Текст книги "Уход Толстого. Как это было"

В. Б. Ремизов
Уход Толстого. Как это было

© Ремизов В. Б., 2017

© ООО «Проспект», 2017

Перед уходом
«Я отстоял свою свободу»

Тому, что произошло ночью 28 октября 1910 года в Ясной Поляне, дано много определений: «бегство», «исчезновение», «внезапный отъезд», «освобождение», «последнее воскресение», «художественный жест», «уход». Но чаще всего употребляемо последнее. Связанные с ним вопросы – почему, кто виноват и есть ли чья вина, как, зачем, куда… – по сей день возникают в душе читателя и не имеют однозначных ответов, хотя об уходе и смерти Льва Толстого написаны тома книг, а подшивка вырезок из газет и журналов хранится в 20 огромных папках-томах.

Предлагаемые страницы развернутой хроники, воссозданной по подлинным материалам (дневникам, письмам, мемуарам, документам) свидетелей событий столетней давности, позволяют читателю заглянуть в мир общения ее героев, поразмыслить наедине с ними о случившемся и почувствовать себя свободным от имеющихся трактовок и интерпретаций[1]1
  Выделение жирным шрифтом, курсивом, жирным курсивом, подчеркивание здесь и далее в моем тексте и цитируемых материалах мои. Курсив и иного рода выделения в цитатах других авторов оговариваются особо. – В. Р.


[Закрыть].

Собранная таким образом хроника дается впервые. Быть может, кому-то покажется излишним цитирование стоящих на различных позициях участников драматических событий, но объемно сферическая их подача является защитой от однобокости субъективных оценок.

Оскорбительные и уничижительные суждения по поводу ухода Толстого из Ясной Поляны, как и его личности («выживший из ума старик», женоненавистник, «жестокосердный развратник, перешагнувший через супружескую верность, опозоривший себя и семью, оставивший жену, детей и 25 внуков без средств к существованию», «человек, уставший от жизни и общения с людьми», «пиарщик, возжелавший еще большей славы»…), встречались и ранее, но в наше время их стало так много, что количество стало переходить в новое качество. Толстой оказался зажатым в круг обывательских представлений и безудержной пошлости.

Важно подчеркнуть один момент во всем этом калейдоскопе суждений. Мнение о духовной и физической немощи Толстого в последние месяцы жизни не имеет ничего общего с реальностью. Кому-то важно представить его чуть ли не маразматиком, не ведающим, что он творит. Между тем творческая и жизненная активность Толстого в последние пять месяцев своей жизни поражает. Дни болезни перемежаются с постоянной верховой ездой, вплоть до ухода (27 октября вместе с Д. П. Маковицким он верхом проехал 16 верст), долгими пешими путешествиями по окрестностям Ясной Поляны, Отрадного, Кочетов.

Не ослабевает духовное общение писателя с современниками: с июня по ноябрь1910 года он написал более 250 писем 175 адресатам. Многие письма отличаются глубиной философского и социально-общественного содержания, проникновенностью, на каждом лежит печать самобытности личности автора. Среди них – письма к молодому Ганди, Ф. А. Страхову, К. Ф. Смирнову о запое, священникам Д. Н. Ренскому и Д. Е. Троицкому о невозможности стать на путь догматического Богословия, одному из бывших учителей яснополянской школы Н. П. Петерсону, оригинальному мыслителю XX века П. П. Николаеву, В. И. Шпигановичу о проблеме самоубийства, издателю И. И. Горбунову-Посадову о народных изданиях «Посредника» и о том, чтó следует издавать, друзьям-единомышленникам, своим биографам – русскому П. И. Бирюкову, итальянцу Джулио Витали, американцу Эйльмеру Мооду. Большой массив писем представляет собой переписку Толстого с родными и близкими, выявившую суть жизненных позиций Толстого и тех, кто его окружал в последние месяцы жизни.

Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. 1908. Фотография В. Г. Черткова

Л. Н. Толстой среди родных и гостей в день своего 75-летия.

28 августа 1903 г. Ясная Поляна. Фотография Ф. Т. Протасевича.

Слева направо стоят: Е. Ю. Игумнова, Н. Л. Оболенский, В. А. Кузминская, П. А. Буланже, А. Б. Гольденвейзер, И. И. Горбунов-Посадов, К. В. Орлов (корреспондент), Л. Л. Толстой, С. Л. Толстой, А. Л. Толстая, Т. Л. Сухотина, А. И. Толстая и П. А. Сергеенко;

в среднем ряду: Вера Сидоркова (дочь слуги), Е. С. Денисенко, О. К. Толстая с дочерью Соней, С. А. и Л. Н. Толстые, М. Л. Оболенская, Д. Ф. Толстая, С. Т. Семенов;

в первом ряду: Д. В. Никитин, М. М. Сухотин, М. Л. Толстой с Онисимом Денисенко, И. Л. Толстой, А. Л. Толстой и А. А. Берс

Практически ни на день не прекращалось общение писателя с многочисленными гостями – представителями разных классов, разных идейных убеждений, разных возрастов и национальностей. Приходили к Толстому за советом, материальной поддержкой, с житейскими просьбами, но в основном – с желанием разрешить тот или иной мучительный вопрос земного существования, поговорить о душе и Боге.

Как и раньше, велик интерес писателя к чтению. Он зиждется на его давних пристрастиях к тем или иным авторам и его жажде быть всегда на острие переломных событий в мире. Все чаще чтение уводит Толстого от «суеты сует», от недоброй атмосферы в домашнем окружении, от одиночества, которое мучает его и возрастает с каждым днем.

Так, 5 октября, через день после тяжелого обморока, еще достаточно слабый, Толстой ведет разговор о писателях: Ги де Мопассане, Гоголе, В. В. Розанове, Н. А. Бердяеве, В. С. Соловьеве, М. П. Арцыбашеве. Он вслух декламирует свои любимые стихотворения – Silentium Тютчева и «Воспоминание» Пушкина. Через день его душа нуждается в «чтении Шопенгауэра»; 8, 9, 18 и 22 октября Толстой штудирует книгу П. П. Николаева «Понятие о боге как совершенной основе жизни», а 9-го «перебивает» это чтение статьей В. А. Мякотина «О современной тюрьме и ссылке» в журнале «Русское богатство».

В центре предлагаемой хроники – Лев Толстой. Вокруг него выстраиваются все другие точки зрения. Отправляя читателя в трудное путешествие, думаю, важно обратить его внимание на признание самого Льва Толстого, сделанное за два года до смерти: «и ни разу не изменил жене»[2]2
  Толстой Л. Н. Полн. собр. соч. В 90 т. Т. 56. М., 1937. С. 173. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте книги с указанием тома и страницы.


[Закрыть]. Не верить этому нельзя, ибо Толстой никогда не лгал. Для него с юности и до конца дней героями его жизни и творчества были правда и искренность.

В первую часть включены материалы, отражающие ситуацию до «ухода из Ясной Поляны», – с 19 июня по 28 октября 1910 года, во вторую – непосредственно уход и смерть на полустанке в Астапове.

В ОТРАДНОМ

В гостях у Владимира Григорьевича Черткова

Из дневника Льва Николаевича Толстого 1910 г

19 июня. Отрадное

Долго спал и возбужден. Придумал важное изменение в Предисловии и кончил письмо в Славянский съезд. Теперь 2-й час. Записать:

1) Ужасно не единичное, бессвязное, личное, глупое безумие, a безумие общее, организованное, общественное, умное безумие нашего мира. […]

Ездил с Чертковым в Троицкое (посещения Троицкой окружной психиатрической больницы. – В. Р.) Необыкновенное великолепие чистоты, простора, удобств. Были у 1) испытуемых мужчин. Там экспроприатор, защищавший насилие, старообрядец, приговоренный к смертной казни и потом 20 годам каторжных работ за убийство, потом отцеубийца, 2) беспокойные, 3) полуспокойные и 4) слабые. То же деление у женщин. Особенно тяжелое впечатление женщин, испытуемых и беспокойных.

Дома известие, что Черткову «разрешено» быть в Телятинках во время приезда матери. Ванна. Песни – Саша.

20 июня. Отрадное

Встал бодрым. Поправил и «Славянам», и «Предисловие». И написал «Детскую Мудрость». Хочу попытаться сознательно бороться с Соней добром, любовью. Издалека кажется возможным. Постараюсь и вблизи исполнить. Душевное состояние очень хорошее. Молитва благодарности уже не так действует. Теперь молитва всеобщей любви. Не то, что с тем, с кем схожусь, а со всеми, всем миром. И действует. И те молитвы: не заботы о людском суждении и о благодарности оставили осязательные, радостные следы.

Л. Н. Толстой на верховой прогулке в с. Мещерском.

1910. Фотография В. Г. Черткова

Л. Н. Толстой среди больных и врачей Троицкой окружной психиатрической больницы (близ села Мещерское).

1910. Фотография В. Г. Черткова

* * *

«СЛАВЯНСКОМУ СЪЕЗДУ В СОФИИ

Получил приглашение ваше и с радостью приехал бы, если бы не мои года и нездоровье. Приехал бы с тем, чтобы лично побеседовать с вами о том предмете, который собрал вас. Постараюсь сделать это хотя бы письменно.

Единение людей, то самое, во имя чего вы собрались, есть не только важнейшее дело человечества, но в нем я вижу и смысл, и цель, и благо человеческой жизни. Но для того, чтобы деятельность эта была благодетельна, нужно, чтобы она была понимаема во всем ее значении без умаления, ограничения, извращения. Так это по отношению всех важнейших деятельностей человеческих, так это и по отношению религии, любви, служения человечеству, науки, искусства. Все до конца, до последних выводов, как бы они ни были чужды или неприятны нам. Все или ничего. И именно ничего, а не кое-что, потому что все эти величайшие деятельности человеческой души, как только они не доведены до конца, не только не полезны, не только не приносят свою, хоть малую пользу, как думают и говорят многие, но губительны и более всего другого задерживают достижение той самой цели, к которой они как будто бы стремятся. Так это с религией, допускающей слепую веру, так это с любовью, допускающей борьбу – противление, так это со служением людям, допускающим насилие над людьми. Так во всем и особенно в деятельности, имеющей целью единение людей.

Несомненно, что соединенные люди сильнее разъединенных. Семья сильнее отдельного человека. Шайка грабителей сильнее, чем каждый порознь. Община сильнее отдельных личностей. Соединенное патриотизмом государство сильнее разрозненных народностей. Но дело в том, что преимущество соединенных людей против разъединенных и неизбежное последствие этого преимущества, порабощение или хотя бы эксплуатация разъединенных, естественно вызывает в разъединенных желание соединиться для того, чтобы сначала противодействовать насилию, а потом и совершать его. Славянским народностям естественно, испытывая на себе зло соединения австрийского, русского, германского, турецкого государств, желать, для противодействия этому злу, сложиться в свое соединение, но новое соединение это, если только состоится, неизбежно будет вовлечено точно в такую же деятельность не только борьбы с другими единениями, но и в подавление и эксплуатацию более слабых соединений и отдельных личностей.

Да, в единении и смысл, и цель, и благо человеческой жизни, но цель и благо это достигаются только тогда, когда это единение всего человечества во имя основы, общей всему человечеству, но не единение малых или больших частей человечества во имя ограниченных, частных целей. Будь это единение семьи, шайки грабителей, общины или государства, народности или “священный союз” государств, такие соединения не только не содействуют, но более всего препятствуют истинному прогрессу человечества. И потому для того, чтобы сознательно служить истинному прогрессу, я, по крайней мере, так думаю, должно не содействовать всем таким частным соединениям, а всегда противодействовать им. Единение есть ключ, освобождающий людей от зла. Но для того, чтобы ключ этот исполнил свое назначение, нужно, чтобы он был продвинут до конца, до того места, где он отворяет, а не ломается сам и не ломает замок. Так и единение для того, чтобы оно могло произвести свойственные ему благодетельные последствия, оно должно иметь целью единение всех людей, во имя общего всем людям, одинаково признаваемого всеми начала. А таким единением может быть только единение, основанное на той религиозной основе жизни, которая одна соединяет людей и, к несчастью, признается ненужной, отжившей большинством людей, в наше время руководящим народами.

Мне скажут: мы признаем и эту религиозную основу, но не отрицаем и основы единения племенной, народной, государственной. Но дело в том, что одно исключает другое. Если признано целью жизни человечества единение всемирное, религиозное, то это самое признание отрицает всякие другие основы единения и, наоборот, признание основой единения начала племенного, народного, патриотическо-государственного неизбежно отрицает религиозное начало как действительную основу жизни.

Думаю, почти уверен, что эти высказанные мною мысли будут признаны неприложимыми и неправильными, но я счел своим долгом вполне откровенно высказать их тем людям, которые, несмотря на мое отрицание племенного и народного патриотизма, все-таки более близки мне, чем люди других народов. Скажу более, откинув соображения о том, что по этим словам моим меня могут уличить в непоследовательности и противоречии самому себе, скажу, что особенно побудила меня высказать то, что я высказал, моя вера в то, что та основа всеобщего религиозного единения, которая одна может, все более и более соединяя людей, вести их к свойственному им благу, что эта основа будет принята прежде всех других народов христианского мира народами именно славянского племени.

Отрадное, 20 июня 10 г.» (курсив Л. Н. Толстого. – В. Р.)[3]3
  Т. 38. С. 175–176.


[Закрыть].

* * *

21 июня. Отрадное

Нам дано одно, но зато неотъемлемое благо любви. Только люби, и все радость: и небо, и деревня, и люди, и даже Сам. А мы ищем блага во всем, только не в любви. А это искание его в богатстве, власти, славе, исключительной любви – все это мало того, что не дает блага, но, наверное, лишает его.

Л. Н. Толстой, В. Г. Чертков и Д. П. Маковицкий около дома

в имении Отрадное близ с. Мещерского.

Московская губ. 1910. Фотография Т. Тапселя

22 июня. Отрадное

Встал рано. Немного, мало спал. Посмотрим, что будет во мне, а не вне меня. Помоги, Бог. […] Почти ничего не работал: кончил книжечки. Заснул. Ездил с Чертковым в Лебучане. Там ходил на фабрику – проявление безумия. […] Вечером Страхов (Федор Алексеевич, философ, единомышленник Л. Н. Толстого. – В. Р.) читал статью об идеале христианства. Хорошо. Ложусь спать. Телеграмма из Ясной – тяжело.

Из комментариев Николая Сергеевича Родионова к дневникам Л. Н. Толстого 1910 г

22 июня. В 5 часов вечера

«…На имя A.Л. Толстой была получена телеграмма из Ясной Поляны от В. М. Феокритовой (подруга дочери писателя А. Л. Толстой, секретарь С. А. Толстой. – В. Р.) следующего содержания: “Софье Андреевне сильное нервное расстройство, бессонница, плачет, пульс сто, просит телеграфировать. Варя”.

Сама же С. А. Толстаяв своем“ Ежедневнике”22 июняпишет:

“Больна нервами и сердцем. Варвара Михайловна телеграфировала Льву Николаевичу, но он не приедет!.. Отвратительна эта старческая влюбленность в фальшивого лицемера Черткова, нашего разлучника, и я его ненавижу за это. Хочется смерти и боюсь самоубийства; но, вероятно, воспитаю в себе эту мысль. Невыносима жизнь с этим незаслуженным, постоянно недобрым ко мне отношением Льва Николаевича. Ох! Как я что-то страдаю! Сердце, голова, душа – все болит”.

В. М. Феокритова (подруга дочери Л. Н. Толстого Саши, секретарь С. А. Толстой. – В. Р.), находившаяся неотступно в последние дни с С. А. Толстой, продолжая свои записки, пишет:

Л. Н. Толстой читает вслух свою статью «О безумии».

Мещерское. 21 июня 1910 г. Фотография Т. Тапселя.

Слева направо: Ф. А. Страхов, А. Я. Григорьев, В. Ф. Булгаков (стоит), А. С. Бутурлин, Л. Н. Толстой, В. Г. Чертков, Д. П. Маковицкий, А. К. Черткова, П. Н. Орленев, А. П. Сергеенко (стоит)

“Я пришла, она спросила, не было ли телеграммы от Льва Николаевича, и где расписка от посланной? Я ей отдала. Она сама лично написала еще телеграмму и просила послать немедленно. Телеграмма вот какая: “Умоляю приехать скорей – двадцать третьего. Толстая”. Опять начались стоны и ужасные упреки Льва Николаевича. […] Принесли телеграмму от Льва Николаевича: “Удобнее приехать завтра днем, телеграфируйте, если необходимо, приедем ночью”. Как только она прочла телеграмму, начала рыдать, бросилась с постели и кричала: “Разве вы не видите, что это слог Черткова, он его не пускает, они хотят меня уморить, но ведь у меня есть опиум… вот он”. Она побежала к шкафу и показала мне склянку с опиумом и нашатырным спиртом и кричала, что отравится, если не приедет Лев Николаевич. – “Пошлите срочную”»[4]4
  Т. 58. С. 428.


[Закрыть].

Из дневника Льва Николаевича Толстого

23 июня [Отрадное]

Жив. Теперь 7 часов утра. Вчера только что лег, еще не засыпал, телеграмма: «Умоляю приехать 23». Поеду и рад случаю делать свое дело. Помоги, Бог.

Ясная Поляна. Нашел хуже, чем ожидал: истерика и раздражение. Нельзя описать. Держался не очень дурно, но и не хорошо, не мягко.

Из комментариев Николая Сергеевича Родионова

«В. Ф. Булгаков (секретарь Л. Н. Толстого. – В. Р.), отмечая в [своем] дневнике получение от Софьи Андреевны телеграмм, пишет:

“Именно с этих двух злополучных телеграмм, полученных в Мещерском 22 июня, начался последний крестный путь Льва Николаевича, приведший его через Астапово к могиле…”» [5]5
  Т. 58. С. 428, 429.


[Закрыть].

Л. Н. Толстой с дочерью Александрой Львовной

и врачом Д. П. Маковицким в Отрадном.

Московская губ. 1910. Фотография В. Г. Черткова

В ЯСНОЙ ПОЛЯНЕ

Из дневника Льва Николаевича Толстого

24 июня. Ясная Поляна

Много записать нужно. Встал, мало выспавшись. Ходил гулять. Ночью приходила Соня. Все не спит. Утром пришла ко мне. Все еще взволнована, но успокаивается.

1) Вышел на прогулку после мучительной беседы с Соней. Перед домом цветы, босоногие, здоровые девочки чистят. Потом ворочаются с сеном, с ягодами. Веселые, спокойные, здоровые. Хорошо бы написать две картинки.

Перечитал письма. Написал ответ о запое. Ничего особенного вечером. Успокоение.

25 июня

Рано встал. Писал о безумии и письма. И вдруг Соня опять в том же раздраженном истерическом состоянии. Очень было тяжело. Ездил с ней в Овсянниково (имение Т. Л. Толстой-Сухотиной. – В. Р.). Успокоилась. Я молчал, но не мог, не сумел быть добр и ласков. […] Как-то нехорошо на душе. Чего-то стыдно. Ложусь спать, 12-й час.

26 июня

Встал рано. Ходил, потерял шапку. Дома – письма и только перечел «О сумасшествии» и начал писать, но не кончил. Поехал верхом, дождь. Вернулся домой. Соня опять возбуждена, и опять те же страдания обоих.

Помоги, Господи. Вот где место молитвы. 1) Только перед Богом. 2) Все дело сейчас. И не делаю. 3) Благодарю за испытание.

Из дневника Софьи Андреевны Толстой 1910 г

26 июня

[В первой половине 1910 года С. А. Толстая дневник не вела. Настоящая запись – первая. – В. Р.].

Дом Л. Н. Толстого (со стороны террасы).

Ясная Поляна. 1908. Фотография К. К. Буллы.

У террасы стоит Л. Н. Толстой с внуками Таней и Ваней,

детьми М. Л. Толстого

«Лев Николаевич, муж мой, отдал все свои дневники с 1900 года Вл. Гр. Черткову и начал писать новую тетрадь там же (в Отрадном. – В. Р.), в гостях у Черткова, куда ездил гостить с 12-го июня. В том дневнике, который он начал писать у Черткова, который он дал мне прочесть, между прочим сказано: “Хочу бороться с Соней добром и любовью” (здесь и далее в дневниках и письмах курсив С. А. Толстой. – В. Р.). Бороться?! С чем бороться, когда я его так горячо и сильно люблю, когда одна моя мысль, одна забота – чтоб ему было хорошо. Но ему перед Чертковым и перед будущими поколениями, которые будут читать его дневники, нужно выставить себя несчастным и великодушно-добрым, борющимсяс мнимым каким-то злом.

Жизнь моя с Льв. Ник. делается со дня на день невыносимее из-за бессердечия и жестокости по отношению ко мне. И все это постепенно и очень последовательно сделано Чертковым. Он всячески забрал в руки несчастного старика, он разлучил нас, он убил художественную искру в Л. Н. и разжег осуждение, ненависть, отрицание, которые чувствуются в статьях Л. Н. последних лет, на которые его подбивал его глупый злой гений.

Да, если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился и разбил нашу жизнь

Все эти дни я больна. Жизнь меня утомила, измучила, я устала от трудов самых разнообразных; живу одиноко, без помощи, без любви, молю Бога о смерти; вероятно, она недалека. Как умный человек, Лев Никол. знал способ, как от меня избавиться, и с помощью своего друга – Черткова убивал меня постепенно, и теперь скоро мне конец.

Заболела я внезапно. Жила одна с Варварой Михайловной в Ясной Поляне. […] Для Сашиного здоровья после ее болезни, для чистоты и уничтожения пыли и заразы, меня вынудили в доме все красить и исправлять полы. Я наняла всяких рабочих и сама таскала мебель, картины, вещи с помощью доброй Варвары Михайловны. Было и много и корректур, и хозяйственных дел. Все это меня утомило ужасно, разлука с Л. Н. стала тяжела, и со мной сделался нервный припадок, настолько сильный, что Варвара Михайловна послала Льву Никол. телеграмму: “Сильный нервный припадок, пульс больше ста, лежит, плачет, бессонница”. На эту телеграмму он написал в дневнике: “Получил телеграмму из Ясной. Тяжело”. И не ответил ни слова и, конечно, не поехал.

С. А. Толстая на балконе дома в Ясной Поляне.

1902. Фотография С. А. Толстой

К вечеру мне стало настолько дурно, что от спазм в сердце, головной боли и невыносимого какого-то отчаяния я вся тряслась, зубы стучали, рыданья и спазмы душили горло. Я думала, что я умираю. В жизни моей не помню более тяжелого состояния души. Я испугалась и, как бы спасаясь от чего-то, естественно, бросилась за помощью к любимому человеку и вторично ему телеграфировала уже сама: «Умоляю приехать завтра, 23-го». Утром 23-го вместо того, чтоб приехать с поездом, выходящим в 11 часов утра, и помочь мне, была прислана телеграмма: “Удобнее приехать 24-го утром, если необходимо, приедем ночным”.

В слове удобнее я почувствовала стиль жестокосердого, холодного деспота Черткова. Состояние моего отчаяния, нервности и болей в сердце и голове дошло до последних пределов. […]

Вечером, 23-го, Лев Ник. – со своим хвостом – вернулся недовольный и неласковый. Насколько я считаю Черткова нашим разлучником, настолько Лев Ник. и Чертков считают разлучницей меня.

Произошло тяжелое объяснение, я высказала все, что у меня было на душе. Сгорбленный, жалкий сидел Лев Ник. на табуретке и почти все время молчал. И что мог бы он мне сказать? Минутами мне было ужасно жаль его. Если я не отравилась эти дни, то только потому, что я трусиха. Причин много, и надеюсь, что Господь меня приберет и без греховного самоубийства.

Во время нашего тяжелого объяснения вдруг из Льва Ник. выскочил зверь: злоба засверкала в глазах, он начал говорить что-то резкое, я ненавидела его в эту минуту и сказала ему:“А! Вот когда ты настоящий!”– и он сразу притих. […]

Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков идут купаться на реку Воронка.

Ясная Поляна. 1905. Фотография С. А. Толстой

Сегодня я прочла данный мне Льв. Ник. его дневник, – и опять меня обдало холодом и расстроило известие, что Лев Ник. все дневники свои от 1900 года отдал Черткову, якобы делать выписки […], везде с умыслом он выставляет меня, как и теперь, мучительницей, с которой надо как-то бороться и самому держаться, а себя – великодушным, великим, любящим, религиозным…

А мне надо подняться духом, понять, что перед смертью и вечностью так не важны интриги Черткова и мелкая работа Л. Н. унизить и убить меня.

Да, если есть Бог, ты видишь, Господи, мою ненавидящую ложь душу и мою не умственную, а сердечную любовь к добру и многим людям!

Вечер. Опять было объяснение, и опять мучительные страдания. Нет, так невозможно, надо покончить с собой. Я спросила: “С чем во мне Лев Ник. хочет бороться?” Он говорит: “С тем, что у нас во всем с тобой разногласие: и в земельном, и в религиозном вопросе”. Я говорю: “Земли не мои, и я считаю их семейными, родовыми”. – “Ты можешь свою землю отдать”. Я спрашиваю: “А почему тебя не раздражает земельная собственность и миллионное состояние Черткова?” – “Ах! Ах, я буду молчать, оставь меня…”. Сначала крик, потом злобное молчание. […]

Я, кажется, обдумала, что мне надо делать. На днях, до отъезда Льва Ник. к Черткову, он негодовал на нашу жизнь, и когда я спросила: “Что же делать?” – он негодующим голосом кричал: “Уехать, бросить все, не жить в Ясной Поляне, не видать нищих, черкеса, лакеев за столом, просителей, посетителей, – все это для меня ужасно!”

Я спросила: “Куда же теперь нам, старикам, уехать?” – “Куда хочешь: в Париж, в Ялту, в Одоев… Я, разумеется, поеду с тобой”.

Слушала я, слушала всю эту гневную речь, взяла 30 рублей и ушла; хотела ехать в Одоев и там поселиться. Была страшная жара, добежала до шоссе, задохнулась от волнения и усталости, легла возле ржи в канаву на травке. Слышу, едет кучер в кабриолете. Села, обессиленная вернулась домой. У Льва Никол. на короткое время сделались перебои в сердце. Что тут делать? Куда деваться? Что решать? Это был первый надрез в наших отношениях (далеко не первый – В. Р.). […]

И вот сегодня вечером, обходя раз десять аллеи в саду, я решила без ссор, без разговоров нанять угол в чьей-нибудь избе и поселиться в ней, бросив все дела, всю жизнь, стать бедной старушкой в избе, где дети, и их любить. Надо попробовать.

Когда я стала говорить, что на перемену более простой жизни с Льв. Ник. я не только готова, но смотрю на нее, как на радостную идиллию, только прошу указать, где именно он хотел бы жить, он сначала мне ответил: “На юге, в Крыму или на Кавказе…” Я говорю: “Хорошо, поедем, только скорей…” На это он мне начал говорить, что прежде всего нужна доброта.

[…] Доброта! А когда в 20 лет, может быть, в первый раз он мог показать свою доброту, которую я давно не чувствую, когда я умоляла его приехать, он с Чертковым сочинял телеграмму, что удобнее не приезжать. […] Неужели я не умру от тех страданий, которые я переживаю…

Сегодня Лев Ник. упрекал меня в розни с ним во всем. В чем? В земельном вопросе, в религиозном, да во всем… И это неправда. Земельный вопрос по Генри Джорджу я просто не понимаю; отдать же землю, помимо моих детей, считаю высшей несправедливостью. Религиозный вопрос не может быть разный. Мы оба верим в Бога, в добро, в покорность воле божьей. Мы оба ненавидим войну и смертную казнь. Мы оба любим и живем в деревне. Мы оба не любим роскоши… Одно – я не люблю Черткова, а люблю Льва Ник-а. А он не любит меня и любит своего идола»[6]6
  Толстая С. А. Дневники. В 2 т. М.: Худож. литература, 1978. Т. 2. М., 1978. С. 119–124.


[Закрыть].

Из дневника Варвары Михайловны Феокритовой-Полевой

24 июня

«Удобнее от меня отделаться…» «Удобнее!» – подхватила она (С. А. Толстая. – В. Р.) слово из телеграммы.

Она опять подошла к столу и стала писать Льву Николаевичу: «Хорошо ли изучил дома для сумасшедших женщин, куда вы с Чертковым хотите меня засадить? Не дамся… убили…»

– Нет, вы посмотрите, – кричала она, – какой он лжец: в то время, как мне пишет ложно-любовные письма, он занимается своим гнусным влюбленным романом со своим красивым идолом!

[…] Она показала и дала мне прочесть статью о последних минутах самоубийцы, которую она хотела поместить в газеты.

– Пускай Лев Николаевич прочтет, как я мучилась, я ему покажу, пусть узнает себя в ней и своего идола. Как бы мне назвать его: «Чертов?.. Сатанов?.. Демонов?.. Да… Демонов, это хорошо! Я ему покажу, когда он приедет сюда, как мне будет удобно… Мне бы только Льва Николаевича вырвать из его лап, я только теперь этого добиваюсь, а то я Льва Николаевича приберу к своим рукам. Я не выпущу его больше из глаз. Он гулять, – и я за ним, он верхом, – и я в кабриолете за ним, он к Черткову, – и я за ним. Чертков ко Льву Николаевичу в кабинет, – и я за ним… минуты не оставлю…»[7]7
  Из записок В. М. Феокритовой-Полевой «Последний год жизни Л. Н. Толстого» // Уход Льва Толстого. М., 2011. С. 331, 332. (Далее ссылки на это издание приводятся с указанием аббревиатуры названия книги УЛТ и страницы).


[Закрыть].

Из дневника Льва Николаевича Толстого

27 июня

Вчера говорила о переезде куда-то. Ночь не спал. Очень устал. Ходил гулять и думал все о том же. Есть обязанность перед Богом и людьми, которую должен исполнить в эти последние дни или часы жизни, и потому надо быть твердым. Fais ce que doit, advienne que pourra. («Делай, что должен, будь, что будет». – В. Р.) […]

А. Л. Толстая и В. М. Феокритова-Полевая (слева). 1910 г. (?). Тула (?)

7) Сумасшествие всегда следствие неразумной и потому безнравственной жизни. Кажется, верно, но надо проверить, обдумать.

8) Сумасшедшие всегда лучше, чем здоровые, достигают своих целей. Происходит это от того, что для них нет никаких нравственных преград: ни стыда, ни правдивости, ни совести, ни даже страха.

28 июня

Мало спал. С утра прекрасное настроение Сони. Просила не ехать (в Никольское-Вяземское на день рождения сына Сергея Львовича. – В. Р.). […] Хорошее письмо Черткова. Но она все-таки возбуждена против него. […] Приехали к Сереже. Неприятный рассказ газетчицы. Приятные разговоры с рабочими. У Сережи бездна народаи скучно, тяжело. Ходил к дьячку и говорил с бабами. Как мы можем жить среди этой ужасной, напряженной нужды?

Из Яснополянских записок

Душана Петровича Маковицкого

29 июня

«Лев Николаевич утром ходил в дер. Никольское, прошел ее всю, останавливаясь и разговаривая. Днем все пошли в лес. В 4.30 выехали на станцию: Лев Николаевич, Софья Андреевна и я на бричке в дышле парой. Проезжая мимо домиков дер. Никольской, Лев Николаевич сказал что-то сочувственное про никольских крестьян и спросил меня: “Помните? Край родной, край долготерпенья”. И слезы выступили у него на глазах, дальше не мог говорить»[8]8
  Маковицкий Д. П. У Толстого, 1904–1910: «Яснополянские записки». В 5 кн. М.: Наука, 1979–1981. (Лит. наследство. Т. 90). Кн. 4. С. 290.


[Закрыть].

[Толстой вспомнил первую строфу стихотворения Тютчева:

 
Эти бедные селенья,
Эта скудная природа….
Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа!». – В. Р.]
 

Л. Н. Толстой в гостях у сына Сергея Львовича в имении Никольское-Вяземское Тульской губ. 28 июня 1910 г.

Фотография М. Н. Толстой (жены сына).

Слева направо: Н. Н. Ге (сын), Ф. И. Горяин, В. В. Нагорнова с сыном С. Н. Нагорновым, Сережа Толстой (внук Л. Н. Толстого), Д. Н. Орлов, Т. С. Берс, С. А. и Л. Н. Толстые

Письмо Владимира Григорьевича Черткова

Софье Андреевне Толстой

28 июня. Телятинки. 1910 г.

«Многоуважаемая и дорогая Софья Андреевна, cпешу от лица моей матери и моего сердечно поблагодарить Вас за внимание, оказанное Вами ей присылкою за ней Ваших лошадей. Она доехала сюда очень удобно и была тронута Вашей любезностью. Я очень надеюсь, что Вы с ней познакомитесь, потому что она хорошая и достойная женщина, и я уверен, что Вы ее оцените. У нее нет тех недостатков, которые есть у меня, и добрые отношения между Вами и ею послужат, я в том уверен, новым душевным звеном между Вами и мною, помимо главного звена – Льва Николаевича, сердечно нас сблизившего. По этому поводу чувствую потребность Вам сказать, что я слышал, что последнее время Вы выражаете ко мне неприязненное чувство. Я не могу поверить, чтобы это Ваше чувство ко мне было бы чем-либо иным, как временным раздражением, вызванным какими-нибудь недоразумениями, которые при личном свидании очень скоро улетучились бы, как постороннее, наносное наваждение. В лице Льва Николаевича слишком многое – и притом самого лучшее, что у нас обоих есть в жизни – нас с Вами связывает и связывает глубоко и неразрывно. Мы можем иногда временно сердиться друг на друга, но мы никак не можем стать врагами. Напротив того, Вы были глубоко правы, дорогая Софья Андреевна, когда в день юбилея Льва Николаевича так задушевно сказали мне, что я лучший друг Вашей семьи. Никакие наговоры против меня за моей спиной моих врагов не могут изменить этого радостного для меня факта, хотя и могут временно возбудить Вас против меня. Я уверен, что при первой личной с Вами беседе легко устранится то, что как будто стало между нами. А в свое время надеюсь, что Бог предоставит мне случай уже не на словах, а на деле доказать мою истинную дружбу к Вам и ко всей Вашей семье. Мы давно не виделись, и у Вас, очевидно, сложились обо мне представления, которые рассыпятся при первом возобновлении наших личных сношений. Я так в этом уверен, что решаюсь теперь усердно просить Вас позволить мне поцеловать Вашу руку и засвидетельствовать мою ничем не нарушимую, истинную преданность. В. Чертков»[9]9
  Т. 58. С. 434–435.


[Закрыть].