Текст книги "Идеально другие. Художники о шестидесятых"

В 56-м году вернулся Лев Кропивницкий, сами знаете откуда. Когда Лев вышел, было прекрасно, хорошо. Он рассказывал, что однажды на фронте он встретил в лесу немца, они посмотрели друг на друга, и каждый пошел своей дорогой. Рассказывал вещи смешные: как они со Свешниковым боролись с блатными, как приезжал Штейнберг, который врачом работал в лагере. Лев жил недалеко от Оскара – надо было идти полем через лагеря. Для меня Лев не был яркой личностью. Судьба его сложилась трагически: сколько лет провести в тюрьме и не видеть другого мира, сложно себе представить. Мне трудно судить психологически, он был сам по себе. Он любил строить козни, сплетничать, говорил Володе гадости про меня. Потому что я была совершенно независима и ни с кем никогда не обнималась, никогда не вела себя фривольно и не любила просто так мило улыбаться друг другу, как это бывает в жизни. У Льва был, безусловно, хороший вкус, была большая любознательность, он много приносил нам джаза и другой музыки. Лев любил джаз, не знаю, насколько его понимал, – в нем очень был силен снобизм, а джаз входил тогда в моду. Лев и Евгений Леонидович в чем-то кичились своим происхождением – кто они были, не знаю, но совсем не шляхтичи никакие. Кропивницы – это место в Польше, есть у Сенкевича. «Зачем метутся народы? Какого рожна?» – как переделал Сапгир псалмы Давида. Но как художник он не обрел ничего личного, своего. У него очень подражательная натура. Была картина с каким-то американским политиком или актером – один в один, полное подражание американскому художнику, который соединял профили. Может быть, он хотел что-то найти, но ничего не нашел. Когда я увидела его картины на лианозовской выставке в Третьяковке, я пришла в совершенный ужас. Когда я сказала об этом Оскару, он обиделся: «У Льва есть разные картины, он может писать и так и так». Это были абсолютно несостоятельные по цвету картины, какие-то размазанные глупейшие формы. Женщин он превращал в чурбан или кусок дерева с руками и ногами. Может быть, это мужское начало, недовольство женщинами в нем говорило? Но для меня это не оправдание. Даже если бы он подражал Лисицкому, как Эдик Штейнберг или Володя Немухин, можно было бы найти объяснение, но здесь полная бесформенность, так рисуют дети, а Лев, взрослый человек, считал себя художником. Его абстракции совершенно несостоятельны. Потом почему-то пошли быки. Бывают вещи, которые невозможно понять, объяснить вообще – но в них чувствуется стихийное знание художника. Возьмем Босха – уму непостижимо, что у него творится, мы не понимаем его настоящей идеи, но нам интересны детали. Но это мое мнение, кому-то нравится – жена Галя, например, считала его картины гениальными.

Валя Кропивницкая начала рисовать в 67-м году и тогда же участвовала в глезеровской выставке. Она пыталась рисовать немножко и раньше, какие-то дома, но не могла, жизнь мешала: первый муж, рождение Катюшки, а главное – бедность! Тогда ее композиции не были сделаны так тщательно, как потом, но, во всяком случае, это были вполне профессиональные работы. Валя осмелилась встать на путь художника – до этого у нее просто не хватало мужества. Она с детства была способной. Галя Кропивницкая все архивы Льва и Евгения Леонидовича отдала в архив литературы и искусства. Там много писем, в том числе письма Вали к отцу и матери, замечательно написанные. Она писала какие-то рассказы тогда. Валя очень любила слушать Окуджаву, я тоже, она приходила и просто упивалась – он ведь тоже идет от какого-то простонародного языка, как и ее отец. Но я никогда не слышала, чтобы Евгений Леонидович говорил о музыке или пел. У них вообще никто не поет – ни Валя, ни Катя, ни Саша. Оскар музыкален и учился когда-то играть на скрипке, уже в Париже он приобрел аппаратуру, где можно было слушать диски, и я даже подарила ему пластинку своего знакомого виолончелиста с миниатюрными произведениями, котоые Оскар любит. Позже появился Галич. Его мы очень любили. Обычно устраивались вечера, как у Пинского на «Аэропорту», где он пел. Потом все смешалось, мы тоже как-то рассыпались.

Помню, как в первый раз появился Толя Зверев: мы приехали к Оскару, и он рассказал, что был у него художник Зверев, вместе с Плавинским, оставил какие-то картинки, одна с крестом – так, ничего особенного. Теперь Оскар говорит, что плохо знал Зверева, а у него в комнате висели его работы. Потом он стал приходить к нам на улицу Горького. Толя был неловкий – однажды наш сиамский кот Чана вдруг прыгнул ему на плечо, и Зверев очень растерялся, смеялся, не знал, куда деваться. Кот что-то в нем почувствовал, обласкал Зверева – животные вообще много чего понимают. Очень важна любовь к животным. Есенин их обожал и говорил: «Для зверей приятель я хороший, каждый стих мой душу зверя лечит». А Цветаева как обожала! Я читала в воспоминаниях эмигрантов – однажды она приехала, ни с кем не поздоровалась, бросила свои сумки, побежала к собаке, обняла, спрятала лицо, только причитала: «Сокровище мое, красота моя». Или фотография на Трехпрудном. «Собаки спущены с цепи…» Толя был хулиганистый такой парень, мог стол перевернуть, чего-то разбить, танцевал, делал руки хвостиком и так ходил. Он всегда был странный парень, дерзкий – но все это было в рамках приличия, ничего скабрезного не было. Я часто его встречала у Володи хорошо поддавшим, когда он чего-то танцевал. Я никогда не слышала от него ничего серьезного – он все время кривлялся и усмехался. Димка тоже напивался, но никогда не делал ничего плохого. Димка тоже мог развалиться – но когда приехал к нам в Прилуки, то вел себя так деликатно, что я даже удивлялась и все говорила: «Какой удивительный Плавинский!» Воспитанный, милый, замечательный. Если они хулиганили даже – так молодые были! Наверное, Толя меня стеснялся, с Немухиным они были в более свободных отношениях. Володя многое о Звереве знает.

Зверева можно любить или не любить как художника, но как-то приближаться к такому человеку я бы никогда в жизни не стала, не могла бы это сделать. Человек он был не то что ненормальный, но другого плана, измерения, очень небрежный, не было в нем внешнего эстетизма. Я его не осуждаю, но есть все же какие-то нормы. Раньше это называлось искусством душевнобольных, об этом не может быть другого мнения. Но такие, как он, могли очень привлекать людей. Про его жен и детей я ничего не знаю, говорят, что он был влюблен в старую художницу, которой это очень импонировало. Недавно я разговаривала с женщиной, которой 88 лет, она влюблена в человека, который на 50 лет ее моложе, и все время его преследует. Это патология, конечно. К нему все хорошо относились, но судьба вышла странная, рано умер. Картины мне его не нравятся – спонтанность, все эти почеркушки, я не люблю этого. А от личности его остался какой-то свет, несмотря на все его странности и глупости. Хотя он парень добрый и порядочный, есть в нем что-то мягкое, в отношении меня он был очень деликатным, даже если он выпивал. Один раз мы обедали в какой-то столовой с Володей, и он вел себя очень достойно. Воспоминания о нем у всех остались очень симпатичные, хотя мы с ним никогда не дружили.

Поэзия

Лианозовская поэзия очень конкретная, земная, совсем не похожая ни на вашу лирическую абстракцию той поры, ни на любимых вами поэтов начала века.

Стихи мы все писали, не знаю, писал ли Немухин. От Оскара я никогда не слышала. Думаю, это вообще зависит от воспитания – если маленькому ребенку родители читают много стихов, это прививается, даже в школах мы всегда учили стихи. Во всяком случае, стихов мы знали очень много. Хотя университетов мы не оканчивали, нас окружали такие люди, что знания были заложены от рождения. Дома мы учили стихи обязательно, куда-то приходили и их читали. У нас дома поэзию любили до потери сознания. Мой отец читал каждый вечер толстый том Пушкина, который убирался со стола, только когда обедать садились. Немухин был из другой семьи, победнее, хотя однажды видела, как его отец читал Надсона. В Прилуках жила его двоюродная бабушка, сестра его деда. Когда она начинала что-то рассказывать, это была не поэзия, целый роман. Таким языком, о природе, невероятные тогда были русские люди! У Володи был рисунок с портретом Хлебникова, его абстрагированные симфонии. В то время он имел очень большое преимущество – он был блестящий рисовальщик, с моторикой невероятной. В рисунках есть поэтическая сторона того Немухина, который был тогда, в то время. Он был очень поэтически настроен – смотрите, как называется его картинка, «Небо ищет убитую птицу». Мне плакать хочется. Думаю, это о людях без дома, понимавших, что значит убитая птица. Или картинка «Трубы», Сапгиру посвященная, по длинному стихотворению «Сидоров зарезал борова». Целая эпопея, печки, огонь они разводили – как иллюстрация. Нарисовать ему это вообще ничего не стоило. Есть виртуозы-рисовальщики, он не школьный, маститый, но у него была невероятная внутренняя пульсация.

К Евгению Леонидовичу я не очень благоволю как к художнику, а как поэт он интересное российское явление. Он очень интересный поэт, хотя и пишущий в примитивном стиле, как и в живописи. «Фабрика красивая сзади и впереди!» Есть и фривольности, но он хороший поэт. На меня Евгений Леонидович не мог оказать никакого влияния, он другой, его стихи близки, как и его искусство, к примитиву, к песне. Холин вышел из него, и Сева Некрасов тоже. Сапгир, конечно, сам по себе. Стихи Льва Кропивницкого я не улавливаю. Яна Сатуновского я не видела в Лианозове никогда и стихов его абсолютно не помню. Холин целиком вышел из Евгения Леонидовича: «Голова болит, и в глотке раздается хрип. Это может быть от водки, а возможно, грипп». «Человек хитер. Нож его востер. Купит в лавке труп. Сварит вкусный суп. И глядит вокрест. Что еще начать. Разве ж помечтать». Первый Холин, второй – Евгений Леонидович. Похоже, правда? Это влияние Евгения Леонидовича. Все были очень бедные. «Холодно, холодно, ноги как лед, холодно, холодно, вот тебе, вот». Из этого быта, когда и согреться нечем, когда человек встает, и рождались стихи. Генрих остался 13-летним мальчишкой, тогда они с Оскаром, таким же беспризорным, познакомились. Оскар работал десятником в лагере недалеко от Лианозова, Сапгир работал на заводе, у Севы Некрасова вообще ничего не было. Вот из этого все и складывалось. Сейчас все уже упрощается и опошляется.

Когда мы ко Льву ходили, видели заключенных, которые зачем-то сколачивали ящики. Ящиков скопилось огромное количество, и никто их не увозил, они просто лежали. Рядом был лагерь, где Холин работал надсмотрщиком в чине капитана. Но я не знаю точно биографии Холина, об этом надо спрашивать Воробьева. Удивительно, что он примкнул к нашей группе художников и поэтов, – поначалу казалось, что он простой советский офицер. Значит, у него было какое-то зерно, и как у поэта у него было много интересного. У Холина жена Ира умерла и осталась дочь, которую он очень любил, был внимательным и хорошим отцом. Он бросил писать стихи и занялся антиквариатом – собирал, продавал, зарабатывал деньги. Что-то дешево покупал, что-то продавал, росла дочка после несчастья с женой. Но вся его жизнь была скомканной – случайные браки, а совместная жизнь – дело серьезное, недаром раньше долго находили пару подходящую. Холина я последний раз встретила на лианозовской выставке в Третьяковке, совсем старого, кожа да кости.

Сапгир потрясающе читал стихи живьем и был замечательный рассказчик. Когда приезжал на Оку, рассказывал так, что можно было заслушаться. У меня много записей осталось. Парень был симпатичный, умный, эрудированный, талантливый, поэт безусловно интересный, хотя Пинский назвал его графоманом. У них ни у кого не было полета – они были все очень заземленные. Холин и Сапгир иногда писали, на мой взгляд, несимпатичные стихи, их интересовала эротика. Для того времени это было не так и плохо – ведь не было ни Блока, ни Белого, ни Марины Цветаевой. Но у них было широкое мировоззрение, они интересовались искусством. Они очень любили нас, художников, по-моему, для них была какая-то основная жизнь. Они настолько разбирались в искусстве, просто удивительно, и они прилепились к нам, как Некрасов. Генрих бывал очень странный, говорил матом, судьба к нему отнеслась более милостиво, хотя был ужасный поступок, когда он сошелся с Кирой и бросил Римму. Римма пришла очень поздно с работы, а в ее постели лежали Кира с Сапгиром. Она пошла в кухню и там себе постелила. После этого ничего не могло уже быть, а она должна была родить ему ребенка. Потом и с Кирой кончилась любовь, они поменяли квартиру, и он нашел себе Милу, которая очень его любила, опекала и оберегала. Сапгир умер в троллейбусе, у нее на руках, ехал читать стихи.

Сева Некрасов – особенный человек и поэт. Поэзия Севы Некрасова кому-то кажется однообразной, но несет в себе очень большой заряд. Он замечательный. Севка был очень интересный парень и всем посвящал стихи. Говорил: «Есть такое слово. А если нет, то будет!» Но по характеру он был очень тяжелый человек. Очень бедный, никогда денег нет, и, если он 20 копеек на троллейбусе проезжал и не заставал нас дома, ужасно расстраивался и потом чуть ли не требовал эти 20 копеек: «Я на тебя истратил». Но в нем очень много симпатичного. Однажды покрасил лыжи в серебряный цвет. Поэты не ездили с нами в Прилуки, но приезжали довольно часто. Сева, когда приезжал, брал лодку, какую-то одежду, что-то постелить и уезжал за много километров, где-то ночевал. Но я считаю, что в целом было очень интересно. Когда собирались, читали стихи, все это уже не повторится. Было много там всего разного и интересного. Главное, что мы все были друзья и дружим до сих пор.

Я не могу сказать, что была особенно активным участником наших сборищ. Все-таки у меня была своя частная жизнь и я любила заниматься своими делами. В Москве собираться не было возможности: мы жили тоже в восьмиметровой комнате, у Сапгира была небольшая, метров семь, комнатенка, в кирпичном доме в переулке у улицы Горького. Тогда женой Генриха была Римма Заневская. Даже на Речном вокзале, когда справляли дни рождения, все поместиться не могли! Я купила квартиру на Речном в 64-м году. Цены тогда были ничто, за однокомнатную квартиру надо было внести 1400. А потом платить небольшие суммы. Родители мне отдали все свои деньги, которые были у них, совсем немного. И собралось две шестьсот. Когда мы уезжали, этих денег нам хватило, чтобы оплатить доллары. Потом загорелся Оскар. И купил трехкомнатную квартиру в Черкизове. Дома были вшивые, пятиэтажные. Рядом пришвартовался Глезер, в доме получше. И тогда началась другая жизнь. Все закончилось, когда мы с Володей расстались и разлетелись в разные стороны.

Прилуки

«Ока река механика Немухина» – как сказал Некрасов. О жизни в Прилуках все время вспоминаете и вы, и Володя.

Это было райское место. В Прилуках было больше пространства. Самое лучшее общение было летом, в Прилуках, где мы вместе отдыхали и работали. Ездить стали после училища, уже с детьми, дети были почти одного возраста. Прилуки нам дал Володя, и мы оказались в невероятном оазисе. На Прилуках мы соединились с Немухиным. Мы дружили, встречались, и он меня пригласил поехать. В первый раз мы поехали вдвоем, в 54-м году, Игорь тогда еще маленький был, ему было шесть лет. Приехал сосед, рыбак, который снимал внизу помещение. Немухин тоже очень любил ловить рыбу и пригласил его жить к нам. Я была настроена на работу, а тут надо было готовить для них обед и так далее. Однажды Немухин, который все умел, но не хотел, решил помочь – навалил в кастрюлю молодой картошки, налил воды, взял палку и стал мешать с ужасным грохотом, чтобы содрать шкурку. С ним мы переругались, я переезжала на другой берег, чтобы снять там себе что-нибудь. Вообще, Немухин довольно неаккуратно относился к людям. Я считаю, что нужно быть во всем справедливым и не приписывать заслуги другого себе. Это нехорошая манера, которая есть у Володи. Но потом приехали Коля Вечтомов и Генка Гарнисов, все уладилось и мы помирились. Была весна, было много смеха, веселье, все были молодые.

Когда собирались уезжать в Прилуки, мы нанимали грузовик и ехали в кузове, на вещах сидели, с холстами, поклажей, покупали какие-то консервы, макароны, там ничего не было абсолютно. Одно лето там жили Оскар с Валей. Когда они в 55-м году в первый раз приехали в Прилуки, мы сблизились, много рисовали. Коля Вечтомов приехал со своей семьей. В Прилуках я очень любила писать пейзажи. С домом и другие, была одна очень хорошая голубая работа, потом Володя на ней абстрактную написал. Многое я дарила. Сейчас продается мой натюрморт у Пети Плавинского за 17 тысяч, для меня это дорого, я и думаю, как бы мне его приобрести. Валя Кропивницкая любит спрашивать: «Лидочка, скажи, пожалуйста, когда мы вместе писали пейзажи, натюрморты, почему у тебя получалось лучше, чем у всех?» Не знаю – так получалось! Я не могу говорить о себе, но, может быть, во мне больше всего заложено. Я тогда писала абстрактные картины, Володя тоже – у него были прекрасные вещи. Это я думаю, была его стезя – он обладал невероятной техникой. Мы не вместе работали, с 55–56-го года каждый делал что-то свое. Коля по-своему, Оскар по-своему. Позднее к нам присоединился Глезер, он, конечно, не работал, ходил. Это был невероятный подарок от Господа Бога, что мы туда ездили, работали и дружно жили.

Володя очень любит Прилуки и ездит туда каждое лето. Я тоже очень люблю деревню и Прилуки просто обожала. Прилуки в 12 километрах от Ступина, на той же стороне. Раньше был пароход по Оке, на который мы должны были садиться и доезжать до Прилук. Здесь был большой дом, половина которого принадлежала родственникам Немухина по другой линии, а внизу жила тетка Володина, она купила когда-то четвертую часть дома. Они были богатые, дядя Михаил Алексеевич продавал мясо. Был забавнейший человек, рассказчик невероятный. Хорошо, что у них и в Москве, и в деревне что-то осталось. Война немецкая, потом революция. Тетя Маня, Володина тетка, показывала карточки – чуть ли не баре, такие туалеты и прочее. У меня есть даже пленка, где тетя Маня рассказывает про Прилуки, как было раньше, язык просто потрясающий. Был там такой Егор Петрович, плотник, очень хорошо пел, городские романсы, тоже есть запись. Вообще, в деревне люди были очень культурные. Редко были грубости в нетрезвом виде.

Уже тогда дому было 150 лет, он, к счастью, уцелел во время войны. Но мне кажется, что там немцев не было, серпуховскую линию война как-то обошла стороной. Главное, что я там начала все усовершенствовать. Построила забор, разломала какую-то стену, которая стояла во дворе испокон века, сделала сад. Я ведь не люблю просто сесть у дома и воздухом дышать. Как некоторые могут? Для меня это несподручно. Потом я начала строить террасу. Внизу, под террасой, которую потом перенесли наверх, был каркас, который мы построили, но еще абсолютно ничего не было сделано. Так, какими-то досками забито. Валя с Оскаром там спали, а обедали мы все вместе, наверху. Там было всего две комнаты, в одной из которых жили Коля с Музой. Плавинский снял баню и жил там какое-то время, совсем недолго. Маленькие Игорь и Саша Рабин ходили слушать его рассказы и просто валялись на полу от смеха. Он только кажется пьяницей, а на самом деле человек очень тонкий и воспитанный, но может иногда специально какую-нибудь бузу заварить. Когда он приехал к нам в Прилуки, я была просто потрясена, как он себя вел, какой он был деликатный и милый, просто удивительно. Туда и Зверев приезжал. Даже французский сын Леонида Андреева приезжал. Харитонов нет, он был очень особняк. Рисунки его были замечательные, очень красивые. Он женился на какой-то женщине, но потом жил вместе с ее матерью – так говорили, ненормальная какая-то история. Когда Бога у людей нет, получается непонятно что, так и сейчас на Западе.

Осталось много-много прилукских фотографий. Я обожаю смотреть фотографии! Костя Родендорф, Михаил Алексеевич, просто удивительно. А вот Володя с патефоном, сейчас пойдут на пляж. А это другая сторона Володиного дома. Немухин очень часто пел, какие-то песни смешные, переделывал на свой лад советские песни, у него хороший слух был. Часто выносил на пляж патефон. Но особенно музыку он не слушал. На гитаре никто тогда не играл. Константин Борисович Родендорф, по преданию, был сыном Николая Второго. Мать его была фрейлиной, сам он родился во дворце. Человек он был удивительный, кинооператор, снимал фильмы, а в 49-м году угодил в тюрьмяшку. Тогда в одну ночь было арестовано 70 тысяч человек, он попал в эту стезю. Правда, любил выпить. А что ему было делать, работы не было. Однажды он шел московским двором, и вдруг из-за забора ударили по голове так, что он работать потом не мог. Эрудированный, знающий, очень способный. Даже рисовал великолепно, у меня есть его рисунок. Я все с собой захватила – даже Игоря детские рисунки, все собрала, отдала в руки знакомым американцам, и они мне все привезли. Были у него дети, Юлька, Янка и Ирина. Но у них очень немецкая была внешность.

Мы ходили в целые походы, ткани, которые я потом делала на картинах, – все из наших походов. Хотелось какой-то фактуры новой, потом я делала эти ткани из церквей, они же удивительной красоты. Это была целая эпопея. А как мы веселились! Лена, Сашка, Игорь, Коля захватил с собой бутылку вермута – и они напились, постелили сено, и все заснули. С Колей был такой случай: Коля залез на сосну, чтобы снимать, снял и закричал: «Муза, сними меня!» Все думали, он просит его снять с дерева, и всегда очень смеялись, вспоминая постоянно. У меня есть карточка, где Коля с Сашкой и Игорем кувыркаются на Немухине, творят что-то невероятное. А как-то Немухин пошел за земляникой и был укушен змеей, гадюка пряталась на пне. Коля Вечтомов радовался до последней степени, он любит такие вещи. А однажды я и Игорь поехали зимой, чтобы укрепить лодку. У нас была лодка с мотором, большая, металлическая. Володя все беспокоился, «украдут». Поехали и шли пешком от Ступина, Игорь чуть не провалился в канаву. Обратно на грузовике ехали. Володя мне говорил, что сейчас там изуродовано все, что только можно, – построили на берегу Оки, где замечательные пески, где мы купались, каменные трехэтажные дома.

Тогда уже какая-то охота началась, уж больно хорошо было – сосновый лес, деревья как стрелы, песчаная почва, просека на Турово. В этом месте на Оке очень интересная природа – там песчаная почва, а в самих Прилуках – особенный климат. Там так тепло, такие везде ароматы, такие сосновые леса. Намывали песок в Оке, и были такие островки, мы там купались, веселились. На тот берег на весельных лодках переправлялись, всегда можно было у лодочника взять на пристани. Там была маленькая речка, впадавшая в Прилуках в Оку. Я сама правила лодкой, за рулем, мы ездили не знаю как, чтобы обойти все корни, воды было много. Мы ходили даже на Хатунь, я всегда ходила с палкой, обратно не знаю, как возвращалась, – меня надо было уже вести, у меня ноги очень стирались и болели. Там было какое-то татарское поселение, мы шли на него с криками «На Хатунь!». Напротив нашего дома дети устроили себе логово и просиживали там целый день. Игорь, Саша Рабин, Митя, Алеша и Ванька Смирновы на сосне построили гнездо, залезали и жили.

Семья Смирновых была замечательная. Дедушка их – известный математик Смирнов. Он приезжал в Прилуки, жил там летом, но мы с ним особо не общались, он был уже старый. Люда, их мать, у нас работала в училище секретарем, как и ее сестра Нина. Они были очень сильные, способные, разумные девчонки. Мать их умерла, они остались с отцом, потом отца посадили по доносу человека, который хотел отнять квартиру. Она рассказывала, как они шли за ним и говорили: «Ах ты гад, какая сволочь». «Сволочь» было любимое слово Люды. Люда кричала «Сволочь!», как Ванька что-то натворит – назвали их как братьев Карамазовых. Три парня что-нибудь нахулиганят, она выходила и кричала «Сволочь!». Такой цирк был. Прелестная женщина была и очень сильная. Были еще брат, сестра, немножко с придурью. Коля, муж Люды, был композитором – работал инженером, а писал музыку. Все они очень дружили, хотя были случаи, когда Люда их била по башке, когда они глупости делали, страшно становилось. Ванька, Митин брат, способный мальчишка, всегда приходил с гитарой, хотел быть запанибрата и звал меня на «ты». Я его всегда его просила играть Баха. Тогда он еще не был виртуозом, но был очень способный. Носил длинные волосы, блондин, очень симпатичный, потом женился, нарожал детей. А Леша был скромный, окончил университет и стал инженером. Митька окончил Педагогический институт, но пошел в священники. Митя Смирнов хулиган был! Я и сейчас его не могу звать отец Димитрий – мы все его дразнили: «Митька помирает, ухи просит!» В «Чапаеве» был брат белого офицера, который заболел, а он в плену у красных. Просит отпустить его, потому что ему рыбу надо половить для Митьки, и он говорит: «Митька помирает, ухи просит!» А его не отпускают. И когда отец Димитрий был маленький, мы его звали так все время. Но как-то неудобно получается сейчас его звать Митей, вроде как священник! И когда он пришел в Третьяковку на выставку лианозовцев, я к нему бросилась: «Митька помирает, ухи просит!» Потом я поняла, что он изменился, быть священником – некоторый договор. Он сам занимался искусством, живописью, и был один момент, когда я хотела отдать ему все свои картины. У меня была идея небольшого музея, картин накопилось очень много, а он имел несколько помещений. Я даже целый список составила у нотариуса того, что собираюсь им отдать, но ничего не получилось, как и с мастерской. Все же я совершенно не их человек, даже после перестройки.

Наше блаженство продолжалось 12 лет, которые прошли как сон, как один день. Но потом все распалось, каждый пошел своей дорогой. Мы разошлись с Володей, все перестали ездить в деревню. Но я туда ездила еще лет пять. Когда мы с Володей разошлись, я снимала у Фроки Ермиловой-Платовой. Когда Федор Федорович Платов умер, Фрока сдала мне наверху Федину мастерскую. И я приезжала в Прилуки и жила у Фроки наверху. Два года я ездила на Кавказ, в Гурзуф. Замечательно красивое место. Я снимала у русских, не у нацменов. Один армянин, Костя, влюбился в мою племянницу Риту – она полуармянка, и он армянин, симпатичный парень. На следующий год моей хозяйкой была бывшая горничная у какого-то генерала, жившего там в своем доме до революции. Замечательная женщина, необыкновенная умница, прозорливая, некоторые вещи знала заранее. Когда она рассказывала, указывала пальцем, я чувствовала в ней большую силу. Мне вообще везло на людей – на днях встретилась в поезде с певицей, разговорилась и как будто знала ее всю жизнь. Сейчас люди общаются по-другому – думают, что говорить, а что нет.

Разрыв

Лида, почему вы разошлись с Володей? Он очень переживал и сильно пил.

Я не собиралась расходиться с Володей. Это была его инициатива, он подходил к этому. У нас с ним были сложные отношения – двум художникам нелегко вместе. Но стержень был очень крепкий, все связано было с искусством, а не с какими-то заработками. Я его не осуждаю, но думаю, что было какое-то вмешательство извне, чтобы разогнать нас всех из Прилук. Из Прилук был его отец, Николай Петрович, которого я знала еще в юности. Я иногда говорила такие вещи, что его родственники, мужья его теток, боялись. Ведь я там была главный поводырь. Там был Оскар, была Валя, были Глезер, Лев, его жена Галя и вся детвора – и Сашка Кропивницкий, и Катька Кропивницкая, Галина дочка, Игорь – все. Потом мы вместе уехали в Москву. Когда мы приехали, Володя демонстративно ушел. Я со своей стороны никаких поползновений не делала – Володя категорически ушел из дома. Это была осень 67-го года. Все, что произошло, я поняла через 37 лет, живя одна. Я не переживала абсолютно то, что мы разошлись, я была полна своим искусством, и мне надо было идти дальше своей дорогой. Галя Махрова пишет: «Лида влюбилась, оставила Володю». Так все считали, но это просто уму непостижимо! А кто это сказал ей, откуда она это взяла? Просто берет и пишет, и так про всех.

Время смазывает, но я Володю знаю с 15 лет, и сама недавно только узнала, почему мы разошлись. Это не было моей инициативой, так вышло. Все было связано с его родственниками, они меня боялись, я все говорила открыто, все эти чешские или партийные проблемы. Была вот какая ситуация. Я была человек антисоветский, никакой антисоветчиной не занималась, но всей этой бодяги не признавала. Это зависело от моего воспитания, людей, происхождения. Тогда все молчали о том, что касалось религии, других вещей, люди жили молча, пусть каждый занимал свою позицию. У меня в разговоре иногда что-то проскальзывало, как в чешской истории. А в Володином доме, где жила его мать, две тетки, третья приезжала, и эти тетки мужей имели партийных, коммунистов, даже военных. И когда я высказывалась резко, они боялись, особенно боялось бабье. Мать его приехала на лето, выйдя на пенсию, и начала под меня копать. Для меня это ничего не значило, очень многие старые коммунисты были приличными людьми, показуху, как Хрущев, не устраивали. Муж моей учительницы музыки звал меня «рыжий черт», волосы у меня были светлые, и я была очень шустрая. Он большую школу жизненную прошел – был в монахах, потом стал очень ретивым коммунистом. К нему даже Мартов ходил. Они жили наверху, мы внизу, если они меня звали, то по батарее стучали. И наоборот. Вместе мы провели всю войну. Отец мой дружил с невероятным человеком, фамилия его была Червонный, он при Сталине занимал большой пост – вначале он был учеником отца, но имел большие ораторские способности и пошел учиться дальше. Когда Сталин скончался, его развенчали, и к Алексею Михайловичу, который его безумно любил, он ходил каждый день.

И Володя все лето вел себя ужасно, третировал меня, хулиганил, я не могла поверить, что это Володя. Видимо, они его так накачивали, что он сам ничего не понимал. Может, они какие-то колдуньи. Володя об этом, наверное, даже не помнит и не знает. Мне спросить, что происходит, в голову не приходило, я работала, он тоже каждый день писал свои картины. И получился замкнутый круг. Мы поехали в Москву, одни, по-моему – обычно с нами ехали Оскар или Коля, когда они снимали, а тут одни. А приехав в Москву, послал меня к такой-то матери, положил в рюкзак старинные английские часы XVII столетия и ушел. Мы собирали старинную мебель, но часы были его. А потом так страдал, что-то невероятное, очень много пить начал, очень переживал после нашего расхода. И сошелся с этой женщиной, очень быстро после того, как мы разошлись. Человек выбрал краснобайство, фанаберию, мщение – как когда он женился – не знаю зачем, для чего. С Немухиным мы прожили 12 лет, мне в голову не приходило жениться, и ему было очень обидно, что я не иду с ним в ЗАГС. А мне было это не нужно, все равно, хотя, если есть какие-то настоящие отношения, может, и можно заключить брак.