Текст книги "Такие разные дороги жизни"

Борис не приходил, стало не до музыки. Эля встретила его на «Привозе». Он помогал дяде в лавке.

– Ты воевать пойдешь? – спросила девушка. – Ты же хотел быть военным. Как раз выпал случай проявить себя. Потом легче будет поступить учиться дальше.

Борис замялся.

– Я ходил в военкомат, меня не взяли, – неуверенно проговорил он. – Сказали, нет восемнадцати. Велели погулять. Мне в декабре исполнится восемнадцать, – напомнил он.

В разговор вмешался дядя, он стоял у двери, подозрительно смотрел на девушку:

– Какой из ёго вояка, пусть сопли утрёть вначале! – зло проговорил он. – Да и против кого воевать?! Ладно бы то немцы! А то румыны! Они нам не чужие! – смело заявил он.

Теперь мало кто боялся органов НКВД. Им не до местных, сами успели разбежаться, кого призвали на фронт, кто-то успел сбежать на восток. В городе в открытую стали высказывать свои мысли и пожелания бывшие белогвардейцы, царские офицеры и нижние чины бывшей Российской императорской армии.

– Я домой поеду, – нагнув голову и очерчивая носком ботинка черту по пыли, проговорил Борис. – Родителям помогать надо.

– Туда же могут прийти румыны? – сказала Эля, как бы предостерегая друга от опрометчивого шага.

– Ну и что! Жили мы уже под румынами, знаем. Они могут и сюда прийти.

– Нет, сюда они не придут. Красная армия не допустит, – уверено проговорила девушка. Дядя сплюнул, пошел в лавку.

Боря набычил шею, пожал плечами. Из глубины лавки его окликнул дядя:

– Хватит лясы точить, иди работать!

Боря мотнул головой.

– Я пойду. Пока! Когда все уляжется, я зайду.

– До свидания, Боря. Береги себя, – посоветовала Эля.

Он покивал головой, повернулся и медленно пошел в глубину лавки.

И сколько потом Эля не приходила на рынок, заглядывала в лавку, Бориса не видела. Все же уехал к родителям, – решила она. Два месяца она не видела его. Борис появился в Одессе, когда бои шли уже на подступах города. Часть войск эвакуировали морем. Стал всем ясно, город не отстоять. Парень зашел в подъезд, где жила Эля, звонок в квартиру не работал, он постучал. Из-за двери послышался женский голос:

– Кто там?

Борис узнал голос матери Эли, отозвался:

– Это я, тетя Нина, Борис. Эля дома?

Мать приоткрыла дверь, выглянула.

– Здравствуй, Боря. Эля пошла в музыкальную школу. Она вместе с преподавателями дежурит на крыше, сбрасывают вниз зажигалки. Или охраняет инвентарь от мародеров, – пояснила женщина.

Борис поблагодарил, сказал, он зайдет в школу. Он, действительно, пошел в школу, удивился перемене, произошедшей во всем городе, со школой в частности. Многие стекла в окнах выбиты, кое-где заставлены фанерой и досками, дверь еле держалась на петлях. Некоторые дома разрушены от авиабомб, которые сбрасывали самолеты. Внизу его остановил старенький преподаватель, принял за очередного любителя забрать, что плохо охраняется.

– Вы куда, молодой человек? – строго спросил он.

– Мне бы Райнову увидеть, – проговорил Борис, не очень уверенный, что она могла бы оказаться здесь. Не дело хрупкой девушке заниматься охраной.

– А, это к Эле, – и крикнул кому-то вглубь коридора, чтобы позвали Райнову.

Эля вышла сразу же, крайне удивилась, увидев Бориса.

– Ты почему вернулся?

Борис показал ей на лавочку, предлагая присесть. Они сели перед большим увядшим кустом сирени, осень вступала в свои права. Листья на тополе, стоявшем по ту сторону дороги пожухли, только платаны лениво шевелили листьями, словно они сделаны из жести. Небо по-осеннему темно синее, кучевые облака наступали на город.

– Так почему ты вернулся? – повторила вопрос Эля.

– Тебя хотел увидеть, – усмехнулся Борис, и именно в кривой улыбке она почувствовала, он врет. Хотя как приятно услышать, что он вспоминал, думал о ней, ради нее приехал в Одессу, которую неизвестно: удержат или не удержат красноармейцы. Хотя если уже приступили к эвакуации красноармейцев морем, понятно: не удержат.

– В твое село пришли румыны? – спросила Эля.

– Пришли, – кивнул он.

– Ты почему не остался?

– Евреев и цыган румыны расстреливают или ссылают в лагеря. А у меня в крови течет цыганская кровь. А еще меня хотели мобилизовать. Отец велел переждать у дяди, – нехотя пояснил Борис. Эля недоуменно воскликнула:

– Да сколько в тебе той крови! И кто об этом знает, если ты сам не расскажешь! У многих молдаван в крови течет цыганская кровь, что же полстраны расстреливать? Румыны и сюда придут, куда ты дальше побежишь?

Борис криво усмехнулся:

– Ты говорила, румыны сюда не придут, – напомнил он.

– Говорила, – согласилась Эля. – Кто знал, что так все повернется. Наши утверждали, если нападут, будем драться на их территории. – Вздохнула. – Как оказалось, займут они город. И как ты дальше? – взглянула она на парня.

– В городе легче спрятаться. Некоторое время у дяди перебуду, а там посмотрим, – излишне уверенно произнес он. – Вы, почему остались? – имея ввиду ее семью, спросил Борис.

– Нам некуда ехать. Сначала ждали папу, потом пути отрезали. Папа так и не объявился, мама и бабушка очень переживают. А что будет с твоими родителями, если узнают, что ты сбежал на нашу территорию?

– Румынам не скажут, где я. И что нам румыны? К нам вернулись прежние хозяева, они родителей знают, не тронут. Меня молодого, они могли бы призвать в их армию, а я не хочу за них воевать. Договорились, если что, я уехал в Бухарест.

– Так тебе же нет восемнадцати? – напомнила Эля.

– Они на это не смотрят. Винтовку в руки и вперед.

– А прежнее начальство, которое ты так ругал? Они остались в селе? – расспрашивала Эля.

– Зачем им оставаться? Они на фронт ушли. Парторг у нас местный, его по годам не взяли, он еще при румынах воду мутил, в тюрьму сажали. Теперь по законам военного времени – расстреляли, – равнодушно проговорил он, словно расстреляли не человека, а ворону на дереве.

– Как?! Без суда? – округлила глаза девушка.

– Какой суд?! Война ведь! Вывели за огород и расстреляли.

В его голосе Эля не уловила сожаления. В душе оправдывала его, друг за эти два месяца успел насмотреться столько дикости, столько мертвых тел, что расстрел одного человека уже не вызывает в нем никаких эмоций.

– Мерзость какая! И что ты решил? Будешь прятаться или сражаться в рядах Красной Армии? – допытывалась Эля.

– Не, не буду. Не за кого сражаться. Что большевики, что румыны, хрен редьки не слаще, – с миной недовольства на лице мотнул он головой. – Мне же еще нет восемнадцати, – напомнил Борис.

– Кто сейчас в этой круговерти будет спрашивать о годах, ты вон, какой здоровый. Чем же ты будешь заниматься? – Эля не могла понять истинной причины появления Бориса в Одессе. Уйти с отступающими войсками он не хочет. Воевать на стороне румын тоже не желает.

– К дяде Фанэлу в лавку пойду, помогать буду, – буркнул он. – Дядю не тронут. До революции у него тоже была своя лавка. Дядя Фанэл посмотрел на дядю Иону, понял, все равно отберут. Лучше добровольно отдать. Теперь лавка опять может стать его. Румыны поощряют частную торговлю. Возвращают прежним хозяевам их добро, которое большевики отобрали.

– С чего ты взял? А вдруг – нет? – попыталась переубедить она парня.

– Румыны торговать разрешают, – упрямо повторил Борис. – У нас в село вернулись прежние хозяева, открыли свои лавки, которые ранее ихними были, – угрюмо доказывал свою правоту Борис.

Замолчали, каждый думал о своем.

– Не знаю, как мы будем жить, – со вздохом промолвила Эля.

– Посмотрим, – не очень уверено проговорил Борис. – Ты сюда, в училище не ходи, – посоветовал он. – Все равно ничего не убережете. А ты вон, какая хрупкая. Еще по голове настучат.

– Жалко ведь. Играть не умеют, а воруют.

– Знамо дело, на продажу.

– Ты скрипку забросил? – покосилась на него Эля.

– Не до музыки сейчас, – отмахнулся парень.

Эля повернулась к Борису:

– Ты прав. Неудобно играть, когда вокруг столько горя. На моей улице соседа напротив нашего дома в порту бомбой убило. Попал по бомбежку. Жена так рыдала.

– У тебя одного соседа, у нас треть села расстреляли, – хмыкнул Борис.

– За что?! – удивилась Эля, она все не могла свыкнуться с тем, что так равнодушно можно говорить о гибели невинных людей.

– За все! Кто коммунистам помогал, или сопротивление оказывал, у кого дети с большевиками ушли, кто в ополчение записывался. На некоторых соседи донесли… – нехотя пояснил Борис и замолчал. Ковырял каблуком разбитый асфальт.

– Как ты перешел линию фронта? – спросила Эля.

– С трудом. Сначала чуть не попался румынам, потом немцам, от русских уходил плавнями.

– А от русских зачем? Ты же сюда, к нам, шел? – удивилась девушка.

– Так они и поверили бы, что я не шпион. Там такое твориться, разбираться некогда. К стенке сразу ставят и весь спрос.

Эля увидела, как пожилой преподаватель покинул здание школы, на смену ему пришла тоже пожилая преподавательница сольфеджио. Борис проследил за взглядом девушки, состроил гримасу:

– Тоже мне: охраннички… – взглянул на Элю, поперхнулся, проговорил: – Зря вы, ничего не убережете. Придут немцы или румыны, им все достанется.

Расстались как-то холодновато, какая-то недосказанность осталась между ними.

Фронт приближался вплотную к городу. Залпы фронтовых зениток, уханье пушек с кораблей вызывали дребезжание стекол в окнах, немецкие самолеты бомбили порт и заводы. От взрывов прятались в подвале. Затем сообразили, если дом рухнет, они из подвала не выберутся, будут погребены заживо. Стали прятаться в высохшей сливной канаве. Бабушка махнула рукой, при бомбежках не выходила из дома, сказала, если суждено погибнуть, то лучше в собственном доме. 5 августа фронт вплотную приблизился к пригородам Одессы. Казалось, еще три, четыре дня и город падет. Однако, шла неделя за неделей, город не сдавался. Защищали город не только регулярные части отдельной приморской армии и матросы военно-морской базы, но и ополченцы, жители Одессы. Немцы были очень недовольны боевой выучкой румынской армии, которая не могла сломить сопротивление по сути одесских ополченцев, их армию отвели на переформирование, в бой вступила немецкая армия. Вскоре стрельба началась в самом городе. Отступающие части Советской армии уходили из города, многих эвакуировали морем, немцы нещадно бомбили корабли с отступающими воинами. Военный инструктор последний раз собрал ополченцев, оставшихся стариков и женщин, сказал, чтобы все расходились по домам, забрали с собой оставшиеся винтовки и гранаты, чтобы они не достались немцам и румынам. Винтовка для Эли оказалась тяжеловатой, да и не нужна она девушке, в свою сумку она положила две гранаты, да и то, чтобы не огорчать инструктора отказом, с ними пришла домой. Мать увидела, дочь достает из сумки гранаты, удивилась:

– Зачем ты приперла их домой?

– Пускай будут. Мало ли как сложится, – упрямо возразила Эля.

– Если найдут их у нас, беды не оберешься, – заметила бабушка.

– Я их спрячу.

Она положила гранаты в чулан, сверху заставила их всяким хламом. Вскоре и забыли о них, не до гранат стало.

16 октября румыны вступили в город. Горожане поговаривали: румыны не смогли бы взять город, если бы не помощь немцев. Что крайне удивило Элю, и не только ее, она видела, как некоторые граждане восторженно встречали входившие в город части, бросали под ноги цветы. Только спокойная жизнь в городе не наступила. Через несколько дней город потряс взрыв огромной силы. Многие ходили смотреть на развалины румынской комендатуры. В этом же здании при прежней власти располагалось местное НКВД. Его заняла румынская военная администрация, в нем же находилась сигуранца, аналог немецкого гестапо. На рынке шептались, погибло много военных, в том числе два генерала, поскольку в этот день в комендатуре шло совещание. Кто подложил бомбу сомнений не вызывало, не могли понять, кто и как проник в здание со взрывчаткой. Только через много лет выяснилось, перед свои отступлением советские военные заложили взрывчатку с механизмом, который позволял по радиосигналу привести его в действие. Эля не ходила смотреть на развалины, там и так все вокруг оцеплено. Да и не вызывало это событие в ней любопытства. На кухне с мамой и бабушкой обсудили этот случай, и тут же забыли. Словно в ответ на взрыв, на следующий день на домах и заборах развесили листовки, в которых предписывалось всем евреям города явиться с вещами к городской тюрьме. Многих евреев сгоняли силой, вновь созданная полиция из числа одесских добровольцев и румын ходили по адресам, уводили евреев всей семьей. Не щадили ни малолетних детей, ни стариков, ни пожилых женщин. Евреев выстраивали в колонны и гнали пешком в сторону поселка Дальника. Концлагерь организовали также у села Богдановка, куда сгоняли пленных красноармейцев.

Обращались с задержанными крайне жестоко. Квартиры арестованных евреев тут же разграбливались горожанами, самовольно занимались дворниками, которые начинали верой и правдой служить новой власти.

– Как же мы жить будем? – сокрушалась бабушка.

Пенсию ей теперь никто платить не будет. Школу, в которой работала мама, – закрыли. Позже открыли, но в них работали только те учителя, которые приехали из Румынии. Это те же учителя, которые работали ранее на оккупированных территориях, бежали в Румынию после установления советской власти. Теперь они вновь вернулись. Ученье велось на русском языке с обязательным изучением румынского языка, ввели урок Закона Божьего. После окончательной победы Румынии предполагалось, что на всей вновь образованной румынской территории население будет говорить только по-румынски. В учреждения принимали на работу граждан, которые знали румынский язык. Делопроизводство велось на румынском языке. Но на первых порах не это волновало семью девушки. Съестные запасы в семье быстро заканчивались. Мама уже снесла в скупку золотое обручальное кольцо, за которое заплатили мизерное количество оккупационных марок.

– Сколько же это будет продолжаться? – задавала на кухне риторический вопрос мама.

– Ты полагаешь, война надолго? Или немцы и румыны победят? – спрашивала Эля.

– Кто же знает? Они уже до Москвы дошли. И до Ленинграда. Киев сдали. Не могу представить, по Крещатику ходят немцы, – сокрушалась мать.

– А по Дерибасовской ходят румыны, это ты можешь представить? – парировала дочь.

Мать только вздыхала.

– Где же наш папа? – спрашивала Эля.

– Наверное, воюет. А может на оборонном заводе работает. Не позвонить, ни письма отправить… – с горечью в который раз говорила мама.

– Думаю, все же не победят, – вставила слово бабушка. – Раз партизан или подпольщиков в городе оставили, значит, хотят вскоре вернуться обратно.

– Вы-то с чего взяли, мама, что в городе остались партизаны? – удивилась мама.

– А комендатуру кто взорвал? На базаре говорят, не одна комендатура взлетела. Кто-то поезда под откос пускает. А намеднясь, ночью румынский патруль расстреляли. Они теперь боятся по двое ходить, патрулируют город толпами.

– Вы, мама, меньше сплетни на рынке слушайте. Эти румыны известные вояки, по-пьяни друг в дружку пулять начали, чтоб оправдаться, на партизан свалили, – не поверила мама.

– Поезд тоже по-пьяни под откос пустили? – спросила дочь.

Мать только недоуменно смотрела на дочь, с сомнением поджимала губы.

Стрельбы ночами продолжались, теперь на пьяный патруль их не спишешь. Русские дворники, которые стали служить новой власти, полицаи и румынские солдаты стали побаиваться показываться ночами в одиночку.

Эля продолжала ходить в училище даже тогда, когда город заняли немцы и румыны. Охранять почти нечего, что не сумели утащить, разбили. Только большой рояль не сумели вытащить из здания, поцарапали полированные бока, Каждый приход она старательно вытирала с него пыль. Эля со стареньким преподавателем часть цветочных горшков унесли домой, те, что остались, приходила поливать. В один из осенних дней, когда она полила цветы, стояла у окна и наблюдала за горизонтом, в аудиторию зашли группа военных. Эля резко повернулась, прижалась к стене. Полковник немец недоуменно оглянулся на свиту, обратился к румынскому офицеру с вопросом, почему здесь посторонние? Румын плохо знал немецкий язык, пытался что-то ответить, Эля опередила его, сказала по-немецки:

– Я здесь не посторонняя, я училась в этой школе.

У полковника приподнялись брови.

– Фройлен знает немецкий язык? Вы кто? Фольксдойч?

– Нет. По национальности я болгарка.

– Болгары наши союзники, – констатировал полковник. – В России вы как оказались? – спросил он, полагая, что девушка приехала из Болгарии вместе с болгарской миссией, посетившей Одессу.

– В России мы оказались двести лет назад. Бежали от османского ига, – пояснила Эля.

Странно, она не испытывала страха, только некое любопытство. Перед ней стояли немцы, язык которых она изучала, полагая, что они хотя и напали на ее родину, но все же они носители великой культуры, и как цивилизованная нация не способны на подлые поступки. Правда, в газетах сообщали, что современные немцы жгут книги тех же великих немецких мыслителей и писателей прошлого, а современные писатели, артисты и ученные покинули Германию. Также думали, что евреев в большей степени третируют румынские власти, хотя немцы тоже не любили еврейскую нацию. И все же перед ней стояли оккупанты, которые напали на ее страну, из-за чего их разлучили с отцом, многие воины погибли, защищая ее город. Неизвестно, как сложится их всех дальнейшая жизнь. Она не испытывала страха, но чувство жгучей неприязни отзывалось в душе затаенной болью.

– Гм… Господин Петреску, – обратился немецкий полковник к румынскому подполковнику. – Пожалуй, это здание нам подойдет в качестве штаба. Внизу просторный холл, наверху кабинеты.

Румын явно не понимал, что ему говорит немецкий офицер, в свите не оказалось никого, кто знал бы румынский язык. Эля пришла на выручку, молдавский почти тот же румынский, да еще Борис подучил ее, позанимался с нею. Она поспешно перевела, ей очень хотелось, чтобы они быстрее покинули аудиторию, тогда она сможет выскользнуть из здания:

– Тов… Господин офицер говорит, что это здание подойдет им в качестве штаба.

Немецкий офицер еще больше удивился:

– Вы и румынский язык знаете? – спросил он.

– Не столько румынский, в большей степени молдавский, они очень похожи, – пояснила она.

– Не важно. Господин гауптман, нам нужны будут переводчики? – обратился он с вопросом к офицеру из свиты.

– Так точно, господин полковник. Только она очень юная, в качестве переводчика может не выдержать некоторых зрелищ при допросах, – напомнил гауптман.

– Юная, – это хорошо. Меньше опасений, что она окажется засланной. Мы возьмем ее в штаб, а не в гестапо. Пусть гестапо проверит ее на лояльность, – повернулся к девушке. – Вы комсомолка? – спросил офицер.

– Нет, не удостоилась.

– Это почему же? Все советские дети должны быть комсомольцами? – с сарказмом произнес офицер, не поверил девушке.

Эля пожала плечами.

– Не все. У нас в классе половина не состояли в комсомоле.

– Почему?

– Кто-то хулиганил, кто-то учился неважно. Троих приняли, зятем исключили. У них родители оказались врагами народа, – пояснила девушка.

– А ваши родители кто? – спросил полковник. Свита несколько заволновалась, пришли по другому поводу, а тут эта девчонка, которой уделяется столько времени.

– Отец инженер. Он перед войной уехал в командировку и не успел вернуться. Я с мамой и бабушкой тут неподалеку живу, – пояснила Эля.

Вперед вышел еще один офицер из свиты, напомнил:

– Господин полковник, это здание как нельзя лучше подходит для офицерского дома. Внизу организуем ресторан. Там стоит рояль. Наверху, в кабинетах, оборудуем бордель для офицеров. Украинские девушки очень красивые и лояльные к нашему порядку. Вот как эта, например, – кивнул он на Элю. Эля вспыхнула, но промолчала, офицер продолжил, словно ее рядом не было. – Первоначально это здание мы присмотрели как раз для подобных целей, для дома офицеров.

«Вот тебе и носители великой культуры», – пронеслось в голове девушки.

Полковник недовольно взглянул на подчиненного.

– Румыны и так захватили все лучшие уцелевшие здания в городе. Воевать не умеют, а каштаны из огня хватать научились. Это переводить не надо, – обратился он к девушке. – Их сигуранца заняли лучшее здание бывшего НКВД, а нашему гестапо отвели бывшую конюшню. Штаб будет ютиться на городских задворках, зато бордель будет находиться почти в центре города. А рояль, это даже хорошо. Юная переводчица будет нам иногда играть мелодии Вагнера. Вы знаете музыку Вагнера?

Эля кивнула.

– Вас как зовут, фройлен? – спросил полковник.

– Эльвира, – назвалась она полным именем. Полковник поморщился.

– Ох, уж эти варварские имена… Вы будете Элизой. На немецкий лад. Вы на машинке печатать умеете?

– Да. Я тренировала пальцы для игры на пианино.

– С немецким или румынским шрифтом разберетесь?

– С немецким разберусь. Румынскую грамматику не знаю. Говорить умею. Писать не приходилось. Вы к чему это, господин офицер?

– Возможно, мы возьмем вас работать в штаб, – равнодушно проговорил он и тут же назидательно добавил: – Латиница в обоих языках присутствует, постигните быстро. Господин гауптман, возьмите шефство над этой девочкой, – повернулся он к свите, и пошел из аудитории, которой вскоре предстоит стать кабинетом. Все вышли, гауптман остался.

– Итак, отныне вас зовут Элизой, – неожиданно по-русски произнес он. – Я же Отто фон Ридель, немецкий аристократ. Мама чистокровная немецкая баронесса, отец русско-немецкий дворянин. Мои родители три поколения служили русскому царю, пока не случилась революция, большевикам служить не захотели, – пояснил он, оправдывая свой русский.

Для уха девушки непривычно зазвучали титулы: дворянин, баронесса, что-то из истории, изучаемой в школе. Она потупилась и молчала. Не знала, что говорить и как себя вести в присутствии офицера. Ведь в школе она оказалась совершенно случайно, решила убедиться, что здание уцелело после бомбежки и полить цветы.

– Будем считать, что мы познакомились. Скажите, вы на каком инструменте играет? – спросил офицер, в упор посмотрел на девушку.

– На рояле.

– А я на виолончели. Закончил по классу еще тогда, до военной службы… – неопределенно взмахнул он рукой. – Сыграйте мне что-нибудь, – неожиданно предложил он.

– Что?

– Что хотите. Бетховена, Гайдна, на ваше усмотрение.

Они спустились вниз, где стоял рояль. Эля присела, подняла крышку. Размяла пальцы. С тех пор, как началась война, она редко садилась за инструмент. Старенькое пианино пылилось дома, неуместно играть среди всеобщего хаоса и горя. Эля сыграла посвящение Элизе Бетховена, поскольку ее переименовали в Элизу. Нежная, тихая мелодия полилась по залу, проникла за неплотно закрытые окна. Офицер слушал внимательно. Что-то далекое шевельнулось в его душе, ведь он тоже давно не слышал этой, знакомой с детства музыки. Сейчас в Германии все чаще можно услышать военные марши. Классика не в чести, считается упадническим искусством.

– Покажите, где у вас тут хранились инструменты, – попросил он.

Эля встала, молча пошла из аудитории, пошла по коридору, офицер шел за ней. Двери многих классов были взломаны, мародеры успели здесь побывать. Многих инструментов уже на складе не оказалось. Скрипок вообще не осталось. Валялись на полу тяжелые контрабасы, несколько виолончелей, медных туб и барабанов. Офицер подобрал одну из виолончелей, посмотрел, повертел в руках, затем другую.

– Я возьму эту, – сказал он.

– Насовсем? – спросила Эля.

Офицер удивленно посмотрел на нее.

– Это же собственность музыкальной школы, – сказала она в некотором смятении.

– Что же вы не берегли собственность школы от ваших русских варваров? – обвел он смычком разбросанные по полу инструменты, саркастически улыбнулся. И уже более жестко добавил: – Запомните, девочка, теперь все, что находится в городе, принадлежит рейху и отчасти Румынии. И это здание, и все, что в нем находится. И весь этот край, это собственность великой Румынии, которую наш фюрер милостиво предоставил своему союзнику. Даже вы и ваша жизнь принадлежат рейху. Через некоторое время мы соберем молоденьких девушек для работы на полях Германии. Пусть хотя бы они увидят цивилизованный мир. Вас тоже может не миновать эта участь, если вы чем-то не угодите нам на новом для вас поприще. Так что старайтесь показать себя с лучшей стороны, – напутствовал ее бывший русско-немецкий аристократ.

Он холодно, в упор посмотрел на нее.

Эля молчала, не знала, что ему ответить.

– Вы замужем? – неожиданно спросил он.

– Нет.

– Жених на фронте? Воюет против нас?

Эля подумала, женихом можно бы назвать Бориса, других, более близких, парней у нее не было. Только какой он жених, если они ни разу не поцеловались, он не проявлял явных к ней чувств. Относился с теплотой, по-дружески, не более того.

– Нет у меня жениха, я еще только школу закончила, – тихо сказала Эля, словно признавалась в чем-то нехорошем.

– Что так? – усмехнулся офицер. – Фройлен молодая, симпатичная, и без жениха? – он приподнял кончиками пальцев ее подбородок, заглянул в глаза. Он мотнула головой, освобождаясь. Потупилась, ничего не ответила. Гауптман четко и резко произнес:

– Итак, я жду вас через три дня на работе. Прошу не опаздывать. Господин полковник не любит этого. Спросите у охраны гауптмана Отто фон Риделя. Назовите адрес своего места жительства.

Эля назвала адрес своего дома.

– Вам все понятно? – резко спросил гауптман.

Эля стояла и молчала. Она поняла, возражать незачем. В лице этого молодого офицера пришел совершенно другой мир, другие понятия, другие отношения между людьми. Офицер победно взглянул на девушку, вскинул на плечо виолончель и пошел на выход.

Дома Эля рассказала матери все, что произошло в бывшей музыкальной школе. Умолчала только, что изначально в школе хотели устроить бордель. Не поворачивался у нее язык сказать матери о том, что иногда шепотом говорили ученики, когда показывали на одно из одесских зданий и говорили, что до революции в нем находился публичный дом. И не могли поверить, что некоторые женщины соглашались за деньги заниматься, не поворачивается язык сказать чем, с любым мужчиной, который пожелает зайти в то заведение. Оказывается, подобное заведение немцы готовы организовать для офицеров и солдат. А женщинами в нем будут украинки и русские.

– И ты хочешь пойти к ним работать? – в ужасе спросила мать.

– У меня есть выбор, мама? Офицер сказал, что часть девушек угонят в Германию на полевые работы. Я полагаю, лучше остаться здесь, чем жить в батрачках.

– Так-то оно так! Только когда вернуться наши, тебя по головке не погладят. А что скажет папа, когда вернется? Что, вообще, с нами будет? Это же предательство! Работать на врага! – тут же вмешалась в разговор бабушка.

– Мне нечего предавать. Мне предлагают всего лишь быть переводчицей или машинисткой. Я еще не знаю. И потом, мама, я найду способ связаться с нашими подпольщиками, их наверняка оставили в городе, буду передавать им сведения. В штабе много чего можно будет услышать ценного для наших, – решила она высказать мысль, посетившую ее, когда она шла домой.

– О, Господи! – как всегда всплеснула руками бабушка, – не хватало в нашей семье очередной Мата Хари. Ты и закончишь так же, как она.

– Эля, девочка, там же вокруг одни мужчины, они оторваны от своих жен, а ты у меня такая юная, совратят, изнасилуют, – привела убийственный аргумент мама.

– Мама, я же не с румынами буду работать. Немцы цивилизованная нация. Вряд ли они позволят себе что-либо лишнее, – неуверенно произнесла Эля.

– Была цивилизованная, – буркнула бабушка. – А потом книги жгли на площадях, – напомнила она одну из обсуждаемых ранее тем. – Всех коммунистов в концлагерь согнали. Хотя у нас коммунисты тоже в лагерях сидят, – тут же поправила она себя. – А многих расстреляли, – и вздохнула, вспоминая, как в газетах призывали уничтожить как подлых собак тех, кто вчера стоял на трибуне.

– Да ладно вспоминать, бабушка! Врагами оказались, вот и попали под карающую десницу правосудия, – заученно проговорила Эля.

– Ой, смотри, доченька! И чего ты поперлась в ту школу?! – все сокрушалась мать, не могла смириться с мыслью, что дочь станет работать у немцев. У врагов!

– Да я сама в сомнении, мама, конечно, я не пойду. Может они к тому времени забудут обо мне.

– Дай-то Бог! – горестно произнесла она.

Но о ней не забыли. Через три дня в квартиру постучал курьер, спросил фройлен Элизу. Эля только недавно проснулась, успела умыться. Мать позвала Элю. Вышла в прихожую, ждала, что скажет неряшливо одетый в полувоенную форму курьер.

– Фройлен Элизе велено к десяти часам явится в штаб, к господину гауптману Отто фон Риделю для прохождения дальнейшей службы, – громко и торжественно произнес курьер. – Адрес знаете?

Девушка кивнула.

– О, Божечки! – простонала бабушка и присела на тахту.

Эля взглянула на мать. Та застыла за спиной. Повисла пауза. Курьер недоуменно смотрел то на Элю, то на мать.

– Хорошо. Я буду, – кивнула Эля.

Курьер по-военному крутанулся через левое плечо, и вышел за дверь.

– Придется идти, мама, – проговорила Эля и стала собираться. – Что только одеть, не знаю.

– Не очень броско, поскромнее, доченька, – посоветовала мать.

Тревога светилась в глазах матери.

– Придет папа, что он скажет, когда узнает, что ты служила немцам? – проговорила она тихо, чтобы не слышала бабушка.

– У меня есть выбор? – в упор посмотрела на нее дочь. – Могу не идти. Только спрятаться мне тоже не у кого, – напомнила она. – Может быть, я смогу принести пользу нашим военным, если они остались в городе.

– Только прошу тебя, не болтай там лишнего. Веди себя скромно, – напутствовала мать, и долго еще говорила о мерах предосторожности, Эля кивала, одевалась, посмотрела на мать и бабушку, не прощаясь вышла за дверь.

И она пошла знакомой дорогой к бывшей музыкальной школе. Фасад школы не узнать. У ворот во двор школы будка с часовым, вместо ворот шлагбаум, у входа в школу часовой, над головой флаг с немецкой свастикой, рядом два мотоциклиста с колясками, на них установлены пулеметы. Тут же два легковых автомобиля и транспортер. Стекла везде успели вставить, мусор возле здания убран. Эля подошла к будке с часовым. Солдат остановил ее.

– Хальт! – приказал он.

– Мне к господину Отто фон Риделю, – по-немецки сказала Эля.

– Айн момент! – часовой взглянул на список, лежащий перед ним в будке, спросил фамилию, удостоверился, и все же набрал по внутреннему телефону гауптмана, доложил, что к нему явилась фройлен Райнова. Тот приказал пропустить.

– По коридору третья дверь слева, – махнул рукой часовой.

Часовой у входа проводил ее взглядом. Коль на КПП пропустили ее, можно не останавливать. Эля прошла знакомым коридором к кабинету фон Риделя. Постучала, за дверью отозвались, она толкнула массивную дверь. Гауптман сидел за столом, которого ранее в школе не было, стол дорогой, инкрустированный разными породами дерева, сам офицер утопал в кресле, из-за стола видна всего лишь голова. Привстал, велел сесть в кресло напротив. Заговорил по-немецки, хотел удостовериться, насколько хорошо девушка владеет языком.