Текст книги "Уход Толстого. Как это было"

25 сентября

Проснулся рано, написал письмо Черткову. Надеюсь, что он примет его, как я прошу. Сейчас одеваюсь. Да, все дело мое с Богом, и надо быть одному. Опять просьба стоять для фотографии в позе любящих супругов. Я согласился, и все время стыдно. Саша рассердилась ужасно. Мне было больно. Вечером я позвал ее и сказал: мне не нужна твоя стенография, но твоя любовь. И мы оба хорошо, целуясь, поплакали.

Из дневника Льва Николаевича Толстого

26 сентября

Дурно спал, дурные сны. Встав, перевесил портреты по местам; ходил. Начал писать Чешским юношам, продолжал заниматься книжками Для Души. […] Поехал верхом с Душаном. Вернувшись, застал Софью Андреевну в волнении. Она сожгла портрет Черткова. Я было начал говорить, но замолчал – невозможно понять. […] Я очень устал. Софья Андреевна пыталась опять говорить. Я отмалчивался. Сказал только до обеда то, что она перевесила в моей комнате мои портреты, потом сожгла портрет моего друга, и я оказываюсь виноват во всем этом. Продолжение дня было то, что Саша с Варварой Михайловной вернулись по вызову Марьи Александровны. Софья Андреевна встретила их бурно, так что Саша решила уехать.

Из дневника Софьи Андреевны Толстой

26 сентября

«С утра все было мирно и хорошо. […] Проходя через кабинет Льва H-а, я увидала, что портрет Черткова, который я в отсутствие Л. Н. перевесила на дальнюю стенку, заменив его портретом отца Л. H-а, – снова повешен над головою и креслом Льва H-а, в котором он всегда сидит. Мне тяжело было видеть портрет этого ненавистного мне человека ежедневно над Льв. H-чем, когда я по утрам приходила с ним здороваться; я и удалила его. То, что Лев Ник. восстановил его на прежнее место, привело меня опять в страшное отчаяние. Не видая его, он не мог расстаться с его портретом. Я сняла его, изорвала на мелкие части и бросила в клозет. Разумеется, Лев Ник. рассердился, справедливо упрекал меня в лишении свободы (он теперь вдруг на этом помешался), о которой всю жизнь не только не заботился, но и не думал. К чему свобода, когда мы всю жизнь любили друг друга и старались сделать все приятное и радостное друг для друга.

Л. Н. Толстой на прогулке около реки Воронки. 1908.

Фотография В. Г. Черткова

Л. Н. Толстой в кабинете яснополянского дома. 1909.

Фотография В. Г. Черткова

В. Г. Чертков. 1909. Телятинки.

Фотография Т. Тапселя

Опять я пришла в безумное отчаяние, опять поднялась ревность к Черткову самая едкая, и опять я поплакалась до изнеможения и головной боли. Думала о самоубийстве, думала, что надо убрать себя из жизни Льва Ник. и дать ему желанную свободу. Я пошла в свою комнату, достала фальшивый пистолет, и, думая приобрести себе настоящий, попробовала выстрелить из пугача. Потом, когда Лев Ник. вернулся с верховой езды, я выстрелила и вторично, но он не слыхал»[80]80
  Т. 2. С. 203.


[Закрыть].

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

26 сентября

Опять сцены из-за того, что я повесил портреты, как были. Я начал говорить, что невозможно так жить. И она поняла. Душан говорил, что она стреляла из детского пистолета, чтобы испугать меня. Я не испугался и не ходил к ней. И действительно, лучше. Но очень, очень трудно. Помоги, Господи.

27 сентября

Как комично то противоположение, в котором я живу, в котором без ложной скромности: вынашиваю и высказываю самые важные, значительные мысли, и рядом с этим: борьба и участие в женских капризах, и которым посвящаю большую часть времени.

Чувствую себя в деле нравственного совершенствования совсем мальчишкой, учеником, и учеником плохим, мало усердным.

Вчера была ужасная сцена с вернувшейся Сашей. Кричала на Марью Александровну (Шмидт, единомышленница Л. Н. Толстого. – В. Р.). Саша сегодня уехала в Телятинки. И она преспокойная, как будто ничего не случилось. Показывала мне пугач-пистолет – и стреляла, и лгала. Нынче ездила за мной на прогулке, вероятно, выслеживая меня. Жалко, но трудно. Помоги, Господи.

Из дневника Льва Николаевича Толстого

27 сентября

С утра проводил Сашу – она уехала совсем в Телятинки. Гулял, записал прибавление к письму Грота. Дома книжки и письма. Больше ничего.

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

28 сентября

Очень тяжело. Эти выражения любви, эта говорливость и постоянное вмешательство. Можно, знаю, что можно все-таки любить. Но плох.

Л. Н. и С. А. Толстые в гостях у М. А. Шмидт в Овсянникове. Апрель 1903 г. Фотография А. Л. Толстой

Л. Н. Толстой и А. Л. Толстая. Перед отправкой почты в Козлову Засеку. Ясная Поляна. 1903. Фотография И. В. Толстого

Из дневника

Льва Николаевича Толстого

29 сентября

Встал рано. Мороз и солнце. Все слаб. Гулял. Сейчас вернулся. Прибежала Саша. Софья Андреевна не спала и тоже встала в 8-м часу. Очень нервна. Надо быть осторожнее. Сейчас, гуляя, раза два ловил себя на недовольстве то тем, что отказался от своей воли, то тем, что будут продавать на сотни тысяч новое издание, но оба раза поправлял себя тем, что только бы перед Богом быть чистым. И сейчас сознаешь радость жизни.

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

29 сентября

Саша хочет еще пожить вне дома. Боюсь за нее. Софья Андреевна лучше. Иногда находит на меня ложный стыд за свою слабость, а иногда, как нынче, радуюсь на эту слабость.

Нынче в первый раз увидал возможность добром – любовью покорить ее. Ах, как бы…

30 сентября

Нынче все то же. Много говорит для говоренья и не слушает. Были нынче тяжелые минуты от своей слабости: видел неприятное, тяжелое, где его нет и не может быть для истинной жизни.

Из дневника

Льва Николаевича Толстого

30 сентября

Софья Андреевна говорит, что не понимает любви к врагам, что в этом есть аффектация. Она, да и многие не понимают этого, главное, потому, что думают, что то пристрастие, которое они испытывают к людям, есть любовь.

Л. Н. и С. А. Толстые в годовщину свадьбы.

Ясная Поляна. 23 сентября 1905 г.

Фотография С. А. Толстой

Из «Дневника для одного себя

Льва Николаевича Толстого

1 октября

Ужасно тяжело недоброе чувствок ней, которое не могу преодолеть, когда начинается это говоренье, говоренье без конца и без смысла и цели. Черткова статья о душе и Боге, боюсь, что слишком ум за разум. Радостно, что одно и то же у всех истинно самобытных религиозных людей. У Antoin’а le Guérisseur (Антуан целитель. – В. Р.) то же.

2 октября

С утра первое слово о своем здоровье, потом осуждение, и разговоры без конца, и вмешательство в разговор. И я плох. Не могу победить чувства нехорошего, недоброго. Нынче живо почувствовал потребность художественной работы и вижу невозможность отдаться ей от нее, от неотвязного чувства о ней, от борьбы внутренней. Разумеется, борьба эта и возможность победы в этой борьбе важнее всех возможных художественных произведений.

Из дневника Льва Николаевича Толстого

2 октября

Встал больной. Походил. Северный, неприятный ветер. Ничего не записал, но ночью очень хорошо, ясно думал о том, как могло бы быть хорошо художественное изображение всей пошлости жизни богатых и чиновничьих классов и крестьянских рабочих, и среди тех и других, хоть по одному духовно живому человеку.

3 октября

Вчера не дописал вечера. Хорошо говорил с Сережей и Бирюковым о болезни Сони. Потом прекрасно играл Голденвейзер и с ним хорошо поговорили. Тани не дождался, поздно заснул. Сегодня ночью, странное дело, упорно видел скверные сны. Проснулся рано, погулял по хорошей погоде, приехала Саша. С ней хорошо. Писать не хочется.

Л. Н. Толстой (улыбающийся). Ясная Поляна. 1907.

Фотография В. Г. Черткова

Записать: 1) Я себе много раз говорил, что при встрече, при общении со всяким человеком надо вспоминать то, чтоперед тобой стоит проявление высшего духовного начала, и соответственно этого воспоминания обойтись с ним. Вспомнить значит сознать себя, т. е. вызвать в себе Бога. А если вызвал, и уже не ты будешь обходиться с этим человеком, а Бог в тебе, то все будет хорошо.

2) Музыка, как и всякое искусство, но особенно музыка вызывает желание того, чтобы все, как можно больше людей, участвовали в испытываемом наслаждении. Ничто сильнее этого не показывает истинного значения искусства: переносишься в других, хочется чувствовать через них.

Из письма Александры Львовны Толстой С. А. Толстой

2 октября 1910 г. Телятинки

«…Отъезд мой, так же как и приезд обратно, совершенно не зависит от Вари. […] Уехала я главным образом из-за того, что не могла более переносить твоих оскорбительных для моего отца наговоров и что я не в первый за последнее время слышала от тебя оскорбления: “Я тебя выброшу, вон!”,“Ототру, как оттерла Ч.” и т. п. Последний же раз ты мне прямо пригрозила вышвырнуть меня вон из дома вместе с братьями и не было ни одного бранного слова, оскорбительного слова, которое бы ты не сказала мне, хотя с моей стороны не было ничего сказано оскорбительного по отношению к тебе, кроме того, что я сказала, что я приехала, потому что в доме пальба и что я беспокоюсь за отца. […] Ты пишешь, что как только мы вышли из экипажа, мы начали на тебя кричать. Ты забыла, вероятно, что мы при тебе из экипажа не выходили, а обошли […] от черного крыльца и стали стучать старухам. Сделали мы это именно потому, что я, должна сознаться, боялась встречи с тобой, боялась сказать тебе слишком откровенно свое мнение о твоем поведении по отношению к отцу. Но ты нас встретила и словами “Зачем вы, сумасшедшие дуры, прилетели” заставила меня тебе сказать, хотя и не резко, свое мнение о твоих поступках.

А. Л. Толстая. Ясная Поляна. 1903.

Фотография С. А. Толстой

Но я считаться с тобой не хочу. Я знаю, что всегда, как и с Чертковым, который ничем перед тобой не виноват, так и с Варей и со мною, ты сумеешь обвинить опять-таки не себя, а всех нас. […]»[81]81
  УЛТ. С. 504, 505.


[Закрыть].

Из дневника Софьи Андреевны Толстой

3 октября

«Утром Лев Ник. гулял, потом недолго ездил верхом, весь окоченел, ноги застыли, и, чувствуя себя ослабевшим, он даже не снял холодных сапог, повалился на постель и заснул. Он долго не приходил к обеду, я обеспокоилась и пошла к нему. Он как-то бессмысленно смотрел, беспрестанно брал часы и справлялся, который час, поминая об обеде, но тотчас же впадал в забытье. Потом, к ужасу моему, он стал заговариваться, и вскоре началось что-то ужасное! Судороги в лице, полная бессознательность, бред, бессмысленные слова и страшные судороги в ногах. Двое и трое мужчин не могли удержать ног, так их дергало. Я, благодаря бога, не растерялась; с страшной быстротой налила мешки и бутылки горячей водой, положила на икры горчичники, мочила голову одеколоном, Таня давала нюхать соли; обложили все еще ледяные ноги горячим; принесла я ром и кофе, дали ему выпить, – но припадки продолжались, и судороги повторились пять раз. Когда, обняв дергающиеся ноги моего мужа, я почувствовала то крайнее отчаяние при мысли потерять его, – раскаяние, угрызение совести, безумная любовь и молитва с страшной силой охватили все мое существо. Все, все для него – лишь бы остался хоть на этот раз жив и поправился бы, чтоб в душе моей не осталось угрызения совести за все те беспокойства и волнения, которые я ему доставила своей нервностью и своими болезненными тревогами.

Принесла я и тот образок, которым когда-то благословила своего Левочку на войну тетенька Татьяна Александровна, и привязала его к кровати Льва Николаевича. Ночью он пришел в себя, но решительно ничего не помнил, что с ним было»[82]82
  Т. 2. С. 206.


[Закрыть].

Из дневника Льва Николаевича Толстого

5 октября

Два дня с 3-го был тяжело болен. Обморок и слабость. Началось это 3-го дня и 3-го октября. После дообеденного сна. Хорошее последствие этого было примирение Софьи Андреевны с Сашей и Варварой Михайловной. Но Чертков еще все так же далек от меня. Мне особенно жалко его и Галю, которым это очень больно.

Из дневника Варвары Михайловны Феокритовой-Полевой

3 октября

«Саша узнала, что болезнь Льва Николаевича была последствием его тяжелого разговора с Софьей Андреевной о нашем отъезде из Ясной и о письме Софьи Андреевны ко мне. Говорят, Софья Андреевна страшно растерялась и испугалась болезни Льва Николаевича, плакала, молилась и все твердила:

– Только бы не на этот раз!.. Если он умрет, я не прощу себе никогда!

В Ясной гостили Сергей Львович и Татьяна Львовна. Они упрекали Софью Андреевну и говорили ей, что назначат над ней опеку, потому что она совершенно измучила отца»[83]83
  ОР ГМТ.


[Закрыть].

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

5 октября

Отдал листки и нынче начинаю новое. И как будто нужно начинать новое: 3-го я после передобеденного сна впал в беспамятство. Меня раздевали, укладывали, […] я что-то говорил и ничего не помню. Проснулся, опомнился часов в 11. Головная боль и слабость. Вчера целый день лежал в жару, с болью головы, ничего не ел и в той же слабости. Так же и ночь. Теперь 7 часов утра, все болит голова и печень, и ноги, и ослаб, но лучше. Главное же моей болезни то, что она помирила Сашу с Софьей Андреевной. Саша особенно была хороша. Варя приехала. Еще посмотрим. Борюсь с своим недобрым чувством к ней, не могу забыть этих трех месяцев мучений всех близких мне людей и меня. Но поборю. Ночь не спал, и не сказать, чтобы думал, а бродили в голове мысли.

Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. 1907.

Фотография В. Г. Черткова

Л. Н. Толстой и Д. П. Маковицкий

в спальне Толстого в яснополянском доме. 1909.

Фотография Т. Тапселя

Из комментариев

Николая Сергеевича Родионова

5 октября

Толстой читает вслух свои любимые стихотворения Тютчева Silentium и Пушкина «Воспоминание»[84]84
  Т. 58. С. 265.


[Закрыть].

Из дневника Льва Николаевича Толстого

6 октября

Да, любовь есть последствие блага. Первое не любовь, а благо. Вернее сказать, что Бог – это благо, чем то, что Бог есть любовь.

Из письма Льва Николаевича Толстого В. Г. Черткову

6 октября 1910 г. Ясная Поляна

«Получил ваше письмо, милый, дорогой друг, и, как мне ни грустно то, что я не общаюсь с вами непосредственно, мне хорошо, особенно после моей болезни или, скорее, припадка. Сашин отъезд, приезд и влияние Сергея и Тани, и теперь моя болезнь имели благотворное влияние на Софью Андреевну, и она мне жалка и жалка. Она больна и все другое, но нельзя не жалеть ее и не быть к ней снисходительным. И об этом я очень, очень прошу вас ради нашей дружбы, которуюничто изменить не может, потому что вы слишком много сделали и делаете для того, что нам обоим одинаково дорого, и я не могу не помнить этого. Внешние условия могут разделить нас, но то, что мы – позволяю себе говорить за вас – друг для друга, никем и ничем не может быть ослаблено.

Я только как практический совет в данном случае говорю – будьте снисходительны. […]»[85]85
  Т. 89. С. 220, 221.


[Закрыть].

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

7 октября

Вчера 6 октября. Был слаб и мрачен. Все было тяжело и неприятно. От Черткова письмо. Он считает это напрасно. Она старается и просила его приехать. Сегодня Таня ездила к Чертковым. Галя очень раздражена. Чертков решил приехать в 8, теперь без 10 минут. Софья Андреевна просила, чтобы я не целовался с ним. Как противно. Был истерический припадок.

Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков в кабинете яснополянского дома. 1909. Фотография В. Г. Черткова

Из дневника Льва Николаевича Толстого

7 октября

Мало спал. Та же слабость. Гулял и записал о панибратстве с Богом. Саша списала. Ничего не делал, кроме писем, и то мало. Таня ездила к Черткову. Он хочет приехать в 8, т. е. сейчас. Буду помнить, что надо помнить, что я живу для себя, перед Богом. Да, горе в том, что когда один – помню, а сойдусь – забываю. Читал Шопенгауера. Надо сказать Черткову. Вот и все до 8 часов.

Был Чертков. Очень прост и ясен. Много говорили обо всем, кроме наших затрудненных отношений. Оно и лучше. Он уехал в 10-м часу. Соня опять впала в истерический припадок, было тяжело.

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

8 октября

Я высказал ей все то, что считал нужным. Она возражала, и я раздражился. И это было дурно. Но может быть, все-таки что-нибудь останется. Правда, что все дело в том, чтобы самому не поступить дурно, но и ее не всегда, но большею частью искренне жалко. Ложусь спать, проведя день лучше.

9 октября

Она спокойна, но затевает говорить о себе. Читал истерию. Все виноваты, кроме нее. Не поехал к Чертковым и не поеду. Спокойствие дороже всего. На душе строго, серьезно.

Из дневника Льва Николаевича Толстого

9 октября

Здоровье лучше. Ходил и хорошо поутру думал, а именно:

1) Тело? Зачем тело? Зачем пространство, время, причинность? Но ведь вопрос «Зачемъ?» есть вопрос причинности. И тайна, зачем тело, остается тайной.

2) Спрашивать надо: не зачем я живу, а что мне делать.

Дальше не буду выписывать. Ничего не писал, кроме пустого письма. На душе хорошо, значительно, религиозно и от того хорошо.

10 октября

Встал поздно, в 9. Дурной признак, но провел день хорошо. Начинаю привыкать к работе над собой, к вызыванию своего высшего судьи и к прислушиванию к его решению о самых, кажущихся мелких, вопросах жизни. Только успел прочитать письма и «Круг чтения» и «На каждый день». Потом поправил корректуры трех книжечек «Для Души». Они мне нравятся. […] Записать:

1) Дело наше здесь только в том, чтобы держать себя, как орудие, которым делается хозяином непостижимое мне дело – держать себя в наилучшем порядке, – чтобы, если я соха, чтобы сошники были остры, чтобы, если я светильник, чтоб ничего не мешало ему гореть. То же, что делается нашими жизнями, нам не дано знать, да и не нужно.

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

10 октября

Тихо, но все неестественно и жутко. Нет спокойствия.

Из дневника

Льва Николаевича Толстого

11 октября

Летят дни без дела. Поздно встал. Гулял. Дома Софья Андреевна опять взволнована, воображаемыми моими тайными свиданиями с Чертковым. Очень жаль ее, она больна. […] Записать:

1) Любовь к детям, супругам, братьям – это образчик той любви, какая должна и может быть ко всем.

Л. Н. Толстой в парке около дома. 1908.

Фотография В. Г. Черткова

Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. В кабинете. 1909.

Фотография В. Г. Черткова

Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. 1907.

Фотография В. Г. Черткова

2) Надо быть, как лампа, закрытым от внешних влияний – ветра, насекомых, и при этом чистым, прозрачным и жарко горящим.

Все чаще и чаще при общении с людьми воспоминаю, кто я настоящий и чего от себя требую, только перед Богом, а не перед людьми.

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

11 октября

С утра разговор о том, что я вчера тайно виделся с Чертковым. Всю ночь не спала. Но спасибо, борется с собой. Я держался хорошо, молчал. Все, что ни случается, она переводит в подтверждение своей мании – ничего…

12 октября

Опять с утра разговор и сцена. Что-то, кто-то ей сказал о каком-то моем завещании дневников Черткову. Я молчал. День пустой, не мог работать хорошо. Вечером опять тот же разговор. Намеки, выпытывания.

Из письма Льва Николаевича Толстого Т. Л. Сухотиной

12 октября 1910 г. Ясная Поляна

«Вот и пишу тебе, милая Таничка. И так совесть мучает, что не написал до сих пор. Хорошо ли у вас дома? Надеюсь, что хорошо. А у нас не похвалюсь: все так же тяжело. Особенного нет, но каждый день упреки, слезы. Вчера и нынче было особенно худо. Сейчас 12-го и 12-й час ночи. Только что были разговоры с упреками о каком-то завещании Черткову, о котором она откуда-то, как говорит, узнала. Я молчал, и так разошлись. Нынче же утром думал о том, что объявлю, что уезжаю в Кочеты, и уеду. Но потом раздумал. Да, странно, вы, любящие меня, должны желать, чтобы я не приезжал к вам. Надеюсь, что и не приеду. Остальное все хорошо. […]»[86]86
  Т. 82. С. 188, 189.


[Закрыть].

Л. Н. Толстой с дочерью Татьяной Львовной.

Затишье, хутор Х. Н. Абрикосова близ Кочетов. 1910.

Фотография В. Г. Черткова

Из письма Татьяны Львовны Сухотиной Л. Н. Толстому

19 октября 1910 г. Кочеты

«Спасибо, милый Папенька, за твое письмо, которое шло почему-то необыкновенно долго. Да, пожалуй, ты прав, что как нам ни хорошо, когда ты в Кочетах живешь, а твоему приезду, пожалуй, скорее испугаешься, чем обрадуешься.

Я, было, надеялась на успокоение – хотя и неполное – у вас, но по последним письмам вижу, что до него еще далеко. С советами я больше соваться не буду: я совершенно запуталась и ничего придумать не могу. И чувствую, что и помощи оказать не могу. Сейчас приходил Миша (М. С. Сухотин, муж Т. Л. Сухотиной-Толстой. – В. Р.) и велел сказать, что, напротив, он очень тебя приглашает в Кочеты, а Таничка (дочка Т. Л. Сухотиной-Толстой. – В. Р.) велела написать: “Милый Дедушка, я тебя крепко, крепко целую”. Конечно, хорошо бы тебе было у нас, и нам с тобой, да, видно, нельзя. Я издали чувствую, как тебе нужно одно – покой, а на твое несчастье, к тебе со всех сторон предъявляется бесчисленное количество требований, многие даже материального характера – что так тебе чуждо, – и приходится кое-как на все отвечать. Спасение твое, конечно, в том, что у тебя есть твоя внутренняя работа, и этим ты счастливее окружающих тебя. […]»[87]87
  УЛТ. С. 524, 525.


[Закрыть].

Из письма Татьяны Львовны Сухотиной С. А. Толстой

13 октября 1910 г. Кочеты

«Милая маменька, […]

Папá любит Черткова. Так и на здоровье! Слава Богу, что на старости лет у него есть друг-единомышленник, который кладет все свое сердце и все свои силы и деньги на распространение его мыслей, которые считает важными и достойными распространения. Нам – семье – только надо быть ему за это благодарными, если в нас нет корыстного отношения к произведениям папá. В этом смысле, разумеется, то, что получает Чертков от папá, есть ценность. Но ведь вы примирились с тем, что сочинения папá после 82-го года принадлежат всем. И Чертков – это только передаточная ступень от папá к публике. Не будь Черткова – был бы другой. А ведь в смысле привязанности папá к нему я не вижу, чтобы мы от этого теряли бы каплю любви папá к нам. Как я вам сто раз говорила – я думаю, что для папá теперь земные привязанности настолько второстепенны, что он ни к кому особенно исключительно относиться не может. И отношение его к вам и к семье совершенно иное, чем к Черткову, и эти отношения друг у друга ничего отнимать не могут. Бросьте вы это безумие: ничего, кроме плохого, из этого выйти не может.

Л. Н. Толстой с внучкой Танечкой Сухотиной в имении Кочеты. Май 1910 г. Фотография В. Г. Черткова

Я, приехавши из Ясной, до того страдала болями в области сердца, что ничего делать не могла: ставила себе горчичники, горячий мешок, и только через два дня у меня отлегло. […]

До свидания. Всех целую. Ваша Таня»[88]88
  УЛТ. С. 515, 516.


[Закрыть].

Из письма Софьи Андреевны Толстой Т. Л. Сухотиной

15 октября 1910 г. Ясная Поляна

«Милая Таничка, очень тебя благодарю за твое письмо, в котором ты так стараешься все умиротворить; но, поверишь ли, мне, самое слово «Чертков» стало так ненавистно и болезненно, что я в твоем письме в первую минуту пропустила все, что ты о нем пишешь […] в той области – ад, в котором сжигается моя жизнь, но думаю, что мои страдания спасают душу Льва Николаевича от греха пристрастия к этому врагу.

Конечно, у отца твоего другое чувство к нему, чем к нам, а главное, ко мне. Но в этом-то и горе, в этом-то и мое несчастье.

Обещанье не видать Черткова, ведь я вернула папá, он теперь добился, чего хотел, свободы, о которой сожалел; но он ни разу, спасибо ему, не поехал еще к Черткову, и я радуюсь и любуюсь твердостью его воли над собой; он, по-видимому, спасается от зла, от возможности причинять мне новые страданья. Что-то будет дальше! Неужели же так и нельзя жить без этого негодяя? Ведь жили же раньше, и как были счастливы! Кажется, папá понял, что можно жить и без него.

Теперь я твердо задалась одной целью: беречь, покоить, не расстраивать ничем папá, и продолжать любить его – что бы ни случилось. Запоступкисвои могу еще отвечать, но за чувства и мысли – невозможно. […]»[89]89
  УЛТ. С. 519, 520.


[Закрыть].

Из дневника Льва Николаевича Толстого

13 октября

Софья Андреевна очень взволнована и страдает. Казалось бы, как просто то, что предстоит ей: доживать старческие годы в согласии и любви с мужем, не вмешиваясь в его дела и жизнь. Но нет, ей хочется – Бог знает чего хочется – хочется мучить себя. Разумеется, болезнь, и нельзя не жалеть.

14 октября

Все то же. Но нынче телесно очень слаб. На столе письмо от Софьи Андреевны с обвинениями и приглашением – от чего отказаться? Когда она пришла, я попросил оставить меня в покое. Она ушла. У меня было стеснение в груди и пульс 90 слишком. Опять поправлял «О социализме». – Пустое занятие. Перед отъездом пошел к Софье Андреевне и сказал ей, что советую ей оставить меня в покое, не вмешиваясь в мои дела. Тяжело. Ездил верхом.

Из письма Владимира Григорьевича Черткова Л. Н. Толстому

14 октября 1910 г. Телятинки

«Дорогой Лев Николаевич, Александра Львововна мне все рассказала о том, что у вас происходит, и мне хочется вам сказать только одно: уезжайте, ради Бога, уезжайте поскорее опять в Кочеты, пока Сухотины еще там. Если вы не хотите сделать это для себя, то сделайте это ради Софьи Андреевны. Она совершенно очевидно опять увлечена по тому же пути душевного волнения и требовательности, которых сама остановить не в силах […]»[90]90
  УЛТ. С. 517.


[Закрыть].

Л. Н. Толстой. Статья «О социализме». 1910. Черновой автограф

Л. Н. Толстой. Ясная Поляна. Март 1903 г. Фотография С. А. Толстой

Из «Дневника для одного себя»

Льва Николаевича Толстого

13 октября

Оказывается, она нашла и унесла мой дневник маленький. Она знает про какое-то, кому-то, о чем-то завещание – очевидно, касающееся моих сочинений. Какая мука из-за денежной стоимости их – и боится, что я помешаю ее изданию. И всего боится, несчастная.

Письмо Софьи Андреевны Толстой Л. Н. Толстому

14 октября 1910 г. Ясная Поляна

«Ты каждый день меня как будто участливо спрашиваешь о здоровье, о том, как я спала, а с каждым днем новые удары, которыми сжигается мое сердце, которые сокращают мою жизнь и невыносимо мучают меня и не могут прекратить моих страданий.

Этот новый удар, злой поступок относительно лишения авторских прав твоего многочисленного потомства, судьбе угодно было мне открыть, хотя сообщник в этом деле и не велел тебе его сообщать мне и семье.

Он (Чертков. – В. Р.) грозил мне напакостить, мне и семье, и блестяще это исполнил, выманив бумагу от тебя с отказом. Правительство, которое во всех брошюрах вы с ним всячески бранили и отрицали, – будет по закону отнимать у наследников последний кусок хлеба и передавать его Сытиным и разным богатым типографиям и аферистам, в то время как внуки Толстого по его злой и тщеславной воле будут умирать с голода.

Правительство же, Государственный банк хранит от жены Толстого его дневники.

С. А. Толстая со своими детьми около дома гр. С. В. Паниной в Гаспре. 1902. Крым. Фотография С. А. Толстой.

Слева направо: И. Л. Толстой, А. Л. Толстой, Т. Л. Сухотина, Л. Л. Толстой, С. А. Толстая, М. Л. Толстой, М. Л. Оболенская, С. Л. Толстой, А. Л. Толстая

Л. Н. Толстой и В. Г. Чертков в Ясной Поляне. 1906.

Фотография С. А. Толстой

Христианская любовь последовательно убивает разными поступками самого близкого (не в твоем, а в моем смысле) человека – жену, со стороны которой во все время поступков злых не было никогда, и теперь кроме самых острых страданий – тоже нет. Надо мной же висят и теперь разные угрозы. И вот, Левочка, ты ходишь молиться на прогулке – помолясь, подумай хорошенько о том, что ты делаешь под давлением этого злодея, – потуши зло, открой свое сердце, пробуди любовь и добро, а не злобу и дурные поступки, и тщеславную гордость (по поводу своих авторских прав), ненависть ко мне, к человеку, который любя отдал тебе всю жизнь и любовь.

Если тебе внушено, что мною руководит корысть, то я лично официально готова, как дочь Таня, отказаться от прав наследства мужа. На что мне? Я очевидно скоро так или иначе уйду из этой жизни. Меня берет ужас, если я переживу тебя, какое может возникнуть зло на твоей могиле и в памяти детей и внуков. Потуши его, Левочка, при жизни! Разбуди и смягчи свое сердце, разбуди в нем Бога и любовь, о которых так громко гласишь людям. С. Т.»[91]91
  УЛТ. С. 516, 517.


[Закрыть].

Из «Дневника для одного себя» Льва Николаевича Толстого

14 октября

Письмо с упреками за какую-то бумагу о правах, как будто все главное в денежном вопросе – и это лучше – яснее, но когда она преувеличенно говорит о своей любви ко мне, становится на колени и целует руки, мне очень тяжело. Все не могу решительно объявить, что поеду к Чертковым.

Из дневника Софьи Андреевны Толстой

16 октября

«Встала спокойная, хотя нездоровая. Утро не спалось, и все думала, как бы выручить из банка государственного в Туле дневники Льва Николаевича. Вышла к завтраку, и вдруг Лев Ник. объявил, что едет к Черткову. […] Не сумею выразить, что сделалось со мною! Точно во мне оторвалась вся внутренность. Вот они угрозы, под которыми я теперь постоянно живу! Я тихо сказала: “Только второй день, как я стала немного поправляться”, – и ушла к себе. Потом оделась и вышла пройтись, но вернулась, отозвала мужа и тихо, почти шепотом, ласково ему сказала: “Если можешь, Левочка, погоди еще ездить к Черткову, мне ужасно тяжело!” […] – и когда я повторила свою просьбу, чувствуя себя невменяемой от внутреннего страдания, он уже с большей досадой повторил, что не хочет ничего обещать. Тогда я ушла, лазила по каким-то оврагам, где меня трудно бы было когда-либо найти, если б мне сделалось дурно. Потом вышла в поле и оттуда почти бегом направилась в Телятинки с биноклем, чтобы видеть все далеко кругом. В Телятинках я легла в канаву недалеко от ворот, ведущих к дому Чертковых, и ждала Льва H-а. Не знаю, что бы я сделала, если б он приехал; я все себе представляла, что я легла бы на мост через канаву, и лошадь Льва Ник-а меня бы затоптала.

Но он, к счастью, не приехал. […] В 5-м часу я ушла и опять пошла бродить. Стало темно, я пришла в сад и долго лежала на лавке под большой елкой у нижнего пруда. Я безумно страдала при мысли о возобновлении сношений и исключительной любви к Черткову Льва Николаевича. Я так и видела их в своем воображении запертыми в комнате, с их вечнымитайнымио чем-то разговорами, и страданья от этих представлений тотчас же сворачивали мои мысли к пруду, к холодной воде, в которой я сейчас же, вот сию минуту, могу найти полное и вечное забвение всего и избавление от моих мук ревности и отчаяния! Но я опять из трусости не убила себя. […]

Вот как без оружия, но метко убивают людей. Оказалось, что Лев Ник., измучив меня и не обещав ничего, к Черткову не поехал […] Когда я вечером спросила Л. Н., зачем же он меня измучил, не сказав, когда я его спрашивала, поедет ли он к Черткову, он мне с злобой начал кричать: “Я хочу свободы, а не подчиняться твоим капризам; не хочу быть в 82 года мальчишкой, тряпкой под башмаком жены!” И много еще тяжелого и оскорбительного говорил он, а я страдала ужасно, слушая его. Потом сказала ему: “Не так ты ставишь вопрос: не в том дело, не так ты все толкуешь. Высший подвиг человека есть жертвовать своим счастьем, чтоб избавить от страданий близкого человека”. Но это ему не нравилось, и он одно кричал: “Все обещания беру назад, ничего не обещаю, что хочу, то буду делать”, – и т. п.