосы вставали дыбом, я никак не могла понять: где кошмарная правда, а где – вымысел. Целыми днями пропадала на студии, лишь бы только быть занятой, не оставаться наедине с воспоминаниями… Как хорошо, что ты догадался никому не сообщать о своем возвращении домой! Значит, ты говоришь, по документам тебя уже нет в живых? Ну, что ж, прекрасно! Пусть теперь попробуют тебя отнять! Завтра же я съезжу на студию и уволюсь. У Рольфа есть знакомые среди нелегалов – сделаем новые паспорта, с новыми именами. И уедем далеко-далеко, к самому морю, где нас никто не найдет.

– А как же Бруно, Элиза, Лукас? И все остальные? Дети так и будут умирать, а я буду греть пузо на солнышке?!

Мама закусила губу.

– Крис, пойми… Придется бороться не против Фавр и съехавшего с катушек профессора. За всем этим стоят такие должности и капиталы, что нас с тобой распылят на атомы прежде, чем ты успеешь сказать: «Шварцвальд».

– Плевать. Как жить, зная о том, что творится в клинике? Или о том, что маленькую девочку, которая была талантливой художницей и никому не желала зла, отобрали у семьи и убили из-за каких-то дурацких представлений о расовой чистоте?

Мама уронила лицо в ладони и зарыдала. Ее хрупкие плечи подрагивали. Я молчал. Я ждал ответа. Наконец, она подняла глаза.

– Ты готов выступить против Фавр? Глядя ей прямо в глаза?

– Да.

– Стоя под объективами десятков камер? Когда сотни глаз будут смотреть на тебя, ловить каждое твое слово?

– Да.

– Что ж… Тогда бросим камень в это затхлое, гнилое болото.

– В окно Овертона.

– Что? Хорошо, пусть так, что бы это ни значило. Посмотрим, как далеко разойдутся круги.

– Только как? Мне же никто не поверит. Что стоит одно мое слово против ее авторитета и связей?

– Уже за полночь. Ложись-ка спать, – улыбнулась мама, снимая мои очки. – Предоставь это мне. У меня припрятан козырь в рукаве…

Глава XVIII

Господи, да что же еще? Что же еще нужно сделать с человечеством, чтобы его, наконец, проняло? Неужели этого вот мало? Он знал, что этого мало. Он знал, что миллиарды и миллиарды ничего не знают и ничего не хотят знать, а если и узнают, то поужасаются десять минут и снова вернутся на круги своя.

Аркадий и Борис Стругацкие. «Пикник на обочине»

Я никак не мог вынырнуть из сонной одури – пытался разлепить глаза и оторвать голову от подушки, но снова проваливался в тяжелое забытье без сновидений. Когда я, наконец, поднялся, комната уже была залита ярким солнечным светом. Я взглянул на часы и ахнул: без пятнадцати два. Выходит, я проспал чуть ли не весь день! Все тело ломило, как при простуде, а голова была чугунной. Шаркая ногами, я прошлепал на кухню, выпил стакан воды. И тут заметил на столе записку от мамы, придавленную моими очками: «Родной, я на студии. Не высовывай носа из дома!!! В пять я пришлю за тобой машину. Мама».

Я лениво пожевал хлопьев с молоком, пощелкал пультом, выбирая программу на люминге, но в это время показывали только скучные новости, детские мультики и ролики телемагазина. Переключил на Дискавери: шел старый фильм про горбатых китов – они когда-то населяли океаны, плавали среди айсбергов и переговаривались инопланетными голосами. Последнего видели четыре года назад.

Наконец, в дверь позвонили. Заглянув в глазок, я увидел Рольфа и тут же распахнул дверь.

– Дружище, да тебя просто не узнать! – воскликнул он, крепко пожимая мне руку и хлопая по плечу.

Мы сели в студийный «мерседес» и помчали по запруженным улицам. Я еще ни разу не был на маминой студии и вертел головой во все стороны. Огромный небоскреб из стали и бетона внутри оказался пронизан множеством бесконечных коридоров с рядами безликих дверей. Нас все время обгоняли спешащие люди с хмурыми и озабоченными лицами.

– Ближе к вечернему эфиру здесь вообще начнется ад, – усмехнулся Рольф. Он отвел меня в рабочий кабинет, совсем небольшой: только письменный стол да шкаф. Одна из стен была стеклянной, и я мог наблюдать за суетой в ньюсруме: журналисты громко переговаривались, вели трансляции или же просто слонялись между столов без дела. Наконец, пришла мама. Вид у нее был измученный.

– Волнуешься?

– Нет, – соврал я. С каждой минутой тревога нарастала, в животе раскручивалась воронка торнадо. Еще дома я попытался набросать какую-то речь, но выходило так бессвязно и глупо, что раз за разом я комкал листок и бросал в мусорную корзину.

– Ты выйдешь в самом конце программы. Но от твоих слов будет многое зависеть, понимаешь? – мама устало потерла лоб и заглянула мне в глаза.

– Да.

– Никуда не выходи. Не хочу, чтобы вы случайно столкнулись с Шульманом в коридоре.

В четверть седьмого Вики, мамина ассистентка, провела меня в аппаратную. Шоу должно было начаться через несколько минут. Зрители уже полукругом расселись на своих местах. Я нашел глазами Шульмана – молоденькая девушка припудривала ему лицо большой кистью.

– Внимание, три минуты до эфира! – сказала мама, склонившись к микрофону. Никогда прежде не видел ее такой строгой, сосредоточенной.

Шульман досадливо отмахнулся от гримерши и замер перед одной из камер в заученной позе, лощеный, загорелый, в костюме с голубой искрой. На больших экранах в студии высветилась заставка шоу. Зрители зааплодировали.

– Добрый вечер! – сверкнул фаянсовой улыбкой Шульман. – Признаюсь, тема сегодняшнего шоу возникла совершенно спонтанно, но обойти вниманием событие такого масштаба было бы непростительно: сегодня исполняется ровно сто лет со дня основания клиники Швацвальд. Без преувеличения, на сегодняшний день это лучшая клиника Европы, оснащенная в соответствии с последними достижениями научной мысли. Клиника, где ежегодно проходят лечение сотни детей, страдающих тяжелыми недугами. Впрочем, гораздо лучше меня о Шварцвальде и применяемых там уникальных методиках лечения расскажут эксперты. Давайте поприветствуем первого гостя: уполномоченный представитель комиссии Международной организации по расовой гигиене Алфред Шаллмайер! Спасибо, Алфред, что несмотря на вашу безумную занятость, выкроили время для участия в программе!

Я сжал челюсти так, что зубы скрипнули. Всматривался в худое, изможденное лицо этого человека, упакованного в серый наглухо застегнутый костюм, напоминающий стальную броню, в плотно сжатые бескровные губы, в глубоко посаженые глаза – смотрел и запоминал, чтобы уже никогда не пропустить это лицо в толпе.

– Алфред, по долгу службы вам приходится часто бывать в Шварцвальде. Какое впечатление о клинике у вас сложилось?

– Исключительно благоприятное. Благодаря неустанным научным изысканиям профессора Айзенблата клиника находится буквально на острие современной фармацевтики, преподнося одно удивительное открытие за другим. Изобретенные им вакцины и лекарственные препараты облегчили жизнь многим пациентам, долгие годы страдавшим от тяжелых заболеваний. Стоит отметить, что лечебный процесс в клинике выстроен безукоризненно, и в этом отношении Шварцвальд напоминает четко отлаженный и безупречно подогнанный механизм швейцарских часов. Безусловно, это всецело заслуга старшей сестры, мадам Фавр, которая виртуозно справляется с множеством возложенных на нее обязанностей.

– Правда ли, что вас связывает многолетняя дружба?

– Да, мы познакомились около десяти лет назад. В то время я возглавлял рабочую группу по разработке проекта закона о расовой чистоте и нашел в лице мадам Фавр истинного апологета базовых принципов генетической селекции.

– И сегодня мы бесконечно счастливы поприветствовать ее в нашей студии, – расплываясь в медовой улыбке, произнес Шульман. Я вздрогнул и вцепился пальцами в спинку маминого кресла так, что костяшки побелели. – Подчеркну, что в силу высокой занятости мадам Фавр покидает Шварцвальд лишь в исключительных случаях.

В студию вошла мадам Фавр. Улыбнулась восторженно хлопающим зрителям. Шульман подскочил к ней и учтиво поцеловал руку, а затем усадил на диван рядом с Шаллмайером. Кокетливо улыбнувшись, она поправила пластмассовую прическу. Мое сердце ухнуло в живот и затрепыхалось там, как выловленная рыба.

– Мадам Фавр, вы посвятили клинике больше двадцати лет, стали, без преувеличения, ее ангелом-хранителем. Как вы нашли свое призвание?

– Забота о здоровье будущих поколений – что может быть важнее? – улыбнулась Фавр. – Именно для этой благой цели весь персонал клиники трудится, не покладая рук. И, смею надеяться, мы уже достигли немалых успехов… Выбрав путь разумного контроля репродукции на генетическом уровне, современное общество отыскало спасительный выход из тупика.

– Для сотен пациентов клиники вы стали ближе, чем родная мать, – не снимая с лица тошнотворной улыбки, вклинился Шульман. – И сейчас мне хотелось бы устроить маленький сюрприз: пригласить в студию одну из бывших пациенток клиники, Эмму Клаус!

Затравленно озираясь по сторонам, в студию вошла сутулая женщина в вытянутой вязаной кофте. То и дело одергивая юбку, она присела на самый край диванчика и сложила ладони на коленях.

– Эмма, дорогая, расскажите нам о годах, проведенных в клинике?

– Я ребенком была. Мало что помню. Но мне там очень, очень помогли. Теперь я совершенно здорова. Совершенно. У меня и справка есть, – и она суетливо полезла в замызганную сумочку.

– Ну что вы, что вы, это лишнее! – вытаращил глаза Шульман, явно не ожидавший подобного поворота разговора. – Лучше поделитесь с нами воспоминанием о каком-то трогательном моменте?

– Я же говорю: маленькая совсем была, ничегошеньки не запомнила. Врачи… были очень добры к нам. А перелом тот – чистая случайность. Зато кормили… каждый день, – в зале стали перешептываться. Я видел, как разгоралась ледяная ярость в глазах Фавр, в то время как на губах ее застыла пластмассовая улыбка. Эмма Клаус продолжала что-то бормотать, растерянно обводя глазами зрительный зал, как вдруг уткнулась взглядом в старшую сестру. Она запнулась, обмерла, словно обожглась об арктический лед ее глаз, и прикрыла рот ладонью.

– Эмма, сдается мне, волнения сегодняшнего дня оказались слишком сильными для вас, – сердечно проговорил Шульман и участливо подставил ей локоть, чтобы подвести к перегородке, прикрывающей техническую часть студии. Казалось, ничто не способно вышибить его из седла. Но на крупном плане я заметил, как по его правому виску сбежала капля пота.

– А теперь я предлагаю посмотреть небольшой сюжет о повседневной жизни пациентов в Шварцвальде – там есть и эксклюзивные, ранее не транслировавшиеся кадры хроники.

На больших экранах появилась величественная панорама замка, снятого с высоты птичьего полета. Он гордо возвышался среди полыхающего золотом и багрянцем осеннего леса под «Гимн Объединенной Европе». Глубокий мужской голос с бархатными интонациями поведал: «Ежегодно в Шварцвальд прибывают сотни детей. Но не все они вернутся домой».

На экране появилась Фавр – все в том же безукоризненно выглаженном белом костюме, только моложе на несколько лет. Видимо, это были кадры одного из ее старых интервью.

– В клинике дети получают все самое необходимое: полноценное витаминизированное питание, ультра-современное лечение и разнообразный досуг. Кроме того, не стоит недооценивать целительную силу закаливания и альпийского воздуха! – на экране возникли новые кадры, чуть смазанные и скачущие, словно снятые любительской камерой: рука со сбитыми в кровь костяшками, которая шоркает облезлой щеткой брусчатку, слипшийся комок подгоревшей каши на железной тарелке – и ряды истощенных, обритых наголо детей, жадно запихивающих в рот склизкую массу. Затем – утренняя пробежка: кто-то из бегущих впереди доходяг качается в сторону, падает и остается лежать на мерзлой земле, пока тренер пинками не поднимает его на ноги. А затем – площадь с ровными шеренгами застывших детей. И хрупкая фигурка женщины в белом, которая методично опускает розги на кровавую спину распятого мальчика. Меня не покидало ощущение дежавю: словно на экране прокручивали не кадры хроники, а мои воспоминания.

«Как же на самом деле лечат детей в Шварцвальде?», – невозмутимо продолжал мужской голос за кадром.

На темном экране возник хрупкий силуэт Элизы. «В клинике творятся страшные вещи, Лис. Детей с тяжелыми генетическими заболеваниями никто и не думает лечить. Их истребляют. Сразу же после прибытия в Шварцвальд, жестоко и методично. Вдобавок на них испытываются экспериментальные лекарства, и часто это приводит к страшным, непоправимым последствиям. И за эти исследования фармацевтические компании готовы выплачивать мадам Фавр огромные суммы…».

В зале рос гул возмущения. Посеревший под средиземноморским загаром Шульман натужно улыбался. Пару раз он попытался сказать что-то, но его микрофон был отключен. Между тем Фавр сохраняла поразительную невозмутимость, словно происходящее на экране было нимало ее не беспокоило. Но лишь до тех пор, пока там не появилось ее собственное лицо. «Ты – особый заказ. Мистер Шульман дал понять, что будет крайне признателен, если лечение в клинике не пойдет тебе на пользу… Вплоть до самого печального исхода», – произнесла она, усмехнувшись.