Текст книги "Жизнь такая, какой она была. Жизнеописание, рассказы"

Как мы с бабуськой выводили блох у кота

Однажды в конце весны в нашем доме появился ещё один кот. Его подарила нашей маме известная артистка, вернувшись с гастролей по Сибири. Кот был огромный, пушистый и дымчато-полосатый. Но мне он не понравился, так как постоянно беспричинно жалобно мяукал и задирал моего любимца. С первого дня он вёл себя во дворе как хозяин, даже прогонял Пальму от её миски. Видимо поэтому у него и завелись от неё блохи. Смешно было на них смотреть, когда Пальма, сидя на хвосте и высунув красный язык, чешет задней лапой то один, то другой бок, искоса поглядывая на нового кота, который невдалеке также часами мог чесать себя то за одним, то за другим ухом, при этом жалобно мяукая. Видимо Пальму это раздражало, потому что она иногда вдруг с громким лаем бросалась на кота, а тот, отпрыгнув на безопасное расстояние, продолжал заниматься своим делом, теперь уже не обращая никакого внимания на крутящуюся на цепи всего в нескольких сантиметрах от него Пальму. Наконец Пальма уставала и снова садилась чесать блох рядом с котом.

К Пальме мы уже привыкли, а вот кота от блох мы решили избавить. Вопрос – кто мы? Конечно же – я и бабуська. Старый да малый. Бабуська обошла всех соседей в поисках рецепта от блох и в первую очередь, конечно, навестила тётю Нюру. К обеду план созрел. Зная, что кот норовистый, мы первым делом связали ему лапы. Затем налили в тазик керосина. Держа кота за лапы, обмакнули его всего в керосин. При этом кот орал так, что даже Пальма с испуга забилась в конуру и жалобно скулила оттуда. Затем мы плотно завернули кота в какую-то дерюгу, оставив свободными только глаза и кончик носа, и уложили греться на солнышке, чтобы он случайно не простыл. Кот успокоился и тихо пролежал примерно с час.

– О! Видишь, – сказала бабуська, – спит себе, и блохи больше не тревожат. Видимо задохлись.

Через час мы развернули кота. Он был ещё мокрый от керосина. Кот отряхнулся, подёргал лапками и направился греться дальше на солнцепёк. В тот день он вёл себя смирно, и мы вскоре забыли про него. На следующий день, когда мы с бабуськой снова остались одни, моё внимание вдруг привлекли её громкие крики:

– А ну, геть отсель, уродливая скотина. И откель ты только взялся такой.

Я выбежал во двор и первое, что увидел – это склонившуюся бабуську, пытавшуюся кого-то то ли поймать, то ли прогнать. Оббежав её, я увидел абсолютно голого и худого как ощипанный воробей, нашего кота, которого бабуська сослепу не признала. Тот жалобно мяукал. На худом, без единой шерстинки теле, кожа была серой и покрыта от холода мурашками. Видимо, керосин не только избавил кота от блох, но и в буквальном смысле раздел его догола. Наконец, бабуська признала кота и поняла, что с ним произошло.

– И шо теперь с ним делать? Трусы ему шить, што-ли? – Она в сердцах сплюнула, швырнула наземь полотенце и со словами: «Ах, ты бисова дура! Я ж тебе покажу, как блох выводить. Сама у меня голая по улицам бегать будешь», – она направилась к тёте Нюре выяснять отношения. А кот, которого в этом дворе и Пальма, и куры, и гуси считали самым красивым и важным, хоть и немного своенравным, не вынес такого позора и через два дня исчез.

«Медицинский работник»

В 1946 году, собираясь в школу, в первый класс, мой старший брат как-то сказал бабуське:

– Ох, бабуська! Скоро мы так заживём!

– Это с чего же? А? – спросила она его.

– Ну, как же. Я скоро пойду в школу и буду каждый день приносить пятёрки. Нам теперь на всё хватит, – отвечал брат.

По своей наивности он считал, что детям в школе за хорошую учёбу, так же, как и взрослым за работу, платят деньги, только в меньшем размере от 1 до 5 рублей. А если помножить на число предметов?..

Когда я пошёл в школу, моим самым заветным желанием было научиться читать и затем научить читать и писать бабуську, которая, листая газеты и тяжело вздыхая, часто приговаривала: «Эх, если бы мне грамотой овладеть…».

После окончания первого класса, научившись довольно сносно читать, я решил, что настало время для осуществления моего замысла – научить бабуську читать, тем более что впереди у нас было целое лето.

В то время мы получали две газеты: «Казахстанскую правду» и «Медицинский работник». Для своей цели я выбрал «Медицинский работник» и, щадя уже изрядно ослабевшие глаза бабуськи, стал с ней разучивать крупные буквы заголовка. Первоначально дело шло медленно. Бабуська часто отвлекалась на домашние хлопоты, возвращаясь, не помнила названия букв, но постепенно шаг за шагом она всё увереннее и увереннее называла буквы, находила правильные их сочетания в слогах и, наконец, без запинки самостоятельно прочитала первое слово – Ме-ди-цин-ский. Я был на седьмом небе, и мне стоило огромного усилия, чтобы не похвалиться своими успехами перед взрослыми. Мы начали изучать второе слово. Недели через две бабуська уверенно прочитала по слогам и его. Но за эти две недели она забыла почти все буквы первого слова. Я снова терпеливо стал разучивать с ней буквы, но теперь уже обоих слов вместе. Ещё две недели и, наконец, вот он – долгожданный успех. Бабуська уверенно ведя заскорузлым пальцем по заголовку, прочитала по слогам оба слова. Я уговорил её испечь по этому поводу скромный пирог и вечером за ужином мы с ней торжественно объявили о наших успехах. Все, во-первых, очень удивились нашей скрытности и, во-вторых, попросили продемонстрировать, что же бабуська прочтёт. Мы положили газету на стол, и бабуська в глубокой тишине прочитала по слогам: «МЕ-ДИ-ЦИН-СКИЙ РА-БОТ-НИК». Все захлопали в ладоши. Бабуська утёрла набежавшие слёзы и подала на стол пирог. Когда пирог разрезали и стали пить чай, отец достал свою газету «Казахстанская правда», расстелил её на столе и попросил: «А, ну-ка, это прочти». Я не успел предупредить, что мы ещё не все буквы выучили, как бабуська, уверенно ведя пальцем по заголовку, громко прочитала: «Ме-ди-цин-ский ра-бот-ник».

На секунду за столом воцарилась тишина. Я выскочил из-за стола и выбежал на веранду. Меня душила обида. Почти два месяца летних каникул ушли коту под хвост. Приближалась гроза. Низкие лохматые тучи освещались всполохами молний, грохотал гром. Крупные капли зашуршали по камышитовой крыше и листве деревьев. В воздухе запахло влажной пылью. Я спустился во двор и капли дождя смешались со слезами маленького мальчика, испытавшего в своей жизни первое серьёзное разочарование.

Ушёл или пашол?

Обычно на лето нам задавали разного рода задания. То завести дневник и записывать явления природы, то прочитать какие-то книги, то выучить какие-то слова, то ещё что-то. Например, я путал слова трамвай и транвай, коридор и колидор, глубоко и глыбоко. И брат находил разные способы научить меня правильно произносить те или иные слова.

Были у нас в парке культуры и отдыха два небольших озера. Одно из них мы почему-то называли «Казенок». Уж не знаю почему. На этом озере был маленький остров, на котором располагался небольшой ресторанчик. С берегом его соединял деревянный мост с перилами, с которых отважные пацаны ныряли ласточкой, а те, кто потрусливее – солдатиком. Водилась в озере и рыба – золотистый карп. У озера был длинный изогнутый залив. Вот в этом заливе – лягушатнике мы все и учились плавать. Самое узкое место залива, соединяющее его с озером и над которым проходила широкая чёрная металлическая труба, было шириной не более пяти метров, но и это для меня было очень много. И когда брат, обучая меня искусству плавания по-собачьи, строго требовал «Плыви», я жалобно канючил: «Боюсь. Там глыбоко». Тогда брат брал меня сзади за шею и, окуная головой в воду, приговаривал: «Не глыбоко, а глубоко. Всё равно я научу тебя плавать. Потом ещё спасибо мне скажешь». И надо сказать, что переныривать пролив я научился, а вот плавать – нет. Потом, будучи взрослым, я снова посвятил этой проблеме много сил и времени, но об этом позже. Кстати, для справки, рекордной дистанцией по плаванию для моего старшего брата с детства и до пожилого возраста так и остались 10 метров вперёд и с трудом 10 метров обратно.

Но больше всего из всех летних школьных заданий я запомнил одно. Я постоянно путал букву ё и о в слове ушёл, и мне дали задание написать сто раз слово ушёл. В один из летних дней отец сказал: «Хватит валять дурака. Не пойдёшь гулять, пока сто раз не напишешь правильно слово ушёл». Я добросовестно исписал несколько листов тетради и, когда задание было выполнено, с облегчение написал: «Задание выполнил. Сто раз написал слово ушёл и теперь пашол гулять». Я думаю, что вы догадываетесь, каким было следующее задание.

Суровая зима 1950

Зима 1950 года была необычайно суровой. Морозы порой достигали 40 градусов, и по радио официально разрешали детям не посещать школу. Конечно, это не останавливало нас от катания на санках, но по ночам иногда слышно было, как за окном трещали деревья. Пожалуй, это был первый год, когда я осознал, в каких жутких условиях мы жили. Хата бабуськи состояла из одной комнаты, квадратов восемнадцать, небольшой летней пристройки и подвала. Со временем отец обмазал и слегка утеплил летнюю пристройку, поставил в ней печь, а в подвале вырубил два небольших оконца, тоже поставил печь и сделал боковой вход с тамбуром со стороны сада. Доход нашей семьи, несмотря на школьные пятёрки моего старшего брата, был довольно низок и, чтобы как-то сводить концы с концами, бабуська пускала квартирантов. Иногда среди них попадались офицеры. Само собой, ясно, что ни в пристройку, ни тем более, в подвал офицер не пойдёт. Поэтому бабуська выделяла ему угол в своей «большой» комнате, а нашей семье приходилось ютиться в пристройке. Иногда квартиранты, что победнее, снимали и подвал. Жестоко ли это было по отношению к нам со стороны бабуськи и отца, которые принимали решение по этому вопросу, – трудно сейчас судить. Мы и так жили впроголодь. Часто дома не было даже куска хлеба. Мать работала на двух ставках. Зарплаты были низкие, цены высокие. Дров было мало, хватало только—только, чтобы протопить печь с вечера в надежде, что до утра тепло сохранится под ворохом одеял и пальто, которыми нас накрывали. Моя кроватка стояла возле стены, выходящей во двор. Очень хорошо помню, как перед сном, долго ворочаясь от голода, я ковырял пальцем толстую жёлтую наледь на стене рядом с кроваткой. Эта наледь шириной с ладонь и в два пальца толщиной спускалась от потолка до самого пола. Мать часто вставала по ночам, чтобы сменить нам с братом постель и хоть немного подогреть её возле медленно остывающей печи.

В суровый 1950 год мама стала поговаривать, а не вернуться ли в село, откуда она приехала. На работе её ценили как хорошего специалиста, и в один из вечеров она пришла с радостным известием:

– Нам дают квартиру, – сквозь слёзы едва выговорила она. – Конечно, это не новый дом, но у нас будет три комнаты, – и она разрыдалась.

.

.

.

.

.

О маме

(Посвящается светлой памяти

нашей мамы – Ольги Ефремовны)

Паутина морщин да седые пряди.

И глядят сыновья на мать с болью во взгляде.

Ничего не осталось от былой красоты,

Старость тихо подкралась, отпечатав следы.

Знают, горько досталось ей в ушедших годах —

Только боль и усталость в потускневших глазах.

Вспоминается детство – военные дни,

Когда с матерью дети остались одни.

Небольшая пристройка, не топлена печь,

На стене у кроватки жёлтой наледи течь.

Тянут дети ручонки, просят хлебушка дать,

А им, глядя в глазёнки, мать «сурово»:

«Пора уже спать», —

А сама отвернулась, упав на кровать,

Захлестнувшие слёзы не в силах сдержать.

На двух ставках горбатясь, подряд много лет,

На детей только тратясь, их готовила в свет.

Благодарны ей дети, хоть никто не богач,

Оба выбились в люди – кто учёный, кто врач.

И невестки на диво, и внуки растут,

И её все учтиво бабулей зовут.

Но бессильны их нежность и признанья в любви,

Чтобы времени прежнего стёрлись следы.

И стоят сыновья, оба ласково гладят

Паутину морщин да седые пряди.

(Алма-Ата, 12 июля 1989 г.

Это был последний день рождения мамы.)

Мама сорок с лишним лет проработала зубным врачом, из них более тридцати в больнице Совета Министров 4 Главного управления Минздрава. Через её руки, в буквальном смысле, прошли и известные писатели, и министры, и генералы, и первые секретари ЦК Компартии Казахстана, включая Шаяхметова, Слажнева, Брежнева, Кунаева. Известный политрук Клочков: «Велика Россия, а отступать некуда! За нами Москва!» – за два часа до отправки эшелона на фронт пришёл к нашей маме со словами: «Ольга Ефремовна! Нас отправляют на фронт, а у меня зуб разболелся. Сделайте что-нибудь, что бы он не болел до самой Победы!»

Поэтому, наши семьи с огромной благодарностью вспоминают, какую роль, со слов нашей мамы, в самые ответственные моменты её жизни сыграли супруги первых секретарей ЦК Компартии Казахстана Жумабая Шаяхметова и Динмухамеда Ахмедовича Кунаева. А также мы с любовью и благодарностью вспоминаем семью министра связи Александра Алексеевича Носкова, с супругой которого – Лидией Леонтьевной – мама проработала в одном кабинете бок о бок много лет.

Дом мясника

Вскоре мы переехали в «новый» дом. Это был большой двухэтажный дом бывшего мясника. Нижний полуподвальный этаж был вполне обустроен для отдельного проживания трёх семей. Но нам выделили три светлых комнаты на верхнем этаже. Две из них были смежными, а третью, которую мы уже планировали сделать кухней, отделял от первых двух небольшой общий коридор. К верхней части дома примыкала огромная деревянная веранда, на которой бывший хозяин вялил колбасы и мясо. Правда, не успели мы ещё въехать, как маму очень деликатно попросили уступить эту самую отдельную комнату такому же, как и она, врачу – одинокой женщине – Узбековой Бедии Рахимовне, оказавшейся в таком же безвыходном положении, как и наша семья. Мама, конечно же, согласилась. Впоследствии они стали очень близкими подругами.

Итак, нам достались две комнаты наверху, одну из которых отец за лето разделил на кухню и детскую. Круглую чёрную голландскую печь отец разобрал и на её месте поставил обычную печь с двухкомфорочной плитой и духовкой. Долгими зимними вечерами, вдоволь накатавшись на коньках и санках, мы с моим старшим братом любили сидеть около печи, грея ноги в духовке, и заворожено любуясь игрой алых и жарких, с фиолетовыми прожилками, языков пламени сквозь приоткрытую дверцу печи. Топили печь в основном саксаулом, и мы с братом должны были следить, чтобы к вечеру была готова целая охапка дров. Кололи саксаул в основном об большой камень в углу двора. Иногда попадались крепкие, как железо, зелёные стволы, которые не поддавались даже топору, а при ударе о камень отскакивали и больно «сушили» руки. Тогда мы клали эти стволы между двумя камнями, брали в руки третий камень, насколько только могли поднять, поднимались с ним на веранду и оттуда с высоты бросали на крепкую саксаулину. После двух—трёх ударов она раскалывалась, и мы принимались за следующую саксаулину. За водой ходили с двумя 10-ти литровыми вёдрами к колонке за два квартала от дома. Уже в 15 лет я мог пронести два полных ведра до самого дома без отдыха, правда, ещё пока сгибаясь в три погибели.

По соседству с нами жила большая казахская семья, в которой росли шестеро детей погодков. Старшая, Раушан, была чуть младше меня. За ней шла шестилетняя Райхан, затем пятилетний Максат, четырёхлетняя Розия и ещё двое совсем маленьких детей, имена которых я уже не помню. Их бабушка, очень добрая и приветливая старушка, которую мы все звали просто апа, иногда в правом углу застеклённой части веранды готовила в казане на примусе баурсаки. Мы любили эти румяные и пышные пампушки. Наши семьи жили дружно, делясь иногда последним куском хлеба, щепоткой соли или горсткой муки.

Фаршированный заяц

Рядом с нашим домом стоял длинный деревянный барак. У него было шесть отдельных входов, каждый с отдельным крыльцом и двумя самостоятельными квартирами слева и справа.

Я быстро познакомился с ребятами из барака. Один из них, хоть и был на два года младше меня, но ростом был чуть выше, и мы очень быстро сдружились. Звали его Алик. Наша дружба была настолько крепкой, что мы часто по очереди оставались ночевать друг у друга. Наступило время, когда наши родители решили также познакомиться поближе. Приближался Новый 1952 год – прекрасный повод для этого мероприятия. Решили Новый год отмечать у нас. Мама накрыла стол, конечно, не очень богатый. Из всех блюд на столе я запомнил только отварную картошку, селёдку под луком, солёные помидоры, квашеную капусту и на маленькой кухоньке большой тазик с винегретом. За два часа до Нового года пришли родители Алика. Они тоже что-то принесли к столу, но самый главный сюрприз, который они обещали принести к 12 часам, был фаршированный заяц. Как потом выяснилось, на самом деле это был никакой не заяц, а вылепленный по его форме паштетный рулет. Голову его на месте ушей украшали половинки варёного яйца, разрезанного вдоль, вместе с желтком, а вместо хвоста красовалось целое варёное яйцо. Всё это нам красочно рассказала мама Алика потом, потому что никакого зайца нам не досталось. За полчаса до Нового года отец Алика послал сына домой, чтобы тот принёс этого самого зайца. Мы все с нетерпение ждали, что вот-вот на пороге появится долгожданный сюрприз. Но время шло. Часы пробили полночь, все с шумом поздравили друг друга с наступившим Новым годом. Спустя 10 минут отец Алика вышел узнать, куда же запропастился сын с зайцем. Вскоре они вернулись вдвоём с пустым блюдом.

– Ну, рассказывай всем, куда убежал заяц, – не очень сердито и, пряча улыбку, спросил отец Алика у сына.

Тот, утирая слёзы и часто всхлипывая, наконец, выдавил из себя: «Я только хотел чуть-чуть попробовать его. А он оказался такой вкусный, что я не заметил, как всего его и съел. А потом побоялся идти к вам».

Пришлось маме Алика, извиняясь за сына, рассказать, как выглядел этот самый заяц и как его надо готовить. А нам всем, соответственно – доедать винегрет.

Дружба наших семей длилась много лет. И сегодня, в 2016 году, спустя 64 года и разъехавшись по разным городам, мы продолжаем поддерживать тёплые отношения с семьёй Алика, ставшего Олегом Митяевым, пилотом ИЛ18, его младшими братьями, Валерой и Юрием, которые также всю жизнь проработали в Гражданской авиации. А ведь в детстве все мы мечтали стать машинистами, как их отец – Павел Васильевич Митяев, который уделял большое внимание не только своим сыновьям, но и нам с братом, беря нас иногда к себе на работу в паровозное депо, ночные походы в горы или охоту на перепелов. Мама их – Мария Ивановна, проработавшая всю жизнь простой медсестрой, всегда относилась ко мне как к родному сыну, поговаривая иногда: «А ведь у меня четверо сыновей».

Школа

Школы в нашем городе в 40-50-х годах делились строго на мужские и женские. Мальчиков стригли наголо, и только в 10-м классе разрешали отращивать волосы. Школа №16, в которой я проучился с 1-го по 10-й класс, славилась своими хулиганами на весь район. В логах нашей окрестности часто слышны были стрельба и взрывы с печальными иногда исходами. Я неоднократно был свидетелем, когда после уроков за углом школы собиралась толпа подростков. По какой-то договорённости в круг выходили двое ребят, третий им объяснял правила и они, достав из карманов перочинные ножи, начинали махаться ими до первой крови. А толпа из 15—20 пацанов, подбадривая своих фаворитов, строго следила за соблюдением правил «дуэли». За эти «подвиги» директоров у нас меняли по два, а то и по три раза за год. Однажды в 6-ом классе, желая выразить свой протест против учителя, который часто избивал нас длинной деревянной линейкой, мы на большой перемене заперлись в классе и подожгли несколько дымовух. Увидев густые клубы дыма из-под нашей двери, дежурная подняла тревогу, и старшеклассникам пришлось буквально выламывать дверь, чтобы затем насильно вытаскивать нас из класса на улицу. С девчонками нас объединили только в 8-м классе. Я бы не сказал, что для критического возраста подростков это был разумный шаг. С этого же момента в течение двух лет нас заставляли носить гимназическую форму ужасного покроя, больше похожую на солдатскую, из дешёвого фланелевого материала, в которой мы были похожи на лысое пугало. Мы стеснялись девчонок. Многие из нас стали замкнутыми и старались держаться особняком. Другие стали дерзкими и нахальными, пытаясь самоутвердиться. Поэтому взаимоотношения в классе были сложными. Моим кумиром был Юрка Демидов – чуть выше среднего роста подросток крепкого телосложения, с очень правильными жизненными принципами. Когда однажды один из долговязых учеников пренебрежительно (или оскорбительно) высказался в адрес одной нашей отличницы, Юрка не раздумывая, вскочил на парту и, оказавшись теперь сам на пол головы выше парня, крепко врезал тому по скуле.