Текст книги "Моя жизнь с отцом Александром"

Переезд в Америку

Во главе Св. – Сергиевского богословского института стояла группа профессоров, которые поддерживали его деятельность, но не считали нужным привлекать более молодых людей и не признавали никого, кто мог бы, упаси бог, привнести в жизнь института какие-либо перемены или новые идеи. Они не поощряли тесного общения преподавателей со студентами или с окружающим миром. Большинство признавали лишь то, что уже раньше было в России и, по их мнению, должно оставаться таким же и в настоящем, и в будущем. Более молодые преподаватели не допускались к участию в совещаниях профессорско-преподавательского состава, на которых могли присутствовать лишь члены «внутреннего круга».

Как раз в это время профессор и священник Георгий Флоровский эмигрировал в США, где возглавил маленькую семинарию в Нью-Йорке. Св. – Владимирская семинария располагалась в нескольких квартирах, принадлежавших протестантской Объединенной теологической семинарии (Union Theological Seminary). Флоровский преподавал, проповедовал и был просто поражен открывавшимися перспективами для миссионерской работы Православной церкви в Америке. Он написал Александру и предложил ему работать в семинарии. В это же самое время Александра пригласили в Англию, в Оксфорд, преподавать историю Восточной церкви. Не задумываясь ни на минуту, Александр выбрал Америку. Он был молод, энергичен, полон миссионерского рвения. Меня же мысль о расставании с родителями и переезде за океан приводила в ужас. Но мне и в голову не пришло бороться с естественным течением нашей жизни, пытаться направить ее в другое русло, чтобы остаться там, где для Александра и его семьи так очевидно не было никаких перспектив. С моей стороны это не было ни послушанием, ни жертвой. Мы с Александром уже настолько были едины, что решение о переезде в Америку было нашим общим решением. Родственники и друзья поначалу отреагировали на наши планы очень негативно. «Вы действительно собираетесь в Америку, эту страну долларов и бескультурья, так далеко от семьи и друзей?» Наши родители очень печалились. Они обожали внуков. Но отговаривать нас они не пытались, зная стремление Александра к активной жизни священника и преподавателя. Реакция профессоров в институте только укрепила нас в нашем решении, тем более что отец Георгий Флоровский так живо описывал в своих письмах к нам огромную миссионерскую работу, ожидавшую нас в Америке. Александр был очень благодарен своим учителям в Св. – Сергиевском институте, но прекрасно понимал, что в нем бурлит и требует выхода энергия, которой нет приложения во Франции. Он, в возрасте двадцати восьми лет, жаждал широкого поля деятельности, хотел работать.

И вот билеты на пароход «Королева Мария» получены, паспорта заказаны, визы на руках. Когда Александр заполнял бумаги на получение американской визы в посольстве США на площади Согласия, к нему подошел какой-то человек (кто?) и спросил, не хочет ли он поддерживать связь с правительственной организацией (какой?) на тот случай, если понадобится раздобыть какую-либо информацию. И я, и Александр были поражены и никак не могли понять, о чем идет речь, но на всякий случай отказались. Много позже, когда мы уже жили в США, мы узнали о существовании ЦРУ и поняли, что нас пытались завербовать, предлагали нам стать источником информации, вероятно, из-за нашего русского происхождения и связей с русскими эмигрантами.

Еще один конфуз вышел в фотоателье, куда мы пришли делать фотографии на паспорта. Трехлетняя Маша наотрез отказалась фотографироваться и кричала от ужаса при взгляде на непонятный щелкающий аппарат и таинственную фигуру под большой черной накидкой. «Маша, если ты не будешь сидеть спокойно, мы все уедем в Америку и оставим тебя здесь!» На фотографии из ее паспорта до сих пор можно увидеть сердитое, обиженное личико.

Мы уехали. Вава́ осталась у моих родителей – ее виза все еще не была готова. Самым ужасным было для меня прощание с отцом, никогда я не переживала в жизни ничего подобного. Он был и остается до сих пор моим кумиром. Мы были так близки, мы думали и чувствовали одинаково. К тому же он страдал от эмфиземы и слабого сердца. Моя дочь Аня до сих пор помнит, как она цеплялась за шторы и отказывалась выходить из дома. Но в конце концов мы уехали, запаковав немногочисленное имущество в два больших старомодных сундука. На поезде мы доехали до Нормандии, где поднялись на борт «Королевы Марии».

У меня и детей была крошечная каюта с еще более крошечным туалетом, а Александр располагался в соседней, вместе с тремя незнакомцами. На самом деле мы все время были вместе, уместив двух младших детей на одну койку. Два дня мы исследовали пароход и по возможности развлекались, а на третий день разразился сильный шторм и бушевал два дня, и мы все лежали в своей каюте, страдая от морской болезни и жуя пресные галеты, которыми снабжал нас исполнительный стюард. Шторм начался как раз тогда, когда мы с Александром смотрели фильм «Гамлет», а дети находились в игровой комнате под присмотром няни. Когда Гамлет на верхушке башни произносил свой знаменитый монолог «Быть или не быть, вот в чем вопрос…», эта самая башня перед нашими глазами вдруг начала сильно раскачиваться. Нам сразу стало ясно, что лучше «не быть», и, цепляясь за наспех натянутые канаты, мы отправились за детьми. Но в игровой никого уже не было. Где они? К этому времени пароход уже очень сильно качало, в коридорах никого не было. И тут мы увидели на ступеньках лестницы наших ангелочков. Аня крепко прижимала к себе младших, и так они молча и терпеливо ждали нашего появления. Я должна сказать, что это были потрясающие дети, веселые, любящие, надежные. Аня уже в раннем возрасте считала себя ответственной за сестру и брата, она всегда следила за ними и заботилась о них. Сережа был находчивым, храбрым и по временам опасно «творческим» мальчиком. Маша же, хорошенькая и спокойная, не отходила от меня ни на шаг.

Шторм утих так же неожиданно, как начался. И скоро вдалеке показалась статуя Свободы! Пароход вошел в гавань Нью-Йорка 13 июня 1951 года. Мы не имели ни малейшего представления, где нам придется провести первую ночь. Да и никто на пароходе точно этого не знал. На берегу нас ждал мой дядя, Сережа Гагарин, младший брат мамы, со своей женой Лизанькой. Я не видела его пятнадцать лет, но он был моим крестным и когда-то мы были очень близки. Он заметил нас еще на палубе, когда пароход медленно причаливал, и крикнул: «Вава́ нашла сына!» Первым приветствием на американской земле стала эта чудесная новость. В парижской русской газете появилось короткое объявление: «Если кому-либо известно местонахождение Александры Старицкой, прошу известить ее сына в Триесте, Италия». Но прошло еще восемь лет до того, как Вава́ окончательно воссоединилась с сыном Мишей. Из Италии его отправили в Австралию. А она сперва приехала к нам в США и уже там подала прошение о визе. Три раза ее прошение было отклонено, но в конце концов в 1959 году она уехала в Австралию, прожив в нашей семье четырнадцать лет.

Но вернемся к нашему приезду в Америку. Мой дядя отвез нас в Св. – Владимирскую семинарию, где нас поселили в студенческую комнату с четырьмя односпальными кроватями. Американских денег у нас не было, по-английски мы почти не говорили (я в то время вообще не знала ни одного английского слова!).

Перекусив чем-то на скорую руку, мы уложили детей спать, а сами на такси поехали к Гагариным. И там я взорвалась! Никакого приветствия от Флоровского, студенты на каникулах, занятий нет, жара, духота, одна крошечная комната, металлические кровати, жесткие матрасы без простыней! А что будет завтра? Я рыдала, а бедный Александр не знал, что делать, и повторял: «Я куплю тебе завтра красивое платье!» ПЛАТЬЕ? Зачем? Я не хотела новое платье, я хотела домой!

На следующий день нам сказали, что до начала осенних занятий в семинарии нас приютит Толстовская ферма в Вали-Коттедж[15]15
  В 1939 году Александра Львовна Толстая, младшая дочь Л.Н. Толстого, организовала в США Толстовский фонд, который должен был заниматься всеми русскими эмигрантами, нуждавшимися в помощи. На купленной за символическую сумму ферме недалеко от Нью-Йорка были построены дом престарелых, больница, детский дом, библиотека, церковь. – Прим. перев.


[Закрыть]. И мы туда поехали, и это действительно была ферма. Александру поручили вести занятия по Закону Божию в летнем детском лагере, в котором нашлась работа и для меня и куда приняли и Аню и Сережу, а Маша хвостиком ходила за мной по пятам. Все мы спали в «митрополичьей» комнате. Таким образом, на лето у нас был кров, нас кормили, и мы жили в деревне. Александру в то время было двадцать девять лет, а мне двадцать семь.

Св. – Владимирская семинария платила нам очень скромное жалованье, но не предоставляла жилья. Подразумевалось, что Александр получит приход в городе Нью-Йорке, недалеко от семинарии, и мы будем там жить. Церковь находилась в Астории, в Квинсе, прямо под эстакадой, по которой громыхали поезда нью-йоркского метро. И вот одним ранним воскресным утром Александр вместе с одним из членов приходского совета пришел туда, чтобы отслужить литургию и встретиться с прихожанами. На двери церкви они увидели огромный замок и записку: «Мы перешли под юрисдикцию Зарубежного Синода». Член приходского совета был в полном недоумении и ужасе и сказал: «Пойдемте-ка куда-нибудь, выпьем кофе или чего-нибудь покрепче». Но о. Александр не согласился: «Сегодня воскресенье. Мы поедем в собор и причастимся там». В соборе еще ничего не знали о переходе прихода в Астории в другую юрисдикцию; они предложили Александру служить у них в качестве третьего священника и предоставили ему две комнаты с кухней. Александр вернулся на ферму, рассказал мне о новом повороте событий, и я тут же начала искать в «Желтых страницах» названия и адреса школ в этом районе. Тот, кто бывал на 2-й улице в Манхэттене, поймет мою озабоченность. Но, как это часто происходило в нашей жизни, нашлось счастливое решение. Отец Георгий Флоровский нашел для нас квартирку в самой семинарии. В то время Св. – Владимирская семинария располагалась в жилом многоквартирном доме, вокруг которого находились Колумбийский университет, Объединенная теологическая семинария, Еврейская теологическая семинария и Барнард-колледж. И в середине сентября мы с двумя до сих пор так и не открытыми сундуками перебрались на угол 121-й улицы и Бродвея, где и прожили следующие десять лет нашей жизни.

Нашего жалованья хватало на полмесяца. Тогда я стала преподавать французский язык в маленькой школе под названием «Железная рука в бархатной перчатке». Хозяйка школы находила мне учеников, с которыми я занималась у них дома, а я отдавала ей половину платы за урок. Вторая половина помогала нам дожить до конца месяца. В это же время Александр начал работать на радиостанции «Свобода». Таким образом нам удавалось сводить концы с концами. У нас появились близкие и верные друзья. Один из них, иезуит, продал нам за один доллар машину – «Бьюик» 1942 года. Это была роскошная машина со стеклом, отделяющим передние сиденья от задних. Сзади было очень просторно, благодаря двум дополнительным выдвигающимся сиденьям в машине легко помещалась вся наша семья вместе со вскоре присоединившейся к нам Вава́. А благодаря стеклу между передними и задними местами дети могли шуметь сколько угодно и не мешать при этом водителю.

Мы очень подружились с семьей Небольсиных. Они поселились в США уже давно и прекрасно знали американский образ жизни. Именно они порекомендовали мне частные школы для детей и снабдили нужными рекомендациями. Жили они в прекрасном доме в Бриджгемптоне, на Лонг-Айленде, и там мы не раз проводили незабываемые летние каникулы с детьми, наслаждаясь красотой этой части мира. Жизнь в Бриджгемптоне, на берегу могучего Атлантического океана, того самого, который мы полюбили еще во Франции и который теперь вызывал у нас иногда ностальгию по детству и молодости, была спокойной и беззаботной. Дом их был вполне типичным для Лонг-Айленда: старый, обшитый серым гонтом, со скрипучими и неровными полами. Там весело горел огонь в камине, и все было таким старомодным, в стиле старой Америки. Библиотека хранила замечательную коллекцию книг, возле уютных кресел аккуратно лежали стопки старых журналов. Гостеприимство Небольсиных по отношению к нам простиралось гораздо далее просто приглашения бывать в их летнем доме. До того, как мы купили у иезуита «Бьюик», они одолжили нам один из своих автомобилей. Мы оставляли его на ночь перед нашим домом в Нью-Йорке, и однажды его угнали. Они тут же дали нам другую машину, а за угнанную им была выплачена страховка. Все это – угон одной машины, немедленное появление другой и вообще такой практичный подход к жизни – поражало меня. Небольсины приняли нашу семью в свое сердце, относились к нам с неизменной добротой и щедростью, и это очень помогло нашему привыканию к американскому образу жизни.

Мой крестный, дядя Сережа Гагарин, и его жена Лизанька Бутенева были нашими ближайшими родственниками в Нью-Йорке. Они любили нас, а мы любили их. Никогда не забуду наш первый октябрь в США, когда дядя повез нас в своем маленьком автомобиле в Коннектикут полюбоваться на красоту осени в Новой Англии. Казалось бы, ничего особенного в этом событии не было, но мы только что приехали в незнакомый город и вид ярких осенних листьев на фоне синего неба наполнил нас радостью и надеждой. Тут я должна оговориться: наполнил меня, потому что радость и надежда всегда были присущи личности Александра.

На следующее лето, в 1952 году, мы поехали на озеро Лабель в Лаврентийских горах в Канаде, после того как провели месяц на Лонг-Айленде, так как деревня и природа были для нас обязательными составляющими жизни. До сих пор моя младшая, Маша, любит вспоминать, как в детстве она была уверена в том, что все проводили один месяц на океане, а следующие два – на озере. Она считала, что это обычная жизнь. И так это и было для нас тогда, и остается таким и сейчас для моих детей, внуков и правнуков, которые каждое лето продолжают собираться все вместе в Лабель.

Еще один мой дядя, Сергей Трубецкой, раньше тоже жил во Франции и бывал у нас. Когда я была маленькой девочкой, меня отправляли на лето к нему на ферму. В США он переехал задолго до нашего там появления и во время Второй мировой войны служил офицером в американской авиации. В 1945 году его послали в Париж с какой-то миссией. Он пришел в церковь в Кламаре и, увидев там моего Сережу, которому тогда было четыре месяца, сказал, что его жена Люба (урожденная Оболенская) тоже ожидает ребенка через несколько недель. (Речь шла о его третьем ребенке, девочке Елизавете, у которой сейчас четверо взрослых сыновей и которая каждое лето приезжает в свой дом в Лабель.) А потом он добавил: «Если вы когда-либо окажетесь в Америке, то помните, что у меня есть дом в самом прекрасном месте на земле. Это место называется Лабель». В то время о переезде в Америку никто даже и не думал. Но как только мы приехали в Нью-Йорк, мы решили, что на следующее же лето мы поедем в Лабель, любимое место моего дяди в Канаде. И мы ездим туда с 1952 года по сей день.

Нью-Йорк после Парижа

В Нью-Йорке мы каждый день открывали для себя что-то новое. Город этот так сильно отличался от Парижа! В Париже мы жили в своем узком кружке: семья, церковь, русские эмигранты. В коллеже Св. Марии я получила всестороннее образование. Александр же, несмотря на учение во французском лицее, был гораздо более русским, но он всегда интересовался всеми культурами и жадно и много читал. Он постоянно общался с русскими богословами и мыслителями и знал, каких усилий им стоит выполнять свою миссию. Отца Сергия Булгакова, профессора догматики, например, окружала группа последователей, напоминавших секту в своей приверженности его «Софии». Отец Сергий перенес операцию по поводу рака горла и мог говорить только через специальный аппарат. Группа мужчин и женщин, почти боготворивших его, присутствовали на всех литургиях, которые он служил по праздникам в институте. Ни Александр, ни я не участвовали в таком поклонении, хотя прекрасно понимали, что этот святой человек обладает экстраординарным творческим талантом, недаром он до сих пор является объектом глубокого уважения, а труды его серьезно изучаются. Я живо помню одну из таких литургий. Было раннее зимнее утро, на улице еще темно, церковь не отапливалась. Отец Сергий в легком светло-голубом облачении (он не мог по болезни уже носить тяжелые облачения), почти прозрачный, служил Господу в абсолютно отрешенной манере, он был уже «там», в Царствии Божьем. Да и вся атмосфера института была несколько «потусторонняя». К тому же все были всегда немного голодны и очень мерзли.

В Нью-Йорке никто не голодал и не мерз, по крайней мере в семинарии. Мы не сразу к этому привыкли. Нам казалось, что финансовые и административные сложности, испытываемые Св. – Владимирской семинарией, вытекают из какого-то нереалистического подхода к церковным вопросам. В Париже церкви были бедны, ни один приходский священник не мог существовать, если не имел постоянной работы помимо своего служения. Св. – Сергиевский институт просто нищенствовал, особенно во время войны, когда Александру приходилось сидеть на занятиях с забинтованными пальцами, так как он их отморозил и испытывал сильную боль. В институте почти не топили, в классах было очень холодно. Как я уже писала, несмотря на это, мы были вполне беспечны. Теперь это кажется удивительным. Денег никаких не было, и такой подход к жизни казался вполне естественным. Жизнь состояла из череды малых чудес: неожиданный подарок, посылка из Америки… И я, и Александр на всю жизнь сохранили это чувство. Я действительно могу порекомендовать такой подход к жизни: он не только соответствует Евангелию, но и очень удобен.

Но в Нью-Йорке нам пришлось привыкать мыслить по-другому, научиться быть практичными для того, чтобы заботиться о детях и о семинарии. Это оказалось не таким уж трудным делом, потому что, как я понимаю теперь, мы привыкли приспосабливаться и довольствоваться тем, что имели, а не тем, что могли бы иметь. Написание еженедельных проповедей и трансляция их в Россию на радио «Свобода» и еженедельные литературные комментарии приносили нам сто долларов, и это было чудесно. Александра хорошо узнали в СССР, где люди с нетерпением ожидали его еженедельных программ. Александр Солженицын, например, не пропустил ни одной воскресной проповеди! Атмосфера в Св. – Владимирской семинарии была теплой, дружественной, жизнь там была полна приятных сюрпризов и событий, миссионерского рвения и возрастания.

Прямо рядом с семинарией на 121-й улице стояла красивая римско-католическая церковь, Corpus Christi, а к ней примыкала школа, которой руководили доминиканские монахини. Я записала туда Аню и Сережу во второй и первый класс соответственно, и перед Рождеством Аня победила в конкурсе на лучшее правописание. Дети очень быстро заговорили по-английски и прекрасно себя чувствовали в теплой, религиозной и радостной атмосфере школы. Маша ходила в детский сад, где было огромное количество развивающих игрушек и оборудования. Александр преподавал и служил в семинарии. Нам очень нравился наш район, в нем было так много образовательных и культурных учреждений. У нас даже было великолепное место для прогулок – прекрасный риверсайдский парк, разбитый вдоль реки Гудзон. Дети уже вовсю болтали по-английски, и настало время поместить их в более серьезную школу.

Когда я пришла в частную школу для девочек Chapin School, чтобы записать туда Аню и попросить для нее стипендию, директриса спросила меня, не соглашусь ли я преподавать там французский язык вместо учительницы, которая ушла в длительный отпуск. Я почти не говорила по-английски, но, вероятно, смогла убедить директрису в том, что мое образование, дипломы и культура достаточны для такой позиции. Именно в этой школе я научилась хорошо говорить по-английски, попросив коллег поправлять меня и помогать с письменным языком. На следующий год мне позвонили из Spence School, еще одной частной школы для девочек в Нью-Йорке, и предложили преподавать у них. Таким образом, я никогда не искала работу, она всегда сама сваливалась на меня с неба. Я проработала в Spence School двадцать семь лет, из них четыре – начальницей школы. Настоящая американская карьера! Преподавание в этих замечательных школах помогло нам планировать образование наших детей и близко познакомиться с американской школьной программой, которая нас очень впечатляла. Сережа поступил в Коллегиальную школу, там была отличная академическая программа, занятия театром, музыкой, искусством и спортом. В этой школе для мальчиков у Сережи появилось много настоящих друзей. Маша пошла в Chapin School в четвертом классе и, как и Аня, проучилась там до двенадцатого, до самого выпуска.

Через два года после нашего приезда в Нью-Йорк я получила телеграмму от родителей с известием о том, что мой отец при смерти. Любимая тетя и двоюродный брат в течение часа после того, как я позвонила им по телефону, привезли мне шестьсот долларов, и я смогла купить билет на самолет в Париж. В это время все дети болели свинкой, но Вава́ уже была с нами и привыкла к нью-йоркской жизни. Я оставила ей детей и полетела в Париж. Это был мой первый перелет на самолете. В те времена еду в дорогу брали с собой. Мы должны были сделать остановку в Исландии, а весь полет длился восемнадцать часов. В последнюю минуту Александр предупредил меня, что из боковых моторов будет вырываться пламя. Хорошо, что он догадался мне об этом сказать, а то я бы умерла от ужаса. В Париже оказалось, что отцу стало немного лучше. Невозможно описать нашу встречу! Я провела дома шесть недель, наслаждаясь общением с родителями, родственниками и друзьями. Потом я собрала своего отца и увезла его с собой в Нью-Йорк. Мама, брат Миша и младшая сестра Соня приехали в Америку шесть месяцев спустя. Моя старшая сестра Марина к тому времени уже переехала с мужем и детьми в Канаду. Наша квартирка в Нью-Йорке заполнилась кроватями, раскладушками, чемоданами. Но в конце концов и брат, и сестра нашли работу и квартиру с видом на реку Гудзон, куда перевезли и родителей. Жизнь снова вернулась в нормальное русло.

Поездка во Францию оказалась очень важна для меня. Во-первых, я смогла побыть с родителями, которых мне не хватало больше, чем я думала. Это был и прекрасный отдых: никаких обязанностей, повседневных забот, беспокойства о детях. Полная свобода! Но самое важное заключалось в том, что эта поездка позволила мне понять, насколько действительно я счастлива в моей новой стране. Поездка во Францию напоминала посещение музея, приятное, но не имеющее никакого отношения к моей настоящей жизни. Я знала теперь точно, где мое место. Я жила в Америке, потому что хотела этого, потому что у меня была цель, миссия. Я была счастлива оказаться во Франции, и я была счастлива возвратиться в Нью-Йорк, возвратиться домой.

Большая часть нашей жизни проходила среди новообретенных родственников и друзей. Нас часто приглашали на литературные вечера. Думаю, что Александр привлекал к себе живое любопытство со стороны этих людей, привыкших к священникам, не особенно знакомым с литературой и философией и не интересовавшимся проблемами мира, политической эволюции или современной литературы. Эта новая среда – диссиденты из СССР, многие из них евреи или же русские, не имеющие никакого опыта Церкви, – была очень интересной. Их встреча с Западом, их внутренняя борьба, их русский патриотизм были страстными и яркими. Поразительно, что Александр притягивал их к себе как магнит. Он был гостеприимен, терпелив, щедр, ласков, эти люди были ему действительно интересны, и он относился к ним с неизменным и полным вниманием.

Раз в месяц мы встречались у нас дома. Я подавала чай с печеньем. Сначала выступал какой-нибудь поэт, или писатель, или политический или общественный деятель, потом это выступление живо обсуждалось всеми присутствующими, и нередко гости уходили только заполночь. Для всех нас это было чрезвычайно важно и интересно. Александр чувствовал себя совершенно свободно среди разнообразия талантов, убеждений и жизненного опыта. Мне трудно передать атмосферу этих встреч, сопереживание душераздирающим рассказам о разбитых судьбах, прошлой жизни, грусти, энергии и надежде. Многие из этих людей стали нашими близкими друзьями. Они не имели никакого отношения к нашему семинарскому окружению и к церковной организации. Но их привлекала личность отца Александра, его твердые убеждения, его терпимость, широта его взглядов, душевная щедрость. В нем они видели человека, священника (он всегда носил рясу), интересующегося их взглядами, вопросами культуры и т. п. Квартира так наполнялась сигаретным дымом, что даже лестничную клетку приходилось потом проветривать.

Кроме этого, Александр еще принимал участие в цикле лекций, которые читались по четвергам по-русски. Организатором их был профессиональный социальный работник Георгий Новицкий[16]16
  Новицкий Георгий Исакиевич (1889, Ростов-на-Дону – 1966, Нью-Йорк), инженер-электрик, в США с 1920-х гг., общественный деятель, председатель Общества друзей русской культуры. – Прим. перев.


[Закрыть], он решил, что именно отец Александр сможет привлечь слушателей на серьезные занятия. Один раз в месяц мы рассылали приглашения по списку, кем-то нам предоставленному, и в течение нескольких лет Александр читал лекции на духовные, религиозные и культурные темы. Эти вечерние лекции собирали из года в год все больше слушателей, и мы поняли, что русские эмигранты знали очень мало о своей Церкви, своей религии и своей культуре.

Итак, мы жили в Нью-Йорке, на углу 121-й улицы и Бродвея. Наша квартира состояла из кухни, ванной комнаты, гостиной, двух маленьких спален и еще двух комнат, в которых жили три студента-серба: Кокич, Веселин Кесич[17]17
  Кесич Веселин (род. 1921, Босния, Югославия), после войны попал в лагерь для перемещенных лиц в Италии, учился в Англии, в США с 1949 г., окончил Св. – Владимирскую семинарию, профессор Нового Завета в Св. – Владимирской семинарии, в наст. время на покое. – Прим. перев.


[Закрыть] и Миша Йованович. Позже к ним присоединился Василий Нагоски[18]18
  Владимир (в миру Василий Нагоски; 1922, Донора, шт. Пенсильвания – 1997, Гранд-Рапидс, шт. Мичиган), выпускник Св. – Владимирской семинарии, с 1970 г. митрополит Японский, с 1974 г. митрополит Сан-Францисский и Западно-Американский, с 1975 г. на покое. – Прим. перев.


[Закрыть]. Нам очень повезло, что эти замечательные молодые люди жили с нами. Не знаю, считали ли они себя столь же удачливыми, деля квартиру с семьей с тремя маленькими детьми и собакой. Во время одной из наших прогулок за нами увязалась собачонка, очевидно потерявшаяся. Один наш друг сказал нам: «Я понимаю в собаках. Это двухмесячный щенок, мальчик». Собаку назвали Снэпом, она стала любимым членом семьи. Оказалась она, впрочем, девочкой.

Мы с Александром спали на раскладном диване в гостиной, дети и Вава́ разместились в маленьких спальнях. Кухней и ванной пользовались все жители квартиры. После жизни в «избушке» с единственным краном, из которого текла только холодная вода, и с удобствами на улице эта квартира казалась мне верхом роскоши. В первом письме родителям я писала: «Только представьте себе: пять кранов с горячей водой! И газовая плита! Центральное отопление! И не надо больше колоть дрова или доставать уголь!» В квартире под нами одна комната была превращена в часовню. У семинарии было еще четыре квартиры в доме, в одной жил отец Георгий Флоровский, в других – двадцать шесть студентов.

Александр с головой погрузился в работу: он преподавал, участвовал в жизни Церкви, во главе которой стоял митрополит Леонтий[19]19
  Леонтий (в миру Леонид Иеронимович Туркевич; 1876, Кременец, Украина – 1965, Сайосет, США), митрополит; в 1906 г. приглашен епископом (будущим святым Патриархом) Тихоном (Белавиным) возглавить православную духовную семинарию в г. Миннеаполис (США), после кончины жены (1925) хиротонисан во епископа Чикагского (1933), Митрополит всея Америки и Канады (1950). – Прим. перев.


[Закрыть], пытаясь разобраться в совершенно новой для него церковной ситуации, столь отличной от парижской. Студенты должны были сами заботиться о себе. В семинарии не было общей кухни, никакой общей жизни, кроме лекций, которые проходили в аудиториях Объединенной теологической семинарии, располагавшейся через дорогу от нас. Ежедневные богослужения проходили в нашей часовне, воскресные литургии совершались в ближайшем к нам приходе отца Александра Киселева[20]20
  Киселев Александр Николаевич (1909, Тверская губ. – 2001, Москва), протопресвитер РПЦЗ, основатель и главный редактор журнала «Русское возрождение» (с 1978), в 1991 г. вернулся в Россию и жил на покое в Донском монастыре) – Прим. перев.


[Закрыть], русского эмигранта, и семинаристы ходили туда на субботние и воскресные службы.

Нужда, как говорится, лучший учитель, и я выучилась английскому для того, чтобы покупать еду, разбираться в ценах и т. д. В Нью-Йорке мы сразу почувствовали себя дома, так, как мы никогда не чувствовали себя во Франции. Мы учились во французских школах, но нам всегда давали понять, что мы иностранцы. Мне до сих пор больно вспоминать об одном случае. В Париже, когда мне было двенадцать лет, мы с отцом ехали в метро и тихо говорили между с собой по-русски. И вдруг сидевший напротив нас человек грубо и громко сказал: «Возвращайтесь обратно в свою коммунистическую страну и дайте нам дышать свободно!» Мы замерли и не двигались до того момента, пока поезд не остановился на нашей станции. Никогда не забуду испытанного мною тогда ужаса, не так физического, как душевного. Несправедливость, незаслуженная оплеуха по лицу! Больше всего я переживала за отца, безупречного джентльмена. Как мог он возвратиться «домой» в страну, где большевики убили его брата? В другой раз, много лет спустя, когда я была уже сильно беременной, я пошла записываться в очередь на получение противогаза, эти противогазы во время войны должны были выдать всем. А мне сказали: «Для иностранцев у нас противогазов нет!» У меня тогда был Нансеновский паспорт для беженцев. Я рассказываю здесь об этих случаях именно потому, что ничего подобного не могло быть в США, где нас сразу встретили с невероятным радушием.

У всех семинарских профессоров были семьи. Дети профессора Бориса Ледковского[21]21
  Ледковский Борис Михайлович (1894, Россия – 1970, Нью-Йорк), окончил Новочеркасское духовное училище и Московскую консерваторию, в эмиграции в Болгарии, затем в Германии. После Второй мировой войны переехал в США. С 1952 г. регент кафедрального собора Русской православной зарубежной церкви в Нью-Йорке. – Прим. перев.


[Закрыть], преподававшего церковную музыку, и наши были ровесниками. Дочери профессора Сергея Верховского[22]22
  Верховской Сергей Сергеевич (1907, Кострома – 1980, США), в эмиграции с 1921 г., окончил Св. – Сергиевский институт в Париже, проректор и профессор догматического богословия в Св. – Владимирской духовной семинарии (1952–1980). – Прим. перев.


[Закрыть], приехавшего из Парижа через два года после нас, были того же возраста, что и наши девочки, и жили они в квартире под нами. В октябре 1959 года из Парижа приехал отец Иоанн Мейендорф[23]23
  Иван (Иоанн) Феофилович (1926, Франция —1992, Монреаль), протопресвитер; богослов, ученый, окончил Св. – Сергиевский институт в Париже и Сорбонну, с 1959 г. в США, профессор патрологии в Св. – Владимирской семинарии, совместно с прот. Александром Шмеманом был инициатором создания канонической организации Американской Православной церкви, декан Св. – Владимирской семинарии (1984–1992). – Прим. перев.


[Закрыть] с четырьмя маленькими детьми – двумя сыновьями и двумя дочерьми. Атмосфера в семинарии менялась, община росла.

Александр писал докторскую диссертацию для Св. – Сергиевского института и в то же время вел курсы по церковной истории, литургике, гомилетике и др. Работал он в тесном контакте со студентами, стремясь объединить их в одну семью, внести в семинарию живой дух. Сам он много помогал молодым студентам, таким как Давид Дриллок[24]24
  Дриллок Давид (род. 1938, Индиана, шт. Пенсильвания), окончил Колумбийский университет (1960) и Св. – Владимирскую семинарию (1963), профессор литургической музыки Св. – Владимирской семинарии, с 2004 года на покое. – Прим. перев.


[Закрыть], Павел Лазор[25]25
  Лазор Павел (род. 1939, Канонсбург, шт. Пенсильвания), протоиерей ПЦА, выпускник, преподаватель и проректор Св. – Владимирской семинарии, с 2007 г. на покое. – Прим. перев.


[Закрыть], Франк Лазор (ставший позднее митрополитом Феодосием)[26]26
  Феодосий (Франк Лазор; род. 1933, Канонсбург, США), митрополит; окончил Св. – Владимирскую духовную семинарию (1960), епископ Ситкинский и Аляскинский (1967), Питтсбургский и Западно-Пенсильванский (1972), Митрополит всея Америки и Канады, предстоятель Православной церкви в Америке (1977), с 2002 г. на покое. – Прим. перев.


[Закрыть], Фома Хопко[27]27
  Хопко Фома (род. 1939. Эндикотт, США), протопресвитер, выпускник Св. – Владимирской семинарии, священник (1963), преподавал догматическое богословие в Св. – Владимирской семинарии, в 1992–2002 гг. – декан семинарии, женат на дочери прот. Александра Шмемана Анне. – Прим. перев.


[Закрыть]. Эти совсем юные студенты приехали из провинции, большой город им был в диковинку, те небольшие деньги, которые у них были, они тратили на какие-нибудь гамбургеры и на развлечения. Отец Александр помогал им освоиться в Нью-Йорке, показывал, где можно дешево купить еду и т. п. Мало-помалу студенческая жизнь налаживалась. Возникли группы для обсуждения определенных вопросов, совместные праздники, возникло ощущение единства целей и намерений. Вспоминаю одну вечеринку, на которой Франк Лазор «заведовал» музыкой, в семинарии был старенький патефон. Из далекого Бруклина приехали несколько девушек, одна из которых, Барбара, в тот же вечер похитила сердце нашего Давида Дриллока. Она выглядела так «круто» в полосатой юбочке и ярко-красном свитере! Еще одним близким к нам студентом был Даниил Губяк[28]28
  Губяк Даниил Афанасьевич (род. 1926, Акрон, шт. Огайо), протопресвитер, выпускник Св. – Владимирской семинарии, рукоположен в 1952 г., с 1973 г. – заведующий канцелярией Православной церкви в Америке; с 1992 г. – настоятель подворья ПЦА в Москве, в наст. время на покое в США; женат на Евдокии Мартынюк. – Прим. перев.


[Закрыть]. Он незадолго до того женился, и его жена жила в Бруклине у своего брата, пока Дэн делил в семинарии комнату с Алвианом Смиренским[29]29
  Смиренский Алвиан, родился в Китае, позднее переехал в США, выпускник Св. – Владимирской семинарии, священник, известный переводчик русской православной литературы на английский язык. – Прим. перев.


[Закрыть], известным своими кулинарными способностями и любовью к чесноку. Наши сербские студенты готовили себе еду в нашей кухне, когда нас там не было. Все это создавало теплую и дружескую атмосферу.