Текст книги "Жизнь такая, какой она была. Жизнеописание, рассказы"

Зов предков

По странному стечению обстоятельств, я служил в дивизии, получившей название Уманьской, за освобождение в 1944 году города Умань – родины моего отца, деда и бабушки.

В юбилейном 1964 году по дивизии был объявлен приказ, предоставляющий 10-дневный отпуск всем уроженцам города Умань. Мне очень хотелось побывать на родине моих предков, и я решил не упускать такой случай. Я написал заявление, меня пригласили к командованию, где спросили:

– Вы уроженец города Умань?

Глупо было врать, и я ответил:

– Нет, но мой отец, мой дед и моя бабка – уроженцы города Умань.

– Сынок, – сказал мне полковник Теплов Пётр Петрович. – Если бы твоя бабка служила в нашей дивизии, мы обязательно бы дали ей отпуск, а может быть даже и досрочно демобилизовали.

Полковник Теплов

Полковник Теплов П. П. был крупной фигурой в нашей дивизии в самом прямом смысле слова. При росте примерно 180 см и весе около 120 кг иногда на плацу, выговаривая недовольство во время строевого смотра, он громогласно объявлял: «Если бы (пауза) мне разрешили (пауза) самому недисциплинированному солдату (снова пауза) хотя бы один раз дать в ухо, – и он потрясал при этом своим пудовым кулаком, – то дисциплина была бы – Во!»

И, надо сказать, что никто в этом не сомневался. Дисциплина в дивизии была очень жёсткой. Рядовые вне казармы должны были отдавать честь даже сержантам из соседних подразделений. Однажды, занимаясь в спортгородке, мы были свидетелями случая, когда залётный майор прошёл мимо полковника Теплова, небрежно махнув ему рукой вместо положенного приветствия. Полковник окликнул майора, приказывая ему подойти к нему.

– Да иди ты, – огрызнулся майор и пошёл дальше.

Полковник Теплов приказал сопровождающим его двум офицерам догнать и привести майора. Те догнали майора, мгновенно скрутили его и подвели к полковнику. Тот пристально посмотрел на майора и коротко бросил: «На гауптвахту».

На том же спортгородке мы получили ещё один поучительный пример в первые месяцы службы. Были в нашем взводе два «крайних» человека: первый – Игринёв Володя. Из-за роста 180 см он возглавлял колонну нашего взвода, но из-за веса 90 кг, он беспомощно болтался на перекладине как… Ну вы уже поняли как. Вторым был я. При росте 163 см я замыкал колонну. А силёнок не хватало даже на мои 50 кг. Поэтому на перекладине (турнике) я был так же силён, как и наш тяжеловес Игринёв. Но в армии любое упражнение и на любом снаряде должно было начинаться с чётко отработанного подхода и заканчиваться не менее чётко отработанным отходом. Они заключались в подходе на исходную позицию чётким строевым шагом, небольшим приседанием с отведёнными чуть назад обеими руками и немного поднятой головой в сторону снаряда. Это мы с Игринёвым выполняли на «отлично». Но только это!

Однажды, во время наших занятий на перекладине, на наш спортгородок зашёл командир нашей дивизии генерал-майор Каспирович в сопровождении трёх офицеров.

– А ну-ка, сынок, покажи, что умеют твои хлопцы, – пророкотал он своим густым басом, обращаясь к нашему командиру отделения – сержанту Тухватулину. На вид ему было лет 50—55, довольно грузный мужчина, с явно выраженным животиком. Увидев наши подход-отход и беспомощное болтание на перекладине, он произнёс:

– Вы – будущие сержанты! Должны будете воспитывать в армии молодёжь, развивать в них физическую подготовку, чему вы их научите, если сами болтаетесь на перекладине как сухой лист на ветру.

Он скинул китель и в течение минуты безукоризненно выполнил все четыре упражнения, которые входили в курс молодого бойца, вместе с подходами и отходами. Мы были просто потрясены. А на меня это оказало такое магическое действие, что с того памятного дня, я всё свободное время пропадал на спортгородке, и к концу нашего выпуска, а это произошло через восемь месяцев, я уже обогнал всех своих сержантов и даже научился крутить «солнце» на перекладине с силовым выходом на стойку.

Дисциплина и дедовщина

Как таковой дедовщины у нас в то время не было. Только отдельные сержанты третьего года службы позволяли себе, лёжа на кровати, принимать наши вечерние доклады по уставу. А такие старшие сержанты как Панченко, Лазебный, Щербина, Тухватулин всегда стояли перед нами по всем правилам воинской выправки, за что и снискали у нас большое уважение.

Порядок в казарме был безупречен. Ровными рядами стояли двухъярусные койки, постель – как кирпичики, полоски на одеялах выравнены по шнуру. Шинели с блестящими эмблемами висели на вешалках одна к одной. Но однажды мы стали замечать, что стали пропадать эмблемы. Дело, конечно, копеечное, но всё же непорядок. Однажды на утреннем смотре к нам вышел командир роты капитан Брантов. Роста он был хоть и небольшого, но крепко сложен. Перед строем он объявил, что в роте появился вор, который ворует эмблемы, часы, шапки, а возможно и что-то другое. Затем он строго приказал выйти из строя механику-водителю третьего года службы, которому до дембеля остался всего один месяц, и спросил его: «Как ты можешь воровать у своих друзей? Да после этого ты не заслуживаешь звания советского воина», – и с этими словами он схватил правой рукой солдата за погон и резко рванул на себя.

Крепкий парень, выше капитана на полголовы, от рывка резко наклонился и, перебирая руками по земле, проделал несколько шагов, пока не упал в арык. Вся рота дружно рассмеялась. Худшего наказания, чем смех ста человек – трудно придумать. Сегодня, спустя много лет и смотря передачи о дедовщине в армии, я думаю, что только при таком, как было у нас, взаимодействии сержантского и офицерского состава по отношению к молодым можно избавиться от этого страшного бича современной армии. С другой стороны, жёсткая дисциплина тоже не всем была по нраву. Многие из нас после школы, не пройдя уличной закалки, всё ещё оставались «маменькими сынками», и по их письмам домой служба в «учёбке» для них была хуже тюрьмы. Я неоднократно видел, как здоровые, розовощёкие 20-летние парни пишут домой письма, и тайком утирают слёзы кулаком. Вот и суди после этого. Конечно, были у нас и потехи и розыгрыши, но издевательства не было.

Бить или не бить

Лично меня трёхгодичная служба в армии закалила. Она меня из пацана сделала мужчиной, способным в нужный момент принять ответственное решение. А ещё я физически окреп. Главное, что я понял, это то, что армия никого не лечит. Она просто обостряет и гипертрофирует наши чувства, поведение в критических ситуациях и отношение к людям. Армия более чётко делит людей на две категории.

Первая рассуждает так: «Меня отец лупил – я никогда не ударю своего ребёнка. Мне делали плохо, надо мной издевались, мне делали больно. Если у меня будет власть, я никогда не позволю себе ничего подобного».

Вторая рассуждает: «Меня отец лупил, и я лупить буду. Мне делали плохо, надо мной издевались, мне делали больно. Вот когда будет у меня власть, уж я покажу всем…»

Вот именно потому, что вторые бесконтрольно расплодились, и появилась в армии дедовщина.

Один такой случай всё же был в нашей роте. Некий, вновь испечённый младший сержант Петров проводил занятия со взводом по отработке темы «Поведение военнослужащих при атомном взрыве». Глупо конечно, на мой взгляд, было проводить подобные занятия: ведь атомный взрыв никого бы не пощадил, но не наша была в этом вина. Согласно предписанию, взвод из тридцати курсантов должен был совершать марш-бросок. В определённое время сержант должен был поджечь учебный взрывпакет и не позднее чем через три секунды бросить его со словами: «Взрыв слева».

По этой команде взвод немедленно должен был лечь на землю, головой в сторону, противоположную от взрыва, лицом вниз, прикрыв голову руками. Дело было после дождя, и взвод приближался к большой луже. Именно в неё и хотел сержант Петров уложить взвод. Он уже поджёг взрывпакет, но взвод внезапно замедлил бег. Секунды шли, а взвод ещё топтался перед лужей. В руке у сержанта догорал фитиль взрывпакета, но ему так хотелось положить взвод в лужу, что он не замечал этого, крепко сжимая взрывпакет в руке. В последнюю секунду другой сержант со всего размаха ударил сержанта Петрова по руке. Взрывпакет взорвался в пяти сантиметрах от руки, сильно отбросив её в сторону и обдав лица сержантов копотью и гарью. Сержант Петров взвыл от боли, упал на землю и, катаясь по ней, орал: «Мне руку оторвало, мне оторвало руку!».

К счастью всё обошлось. И вы, наверное, думаете, что этот случай послужил ему уроком? Как бы ни так. Он только ещё больше обозлился. Правда непонятно на что и на кого.

Полигон

Наш полигон находился в 12 км от части и мы, совершая марш-бросок в полной выкладке (с автоматами, противогазами и шинельной скаткой через плечо, а иногда часть пути и в противогазах по команде «Газы!») должны были преодолеть за час: и виноградные поля с разлившимися поливными арыками, и небольшие песчано-пылевые барханы, в которых сапоги утопали по край голенища, и большой оросительный канал. Честно скажу – нелегко было. Но зачёт принимался по последнему прибывшему бойцу. И мы помогали друг другу. Самые выносливые подбадривали нас – хиляков, таща ослабевших под руку, делясь последним глотком воды из фляги, тёплой от солнца, но такой желанной.

Бычий глаз

Помню, когда уже был сержантом и сам командовал взводом во время марш-броска, пробегая через поля виноградника, услышал окрик узбекского дехканина лет пятидесяти, измождённого, с большим кетменём в руках. Я подошёл к нему, полагая, что ему потребовалась какая-то срочная помощь.

– Сынок, – сказал он. – Позволь угостить твоих солдат виноградом. Мне будет приятно. Мой сын служит в Архангельске. Может и его кто-нибудь там угостит.

Я не мог отказать ему и остаток пути наш взвод уже просто шёл, потому, что большие солдатские панамы были наполнены отборным крупным, с фиолетовым отливом и на удивление хрустящим виноградом под названием «Бычий глаз».

Танк и дети

Однажды танковая колонна соседнего с нами полка возвращалась с полигона. Маршрут проходил через узкие улочки на окраине города. В клубах пыли головной танк не вписался в поворот и, разворачиваясь, завалил небольшой угловой дом из саманного кирпича. Это был дом детского сада. По счастливой случайности ни одного ребёнка в доме не было, и никто не пострадал. Когда колонна прибыла в расположение части, командир полка, который командовал головным танком, не стал обвинять во всём механика водителя, а выстроил на плацу весь состав и обратился к ним со словами, смысл которых передавали так:

– Братцы! Сегодня, во время марша, мой танк разрушил дом детского сада. К счастью никто не пострадал. Но дом надо восстановить. Я не приказываю, я прошу вас сделать это в кратчайший срок.

После этих слов он повернулся и ушёл к себе в расположение части.

Всю ночь, не смолкая натружено гудели машины, вывозя остатки развалин и перевозя строительные материалы с полигона. Всю ночь строительная площадка освещалась десятками прожекторов. В стороне дымила полевая кухня. Солдаты кишели, как муравьи, и как муравьи работали чётко и слажено по командам старшин и офицеров. Первые лучи восходящего солнца, с трудом пробиваясь сквозь ещё не осевшую пыль, осветили уже полностью восстановленный дом, только ещё не побелённый.

Меня зовут Шавкат

Проходя службу в армии, я подружился с хорошим парнем – Шавкатом Тухватулиным. Мы были хорошими друзьями. Он демобилизовался на год раньше меня. Жил в частном доме с садом, и я, уходя в увольнение, неизменно шёл к нему в гости. Его мама готовила очень вкусный плов, и я иногда после плова и бутылочки вина на двоих с Шавкатом, просто отсыпался от армейской жизни. В доме у него я чувствовал себя как в своей семье. Уж не помню почему, но мы все называли его Саней, хотя иногда при встрече обращались друг к другу с радостным шутливым приветствием: «Арка-а-а-ша, привет!»

Сержанты Вдовиченко Владимир и Тухватулин Шавкат

После армии мы ещё некоторое время поддерживали связь друг с другом, но учёба в университете, работа, командировки, женитьба, дети, и т.д., и мы потеряли друг друга.

Оказывается, он долго искал меня, я искал его, но после переездов и смены адресов наши поиски оказались тщетны. Наконец, через сайт «Мои одноклассники», мы разыскали друг друга и снова в оба конца полетело радостное: «Арка-а-а-ша, привет!» После кратких «что» да «как» я, понимая, что это уже взрослый уважаемый человек, задаю ему вопрос: «Как же всё-таки тебя зовут твои друзья? Шавкат или Саша?» На следующий день получаю письмо.

«Привет, Володя! С детства и до половины жизни мои друзья называли меня Шуриком, Сашей. Мы жили в одном дворе с эвакуированными с запада СССР. Моё имя затруднялись выговорить и сразу окрестили Шуриком. Так и был бы под этим именем, пока не произошёл казус на работе. Позвонили в отдел: Шавкату Тухватулину срочно явиться в отдел кадров. Начальник отвечает, что такого нет – есть Александр. Отдел кадров требует найти Шавката. Оказывается, прибыл посыльный из военкомата и требовал только с таким именем. В конце концов, разобрались, и в тот же день меня отправили на переподготовку в Тамбов. С тех пор сказали: хватит конспирироваться, называйся своим именем. Теперь я переехал в Россию и опять та же проблема. Называют Шавказом, Шафраном, Шафратом, Шалфеем, Шубатом, Руфкатом, и я на всё откликаюсь.

Такие вот дела. Пока – Аркадий, Александр, Шавкат, Шавказ, Шафран, Шафрат, Шалфей, Шубат, Руфкат…».

Где посылают во Вьетнам?

После долгих раздумий я всё же решился написать о самой большой глупости, которую я совершил в своей жизни.

1965 год. Служба в армии подходила к концу. Три года пролетели, и мы готовились к дембелю. Казалось бы, все мысли должны были быть заняты только одним: «Как бы быстрее оказаться дома». Но газеты всё чаще и чаще пестрели сообщениями о зверствах американской армии во Вьетнаме. С середины 1965 года США стали проводить крупномасштабные наступательные операции в Южном Вьетнаме. Вьетнамская война велась с особой ожесточённостью, убийством пленных солдат и мирных жителей, отрезанием ушей у трупов и снятием скальпов. Приводились свидетельства применения самых разнообразных военных средств, в том числе высокотоннажных бомб (high-explosive bombs), напалма, фосфора, фрагментных бомб (fragmentation bombs), поражающих большое число лиц, в том числе из мирного населения. Американская авиация распыляла над джунглями Вьетнама ядохимикаты с целью уничтожения растительности и живой силы, несмотря на то, что применение химического оружия несколько раз запрещалось различными международными договорённостями. Всё это впоследствии обнародует в своих материалах «ТРИБУНАЛ РАССЕЛА ПО РАССЛЕДОВАНИЮ ВОЕННЫХ ПРЕСТУПЛЕНИЙ, СОВЕРШЕННЫХ ВО ВЬЕТНАМЕ». И мы, воспитанные в духе высокого патриотизма и интернационализма, на политзанятиях и комсомольских собраниях гневно осуждали действия американских солдат во Вьетнаме. А трое из нас, в том числе и я, написали заявление с просьбой послать нас во Вьетнам для ликвидации последствий применения там химического оружия. ГЛУПЦЫ! Мы даже близко не могли представить себе тогда, что бы нас ожидало там, если бы к нашим заявлениям отнеслись серьёзно. Тем не менее, нас пригласили в штаб дивизии, и начальник штаба – полковник Бельтиков, вместе с полковником Тепловым кратко и доходчиво объяснили нам: «… Кого надо уже послали». Лишь спустя пять лет я допишу к своему первому стихотворению «Марш-бросок на полигон» последние две строчки.

Марш-бросок на полигон

(Моим сослуживцам по в/ч 42240, Самарканд, 1962—1965 гг.

1962г. – Кубинский кризис, 1965г. – война во Вьетнаме)

Пыль, жара и потные лица.

От солнца зловещего некуда скрыться.

От пройденных вёрст сапоги уже рвутся

И гимнастёрки на спинах от соли не гнутся.

В кино иногда вам покажут артистов —

В новенькой робе, с улыбкой на лицах,

Проходят пустыню с песней, со свистом —

В кино всё легко удаётся артистам.

А здесь, когда ветер швыряет в глаза

Тучи нагретого солнцем песка,

Когда льётся на голову море огня,

И тлеют подошвы, от жара дымя —

Напиться хватило бы даже глотка.

Но фляга звенит оттого, что пуста,

И слышится окрик: «А ну, подтяни-и-сь», —

А ноги и руки совсем отнялись.

Готовы сорваться проклятия с уст,

Но вместо проклятий лишь челюстей хруст,

И мыслей уж нет в воспалённом мозгу,

Втиснутом в череп, как в скорлупу.

И, кажется, боги уж сил не дадут.

Но взором туманным увидел ты вдруг,

Как с флягой к тебе протянулась рука,

И слышится голос: «В ней есть два глотка».

.

Взглянул на него, а он сам чуть живой,

Но силится скрыть от других, и порой

Улыбка мелькнёт на усталом лице,

Словно спечённом на солнце яйце.

Упрямо мотнул головой: «Не п р о с и л», —

Но будто вдохнул в тебя свежих он сил.

Другой подмигнул – давай, мол, держись,

И больше не слышно: «А ну, подтяни-и-сь»…

До цели все вовремя добрались.

Потом кто лежал, кто курил, кто дремал,

Кто, скорчившись, кашлял, а кто хохотал,

Кто матом проклятый обрыв и канал вспоминал,

Кто нюхал портянку, кто пыль выбивал….

***

И был я судьбе благодарен не раз,

Что только учения были у нас.

Университет

(1965—1971гг.)

Детектор лжи

После возвращения из армии я первым делом решил проведать бабуську. С большим волнением я открыл знакомую с детства калитку, вошёл во двор и оглядел его. Меня поразило, каким маленьким и неприглядным он оказался. Наша последняя собака – старина Джек, вычёсывая блох, даже ухом не повёл, но изрядно рассмешил меня, сменив при моём появлении лапу и вычёсывая блох, но уже с другой стороны. Всё та же сирень, всё те же крыльцо и веранда, только маленькие как во сне. В полутёмной комнате сидела маленькая, полная, подслеповатая старушка. Она меня не признала и, несмотря на мои объяснения, долго пытала, кто я и зачем пришёл. Наконец, ничего толком не добившись, я, обойдя на прощание двор и сад, полный детских воспоминаний и взрослых разочарований, стал прощаться.

– Погодь, – сказала на прощание бабуська. – Пиды к Джеку. Коли вин тэбе признае, то ты мий внук. Джека не обманешь.

Удивлённый такой просьбой, я подошёл к Джеку, потрепал его по загривку, попросил дать лапу и вернулся к бабуське. Джек был настолько стар, что любого прохожего принял бы за своего.

– От теперь вижу, шо ты мий внук. Позволь тебе подарить платочек.

Она зашла в хату и вскоре вернулась с аккуратно сложенным платочком в руках. Вытерев им набежавшие слёзы, она протянула его мне. В ту пору ей исполнилось 75 лет. В доме больше никого не было, но я был спокоен, зная, что за ней присматривает её старшая дочь Пана со своим сыном Виктором – моим двоюродным братом. Наша бабуська умерла на 83-ем году жизни.

Вопка

В университете я восстановился в качестве студента третьего курса дневного отделения физфака с потерей одного курса. Втягиваться заново в учебную жизнь после трёх лет армии оказалось довольно сложно. И не столько потому, что я стал путать дифференцирование с логарифмированием, сколько из-за желания насладиться свободой. Я пришёл на курс уже сложившегося студенческого коллектива. Поэтому держался несколько особняком и в аудитории я занимал место на галёрке. Из всего преподавательского состава дневного отделения мне был знаком только профессор Палатбеков, которому я ещё перед армией сдавал спецкурс и, похоже, оставил в его памяти о себе хорошее впечатление. Встретившись с ним на аллее перед зданием физфака, я вежливо поздоровался с ним, а он, узнав меня, взял меня под руку и долго расспрашивал о моей службе в армии. На первом занятии Палатбеков запугал всех, заявив, что он не любит, когда пропускают его занятия и будет особо строг с такими студентами на экзамене. Внезапно от порыва ветра распахнулось окно рядом со мной. Палатбеков протянув в мою сторону тросточку, произнёс, слегка искажая моё имя:

– Вопка, закрой окно.

Вся аудитория оглянулась в мою сторону, чтобы посмотреть, кто же это такой Вопка, который на короткой ноге с самим профессором Палатбековым. Так состоялось моё первое знакомство с моими новыми однокурсниками.

И хотя в армии за три года я выработал у себя красивый ровный почерк, я не умел быстро писать, и поэтому не успевал и не любил вести конспекты лекций. Да, честно говоря, и не понимал, зачем надо это делать, если есть прекрасные учебники с одной стороны и прилежные отличницы, как наша Юзефа, у которой всегда можно было списать, – с другой.

Размышляя, я с интересом разглядывал весёлые завитушки моих сокурсниц, сидящих в первых рядах и прилежно строчащих конспекты. Некоторые из них начинали мне нравиться. Иногда я задумчиво переводил взгляд в окно. А там шёл пушистый, пушистый снег. И всё было белым, бело.