Текст книги "Пелевин и пустота. Роковое отречение (сборник)"

 
Прощай Москва, прощай столица.
 

Городской романс.

Мать Нашокина, не журившая сына за романы с замужними дамами и за содержанок, прислала письмо, в котором просила его приехать в Петербург, чтобы обсудить женитьбу. Романы романами, замужние опытные женщины воспитывают и образовывают юношей, вступающих в жизнь. Содержанки содержанками – все это не грозит никакими серьезными последствиями, если мужчина имеет голову на плечах, а ее сын хотя и молод, но не глуп, а вот женитьба дело не простое. Тут нужны осмотрительность и осторожность.

На ком он надумал жениться? На «Неуспевшей вдове?» Барышня из провинции – Зубкова, по матери Вострецова, не самых известных кровей. Уж не из тех ли Вострецовых, из Тверской губернии… Кажется когда-то ходили слухи… И даже княгиня Тверская, знаменитая Старуха, или кто-то из ее окружения рассказывали какие-то истории… Вроде бы о ее матушке… С женитьбой, и особенно на непонятно как оказавшихся в столице провинциальных барышнях, не нужно спешить…

Письмо не смутило Нашокина. Он знал, что мать не станет мешать его счастью. К тому же он немного соскучился по Петербургу. В Москве веселее, спору нет, но Петербург забывать не стоит. Нашокин не сомневался, что без труда убедит мать согласиться с его выбором, и для того чтобы это сделать, он начал уговаривать Оленьку поехать вместе с ним. Как только мать увидит невестку, все вопросы отпадут сами собой.

Оленька еще ни разу не была в Петербурге, а город этот, выдумка Петра Великого, имеет свои прелести, к тому же там Нашокина нетерпеливо ждут еще полторы тысячи друзей, готовых порадоваться его счастью, да и половина московских, несомненно, согласится, забросив самые неотложные дела и заботы, поехать вместе с ними по той же причине.

– К тому же я боюсь надолго оставлять вас. Вас могут похитить. Я бы сам обязательно сделал это, откажи вы мне еще раз, – шутил счастливый жених.

– Каждая женщина мечтает, чтобы ее похитили, – отвечала Оленька, взгляд ее затуманился, она живо представила как Сашенька Нелимов в самом деле мог бы ее похитить.

Как бы это было восхитительно, если бы Сашенька догадался увезти ее – ведь для этого совсем не нужны миллионы Нашокина, для этого нужна только тройка, всего лишь тройка с лихим кучером, и Оленька, не задумываясь, умчалась бы в ночную даль… А если Сашенька не сделает этого, то это сделает она сама…

Последние месяцы Оленька жила, словно в тумане. Уговоры Кумушки Зинаиды, ставшей почему-то такой настойчивой и энергичной, ну просто неуемной, визиты Нашокина, помолвка, приготовления к венчанию и свадьбе, деньги, которые Нашокин не жалея и без счета сыпал вокруг нее, заваливая цветами и подарками – все это словно не с ней происходило.

Каждую ночь она во сне видела Сашеньку Нелимова – это началось почти сразу после того, как она в истерике выгнала из дома подлого негодяя ботаника-садовода, Алексея Разумовского. Едва успевала она закрыть глаза, как попадала в объятия Сашеньки и начинались жаркие поцелуи и страстные касания, она трепетала, трепетала во сне и наяву, томительный стон вырывался из ее волнующейся груди, она металась по постели, мокрой к утру от истекавших из нее женских соков…

И днем Сашенька ни на минуту не выходил из ее головы. Подруги-завистницы не переставали писать ей. И вот, пожалуйста, прошло два года, а Старуха так и не прибрала к рукам ее Сашеньку. Ни помолвки, ни тем более свадьбы так и не состоялось…

В чем же причина? Может, Старуха, одержимая своей скупостью, не смогла совладать с собою и расстаться с сокровищами, назначенными и необдуманно оговоренными в приданое. Или же она не поладила с отцом Александра, он человек с характером, не то чтобы вздорным, но твердым и неприступным в случае несогласия, и хотя он относился к Старухе с уважением, но никогда перед нею он не заискивал.

А вернее всего, Сашенька, прельстившись приданым, как это часто случается с мужчинами, одумался и не решился отдаться в полон, и тянет время не зная, что предпринять, приданое приданым, но любит-то он ее, Оленьку…

И как это глупо было с ее стороны уехать… И бороться за него вдали от него… Как это вообще глупо и нелепо, что он там, а она здесь, в Москве, в этой дурацкой суете, когда стоит только ей появиться и Сашенька все поймет, и то, чему предопределено быть – будет…

А тем временем Москва, где осталась Кумушка Зинаида, вся в радостях и хлопотах в приготовлениях к свадьбе, заметно опустела. Поутих шум на гуляньях, сонные официанты без дела дремали в ресторациях, тихо на улицах – не сыскать ни лихачей, ни бойких ямщиков, державших экипажи поприличнее да подороже. Как не сыскать и первую красавицу – Оленьку Зубкову.

Оленька уже ехала в Петербург в сопровождении двухсот колясок, переполненных друзьями и цыганами Нашокина и ящиками с шампанским, запасы которого таяли с каждой верстой, но тем не менее оставались значительными, и до Петербурга их хватит с избытком.

И может поэтому никто и не заметил, как на одной из станций опустела самая роскошная карета, специально для этой поездки обитая внутри парчой и бархатом, а из станционной конюшни исчезла тройка курьерских лошадей и фельдъегерская коляска.

Снарядить ее станционный смотритель мог только по письменному приказанию самого князя Потемкина или по распоряжению императрицы, а нарушив таковое предписание, он рисковал и чином, и местом, и головой.

Но он нарушил: что до чина и места, то пачка ассигнаций, которую небрежно отдала ему Оленька, содержала в себе сумму его жалованья сразу лет за тридцать, столько ему уж и не прожить, а что до головы, то сколько стоит голова станционного смотрителя, смиренного и безответного коллежского регистратора, достигшего долгой и безупречной службой должности четырнадцатого класса по прозванию «Не бей меня в морду», нарушаемому не реже чем раз в неделю, причем редко когда за действительную оплошность, а чаще всего чуть ли не прихоти ради? Сколько же она – голова его – стоит? Даст ли кто за нее хотя бы копейку или полушку?

Нет, не даст. Так какой резон о ней беспокоиться, будь что будет, а того, чему быть, не миновать. И налети ураганом хоть сам светлейший князь Потемкин-Таврический, пуста конюшня, умчалась на фельдъегерских Оленька Зубкова от заигравшегося в карты под звон гитарных струн жениха, унеслась от глупой суеты обеих столиц, в одной из которых так и не побывала, в милую заветную Зубовку, по соседству с которой тайно, сам того не подозревая, вздыхал по ней ее Сашенька Нелимов.

Пропажу незадачливый жених обнаружил только через день. Ну да уж поздно. Увез ли, похитил ли кто красавицу или она сбежала сама – какая теперь разница. История о том, как Нашокин по дороге из Москвы в Петербург потерял невесту, повеселила Петербург дня два и забылась всеми, в том числе и самим Нашокиным. В силу легкого своего характера он не умел подолгу тужить и печалиться, тем более что казалось бы в небогатом на цыган (в отличие от Москвы) чопорном Петербурге вдруг объявилась жгучеглазая цыганка Маша, так завораживающе исполнявшая:

 
«Огонь страстей уже пылает
В душе измученной моей»,
 

что немудрено забыть и Оленьку.

 
Сама садик я садила,
Сама буду поливать.
Сама милого любила,
Сама буду забывать.
 

Русская народная песня.

А Оленька, вернувшись в Зубовку, нашла много перемен. Отец, старик Зубков, вместе с сыновьями по большей части жил в Салтыковке, богатом имении верстах в сорока, принадлежавшем важному придворному вельможе Салтыкову, неприметному пока в громких делах и событиях, но занимавшему не простое место сначала воспитателя наследника великого князя Павла Петровича, а потом состоявшего в той же должности при внуках императрицы, а их перспективы опытным людям виделись очень непростыми.

И Салтыков тоже был не прост. Он происходил из старинной семьи Салтыковых, возвысившейся, но игрою случая не вошедшей в силу после выхода замуж Прасковьи Салтыковой за царя Ивана из разгромленного рода Милославских, скромного и тихого, неприметного, но законного соправителя при сводном брате своем, царе Петре. Салтыков прикидывался чуть ли не убогим простачком. Прикидывался, но помнил свое родство и с царем Иваном, и с вернувшейся на трон волею судеб, а не штыков, императрицей Анной Иоанновной, не к ночи будь помянутой.

И старик Зубков не без дальних умыслов пристроился управляющим имения Салтыкова. Присмотреть за работным людом он умел, от этого и хозяину польза, и самому толк, ежели с умом, а сыну Платону доступ в гвардию – это не в армию, куда отправили старшего Николая, ну да Николай уродился немереной силы, правда, непонятно только в кого, да и от кого… И умом не сказать чтобы удался, он в армии сгодится. А Платон умен, он в папашу, он найдет дорожку получше.

Дом в Зубовке был почти заброшен. Встретил Оленьку одуревший от радости Антошка. Когда барышня уехала – благодаря его же помощи – Антошка сделался до того несчастлив, до того сник, что из жалости над ним даже перестали издеваться. Из всей дворни при доме остались Антошка да старая хромая кухарка, остальные разобрались по деревням – кто на свое хозяйство, кто к сородичам.

Антошка, с виду так и остававшийся большим дитем, рыдал взахлеб, целовал барыне руки, не веря своему счастью, сияя сквозь слезы такой преданностью и любовью, что Оленька не сдержалась и сама прослезилась.

– Ну полно, полно, милый мой, хороший, – говорила она, гладя по голове ласкавшегося к ней дворняжкой Антошку. – Уж больше я тебя никогда не оставлю.

Казалось бы, Оленька в первый же день по приезде должна помчаться в Заполье, имение Нелимовых, чтобы увидеть Сашеньку. Но неожиданно для себя самой она не стала торопиться. Оленька почувствовала какое-то спокойствие и уверенность в себе.

Она привела в порядок барский дом и объехала для начала подруг-завистниц, которые по пять раз пересказали ей все события их двухлетней жизни – год здесь вмещался в московский месяц – с трудом скрывая наивную радость, что как ни гордится Оленька своей хваленой красотой, а замуж все-таки в Москве так и не вышла, и потихоньку старались запомнить особенности фасона ее пышного, и даже несколько, как им показалось, нескромного платья.

Одна из этих поездок и закончилась нападением разбойников, подтвердивших мысли Оленьки о предопределенности ее судьбы, которая вопреки всему неминуемо соединит их, с Сашенькой Нелимовым, сердца.

Не случайно же она – Судьба – так последовательно исправляла все ошибки, второпях наделанные Оленькой. Отправила на покойный одр старика-генерала, запоздало возмечтавшего о брачном ложе, а беспечного Нашокина спровадила со всей его веселой компанией в город Петербург. И невесть откуда доставила разбойников, лет сто уже не появлявшихся в округе, над которой негласно властвовала суровая Старуха, княгиня Тверская – все знали, что людишек с большой дороги в ее владениях по старинке исправно сажали на кол, и они старались обходить владения Старухи стороной.

И уж, само собой разумеется, только судьба могла привести в этот день и миг Сашеньку Нелимова, чтобы спасти ее, Оленьку, самым героическим образом.

Мой длинный рассказ, который я не стал сокращать из нежелания опускать разного рода подробности, отсутствие коих часто затемняет любое, даже самое живописное повествование, относится к словам «во-первых» при ответе на риторический вопрос, что же могла противопоставить Оленька могущественной Старухе, вознамеривавшейся отнять ее возлюбленного. Читателю теперь ясно, что богатству, беспредельной власти и жестоким козням Старухи она могла противопоставить свой неукротимый характер. Это во-первых. А что же во-вторых?

А во-вторых, Оленька была красива. И не просто красива, а потрясающе, сногсшибательно красива. Робкую, стыдливо-милую, ангелоподобную племянницу Старухи никому бы в голову не пришло назвать дурнушкой, но и красавицей тоже. А Оленьке Творец – вполне возможно не без помощи своего вечного соперника дьявола – дал другую красоту. Плотскую, и если чем и одухотворенную, то только всемогущим духом страсти обладания телом, жаждущим того же.

Белокурая, темноглазая, высокая, стройная, с правильными, с удивительно живыми чертами лица, она была красива особой красотой – притягательно телесной, гибкой, излучающей какое-то необычайное сияние – бесстыдное, порочное, загадочно влекущее. За два года, проведенных в Москве, красота ее стала еще опаснее. Балы, маскарады, модные наряды, танцы и словесные игры сделали ее грациозной, ловкой.

Мужчина, видя красавицу, раздевает ее глазами, избавляя ее тело от ненужной условности, заведенной веками лицемерия, но по отношению к Оленьке этого и делать не приходилось, ее походка, жесты были таковы, что любому мужчине казалось, что он видит ее обнаженной.

Но отнюдь не целомудренно обнаженной, как прекрасные греческие богини. Под модными нарядами безо всякого труда и фантазии зримо угадывалось грешно-преступное, изящное в своей гармонии тело, откровенно зовущее, завораживающее своей кажущейся доступностью, бросающее в жар мужчину каждым своим движением, манящее каждым угадываемым изгибом.

Куда там Поленьке, выросшей при суровой тетушке, годной ей в бабушки – Старухе княгине Тверской! Мужчины только на словах превозносят ангельскую женскую красоту, на деле же готовы все отдать дьяволицам. Красота Оленьки и была воплощением дьяволицы и душа ее тоже уже двинулась по тропинке, проложенной дьявольскими желаниями, по которой идти и идти.

И вот таким дьявольским навождением возникла она перед Александром Нелимовым, не видевшим ее два года, но что тут хитрить – ни разу за эти два года о ней и не вспомнившим. А она-то бедная не забывала о нем ни на мгновение все эти долгие два года. Это для всех они тянулись, если считать по Петербургу, то в Москве – год за четыре, а в тверской глуши год за десять, а для нее без Сашеньки – год за вечность, итого две вечности по самым скромным подсчетам. А он бессердечный, и не вспомнил…

И этому есть свое объяснение. Два года юности – немалый срок. Оленька изменилась за эти годы, но изменилась чуть-чуть, красота ее окрепла, вошла в полную силу. А Александр почти не изменился внешне – тоже, конечно, возмужал, но не это главное.

Главное заключалось в том, что он уже стал совсем не тем неопытным юношей, сорвавшим когда-то с губ Оленьки первый поцелуй – первый и для него и для нее, робкий и ничего еще для обоих не значащий, как несмелый стук в дверь: Тук-тук… Впустите меня… Я уже на пороге… Никто и не услышит даже, и не впустит в этот мир плотской жизни, но потом дверь все-таки откроется. Для Оленьки она оставалась закрытой все эти два года, а для Александра открылась, нашлась женщина, которая взяла его за руку и – не робеющего, не смущающегося, но смелого – ввела в этот мир.

Нужно сказать, что Александр был совершенно особенный юноша. Во внешности, движениях, взгляде таких юношей есть нечто необъяснимое, что привлекает к ним непроизвольное внимание юных девиц и зрелых женщин и отвлекает их – девиц и женщин – от повседневных забот и хлопот и даже от задумчивых печалей. Они забывают тогда обо всем на свете и думают о чем-то одном, только им ведомом, или вообще ничего не думают – что, в общем-то, одно и то же.

У Александра было много и других достоинств, о которых читатель узнает по ходу повествования. Ну, например, при стройной и изящной фигуре он обладал огромной физической силой, руки его даже нельзя назвать железными, потому что они, конечно же, были сильнее железа – он без видимых усилий легко завязывал узлом и развязывал каминную железную кочергу.

Силу, кстати, женщины тоже ценят и восхищаются ею. Но то «нечто необъяснимое» ценится значительно выше. А у Александра этого «необъяснимого» куда больше, чем силы, благодаря которой он вязал узлом железо. Требовалась только женщина, с которой он бы вошел в тот новый мир, мир не простой, часто мучительный и страшный, роковой и опасный и жестокий, от которого нет спасения, когда переступишь его порог. Что все и торопятся совершенно необдуманно сделать в девичьи и юношеские годы, влекомые таинственной необоримой силой, неподвластной никому, зато подчиняющей себе всех.

И конечно же, ни настойчивой Оленьке, ни скромной Поленьке предназначалось ввести Александра в этот мир торжествующей плоти. Но женщина, которой это довелось сделать, нашлась вскоре после отъезда Оленьки.

Тут мне, чтобы ввести читателя в курс дела, опять вопреки всем правилам придется начать издалека. А так как я уже не раз нарушал предписанные нам, сочинителям, правила и ничуть не сожалею об этом, то, что ж, так и быть, отступлю от них еще раз.

Ох, грехи наши тяжкие.

Народное присловье.

В семье у Нелимовых было шестеро детей. Майор Нелимов, которого Александр считал своим отцом и сыном которого он записан в метрической книге местной церквушки, имение Заполье получил в приданое за женой, в девичестве Надеждой Матвеевной Захаровой.

Сам по себе майор Андрей Петрович Нелимов никогда не имел ни кола ни двора и ни копейки денег. Он вырос в семье князя Шумского, куда был взят после смерти своего отца, беспоместного дворянина, дослужившегося к пожилым годам только до чина поручика, хотя он и участвовал во многих походах и не раз отличался храбростью. Однако вместе с тем был горд и независим, а ко всему еще и дерзок на неуместное слово, что, как известно, не способствует продвижению по службе и получению чинов.

В княжеской семье будущий майор Нелимов находился на положении сотоварища своего одногодка – молодого князя Шумского, с ним, возмужав, они стали чуть ли не назваными братьями. Наследник богатейшего имения, князь Шумский обещал половину всех своих владений отдать другу. И отдал, но на словах, в смысле раздела пополам получаемых с имения денег и их же мгновенной траты направо и налево.

Никаких бумаг на этот счет они не оформляли – по свойственной юности беспечности и занятости совсем другими делами: дуэлями, веселыми попойками, штурмом турецких бастионов и интригами, перераставшими в серьезные и опасные заговоры. Опасные как для тех, против кого они направляли свой неожиданный тайный удар, так и для тех, кто в них участвовал, беспечно рискуя своей молодой головой, которая всего лишь одна на плечах и легко может оказаться на плахе.

Даже женитьбой своей Нелимов был обязан князю Шумскому, в которого влюблялись все женщины, стоило им его увидеть хотя бы мельком. Влюбилась в него и молоденькая тогда Наденька Захарова. Но не разобравшись в своих чувствах и даже не успев огорчиться женитьбою князя на одной из фантастических красавиц того времени, графине Шереметьевой (племяннице роковой возлюбленной любимца царя Петра II Ивана Долгорукова – легендарной Натальи Борисовны Шереметьевой), Наденька вышла замуж за Нелимова – и свадьбы их сыграли одна за другой.

И ей показалось, что она счастлива – с молодым майором, блистательным фехтовальщиком и ближайшим другом и сподвижником князя Шумского, в вихре столичной жизни, от которой кружилась голова, а дух захватывало от интриг, которые вот-вот перевернут – страх подумать – трон Российской империи.

Князь Шумский погиб в результате таинственных ужасных кровавых событий (читатель уже должен догадаться, что речь идет о попытке переворота Панина в день совершеннолетия наследника престола, великого князя Павла Петровича), а Нелимовым удалось спрятаться в тверской глуши, чтобы до них не добралась карающая и беспощадная рука императрицы Екатерины II. Она хотя и незаконно занимала престол, но умела защитить его от всех тех, кто тоже хотел сесть на него, опираясь на те или иные установления и основания, признаваемые ими единственно законными.

Благо нашлось куда скрыться. Наденька происходила из нетитулованного, но считавшегося очень уважаемым и древним рода Захаровых. Отец ее – Матвей Иванович Захаров, славный бригадир, а потом старозаветный барин вырастил двух дочерей один, без рано умершей, горячо любимой жены, так и не пожелав привести в дом мачеху своим любимицам – Наденьке и Варварушке, увидевшим свет одна за другой с разницей всего лишь в год и похожими как две капли воды, словно близнята, двумя копиями увиденной ими только на портрете матушки.

Собираясь, с надеждою повидать супругу, покинуть сей не совсем совершенный мир, Матвей Иванович Захаров наделил наследством дочерей и выдал их замуж. Варварушку получше – за сына своего давнего приятеля. А Надежду тоже неплохо – за приятеля князя Шумского – отца князя Матвей Иванович тоже знавал когда-то по службе в войсках еще во времена императрицы Анны Иоанновны.

В приданое за дочерьми Матвей Иванович давал два из трех своих имений. Это были большие владения, оба по полторы тысячи душ крепостных. Одно из них – Заполье, доставшееся младшей Наденьке – находилось в Тверской губернии, второе, выделенное Варварушке, Александровка – в губернии Санкт-Петербургской, недалеко от их родового имения Захаровки.

Небольшую, в пятьсот душ, но с крепким хозяйством Захаровку Матвей Иванович отписал обеим дочерям в неделимое наследство, определив ее старшему внуку, если таковой появится, чтобы продлить, если не фамилию Захаровых, то все-таки их род, хотя бы и по женской линии, но мужским продолжением.

Сделал это Матвей Иванович не только потому, что ему хотелось внуков и продолжения рода. Прожив недолгую жизнь – он вкусил сладости небытия в сорок пять лет – Матвей Иванович много повидал на своем веку, всегда особо примечая нелегкую женскую судьбу при неродивых, в отличие от него самого, мужьях. Неделимой родовую Захаровку он оставил дочерям, чтобы на случай любого поворота их жизни, подвластной пьянству, разгулу, картежу и прочим порокам мужей, оставался у Варварушки и Наденьки свой приют, и что бы там ни случилось – сытый угол. И тут старозаветный бригадир и мудрый барин как в воду смотрел.

Варвара и Надежда Захаровы, похожие одна на другую внешне, крепкотелые – в отца, и лицом можно сказать даже красивые – в мать, характерами вышли в чем-то схожи, а в чем-то совершенно отличались.

Варваре претила суета и шум Москвы, стылая нелюдскость Петербурга. Она любила деревенскую жизнь и, выйдя замуж, с удовольствием занялась хозяйством. Да так успешно, что отец ее, тогда еще живой, просто диву давался, так все у нее присмотрено, толково и с прибылью. Одно только плохо – детей бы Варварушке – а вот детей у нее так и не завелось.

Муж Варвары хозяйством не занимался. Охота, которой он оказался большим знатоком и любителем, отнимала все его время. А когда тесть – к нему муж Варвары относился с должным уважением – умер, охота постепенно переросла в пьяные и буйные загулы. Потом обнаружилось, что горничная Евдокия, дочь ключницы, с детских лет после смерти своей матери воспитывавшаяся при старом барском доме, беременна от молодого барина.

Беременность эта подтвердила, что бездетность Варвары – ее грех, неведомо за что ей посланный – ну да уж если послан, нужно терпеть. Варвара стерпела, но горничную Евдокию из дома властною рукою удалила. Выдала замуж за рекрута и готовой солдаткой поселила на далекой от села заимке, на непривычное для ее рук хозяйство, со старухой свекровью. Там она и родила дочь, Анастасию – ради которой я и затеял весь этот длинный рассказ, впрочем, думаю, небезынтересный для тех, кто иной раз задумывается о неисповедимости хитросплетений судьбы человеческой.

Через день после родов старуха свекровь, молчаливая, тяжелого характера старая корга, из которой по надобности клещами не вытащить слова, явилась в деревню и, обходя дворы, шамкая беззубым ртом и шлепая губами, отвислыми как у Бабы-Яги, сообщила всем новость:

– Старый барин родил.

Тогда ее бреда никто не понял. Новорожденная Анастасия ведь родилась от нового, молодого барина, старый уже давно помер. Но лет через пятнадцать, когда Анастасия выросла, все увидели, что лицом она – выкопанный доблестный бригадир Матвей Иванович Захаров.

Древние старики, встретив в церкви Анастасию, так даже невольно по вековой привычке кланялись ей – до того она была похожа на их барина в его молодые годы. Тут все вспомнили и деда Анастасии, мужа той самой ключницы, матери Евдокии, хромого Акима, когда-то давно отправленного Матвеем Ивановичем в Санкт-Петербург, на оброк. Он занимался купеческим делом и со временем получил вольную.

Тогда говорили, что барин дал Акиму вольную, по барской доброте, чтобы тот мог записаться в купцы, так как торговать у него получалось уж больно исправно, оброку он платил как вся небедная Захаровка. Но, видимо, не только поэтому барин спровадил его подальше с глаз и не огорчился, лишившись немалого оброка…

Евдокия же, считавшаяся дочерью Акима и забеременевшая потом уже от нового барина, получалось, была сводной сестрой молодой барыни – Варвары.

Выселенная на заимку Евдокия к общему удивлению обзавелась крепким хозяйством. Недоимок за ней не числилось, скота и лошадей на подворье прибавлялось, как и работников, – и со своей деревни, и пришлых. Заимка находилась недалеко от проезжей дороги. И спустя несколько лет Евдокия поставила постоялый двор и перешла на оброк.

Ходили слухи, что у нее еще раньше были припрятаны деньги, сохраненные ее матерью, ключницей, от старого барина, Матвея Ивановича, или им же ей самой и выданные, потому что, как-никак, а все-таки дочь. Но говорили, что денег ей дал Аким. Он, когда родилась Анастасия, приезжал несколько раз. Евдокию он, понятное дело, дочерью не считал, а вот Анастасия ему очень понравилась и он безо всякого на то основания почему-то признал ее своей внучкой.

Про Акима рассказывали, что он уже миллионщик и знается с самими генералами (Аким занимался поставками для армии, и знался не только с генералами, но даже иногда встречался с самим Потемкиным).