Текст книги "Камень в моей руке"

Глава XI

И тогда Андрей вдруг понял, что в его, стратега, глазах все это выглядит совсем иначе: он ловко и неожиданно убрал мешающего ему слона да еще получил пешку в придачу – вот как это выглядело на самом деле…

Аркадий и Борис Стругацкие. «Град обреченный»

Дверь захлопнулась, холодно лязгнул замок, и я оказался в темноте, густой и вязкой, как битум. Тишину нарушало только мое сбившееся дыхание. Как слепой, я поводил руками в пространстве, пока не наткнулся на стену. Сел, прислонившись к ней спиной. Чувствовать твердую опору – это уже что-то, раз уж зрение и слух стали бесполезны. По привычке я стал насвистывать всякую дребедень, что приходит на ум. Только мысли все равно крутились по одной и той же орбите. Роб. Роб. Роб. Окажись я в клинике чуть раньше, может, успел бы застать его в живых. Стоп. А почему, собственно, старшая сестра заявила, что он поступил в Шварцвальд, буквально балансируя на грани жизни и смерти? Ведь мы виделись за день до отъезда. Да, он хандрил и все такое, но выглядел ничуть не бледнее, чем обычно. Да, гемофилия – опасное и неизлечимое заболевание, но прожил же он как-то тринадцать лет? Мысли роились в голове, жалили, как осы.

Шварцвальд, конечно, больше похож на тюрьму, чем на больницу. Но детей здесь лечат, а не убивают. Или?.. Как блеснули глаза мадам Фавр, стоило мне спросить про кораблик. Да нет, бред.. Она, конечно, айсберг в юбке, но чтобы из-за какой-то модели уморить живого человека?.. Она же не киношная злодейка. В жизни так не бывает. Роб и сам не раз говорил, что может погибнуть от крошечного пореза – кровь не сворачивается, и течет, течет, пока не вытечет вся, до последней капли. Он мог случайно пораниться или запнуться на лестнице и ободрать коленку – да мало ли что!..

Но во что я никак не мог поверить, так это в то, что он оставил подаренный мной кораблик этой напыщенной гусыне. Которая врет мне в глаза о том, как они были дружны, а сама даже имени его не помнит.

Выходит, Роб погиб из-за кораблика? Нет, не так. Роба убили из-за кораблика. Который ему подарил я. На прощание.

Эта жестокая правда обрушилось на меня, как лавина. Обхватив голову руками, я катался по полу и выл, в бессильной ярости пиная стены карцера.

– Нет! Роб, Роб! Нет…

Постепенно я выдохся и съежился, как воздушный шар, из которого вышел весь воздух. Меня накрыло странное безразличие – мне уже не было дела ни до чего на свете, в том числе и до собственной судьбы. Измученный, опустошенный, я сам не заметил, как уснул.

Проснулся от скрежета ключа в замочной скважине – он показался неестественно громким, царапающим слух. Пахнуло прохладным свежим воздухом. Желтый луч фонарика по-крысиному обшарил каждый угол.

– Эй, ты где тут? Дрыхнешь, что ли?! – Вагнер протянул мне бутылку питьевой воды и кусок хлеба. – На вот, подкрепись, – и он снова захлопнул дверь.

Я жадно выпил всю воду, пожевал хлеб, безвкусный и вязкий, как пластилин, и снова провалился в сон. Я спал, спал, спал и никак не мог стряхнуть это сонное заклятье. Сон не наполнял меня силами, а забирал последние, лишал воли. Мне казалось, я уже наполовину превратился в бревно – рассохшееся, поросшее мхом, с растрескавшейся корой. А потом граница яви и сна совсем смазалась, и стали приходить видения.

Вспомнился последний разговор с Келлером. Старик сидел в своем кресле, нахохлившись, как старый ворон.

– В последнее время я часто задумываюсь о том, как же вышло так, что мы узаконили убийство детей, – проскрипел он. – Да-да, это именно убийство, хотя и получившее статус государственной программы заботы о здоровье будущих поколений. О как! Это хороший, проверенный прием – бесконечно придумывать новые имена. Пока следишь за сменой вывесок, упускаешь главное – подмену смыслов. И как бы ты, как деревенский олух, ни следил за руками ярмарочного плута, сдающего карты, все козыри все равно окажутся в его рукаве… Кстати, ты знал, что древние греки называли «эвтаназией» спокойную смерть от старости, которую человек заслужил тем, что жил по совести, не кривя душой? Люди всегда придумывают новые смыслы старым словам. И сегодня, вместо того, чтобы приободрить больного, стоящего на пороге смерти, помочь ему преодолеть страх небытия, врачам предписывают поскорее избавить больных от «бессмысленных» страданий. Один укол – и на лице вместо гримасы боли проступает блаженная улыбка… Казалось бы, что плохого в том, чтобы позволить больному оборвать мучения? Но стоило лишь чуть-чуть приоткрыть эту дверцу, как мы превратились в крыс, пожирающих слабых собратьев.

Однажды я прочел об одной интересной теории, Крис, «окнах Овертона». Используя несколько проверенных приемов, можно кардинально изменить отношение людей, назвать черное – белым, немыслимое – обыденным и даже модным, а убийство невинных людей – заботой о генофонде нации… Или вот этот навязанный подросткам дикий страх старости, телесной немощи. Они живут одним днем, а если слегка захандрил – есть план экстренной эвакуации. Прямо на небо. Самоубийство, которое во все времена считалось страшным грехом, сегодня преподносится как проявление мужества и тонкой, ранимой души. Стоит ли удивляться, что это стало повальной модой среди подростков? Настоящие, живые, думающие и чувствующие дети умирают, потому что не могут найти себя, свое место в этом новом мире, а на смену им приходят выращенные в пробирках биороботы с отредактированными генами. Это закат человеческой расы.

– Но кому все это нужно?

– Я не знаю, Крис. Но эта теория настолько засела в моей старой глупой голове, что теперь мне всюду мерещатся эти окна – проклятые черные окна Овертона.

Не знаю, сколько времени прошло – день, три или, может, неделя – но однажды Вагнер явился не один. Щурясь от яркого света, я разглядел за его плечом Бешеного Гуго и еще двух отморозков, которые избивали меня в душевой.

– Фу, как же тут все провоняло от этой кучи дерьма, – брезгливо сморщил нос он. Парни подхватили меня под руки и выволокли из карцера. Я так ослабел, что не мог сделать ни шагу. По крутой винтовой лестнице мы спустились в подземелье. Приятели Гуго ощупывали путь лучами фонариков. Меня швырнули на пол. Голова кружилась от голода: во рту было так сухо, что язык прилипал к небу. Вагнер смолил сигаретку, не сводя с меня глаз, а парни о чем-то перешептывались в сторонке. Время от времени раздавались взрывы хохота.

Затем раздалась быстрая, уверенная дробь дамских каблучков – и из темноты выступила старшая сестра. На лице – ни единой эмоции, все та же застывшая кукольная улыбка, тот же пристальный, чуть надменный взгляд, точно ты – жук в коллекции, высушенный и приколотый на булавку. Но чувствуется, что внутри, под этой фарфоровой маской – сжатая стальная пружина.

– Как он?

– А что с ним станется? – ухмыльнулся Вагнер. – Отоспался на год вперед.

– Ну, это уже вряд ли ему пригодится, – холодно бросила старшая сестра.

Бешеный Гуго и его костоправы снова загоготали, как гиены. Я поднялся, хотя колени предательски подкашивались.

– О, после пяти дней в карцере у тебя остались силы геройствовать? – усмехнулась мадам Фавр.

– Вы убили человека из-за игрушечного кораблика.

– Идиот! Своим крошечным мозгом ты даже вообразить не можешь его истинной ценности. Знаешь ли ты, что семь лет назад модель испанского галеона с авторским знаком мастера Кайоши Симидзу была продана на аукционе «Кристис» за семьсот тысяч фунтов? Каждая его работа – музейная редкость!.. А кроме того, я никого не убивала, – накрашенная ярко-красной помадой улыбка искривилась, превратившись в страшный оскал. – Все произошло само собой. Бедный мальчик, больной гемофилией. Любая травма может привести к невосполнимой потере крови. Например, разбитый во время потасовки нос. Правда, Гуго?

Бешеный Гуго злобно ухмыльнулся и щелкнул суставами пальцев, словно разминаясь перед дракой.

– Так значит, и там, в душевой, все было не случайно? – спросил я, потирая за правым ухом.

– Милый, ты уже достаточно большой, чтобы верить в случайности. Ты – особый заказ. Мистер Шульман дал понять, что будет крайне признателен, если лечение в клинике не пойдет тебе на пользу… Вплоть до самого печального исхода. Правда, мы не предполагали, что он наступит так скоро. Но перед тем, как все свершится, ты должен мне кое-что прояснить. Я все ломала голову над тем, как же это сокровище попало в руки больного ребенка? Пришлось даже на пару дней оставить клинику, наведаться с визитом к его матери. Принести, так сказать, сердечные соболезнования. Только зря время потратила – эта дуреха так рыдала, что не могла толком сказать ни слова. Вспомнила лишь, что перед самым отъездом в клинику дрон принес какую-то посылку. А дальше нить обрывалась. И вдруг ты сам оказался в моем кабинете. Я хочу знать, как у тебя появился этот кораблик? И прежде, чем ответить, хорошенько подумай: твоя смерть неизбежна, но будет ли она легкой или мучительной, зависит только от меня.

Я молчал. Мне стало как-то все равно, что эта заводная кукла сделает со мной, но я не мог допустить, чтобы она и ее мозгоправы вломились в дом к Келлеру. К тому же… там могли оказаться Хайди и Анника.

– Молчишь?! Ну что ж, ты пожалеешь, мерзкое отродье! Ты, и подобные тебе – не просто выбракованные по группе здоровья. Вы – биологическая угроза для всего человечества. Бомба замедленного действия, которая взорвется через десятки лет. И я уничтожу эту гниль! Ты недо-человек, у тебя нет права на жизнь

На поясе у мадам Фавр тихо пиликнул мессенджер. Она мельком глянула на экранчик и нахмурилась.

– Вагнер, возьми парней и срочно в парк – кто-то из детей по дереву взобрался на крепостную стену и собирается сигануть. Ну, что ж, похоже, у тебя еще есть время для раздумий, – сказала она. – Придержите-ка его, пока я вколю парализатор.

Я забился, как кролик в силках, но Бешеный Гуго, словно только и дожидался повода, тут же вмазал мне в челюсть, а его дружки вдавили в каменные плиты. Мадам Фавр достала из кармана маленький приборчик. Я почувствовал, как кольнуло в предплечье. В глазах тут же полыхнуло синим пламенем, все предметы утратили четкие очертания и закружились в медленном вальсе. Ледяное онемение стало расползаться по телу, словно меня поместили в камеру шоковой заморозки.

– Ну, вот и славно. Через полчаса мы вернемся и продолжим разговор. И я почему-то уверена, что ты все-все мне расскажешь. А затем тебя ждет знакомство с одним безумно талантливым профессором.

После того, как вся компания во главе с мадам Фавр скрылась, я попробовал подняться. Бесполезно. Мое тело больше не подчинялось мне. Оставалось только вслушиваться, как где-то рядом мерно падают капли воды – словно отсчитывают последние минуты моей жизни. Затем раздалось тихое попискивание. По левой ноге пробежала увесистая крыса. Мысленно я содрогнулся от омерзения и ужаса. Напряг все силы, но не смог пошевелить и мизинцем. Я силился вскочить, заорать, но не мог даже моргнуть, тупо таращась в непроглядную темноту. Крыса быстро добралась до лица – я чувствовал на правой щеке легчайшие прикосновения усиков. Поблизости раздался писк ее сородичей. Хотя бы закрыть глаза, просто закрыть глаза – ну же! Из немигающих глаз катились обжигающие слезы. Наконец, я смог зажмуриться.

Вдруг кто-то пинком отбросил крысу, и она глухо стукнулась о стену. Я почувствовал, как поднимаюсь в воздух. Чуть приоткрыл глаза, но увидел только раскачивающиеся плиты каменного пола.

Глава XII

Никогда не следует забывать, что в нашем эвклидовом мире всякая палка имеет два конца.

Аркадий и Борис Стругацкие. «Пикник на обочине. Град обреченный»

– Интересно, чем же он так взбесил ее? Вколола лошадиную дозу парализатора: почти час уже в отключке.

Голос был удивительно красивый: чистый, звонкий, как ручей. В ответ раздалось какое-то гнусавое мычание. Я затаил дыхание, прилушиваясь.

– Что, ты, кажется, не в восторге от этой затеи? Брось, это же отличная шутка! Хотя, ты прав – мадам будет в ярости. А может, я и хочу ее чуть-чуть позлить?! Или даже не чуть-чуть? А о-о-очень сильно! Видел, какая она становится смешная, когда злится? Как закипевший чайник – бульк-бульк-бульк, крышечка так и пляшет!

В ответ лишь коротко хмыкнули.

– Твое мнение вообще никого не интересует. Мне скучно. Ску-у-у-учно, ясно? Тоска смертная. Осточертело все. И Шварцвальд, и она со своими идиотскими правилами, и ты, остолоп. Вся эта жизнь. О-сто-чер-те-ла. Я такое веселье устрою – еще год вспоминать будут…

В тишине раздавалось тиканье часов. Сквозь полусомкнутые веки я мог разглядеть лишь вишневую обивку дивана и смутный темный силуэт, который стоял в изголовье. Наконец, мне надоело лежать бревном, я раскрыл глаза и зажмурился от яркого солнечного света, заливавшего комнату. Стоило мне пошевелиться, как черная тень метнулась ко мне и вдавила в диван так, что ребра затрещали и круги перед глазами поплыли.

Надо мной склонился громила в черном балахоне. Его лицо было совершенно белым, словно обсыпанным мукой, даже глаза вылиняли до прозрачно-голубого. Не сводя с меня пристального взгляда, он медленно ослабил хватку и отступил на пару шагов.

Я огляделся по сторонам. Комната была странной: круглой, совсем без углов. В узкие стрельчатые окна пробивался яркий дневной свет. Все в комнате было каким-то игрушечным. Напротив дивана стоял столик, накрытый к чаю: крошечный фарфоровый чайник, чашки и блюдца, и даже молочник с сахарницей – совсем как настоящие. На полу валялась пара потрепанных, искалеченных кукол – видимо, маленькая хозяйка давно к ним охладела. За ширмой виднелась кроватка, застеленная белоснежным покрывалом с кружевными оборками.

– Привет. Я – Крис, – я протянул руку для рукопожатия, но громила не шевельнулся, сверля меня взглядом. – А что, девчонка уже ушла?

Раздался сдавленный смешок, и из-за правого плеча верзилы выглянуло миловидное личико. Удивленно распахнутые васильковые глаза, вздернутый носик, пухлые губки, тугие пшеничные локоны – глянцевая, кукольная красота. Я улыбнулся и шагнул навстречу, но амбал сбил меня с ног, как кеглю.

– Фу, Гуннар, как ты груб с гостем, – усмехнулась девчонка, и нельзя было разобрать – шутит она или всерьез. Впрочем, верзиле ее слова – все равно, что слону дробина. – А ну-ка, опусти меня, – и она дернула его за правое ухо.

Все так же не спуская с меня настороженного взгляда, он медленно опустился на колени и снял заплечный короб, в котором сидела девчонка. Я быстро отвел глаза, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Она была карлицей. Голова выглядела непомерным грузом для крохотного тельца, словно взятого напрокат у пятилетнего ребенка. И странное дело: по отдельности и голова, и тело были красивыми, но, соединенные воедино, превращались во что-то пугающее и жалкое одновременно.

Он бережно усадил пигалицу за столик. Теперь стало очевидно, что этот чайный сервиз предназначался вовсе не для игры: крошечные блюдца и чашки были как раз под стать хозяйке комнаты. Она кокетливо расправила складки пышного платьица и хлопнула в ладоши:

– Ты почему до сих пор здесь?

Бросив на меня враждебный взгляд, громила удалился. В тишине я отчетливо услышал, как повернулся ключ в замочной скважине. Кто знает, отчего я боялся остаться наедине с пигалицей даже сильнее, чем с ее неразговорчивым охранником?

Стоял, в нерешительности переминаясь с ноги на ногу. А она с любопытством разглядывала меня, словно какой-нибудь музейный экспонат. А потом достала карманное зеркальце, встряхнула кудряшками, кокетливо улыбнулась своему отражению и поманила меня пальцем, приглашая за стол.

Она сидела на единственном в комнате стуле, так что мне пришлось сесть прямо на пол. Так, наверное, ощущает себя взрослый, который понарошку пьет чай в детской комнате в компании плюшевого медведя и старой куклы, натужно пытаясь изобразить интерес к игре. Пигалица сидела с прямой спиной, как на приеме у английской королевы. Поймав ее насмешливый взгляд, я смущенно отвел глаза.

– Ну, рассказывай, – наконец, потребовала она. – За что мадам отправила тебя в подземелье?

– Режим нарушил. Меня застукали ночью в коридоре, когда я шел из уборной.

– А ты разве не боишься Стеклянной Баронессы? – вытаращила глаза она. – Утащит в застенки и выпьет всю кровь!

– Стеклянная Баронесса? Ну-ну. Кажется, мы с ней встречались. В библиотеке, ночью. В полнолуние. Кстати, как книги, интересные?

– Вот так, из-за одного-единственного профана, который всюду сует свой нос, и рушатся легенды, – с притворной грустью вздохнула она, театрально закатив глаза. – Не зря тебя в подземелье упечь собирались! Ясно сказано же: ночью по замку бродить запрещено! Стеклянная Баронесса что, по-твоему, не человек? Может она прогуляться? Или должна всю жизнь так и просидеть в этой дурацкой башне?!

– Кто ты на самом деле?

– Я – призрак замка, – усмехнулась она. – Но ты можешь звать меня просто Дита. Кстати, это, кажется, ты обронил? – и она, улыбаясь, протянула мне флейту.

Отворилась дверь, и в комнату с огромным подносом ввалился Гуннар. Бросив быстрый взгляд на маленькую хозяйку, он с каменным лицом стал накрывать на стол. Я смотрел и не верил своим глазам: на блюде возвышалась гора пирожных, посыпанных сахарной пудрой кексов, облитых шоколадом эклеров и сдобных булочек с маком и корицей. Бруно при виде такого изобилия точно бы хватил удар.

– Это все – тебе? Тебе одной? – изумился я. – Я в Шварцвальде уже несколько месяцев, и ничего, кроме овсянки и плесневелого хлеба, не видел.

Она лишь пожала плечиками и, отломив маленький кусочек печенья, обмакнула в чай.

– Если бы мы не подобрали тебя там, в подземелье, ты уже, скорее всего, был бы мертв. Хотя Гуннару эта шалость пришлась не по душе. Так что ты в долгу передо мной. Не забывай об этом. Будет теперь хоть с кем словом перекинуться. Гуннар ведь немой. Да если б и мог языком ворочать, то не сумел бы и двух слов связать, дубина неотесанная. Уж сколько я билась, пытаясь научить его читать – ни с места. Имя свое нацарапать может – и то хорошо. А ты? Любишь читать?

Я кивнул.

– Я так и знала! – от радости она даже в ладоши захлопала. – Это просто удача! – и затараторила, как сорока. Кажется, она перечитала все книги в библиотеке: причем без разбору, все, что попадалось под руку, от «Критики чистого разума» до «Одиссеи капитана Блада». Книги были ее спасением от скуки, дверью в неизведанные миры. День за днем она проживала тысячи чужих, полных приключений и опасностей жизней, страдала, влюблялась, плакала, смеялась. Она рассказывала о книжных героях так, словно они были ее старыми друзьями и только вчера заходили на чай. И если уж на то пошло, это скорее я, обритый наголо очкарик в бирюзовой пижаме, который невесть как оказался в ее кукольной гостиной, мог сойти за вымышленного персонажа, чем Гермиона Грейнджер, которую она превозносила до небес.

На лестнице послышались торопливые шаги. Ее лицо сразу вытянулось и побелело.

– Это она! – зашептала она. – Спрячь его, живо!

Гуннар схватил меня за воротник, как тряпичную куклу, и затолкал в платяной шкаф. Там висели платья Диты – штук сто, наверное, и тонко пахло лавандовым мылом. В спешке он притворил дверцу неплотно, через узкую щель пробивался свет. В комнату, как снежный буран, ворвалась мадам Фавр.

– Предупреждаю: сегодня ночью никаких прогулок! Сбежал опасный пациент. Пока мы его не поймаем, покидать башню запрещено.

– И сколько мне придется сидеть взаперти?

– Ровно столько, сколько потребуется, – отчеканила старшая сестра.

– А если ослушаюсь – тоже запрешь меня в карцер или упрячешь в подземелье? – насмешливо спросила пигалица, хотя в дрожащем голосе уже закипали слезы.

– Рискни – и узнаешь, – ответила та и удалилась – спокойная, несгибаемая.

– А смелости тебе не занимать – первый раз вижу, чтобы кто-то осмелился таким тоном отвечать старшей сестре! – присвистнул я, вываливаясь из шкафа, как только за мадам Фавр захлопнулась дверь. – Одного не могу понять: как тебе это сходит с рук?

Дита промолчала, помешивая чай в кукольной чашке. Я уселся за стол и взял пирожное. После нескольких месяцев на больничной баланде и пяти дней в карцере на хлебе и воде оно показалось оглушительно, приторно сладким. Я поморщился и отодвинул блюдце. Ну, что за чертова клиника – даже любовь к сладостям отбили.

– Как ты стала Стеклянной Баронессой?

– Мне смертельно наскучило сидеть в башне, и я уговорила Гуннара время от времени устраивать вылазки. Конечно, приходилось бродить по ночам. Однажды мы чуть не столкнулись с детьми – они наслушались историй про Стеклянную Баронессу и решили выследить призрак. И мне в голову пришла забавная идея: нацепить на Гунара балахон, измазать ему лицо черной краской и напугать юных охотников за привидениями до полусмерти. Видел бы ты, как они визжали! Я чуть не умерла со смеху. С тех пор мало кто отваживался бродить в замке по ночам.

– А как же быть с пропавшими детьми?

– Это все выдумки. Дети любят сочинять страшные сказки.

Я хмыкнул.

– Уж не думаешь ли ты, – прищурилась она, – что я на самом деле пью кровь детишек и обгладываю их косточки?!

Я хотел было рассмеяться, но осекся, заметив затаенную злобу в глазах немого великана.

Выпив три кружки чая, я поднялся и стряхнул крошки с коленей.

– Спасибо тебе огромное, ты спасла мне жизнь. А теперь нужно выбираться из замка. Подскажешь дорогу?

– И что – ты вот так и уйдешь? – она уставилась на меня васильковыми глазами. – Спасибо – и до свиданья?!

– А как же иначе?

– Я рисковала жизнью, спасая его шкуру, всю душу перед ним открыла – а он… – Дита плаксиво оттопырила нижнюю губу и вдруг разрыдалась. Я был совершенно растерян.

– Слушай, ну не могу же я остаться здесь с тобой навечно?

– Почему нет? – она подняла заплаканное лицо и шмыгнула носом. – Еды навалом, и вся библиотека в нашем полном распоряжении! Мы сможем бесконечно разговаривать о книгах!

– Ты ведь… не всерьез? – содрогнулся я.

– Я еще никогда не была настроена так серьезно! – крикнула она, стукнув крошечным кулачком по столу. – Я сижу здесь взаперти, как птица в клетке, в течение стольких лет – и вот наконец-то встретила родную душу. Ты не можешь вот так уйти!

– Ладно-ладно, если ты настаиваешь, я был бы рад погостить у тебя.. пару дней, – выдавил я.

– Отлично! – захлопала в ладоши Дита. – Скучать не придется! Мы таких дел натворим! Есть идеи?

– Как насчет того, чтобы ночью пробраться в кабинет старшей сестры и похитить одну весьма дорогую для нее вещь?

– Ты… сумасшедший! – прошептала она, восторженно глядя на меня.

– Что, слишком рискованно?

– В самый раз! Мадам будет просто в ярости…

– Одного не пойму: ты-то ее отчего так ненавидишь? Ведь тебе не приходится хлебать остывшую баланду, и у тебя есть своя комната, книги и даже Гуннар…

– Не жизнь, а мечта, правда? – съязвила она. – Только я мечтаю о большем. О свободе быть собой, а не прятаться, как Лох-Несское чудовище. Выйти за стены замка и своими глазами увидеть мир, о котором я читала в книгах. Пройти босиком по мокрой от дождя траве, услышать шепот морских волн, взять билет на первый попавшийся поезд и уехать на край света. Но у меня есть лишь эта комната и шкаф с книгами. Каждый день я подглядываю за детьми в парке: да, порой они выглядят не слишком веселыми, но когда-нибудь они вырвутся из этой тюрьмы, у них впереди целая жизнь, полная приключений. А я…

– Говоришь так, словно тебе уже сто лет.

– А сколько мне, по-твоему?

– Ну, я не слишком-то умею угадывать возраст. Особенно у девчонок. Я дал бы тебе… лет десять, – для верности я мысленно накинул пару лет, думая, что ей будет приятно казаться чуть старше, чем есть на самом деле.

– Мне двенадцать. Не ожидал, да? С моей болезнью сам факт того, что я дожила до этого возраста – уже чудо. Пять лет назад я была похожа на изломанную куклу. От множества переломов кости искривились, я уже не вставала с постели и мечтала только о том, чтобы все мучения поскорее кончились. А сейчас я могу сидеть и даже самостоятельно сделать несколько шагов. Каждое утро я выпиваю сыворотку, укрепляющую кости – ее специально для меня изобрел профессор Стрейжлав. Вкус омерзительный, зато я уже не рискую сломать ребро, просто перевернувшись во сне на другой бок. Он гений.

– Интересно, почему до других больных детей в клинике ему нет никакого дела… Всех, независимо от диагноза, пичкают одним только успокоительным, от которого становишься похож на зомби.

– Наверное, потому, что его не интересуют банальные болезни вроде… какой-нибудь астмы. Он великий ученый и занят исследованиями, которые совершат настоящий переворот в науке. И я – его главная победа, живое подтверждение его гениального открытия.

– Между прочим, астма – это очень серьезное заболевание. Да, не самое редкое, не спорю, но тоже неизлечимое. В любой момент, совершенно непредсказуемо, можно умереть от приступа удушья. Стоп! Я сейчас что, на полном серьезе астму рекламировал?!

Дита расхохоталась. Я поймал себя на мысли, что хотя она и взбалмошная избалованная девчонка, я готов сносить ее язвительные колкости и капризы, только бы слышать этот заразительный, искрящийся смех. Нужно обладать немалым мужеством, чтобы так смеяться, когда неизлечимо болен, и любое неловкое движение грозит очередным переломом, а каждый прожитый день может стать последним. В этой малявке было столько жизненной энергии, что ее с лихвой хватило бы на освещение целого города. Заметив мой пристальный взгляд, она смутилась и скорчила смешную гримасу.

Гуннар в ярости переводил взгляд с моего лица на лицо Диты. Словно поддразнивая его, Дита принялась расспрашивать меня о доме и родных, о ребятах из отряда. Я вспоминал разные забавные случаи, и каждый раз, стоило ей залиться смехом, Гуннар свирепо раздувал ноздри. Было видно, что у него кулаки чешутся намять мне бока.

Когда стемнело, мы выбрались из башни, чтобы проникнуть в кабинет старшей сестры. Гуннар, хотя и был размером со взрослую гориллу, двигался совершенно бесшумно. И прекрасно ориентировался в темных переходах и бесчисленных залах замка. Наконец, мы оказались перед знакомой дубовой дверью. Гуннар достал из кармана большую связку ключей и быстро нашел нужный. Дверь, чуть слышно скрипнув, отворилась.

Луч фонарика медленно скользил по стене: старые книги, модели кораблей, картины, большой пузатый глобус на мгновение возникали из темноты и тут же снова исчезали.

Опустив короб, Гуннар отступил к стене и едва не уронил один из стеллажей с книгами.

– Тише ты! – зашипела Дита. – О, а это еще что? – заинтересовалась она. За стеллажом с книгами виднелся кодовый замок с двумя рядами цифр.

– Ты знаешь код?

– Разумеется, нет! – ответила Дита. – Но можно попробовать разные комбинации.

– Ну да, у нас ведь в запасе целая вечность, отчего бы не перебрать все возможные варианты?

– Попробуй один-три-один-один-один-девять-девять-ноль. Это дата ее рождения.

Я нажал, но ничего не произошло.

– Хорошая попытка. Есть еще варианты?

– Ноль-пять-ноль-три-два-ноль-два-пять.

Раздался сухой щелчок.

– А это чей день рождения?

– Мой, разумеется, – ответила она, словно это было в порядке вещей.

В сейфе лежала ровная стопка серых папок. Я потянул верхнюю и раскрыл ее. Мое фото. Мое имя. И дата смерти – 22 октября 2037 года. То есть вчера. Я наспех пролистал досье. Выписки из медицинской карты, справки о прививках, затем – запись о поступлении на лечение в клинику Шварцвальд, поставленный диагноз и назначенный курс лечения. И – самое интересное: «К. Фогель скончался в результате несчастного случая – пренебрегая правилами безопасности, он по неосторожности упал с лестничного пролета и получил множественные переломы и травмы, несовместимые с жизнью», – буквы так и прыгали у меня перед глазами.

Между тем Дита вытянула следующее досье. Я глянул и похолодел: на фотографии был Роб – обритый наголо, немного осунувшийся, но широко улыбающийся. Я оторвал квадратик фото и сунул в карман.

– Ладно, нам пора. Скоро светает, – заторопилась Дита. – Скорее клади досье в сейф и возвращаемся!

Пока она забиралась в короб к своему медведю, я захлопнул сейф и расставил книги на стеллаже. А потом взял со стола стеклянный футляр с корабликом и жахнул его об пол. Мелкое крошево разлетелось по паркету.

– Ты с ума сошел?! – зашипела Дита, ошалело глядя на меня. – Решил весь замок на ноги поднять?

И мы дали деру. Каким-то чудом нам удалось незамеченными проскользнуть по темным переходам замка. Когда мы наконец забрались в башню, небо на востоке уже начало светлеть.

– Четвертый час! – ахнула Дита, взглянув на часы. – Шалость удалась. Ну все, я спать!

У меня и самого глаза просто слипались и ноги подкашивались от усталости – особенно, если вспомнить, что забираться на эту верхотуру пришлось по сотням стертых ступеней. И как только у Гуннара хватает терпения целыми днями топать туда-обратно, выполняя малейшие капризы неуемной пигалицы? Из чего он вообще сделан – из стали? С этой мыслью я и уснул, и видел во сне, как Гуннар-Железный Дровосек несет маленькую спящую Элли на руках через бескрайнее поле, усеянное пламенеющими маками. А в двух шагах от них бесшумно движется сквозь заросли Лев, и его глаза горят, как два бесценных изумруда. Он выследил добычу и наслаждается осознанием своей власти.

Когда я проснулся, солнце уже заливало комнату ярким светом. Дита, сидя на высоком стуле у окна, держала на коленях альбом и быстро водила карандашом.

– Что ты рисуешь?

– Вид из окна.

– Но ты же почти не смотришь.

– За пять лет, что я провела в башне, я успела запомнить его до мельчайших деталей. Так, что смогу нарисовать с закрытыми глазами – в любое время года, утром, в полдень или в полночь, в погожий день, как сегодня, или в ненастье.

Я подошел и заглянул из-за ее плеча. Это был еще только черновой карандашный набросок, но и в нем угадывалось почти фотографическая точность. Я невольно вспомнил рисунки Анники – быстрые и легкие, как полет бабочки. Один причудливый росчерк, непрерывный, как линия жизни.

– Кстати, ты так и не ответила вчера: с какой стати код от сейфа – дата твоего рождения?

– Если бы ты только знал, как меня радует, что ты так и не догадался. А ведь причина, как говорится, налицо. Точнее, на лице. Она моя мать.

Я чуть не поперхнулся горячим чаем, который только что налил в кружку.

– Кто? Мадам Фавр? Этого не может быть…

– Ну, порой меня и саму одолевают сомнения. Но, приходится принимать этот факт на веру.

– Но Оливия… то есть сестра Филди, сказала, что у мадам Фавр нет родственников.

– Так и есть. Потому что меня как бы не существует. Я – ее маленький секрет. Скелет в шкафу, так сказать, – и она зло рассмеялась.