Текст книги "Камень в моей руке"

– Моя старшая сестра там пропала. Три года назад. Она красавица была, умница, у нее по всем предметам высший балл. Гордость всей семьи, не то, что я, остолоп. Господи, да она даже больна не была – так, могла свалиться с гриппом зимой на пару дней. Родители – папа тогда еще работал в посольстве – добились направления в Шварцвальд, надеясь, что горный воздух укрепит ее иммунитет. Первые годы почти каждую неделю приходили письма, потом все реже. А потом пришло официальное извещение, что она сильно простудилась и умерла от воспаления легких. Только знаешь что? – Бруно так резко придвинулся ко мне, что я инстинктивно отпрянул – взгляд у пацана был совершенно безумный. – Вранье это все. Это бабушке они могут мозги запудрить, а меня не проведешь. Я хочу выяснить, что на самом деле произошло, понимаешь? – от волнения он сжимал мою руку – так ему важно было, чтобы я верил. Я кивнул, лишь бы только он успокоился.

Мы погасили свет, но я еще целую вечность не мог уснуть – все думал о том, сколько правды в его истории.

***

В Шварцвальд поезд прибыл только к вечеру следующего дня – мы долго стояли на каких-то запасных путях, а работники в форменной одежде носились, как угорелые, тревожно переговариваясь о чем-то. Видимо, на путях опять произошел теракт.

Настроение было отвратительным. Ночью я почти не спал: под утро проснулся в липком поту, и выполз в тамбур, чтобы не перебудить весь вагон старческим кашлем и предсмертными хрипами. Уже утром я выяснил, что дело в Бруно. Он взял с собой в клинику подушку. Набитую перьями! Когда я услышал об этом, то поначалу не поверил своим ушам. Он признался, что она пахнет, как волосы его мамы. Которая умерла год назад. Услышав это, я так и не обмолвился ни словом о ночном приступе. А в остальном он вполне нормальный, даже забавный. Похож на плюшевого медведя и верит всем небылицам, что я на ходу сочиняю.

После обеда мы пошатались по вагону, поболтали с парнями из соседних купе. Все равно заняться больше было решительно нечем. В поезде, видимо, были установлены глушилки wi-fi сигнала, так что единственное, на что годился майджет – снимать пролетающие за окном чистенькие, погруженные в дремоту городки в три улицы, с церковной колокольней, напоминающей свечу на именинном торте, и темные очертания далеких гор. От скуки я достал из дорожной сумки флейту и сыграл пару простеньких мелодий. Бруно, признавшись, что абсолютно лишен музыкального слуха, готов был аплодировать даже гаммам.

Швейцария, наверное, единственная страна, которую не захлестнуло волной мигрантов. Здесь ни разу не взрывали метро. Хотя тут его и не было никогда, наверное. Про Швейцарию в новостях говорили только в связи с тем, что тут в очередной раз встретились «черные пиджаки» – лидеры мировых держав. Это был словно запасной уровень в игре, где все хранят деньги и ценности, и запрещены перестрелки. В Европе за последние двадцать лет неслабо поштормило: прежние границы государств если и остались, то в большей степени на картах. во Франции орудуют арабы, в Испании вечные митинги и забастовки, Греция фактически в осадном положении… В Ганзейскую конфедерацию вошли крупные города на севере Германии, скандинавские страны и так, по мелочи – каждый сохранил свой язык и суверенитет, но в любой заварушке выступают как единая сила.

За окном уже смеркалось, когда поезд, наконец, начал замедлять ход. Издав протяжный тоскливый гудок, он остановился у неприметного полустанка. Краска на покосившейся табличке с названием станции давно облупилась. Все продолжали болтать и смеяться, не сомневаясь, что через пару минут состав двинется дальше. Не тут-то было. В тамбуре раздался пронзительный свист. Я сунул флейту за пояс и высунул нос из купе. Хмурый проводник, не тратя лишних слов, согнал всех с мест и вывел на перрон. На лицах всех ребят читались недоумение и тревога.

– Нас что, оставят ночью прямо посреди леса? – дрогнувшим голосом прошептал Бруно. Проводник сердито выплюнул свисток и поднял правую руку, добиваясь полной тишины.

– Конечная остановка. Поздравляю с прибытием в Шварцвальд, – скучным голосом произнес он. – За зданием станции ожидают автобусы, которые доставят вас в клинику. Ручную кладь и багаж оставьте в вагоне, вы получите их позднее. Счастливого пути.

– Как-то странно все это, – шепнул я Бруно, стараясь перебороть дурное предчувствие.

Солнце уже зашло, и только у самой кромки горизонта окрашивало небо золотистым сиянием. Высоченные сосны замерли, словно почетный караул. Ни звука, ни ветерка. Я невольно поежился.

– Давай-ка скорее отыщем автобус, а то достанутся самые паршивые места, – предложил я, и мы побежали к обшарпанному зданию станции, у которой выстроился ряд пузатых оранжевых автобусов.

В сгущающихся сумерках разобрать дорогу, которая петляла между деревьев, было почти невозможно. Автобус то и дело швыряло с кочки в рытвину, так что спустя полчаса я уже крепко пожалел о плотном ужине. Бруно, чьи щеки приобрели землистый оттенок, совсем приуныл и то и дело вытирал замызганным платком испарину со лба. Спустя еще полчаса я готов был отдать что угодно, лишь бы эта зубодробительная тряска кончилась. Наконец, колеса мягко зашуршали по гравию. Мы миновали высокие кованые ворота и остановились у каменного сооружения с покатой крышей.

По команде какого-то крепкого парня со свистком на шее мы выстроились у автобуса и провели перекличку, а затем он раздал карманные фонарики – не всем, а через одного в шеренге. Осоловевшие от усталости, мы растянулись унылой вереницей. Желтые пятна света метались по истертым ступеням, вытесанным прямо в скале, по зарослям кустарника, то и дело цеплявшегося узловатыми сучьями за одежду.

Мы все шли и шли, и с каждой минутой во мне крепла уверенность, что лестница, по ступеням которой расползались клочья белесого тумана – обман, морок, оптическая иллюзия. И где-то глубоко внутри рос иррациональный, леденящий страх – стоит сбиться с пути, и я навсегда пропаду в этом проклятом лесу, превращусь в серый валун, поросший лишайником, или в трухлявый пень. Никогда прежде за всю жизнь мне не было так жутко.

Впереди меня шагал долговязый рыжий парень – я его еще в поезде заприметил. Я направил луч фонарика на его красные кеды и сосредоточился на одной простой мысли: не потерять их из виду, во что бы то ни стало. Словно эти запылившиеся красные кеды стали моей путеводной нитью, спасительным выходом из заколдованного лабиринта. И что самое странное, я воспринимал их отдельно от этого рыжего парня, как осторожное и изворотливое животное. Когда он резко остановился, я чуть не сбил его с ног. Прямо перед нами возвышалась темная громадина замка. Как скала, неприступная крепость или – что вернее – мрачная тюрьма. Мы прошли сквозь ворота в каменной башне, увенчанной зубцами и гербом с хищно раскрывшим клюв черным орлом, и двинулись вдоль крепостной стены, опоясывавшей замок.

С каждым поворотом очертания замка менялись, словно отражаясь в кривых зеркалах. Мы проходили то по горбатому мостику, то сквозь башню с узкими бойницами, то по гулким арочным галереям, где ветер закручивал маленькие смерчи из палой листвы. Наконец, оказались перед массивной башней, последним бастионом замка, открывавшим проход к корпусам клиники. Я валился с ног от усталости и сел прямо на брусчатку, привалившись к стене башни. Бруно бухнулся рядом. Камень приятно холодил спину. Я прикрыл глаза.

– Ваша фамилия? – рядом со мной остановилась молоденькая медсестра в отутюженном белом халате. Сверившись со списком в планшете, она отослала нас к пятому столу и поспешила навстречу новой группе.

Собрав последние силы, я поплелся к столу, вокруг которого уже собралось около десятка мальчишек – и моих ровесников, и чуть помладше. За столом, в желтом пятне света, сидела девушка с иссиня-черной косой и что-то торопливо записывала в толстый журнал.

– Сестра Филди? – прочел я на бейдже. – Я Кристобальд Фогель. А это Бруно Штайн.

Она подняла глаза, и я невольно вздрогнул. Через все лицо – от изломанной, словно удивленно приподнятой правой брови до мочки левого уха – тянулся розоватый шрам. Поймав мой взгляд, сестра залилась пунцовым румянцем, отчего шрам стал еще заметнее.

– Прекрасно, я отмечу вас в списке, – пробормотала она, уткнувшись в бумаги. Я отошел, сгорая от стыда.

Когда набралось человек пятнадцать, сестра Филди повела нас через лабиринт анфилад, переходов и лестниц. Я даже не пытался запомнить путь – все равно в тусклом свете фонаря видно было не дальше, чем на пять шагов. Больше половины кроватей в спальне были уже заняты. Кое-как отыскав свободную койку, я рухнул, даже не сняв кеды, и сразу же провалился в сон.

Глава VII

Понедельник начинается в субботу, это значит: нет праздника в нашей жизни, будни переходят снова в будни, серое остается серым, тусклое – тусклым…

Аркадий и Борис Стругацкие. «Понедельник начинается в субботу»

Казалось, я проспал всего пару минут – возможно, так и было на самом деле – как раздался оглушительный трезвон. Я с трудом разлепил глаза. В предрассветных сумерках очертания предметов выглядели зыбкими, ускользающими. Я никак не мог сообразить, где я и как здесь очутился, да и вообще – наяву все это или во сне. Вокруг на кроватях с таким же обескураженным видом озирались парни – всклокоченные, заспанные, сердитые. Трезвон прекратился так же внезапно, как и начался. Металлический голос, лишенный интонаций, произнес:

– Доброе утро. Сегодня шестнадцатое июня, вторник. Точное время – пять часов тридцать одна минута. Через пятнадцать минут все пациенты должны собраться в холле главного корпуса. Хорошего дня.

В ушах все еще звенело. Я сунул голову под подушку, надеясь выгадать хотя бы пару минут.

– Смотрите, смотрите – я летаю, – заорал кто-то совсем рядом.

Я приоткрыл один глаз – худой пацаненок лет десяти с копной черных кудрей скакал на кровати, пытаясь разглядеть что-то в высоко прорубленном окне.

– А ну-ка, пусти, мелкий, – тот рыжий парень, за которым я плелся вчера, влез на кровать и тоже подпрыгнул так, что пружины жалобно взвизгнули. Это стало сигналом к всеобщему помешательству: все стали скакать и бросаться подушками.

Хотя нет, не все. Незнакомые мальчишки – видимо, из стареньких тут, в клинике – безучастно сидели на своих идеально заправленных кроватях, сложив ладони на коленях. На них были одинаковые бирюзовые пижамы, а головы обриты наголо. Когда я встретился взглядом с одним из них и весело бросил: «Привет!», он только испуганно заморгал.

Пожав плечами, я поплелся умываться, пока вся эта орава не опомнилась – а то к раковине будет уже не пробиться. Вода в кране оказалась просто ледяной, взбодрила не хуже утреннего кофе. Наскоро сполоснув лицо и пригладив волосы, я вернулся в спальню. Похоже, объявление по радио никто не воспринял всерьез – пацаны колошматили друг друга подушками, прыгали на кроватях и перекидывали чей-то грязный носок.

На пороге спальни в полной растерянности стояла сестра Филди. В утреннем свете мне бросилось в глаза, что она совсем молоденькая, всего на пару лет старше нас. И многие парни в спальне, как тот, рыжий, были выше нее на целую голову. Она смотрела на бедлам, творившийся в спальне, расширенными от ужаса глазами и лепетала:

– Что же это такое? Немедленно прекратите! Мы должны быть в главном корпусе через десять минут! Старшая сестра будет в ярости…

И так что-то жалко ее стало, честное слово. Как будто мы все ее сильно подвели. Я набрал полную грудь воздуха и свистнул. Так громко вышло, даже у самого уши заложило. Все на мгновение замолкли и обернулись ко мне.

– О, у нас завелся свистунишка? – рыжий подошел ко мне разболтанной походкой, гнусно усмехаясь. Все вокруг заржали.

– Сестра Филди сказала, что у нас десять минут на сборы. Так что кончайте дурью маяться, – я кожей чувствовал, что меня со всех сторон сверлят безжалостными взглядами и стоит кому-то крикнуть: «Бей его!» – все набросятся, как стая гончих.

– А ты вообще кто?

– Моего друга зовут Крис, – неожиданно встрял Бруно. От волнения его конопатое лицо пошло красными пятнами.

– Дело твое, конечно, – сказал я, обращаясь к этому самодовольному типу, – но я слышал, что за любое неподчинение режиму грозит суровое наказание, – я отвернулся и нарочито медленно и аккуратно стал застилать постель, хотя внутри все так и трепыхалось. Верзила тяжело сопел за моей спиной.

– Мальчики, пожалуйста, следуйте за мной, – прозвенел голос сестры Филди.

Краем глаза я заметил, что парни обменялись взглядами, а затем один за другим нехотя поплелись к выходу. Я разгладил потной ладонью невидимую складку на покрывале и вышел из спальни одним из последних.

– Спасибо, Бруно, – шепнул я, когда мы шли по длинному коридору с высоченным сводчатым потолком.

– Да ладно, что я сделал-то? – пробормотал он.

Я помолчал. Слова казались слащавыми, как если бы из полили кленовым сиропом. Но там, в спальне, я впервые осознал, какая эта огромная разница – стоять одному против всех или знать, что за твоим плечом друг. И пусть, если бы все-таки началась стычка, мы с Бруно не выстояли бы и пяти минут. Все равно – я был не один.

Истертая брусчатка, который был выложен внутренний двор замка, поблескивала в лучах восходящего солнца. Почти все наши уже вбежали в каменное здание в большой литерой «А» на торце. Я шел быстрым шагом – даже после короткой пробежки меня тут же настиг бы приступ кашля, а сегодня я и так привлек к себе слишком много внимания. Бруно не отставал, то и дело поглядывая на браслет из прозрачного пластика, который отслеживал уровень сахара в крови. Даже не видя показаний, я знал: дела плохи – его лицо стало мучнистым, а на лбу выступила испарина.

Когда мы наконец вошли в зал, собрание уже началось. Стараясь остаться незамеченными, мы с Бруно приткнулись в последнем ряду. На невысоком постаменте в центре большого зала стоял щуплый старикашка в коричневом пиджаке и задвигал речь о достижениях современной науки и прорыве в медицине. На улице я здорово продрог, и тут, в тепле, под его монотонное бормотание, меня разморило. Глаза слипались, и я с трудом сдерживал зевоту. Хорошо хоть, Бруно толкал меня локтем в бок, когда я начинал слишком уж опасно крениться в сторону. Но вот профессор закончил речь, раздались жидкие аплодисменты, и он с польщенным видом расшаркался.

А следом на кафедру поднялась леди в белом форменном платье. Черты лица – идеально правильные, как у ожившего манекена из дорогого магазина. Ясные голубые глаза, чуть навыкате, светлые волосы собраны в тугой узел на затылке. И накрашенные яркой помадой губы – такие красные, словно она только что напилась чьей-то крови. Предельно четко артикулирующие каждое слово.

– Поблагодарим еще раз профессора Айзенблата за блестящую речь. Запомните этот день, дети – вам выпала уникальная возможность своими глазами увидеть ученого с мировым именем, чей вклад в науку сложно переоценить. К сожалению, глубокое погружение в научные изыскания, а также активная общественная деятельность лишают нас удовольствия наслаждаться его обществом каждый день, – леди в белом выдержала драматическую паузу. – В его отсутствие руководство клиникой переходит ко мне. Меня зовут мадам Фавр. А сейчас я бы хотела поговорить о самом важном. О дисциплине.

Странное дело – она говорила ничуть не громче профессора Айзенблата, но каждое ее слово проникало в мозг, словно она выскребала его острым гвоздем. В зале повисла гробовая тишина.

– Сегодня я с прискорбием узнала о том, что некоторые из прибывших вчера пациентов устроили потасовку в спальне и совершенно игнорировали требования дежурной сестры. Мне бы не хотелось омрачать первый же день пребывания в клинике суровым наказанием. Но и закрыть глаза на безобразное поведение хулиганов было бы опрометчивым попустительством. На первый раз наказание будет мягким – весь отряд останется без завтрака и отправится приводить в порядок двор замка. Если подобное повторится, зачинщики будут изолированы в карцере на три дня.

По залу прокатился протяжный вздох. Я бросил быстрый взгляд на сестру Филди – она стояла с побелевшим лицом, закусив губу. И когда только она успела заложить нас, ведь, казалось, все время была рядом, поторапливала и ободряла отстающих?

А старшая сестра меж тем продолжала излагать правила, которые нам следовало запомнить крепче, чем собственное имя. Каждый день в клинике подчинен строгому распорядку: лечебные процедуры, общественно полезный труд, спортивные состязания и все такое прочее. Короче, просто так и шагу не ступить. Единственное свободное время – час до отбоя. И рекомендуется – старшая сестра снова выдержала долгую паузу – занять его тихими играми, чтением или письмами родным. Бумажными письмами! Потому как любые гаджеты во время пребывания в клинике под запретом. Даже часы. Впрочем, как и вообще все личные вещи. Разумеется, исключительно из-за необходимости поддержания полной стерильности. Так что своих чемоданов мы не увидим до дня выписки. Сегодня перед обедом отряды по очереди посетят душ и всем выдадут одинаковые комплекты одежды и предметы гигиены. Свободно разгуливать по замку – запрещено. Покидать спальню в промежуток с половины десятого вечера до половины шестого утра, а также во время тихого часа – запрещено. Выходить за крепостную стену, а также за пределы больничного корпуса без сопровождения дежурной сестры – запрещено. С каждым новым запретом лица ребят все больше вытягивались, а Макс, тот самый пацаненок, который еще полчаса назад подпрыгивал чуть ли не до потолка и вопил, что замок летит в облаках, опустил глаза и захлюпал носом. Сестра Филди тихо подошла и положила руку ему на плечо. Ясное дело, подмазывается, подумал я, да только поздновато спохватилась: после того, как она с потрохами сдала нас старшей сестре за маленькую потасовку, я и слова больше не скажу в ее защиту. Видимо, почувствовав мой колючий взгляд, сестра Филди обернулась, но я быстро отвел глаза.

Расходились в гробовой тишине. Сестра Филди попыталась было взять Макса за руку, но тот лишь сердито отдернул ладонь, словно обжегся от ее прикосновения. Сестра Филди нахмурилась и молчала всю дорогу. А перед самыми дверями спальни остановилась:

– Вы можете относиться ко мне как угодно, но это не я доложила об утреннем происшествии старшей сестре. В спальне, как и повсюду в замке, установлены камеры слежения, и техника автоматически фиксирует любые нарушения режима. Так что прошу: не делайте глупостей… У вас есть двадцать минут на то, чтобы застелить кровать и умыться – ровно в десять мы должны приступить к уборке двора.

– Э-э-э, я, конечно, дико извиняюсь, сестра, – с ехидной улыбочкой встрял рыжий верзила. – Только я не для того два дня в поезде трясся, чтобы брусчатку драить. У меня, на минуточку, ослабленный иммунитет, мне вообще противопоказано находиться на сквозняке. Думаю, папа будет вне себя, когда узнает, что тут творится, в этой элитной швейцарской клинике. Я требую, чтобы мне предоставили телефон – я не собираюсь оставаться в этой треклятой богадельне ни минуты. Отец пришлет за мной машину. Ну, или вертолет.

– Боюсь, Отто, ты не до конца понимаешь: до тех пор, пока ты находишься в Шварцвальде, тебе придется придерживаться установленных правил. А покинуть клинику ты сможешь не раньше, чем врачебная комиссия во главе с мадам Фавр сочтет, что твое здоровье достаточно укрепилось. А на это подчас уходят долгие годы.

– Что?!! – взревел тот, сжав огромные кулаки. – Это что, тюрьма?! Я могу свалить из этой паршивой клиники, когда пожелаю! И никто не вправе меня удерживать! Где кабинет мадам Фарш или как там ее?! Когда она узнает, кто мой отец…

Видно было, что он разошелся не на шутку. Сестра Филди, грустно покачав головой, сказала:

– Хорошо, будь по-твоему. Я провожу тебя в ее кабинет, раз ты настаиваешь. Мы вернемся через пятнадцать минут, – бросила она напоследок. Я смотрел им вслед – маленькая сестра в идеально выглаженном белом халате и долговязый Отто, воинственный настрой которого таял с каждым шагом – и ни за какие коврижки не согласился бы оказаться на его месте.

Все ребята разбрелись по спальне и как бы между делом, просто для того, чтобы убить время, стали застилать постели. Но я-то видел, что в глазах, которые воровато шарили по серой кладке стен, выискивая замаскированные камеры, затаился страх. А ведь еще сегодня утром они стояли на ушах и хохотали над призывами соблюдать правила. Бруно совсем сник. Он сидел на своей кровати, ссутулившись, и смотрел в одну точку. Я подошел и молча сел рядом.

– Тут нечисто, Лис. Теперь я точно знаю: тут нечисто, – покачал головой он.

– Согласен. Только, как учил меня знаменитый пират Роб Бесшабашный, нельзя бросаться на абордаж, не разузнав, сколько у неприятеля ядер и мушкетов.

– Что-что? – изумленно уставился на меня Бруно.

– Я говорю: осмотреться нужно и все разведать, – я похлопал его по плечу. – Мы докопаемся до правды, поверь.

Прошло минут десять, и когда чуть слышно скрипнула дверь спальни, все головы повернулись разом, как намагниченные. Только сестра Филди была одна.

– Пора идти.

– А где же Отто? – тихо спросил кто-то из наших.

– Его на какое-то время перевели в другой корпус, – сказала она, отводя взгляд.

В хмуром молчании мы шли по скупо освещенным переходам, проходили сквозь арочные галереи и торжественные залы, взбирались по узким винтовым лестницам. В этом странном месте время навеки застыло, а пространство искривилось: порой казалось, что пол уходит из под ног, а потолок опускается так низко, что вот-вот звезданешься лбом, но затем он вновь взмывал вверх и сиял расцвеченной лазурью и золотом мозаикой. Окна тоже располагались в совершенно хаотичном порядке, на разной высоте, а порой и вовсе оказывались обманками, нарисованными прямо на каменной кладке. В Оленьей галерее стены были увешаны рогами сотен убитых на охоте оленей – зрелище удручающее и жутковатое, надо признать.

Наконец, мы добрались до темного закоулка, где располагался вещевой склад. Кастелянша, согбенная старушенция со скрипучим голосом и грацией черепахи, выдала каждому комплект одежды сине-зеленого цвета: пару маек, пижамные брюки, сменное белье, тряпичные туфли и спортивную куртку из непромокаемой ткани. Все было совершенно новым и пахло дезинфицирующим средством. Переодеться в больничную форму нужно было прямо там, за ширмой, а свою одежду бросить в кучу в углу комнаты. Рядом стоял большой короб для обуви и ремней. Вечером, как сказала сестра Филди, все это утилизируют – сожгут в огромной печи.

Я достал из-за пояса флейту и долго стоял, не решаясь выпустить ее из рук. Еще полгода назад я бы сам с радостью бросил ее в огонь, а теперь… Это было последним напоминанием о доме, о маме и Келлере, о Каштановой аллее – словом, обо всем, что было мне так дорого. И у каждого из новеньких была такая вещь. Сестра Филди подошла и мягко вытянула флейту из моих рук. Я быстро вытер мокрые ресницы. Хорошо хоть, очки разрешили оставить – после того, как я сказал, что иначе рискую сослепу вывалиться в окно или переломать все кости, загремев с лестницы.

Щурясь от яркого солнца, мы вышли во двор замка. Я с наслаждением вдохнул воздух, наполненный запахами луговых цветов, травы и нагретого солнцем камня. Высоко в синеве с пронзительным щебетом проносились ласточки. Все выглядело столь безмятежным, что страхи и тревоги таяли, превращаясь в смутные тени.

Сестра Филди отлучилась на пару минут и вернулась в сопровождении жуткого типа. Вагнер – так его звали. Засаленные, черные с проседью патлы падали на одутловатое лицо, а лиловые губы кривились в усмешке. Он окинул нас угрюмым взглядом из-под тяжелых набрякших век и, достав увесистую связку ключей, отпер неприметную деревянную дверь. За ней оказалась комнатка, набитая всяким пыльным старьем. При одном только взгляде на этот столетний хлам у меня сразу же запершило в горле.

Старик, который был при клинике кем-то вроде садовника, смотрителя и ночного сторожа, выдал нам облезлые щетки, ведра и мыльный раствор. Мы накачали в колонке ледяной воды и принялись скрести мостовую. Это было нудное, но, в общем-то, не такое уж сложное занятие: пока руки заняты, можно болтать о чем угодно, а можно думать о чем-то своем. Мне почему-то вспомнилась Хайди – вот бы она посмеялась, увидев меня на четвереньках, по уши в мыльной пене. Она так заразительно смеется – как будто стеклянные бусины рассыпались и скачут, катятся во все стороны. Даже если настроение паршивое – все равно разулыбаешься, как дурак.

– Ты что улыбаешься? – спросил Бруно.

– Да так, ерунда, – отмахнулся я. – Интересно, а где спальни девчонок?

– Зачем тебе? – изумленно уставился он.

– Ты что, уже не хочешь узнать правду о своей сестре? Может, здесь еще есть те, кто видел ее. Все-таки три года – не такой большой срок. Кстати, начать опрос свидетелей можно прямо сейчас, – и прежде, чем он успел сказать хоть слово, я вскочил с колен и подошел к сестре, которая о чем-то тихо переговаривалась с Вагнером. Заметив меня, оба разом замолчали.

– Сестра Филди, мы с Бруно, – я махнул рукой в его сторону, – поспорили, куда выходят окна нашей спальни: я ручаюсь, что прямо на этот дворик, а Бруно утверждает, что на противоположную сторону.

Сестра улыбнулась.

– Мне жаль, Кристобальд, но Бруно прав. Окна вашей спальни смотрят на восток, а это южная сторона.

– Вот черт! – ругнулся я. – Вы так здорово ориентируетесь в замке! Это же настоящий лабиринт. Наверное, давно уже тут?

– Давненько, – улыбнулась она.

– О, тогда вы наверняка должны помнить старшую сестру Бруно, Элизу. Элиза Штайн. Он говорит, она была настоящей красавицей. Она умерла три года назад – от простуды. Помните?

Сестра Филди бросила быстрый взгляд на Вагнера, который мял в узловатых пальцах с обломанными желтыми ногтями сигарету. Она была грязная, замусоленная, словно он таскал ее в кармане черт знает сколько времени. Меня чуть не передернуло от брезгливости.

– Нет, признаться, что-то так сходу не припомню, – пробормотала сестра Филди. – Возможно, как раз в это время я уезжала на сестринские курсы.

Я кивнул и отошел. То, что она обманывала, было ясным, как день. Но важнее было другое: старый сторож тоже прекрасно знал, о ком шла речь, хотя не проронил ни слова. Что же за тайну хранят эти двое?

– Бруно, – шепнул я, снова опускаясь на четвереньки и берясь за щетку в серой пене. – Похоже, ты был прав, приятель.

Его глаза округлились, но заметив пристальный взгляд сестры, он промолчал и только еще усерднее принялся шоркать брусчатку.

Солнце стояло уже высоко, и в животе урчало от голода. Вчера после шатаний по темному лесу мы так и остались без ужина, а сегодня из-за совершенно безобидной потасовки – еще и без завтрака. Я вспомнил кексы, которые пекла Грейси – с румяной корочкой, посыпанной сахарной пудрой, а внутри – сладкая сдоба с изюмом и цукатами. М-м-м-м… От одной мысли о них голод стал в сто раз сильнее.

– Знаешь, Бруно, я тут подумал, что каша, которой тебя пичкала бабушка, не такая уж плохая вещь. Пожалуй, я бы съел сейчас тарелочку.

Он в ответ только горестно вздохнул. Стрелки старинных часов на самой высокой башне замка, которые двигались так медленно, точно были смазаны липким клеем, наконец встретились у отметки XII. Раздался мелодичный перезвон, а затем заиграл вальс, и на маленькой площадке перед циферблатом закружилась пара фигурок. Пышное платье девушки трепетало, словно и вправду было из легкого шелка. Все задрали головы и завороженно следили за механическим танцем. Часы стали бить полдень, и с последним ударом из потайной дверцы выкатилась фигурка смерти в черном балдахине с капюшоном и острой косой рассекла влюбленных, а затем так же бесшумно скрылась.

– Не хватает только надписи «Game over», – пробормотал Бруно.

– Так, ребята, еще полчаса – и поднимемся в корпус, чтобы умыться перед обедом, – хлопнула в ладоши сестра Филди.

После возвращения в спальню всем было уже не до шуток: с непривычки ныли шея, спина и ободранные о брусчатку костяшки пальцев. А ведь мы не отмыли даже половины площади! Обнадеживала только мысль об обеде: я уже представлял дымящуюся тарелку ароматного супа, жаркое с поджаристыми до золотистого цвета картофельными ломтиками, свежую выпечку, фрукты…

Сестра Филди провела нас в обеденный зал. За длинными столами сидели подростки: по левую сторону девочки, а по правую – мальчишки. Все были одеты в ту же униформу, что и мы, только цвета различались. Несмотря на то, что зал был полон народа – за столами сидело человек триста, а то и больше – стояла глухая тишина. Ни смеха, ни разговоров, ни даже шепотка – только мерный стук ложек. При нашем появлении некоторые подняли головы, но тут же вновь испуганно опустили глаза. Сестра Филди провела нас за пустой стол, на котором стояли поднос с ложками и блюдо с черным хлебом. Все были так голодны, что тут же расхватали хлеб – по два, три куска – и миска тут же опустела. Те, кто чуть замешкался, остались ни с чем.

– Ребята, хлеб порезан так, чтобы каждому досталось по одному ломтику, – сказала сестра Филди. Кто-то тихо присвистнул. Ребята стали озираться по сторонам, выясняя, кому не досталось хлеба, и делиться друг с другом. Впрочем, нашлись и такие, кто демонстративно откусил и от одного, и от другого отвоеванного куска, показывая тем самым, что это его законная добыча. Сестра Филди вздохнула и молча отошла. По широкому проходу между рядами столов, поскрипывая, катила тележка, уставленная огромными кастрюлями, а поверх них обводила склоненные головы неприветливым взглядом дородная повариха в заляпанном жирными пятнами халате. Она остановилась у нашего стола, схватила со стола ближайшую миску, зачерпнула большим половником и плеснула бурой жижи.

– Что это? – едва слышно пролепетал Йен, худой светловолосый парнишка.

На грубом лице поварихи на миг отразилось изумление, как если бы с ней вдруг заговорил стул или одна из ее закопченных кастрюль. Затем ее глаза просветлели. – А-а-а, так это ж новенькие. Вечно с ними забот полон рот. – Нависнув над Йеном мощным торсом, так что бедняга испуганно вжался в скамью, она сказала ему в самое ухо, четко проговаривая каждое слово, как если бы он плохо слышал или был слабоумным. – Это еда. Суп. Ешь! – Но, видимо, у нее по-прежнему не было полной уверенности, что до него дошел смысл сказанного, поэтому она покрутила рукой, показывая, как нужно зачерпывать похлебку ложкой и отправлять ее в рот. – Вы бы объяснили им, милочка, правила поведения в обеденном зале, – сварливо сказала она сестре Филди. – Хорошо еще, старшая сестра не видела этого безобразия, иначе…