Текст книги "Идеально другие. Художники о шестидесятых"

А как появился Коля Вечтомов?

Коля появился уже в училище, в 46-м году. Коля Вечтомов был постарше года на четыре и считал себя бывалым. По сравнению с ним мы были щенки. Он был на фронте, горел в танке, бежал из немецкого плена, скрывался у родственников в Чехословакии. Коле крупно повезло – после Чехословакии он попал к какому-то генералу, который узнал его историю и не послал в тюрьму, а направил в часть. И из войны он вышел человеком без всякой компрометирующей биографии. Это было просто счастье от Бога. Тогда это было очень опасно, он мог получить 10 лет тюрьмы, он ведь как бы выбыл из армии и жил у дяди в Праге. У нас был знакомый, тоже художник, Филиппов, сын приятеля моего отца. Хороший мальчишка, постарше, 19 лет, его взяли в часть, он попал в плен и потом отсидел 10 лет. А Коле Господь помог избежать нашего плена. И Коля очень кичился, сознавая, что прошел такой путь. Но мы этого ничего не знали и не очень его любили. Я не очень поначалу с Колей дружила, а Володя и Коля сошлись сразу, несмотря на многие их в жизни недоразумения и передряги. Коля был закрытый и высокомерный. А мы – шпана́. Мы иногда доходили до хулиганства, бросались палитрами, невероятно! Помню, Мишка Рогинский и Коля поссорились: «Сопляк, куда ты лезешь!» – «А ты – дурак безмозглый длинноносый!» И подрались. Коля был маститый, а Мишка совсем мальчишка. Такой скандал устроили, знаменитый на все училище! Это был 46-й год. Коля в училище не показал себя, нам это казалось немножко примитивно. Но у него было уже свое прирожденное кредо, уже в этюдах и пейзажах он проявлялся как сюрреалист. Теперь, когда смотришь его работы, видишь это, у него была своя стезя. И вот что получилось: такой талантливый человек, как Рогинский, ничего не сделал, а Колина звезда взошла. И будет еще больше.

Как вы воспринимали официальное искусство?

В то время, во время расцвета советской действительности, все чего-то боялись, мы не боялись ничего. В то время МОСХ и соцреализм все поглотили. Когда сейчас смотрю какие-то вещи, я удивляюсь, кому интересно начинать картину с одного угла и кончать с другого, хотя искусства там в принципе никакого нет – сюжет, который надо начать и закончить. Вообще отношение мое к официальной живописи было самое отрицательное. Были, конечно, «Бубновый валет», Кончаловский, сильный художник, но были, как Михал Семеныч, оказавшиеся между небом и землей. С Кончаловским я была знакома очень шапочно, но мой отец был с ним знаком, они вместе охотились – и спали на сеновале. Потом начали подкапывать под наше училище. Я всегда работала мастихином, мне Перуцкий достал немецкий замечательный мастихин у какой-то вдовы художника, я так любила им работать. Вдруг Хазанов пропищал: «Лида, бросьте мастихин, бросьте мастихин!» Я ничего не могла понять, и вдруг появляется комиссия во главе с каким-то Щербаковым, которого я, конечно, не знала, и училище закрывают.

Началась ждановщина, борьба с формализмом!

Училище долго не трогали, а потом, в один прекрасный день, все кончилось, и нас разогнали. И надо было идти учиться в Московское областное художественное училище памяти 1905-го года. Это было скорее ремесленное училище, его оканчивал Плавинский. Но мне опять повезло – там преподавал Виктор Алексеевич Шестаков, известный в свое время художник, тоже отверженный. С третьего курса мы делали декорации, а до этого была живопись, рисунок, история искусств, общеобразовательные предметы для тех, у кого образования не было. Все люди были замечательные, уникальные. Таких уже не найдешь. Борис Николаевич, читавший историю искусств, тоже был из отринутых – интереснейший, обаятельнейший, прелестный человек. Нашим начальником был Сергей Алексеевич Лучишкин, довольно значительный художник – неопримитивист, его работы есть даже в Третьяковской галерее. Родоначальником неопримитивизма был Штеренберг, и у меня есть работа Михаила Кузнецова, который тоже принадлежал к этому течению. Мы Лучишкина встретили потом, когда работали на Сельскохозяйственной выставке, рисовали и делали плакаты. Так кончилось мое образование, потом начались разные поиски. Началась личная жизнь, на которую я никогда так и не разменялась.

Вашим мужем стал однокурсник, художник Владимир Холин.

Об отце Игоря мне говорить неприятно. Моя личная жизнь с Володей Холиным не сложилась, настоящего брака не было, но появился Игорь. Володя не был в нашей компании, с ним дружил Коля и очень его почитал, они познакомились в училище. Коля, думаю, сыграл здесь не очень хорошую роль, он Володьку науськивал на меня – мне было тогда 21 год, а я была совершенно невинная девчонка и понятия не имела, какие бывают общения с мужчинами. Я была замкнута, абсолютно одна, и никакие парни меня не интересовали до 21 года. Я была абсолютно наивная, ничего не понимала в человеческих отношениях. Другие люди были для меня неприкасаемые. Тут моя мама очень маху дала – но она думала, что все такой нравственности, как она, как было раньше, когда выходили замуж, все по ранжиру. Конечно, она была из другого общества. А тут получилось шутя, глупо, даже вспоминать это не могу. Мы никогда не жили вместе. Мне пришлось с ним заключить брак для своих родных, не для себя. Он был безответственный, не хотел работать, не хотел зарабатывать деньги, потому что он лихой казак, как и его отец, директор фабрики, очень нехороший парень. Я тогда не понимала, что к таким людям не надо близко даже подходить. А мать его была прелестной, гречанка, очень образованная женщина, Ольга Павловна, и этот человек ужасающий вогнал ее в гроб, она умерла от рака груди. Никогда о нем не вспоминаю и не хочу, потому что это была ужасная история в моей жизни.

Но талант был как Зверев, помню у Коли его сангины из зоопарка.

У Володи были феноменальные способности. И потрясающее понимание. Надо не только уметь рисовать, но понимать, что ты делаешь. Помню, в Пушкинском музее Игорь делал вавилонский обелиск, я ему все объясняла. Начинаю учить, они это все в себя вбирают, как Анука, моя внучка, в ней есть какой-то напор, откуда – в Володе не было силы. Был немножко авантюрный характер, любил выпить, а это бич для художника. И когда я вижу, что Игорь чем-то похож на Володьку, хотя внешне он похож, меня просто разрывает на части от обиды, как я могла это сделать? И вот теперь оказалось, что Игорь также получил такой огромный талант, как Володька, – и ни в какой мере не смог его реализовать. И ничего не взял, а сколько дано было. У него золотые руки, даже бриллиантовые, он может потрясающе реставрировать все что угодно, даже труднейший фарфор. У Игоря есть гениальные рисунки, я так не нарисую. Он очень талантливый человек, но не тот человек, который все время работает. Когда Махрова предложила ему выставку в Гонконге, в хорошей галерее, он отказался: «Я не меркантильный художник». Может быть, он правильно поступает, отказавшись от этой иллюзии, но у каждого по-своему. Сволочь, как Люда Смирнова говорила! Конечно, я много переживала за Игоря. Но когда Белый писал «Котика Летаева», он говорил, что все эти распри между отцом и матерью давали ему невероятный подъем чувства. Когда тишь да гладь, люди обычно вялые и летать не умеют.

Лида, а как сложилась ваша жизнь после училища?

У меня был один знакомый, приятель моей сестры, симпатичный парень, устроил меня в штаб ВВС, где начальником был сын Сталина, Василий. Мне пришлось написать какой-то праздничный плакат. Знакомый не был летчиком, был простым офицером – но я мало разбиралась между небом и землей. Я проработала там две недели, а потом меня «ушли». Но я, конечно, и сама бы ушла оттуда, это мне было чуждо. Моя сестра работала в «Британском Союзнике» – и ушла оттуда, потому что ее заставляли продать жену одного англичанина. Она сверху налетела на бобика, как звали тех, кто следил, и чуть не сбила его. И на следующий день подала заявление, сломала себе всю карьеру, но ушла, не стала закладывать. Конечно, англичанин так не будет поступать. Одно время я работала в музыкальной школе, писала объявления – чтобы не писать никаких плакатов – туда меня устроил художник, работавший до меня, потом в филармонии, составляла программы лекций и концертов. Это был клубный отдел филармонии, где давали работу музыкантам и певцам. Мне надо было, чтобы вокруг была музыка, я дружила с лекторами, но мы никогда не вели политических разговоров – мне это было неинтересно. В филармонии я всех приглашала на лекции и концерты, которые делала. Там много было хороших артистов. Там я могла много слушать музыку, всех известных музыкантов, бывших в России. Музыкантов я знала очень многих. Помню, пригласила Михайлова – знаменитый был бас. Он был великой октавой Елоховского собора. И он брал октавой ниже другого баса, а тогда были специалисты, хоровики. У меня на концерте он пел Сусанина и сказал: «Я ведь только к вам, так бы я ни к кому не поехал!» Я ко всем отношусь открыто, и вдруг такой человек, как Михайлов!

Как вы вернулись к живописи?

Для меня это был очень роковой момент. Тогда я сменила жизнь и пошла своей дорогой. Были трудности, связанные с рождением Игоря. Начался трудный период, совсем молодая была, но именно здесь я оставила все свои другие увлечения и занялась живописью. Правда, я уже раньше стала писать натюрморты. Однажды прихожу домой, вхожу в комнату и вижу: Володя Немухин, Коля Вечтомов, Саша Кузнецов из нашего училища. Молодцы, вспомнили обо мне и позвали с собой работать! В 54-м году Коля нашел халтуру в Царицыне, где теперь музей, а было какое-то военное ведомство, где мы делали физические карты, ставили города, раскрашивали. Володя с Колей были мастаки, а мне все это было тогда чуждо, я была в своей живописи. Рафинированные Володя с Колей дружили еще с училища. В детстве и юности Володя жил в Ермолаевском, Коля в Южинском, у них была небольшая комната, метров тринадцать, я на улице Горького, порой мы ходили в ресторан «Киев» обедать. В обеденное время с ним и Володей сидели, разговаривали, было приятно встречаться. Стоило все это очень недорого, брали борщ с пампушками, натертыми чесноком. Замечательный был ресторан, все было очень по-домашнему. Мы все время дружили.

Лида, как вы перешли от пейзажей и натюрмортов к абстракции?

В 56-м году, независимо от какой-либо выставки, я уже писать пейзажи не могла. В 57-м году я уже делала абстрактные вещи, свои квадраты, простые совсем по форме. Когда мы работали на ВДНХ, я пробовала писать гуашью какие-то красивые по цвету фигуры, розовые, фиолетовые, белые вещи, которые потом стали абстрактными. На следующий год я уже начала их мастерить. На выставке я уже начала делать что-то типа эскизов, сочетая гуашь с белилами, получались интересные сочетания, пятна, отсюда пошла абстракция. Мы ничего сугубо официального не делали – я рисовала какие-то плантации помидор, растения, украшения, много реставрировала, писала разные плакаты с растениями, быстро находила темперу. Там было много разных красок, гуашь, акварель, темпера, мне даже нравилась эта работа. Возникали какие-то цвета, розовые, фиолетовые, зеленые. Особенно нравилась мне гуашь на разбел, какие-то такие красивые тона, что-то собиралось для меня и во что-то вышло. Как-то сходилось, и думаю, у меня от этого пошло другое понимание формы. Не предмет, который я вижу и изображаю в натюрморте, портрет, что я писала раньше, а другое. Пришла новая форма извне, и я ее схватила. Так вышло, само собой, внутренне, объяснить это невозможно. Я жила искусством, любила величайших художников мира, и понимание, осознание того, что я делала, было внутри. Внутренняя жизнь отражается и в цвете и в форме. Цвет может быть серый или голубо-серый или зеленый – абстракция дает большую свободу в творчестве. Я не могла повторяться и делать одно и то же, мне нужно было углубляться в творчество: петь веселые песни, как птица, – прекрасно, но мне этого не хватало, я искала свою форму.

Немухин

Двум художникам, единомышленникам, соперникам непросто быть вместе. Как вы познакомились с Володей Немухиным? Как повлияли друг на друга?

С Володей Немухиным мы становились вместе, шли рядом плечом к плечу, а теперь совсем разошлись. Зная Володю с юности, я могу сказать, что такого юношу, как он, я больше никогда не встречала. Я человек открытый, Володя обо мне так никогда не скажет. В юности он был необыкновенным. Он горел искусством, был привержен ему невероятно. Немухин с юности знал гораздо больше меня, что касается живописи, он родился с такими знаниями, которые другие пять лет учат в институте, но знания сами по себе в одного входят, в другого не войдут никогда. Французов открыл мне Володя. Он знал импрессионистов, через него я их тоже узнала и влюбилась до потери сознания – замечательные художники! Ему было 17 лет, мне 15. Мы были очень молодые, но серьезные. Покупали книжки, составляли библиотеки, тогда у букинистов можно было купить потрясающие книжки, то, о чем теперь даже подумать нельзя. У него была целая библиотека книг по искусству. И люди, которые просвещали его, у него было много знакомых. Он учился у Петра Ефимовича Соколова, у него были замечательные картины, но времена заставляли художников их просто сжигать. Куда после смерти пошли оставшиеся картины, я не знаю.

История нашего знакомства простая, но интересная. Во время войны, когда мне не было и 15 лет, мы с сестрой устроились на завод, где работал мой отец и где его очень ценили. Я получила справку в Доме Союзов, что мне разрешают пойти работать, а вечером я ходила в школу рабочей молодежи. Мы проходили физику, чтобы стать контролерами приборов и получать рабочие карточки. А Немухин работал на этом заводе мастером – в 17 лет он уже имел звание мастера! Он ведь все умеет, на все руки мастер. Тогда совсем молодой, замечательный юноша, очень красивый и милый, лучшего юноши я не встречала. Он приходил к нам, дружил с моей сестрой, мы были близко знакомы, во время войны ведь совсем молодые были. Но у нас не было романа, Володя был женихом моей неродной двоюродной сестры. Володя к ним часто ходил, моя тетка его очень полюбила, всегда ему что-то дарила, на праздник подарила ему серый, очень красивый костюм, ведь он был очень бедный. У моей тетки не было детей, и она взяла из приюта рыженькую нерусскую девочку, совсем другую по личику и фигурке. Рыжие волосы, скорее каштановые, Надя была хорошенькая, высокая, стройная, тонкая кость, с красными пухлыми губками. Очень музыкальная, она не была способная, как мы, и не отличалась особенным умом или знаниями. Но была очень хитрая, могла обвести вокруг пальца запросто. Она была Володина первая любовь, а он ее, они были как жених и невеста. Но если бы они поженились, куда им было идти, спать на глазах у родителей, я бы так не смогла. Вышло все очень скверно. Сестру мою двоюродную он бросил в войну, обездолил, она никогда уже не вышла замуж.

У Володи молодость была очень трудная, тяжелая, мать всегда от него что-то прятала, даже во время войны. Если мне отец готов был покупать все ящиками, то у него ничего не было. Меня родители всегда опекали, как в детстве, отец краски мне покупал, мольберт мне сделал, этюдник мне заказал. Володя все добывал себе сам, и краски и подрамники. У Володи была небольшая комната на троих, его сестра умерла, дом совсем рядом с МОСХом, его потом снесли. Я даже не знаю, как они ухитрялись так жить. Напротив был особнячок, где жила Ирина Богданова, она его заманила, он изменил моей сестре, женился на Ирине, родилась дочь, все было ничего, потом разладилось, она полюбила другого, и Володя остался один, без руля и ветрил, мыкался и очень сильно пил. Ирина с ним разошлась, найдя другого мужчину. Все это было от семейства, куда он попал. Отец Ирины был профессор, врач, мать – гинеколог. У нее была квартира, у Нади с матерью только комната, правда довольно большая. Семья моей тетки была слишком простая для него, никаких профессоров там не было. Володю это не привлекало, его всегда тянуло к званиям. Совсем молодые мы виделись у тетки и снова встретились уже в училище, это был 46-й год, как только поступили и его приняли на скульптурное отделение, в один год со мной. Помню, Володька пришел, и у него было обручальное кольцо. Я пришла к ним, когда он только женился на Ирине, и у меня никакого чувства к нему не было. Я иногда приходила, мы обменивались книжками, были абсолютно товарищеские отношения.

Мы с Немухиным прожили на улице Горького восемь лет, в восьмиметровой комнате, отгороженной от большой. Он работал там, я в большой комнате. Там начались абстракции, большую картину из Третьяковки – желтую с голубым – я писала там, в большой комнате, в своей я бы ничего не смогла написать. Как раз в это время пришел Георгий Дионисыч и увидел, как я начала ее делать. В Прилуках все уже было, все определилось во мне, я писала пейзажи по-своему, импрессионисты тут не играли никакой роли. Конечно, был очень большой энтузиазм. Хотелось и новые формы осознать, а сильным цветом я отличалась всегда. Я кисточкой мало работала, а Володька говорил: «Вот когда кисточка в руках, это замечательно!» Мастихином, темперой он работал очень быстро, всегда над столом, от этого у него сейчас спина болит. Были у него большие, энергичные абстракции, где-то они соответствовали этим рисункам. Он работал быстро, сериями, заводной, как машина. Но мы не могли развернуться – у нас не было ни помещения, ни мастерских, как у многих из тех, кто сейчас считаются крупными авангардистами чуть ли не самого высокого пошиба. У них все было, они были обеспечены, их родители жили в отдельных квартирах, а мы были бедные. Мой отец не был, не мог быть бедным – но мы жили в коммунальной квартире, рядом жили родители с сестрой.

Зимой мы с Володей каждый год работали во Дворце Горбунова, делали оформление для Нового года, так мы могли заработать хорошие деньги на какое-то время. Помню, я расписала дворец супрематизмом. Колонны обернула снизу холстами с супрематическими композициями – их нельзя было портить. А в другой раз сделала оп-арт, все сверкало, крутилось и вертелось! Никто ничего не понимал – ярко, какие-то формы мелькают. Я не могла работать так, чтобы было не творчески, – и тут так получилось. Жалко, надо было все это сохранить. Был такой Геннадий Гарнисов, он рано умер – у него сохранились фотографии всех наших росписей и скульптур из Дворца Горбунова, всего, что мы в этом дворце вытворяли. Работали там Володя, Оскар, Толя Гусев, который с нами учился, очень способный был человек. Володя устроил его в «Вокруг света», их считали воскресными – расписывать они могли только по выходным, так как работали каждый день. Когда мы жили вместе, Немухин должен был и какие-то деньги зарабатывать. Художник Владимир Семенович Чернецов, с котором мы очень дружили, в 60-м году устроил Немухина работать в «Вокруг Света». И там он очень много делал иллюстраций – полеты, воздушные снаряды и прочее. Толя Гусев, брат знаменитого Николая, работавшего в Ферапонтове над фресками Дионисия, там так и остался и стал главным художником после Чернецова. Зимой мы работали там, а весной перебирались на ВДНХ, где могли заработать на все лето. Получали денежки и закупали консервы в Прилуки – тогда ничего не было, дело было после войны. Жили на природе каждое лето, работали и были счастливы, как никто.

Вместе мы прожили 12 лет, работая бок о бок, думая, сочиняя, устремляясь в небеса. У Немухина такая струнка есть – попробовать, что увидел. Для меня не играло роли, как работает Немухин или кто другой. Во мне очень сильная личность, самостоятельность. Мы были оба личностями, поэтому не могли влиять друг на друга, все было сугубо индивидуально. Конечно, мы спорили – я и сейчас могу спорить как не знаю кто, только не с кем. Если говорить о новаторстве, я была первая. Когда я начала делать абстрактные вещи, Немухин еще не реализовался, он писал пейзажи, замечательные, один у меня сохранился. Немухин жил старыми своими устоями, а потом постепенно начал входить. 58–59-й – годы это самое его начало, новые линии, формы, таких у него не было раньше. Володя писал большие работы уже в мастерской, которую мы сняли за 200 рублей старыми. Одна из лучших – голубая, та, что у Нутовича. Она спонтанно-цельная, замечательная. Еще ему удавались серые цвета, подкладки из темперы, он делал прекрасные лессировки. Лучшие его вещи были в 65–67-м годах. Две большие его работы я увезла во Францию, теперь они у Нортона Доджа. Потом он слишком увлекся картами, его захлестнуло. Конечно, я обожаю его черные валеты, они замечательные. Я никогда не играла и не любила играть в карты, умела разве что в «пьяницу». Иногда раскладывала пасьянс. И как-то взяла эти карты, бросила в помойку и больше никогда не брала в руки, поняла, что это плохо, нехорошо. К сожалению, они перешли к Володе. Он не мог отстать от этих карт, их не понял, а это очень опасная штука.

Вечтомов

Давайте поговорим о Коле Вечтомове – сегодня его часто забывают, говоря о «Лианозовской группе». Они с Музой так и остались жить в Северном, где мы с вами их навещали.

Сейчас часто нарочито не вспоминают Колю. Я считаю, что это настолько несправедливо, что хочется сказать нехорошее слово про того, кто это делает. Ведь это Коля оказался соединителем всех, главным организатором. С Колей мы вместе учились, потом работали вместе, так и сложилась наша группа. Он первый познакомился с Евгением Леонидовичем и Ольгой Ананьевной. Вначале у него был деревянный деревенский дом с каким-то крыльцом, маленькими сенями, который находился напротив жилища Евгения Леонидовича в селе Виноградово, где церковь XVII столетия. Затем он жил в поселке Северном по Савеловской дороге и ходил в Виноградово писать этюды. И там он познакомился с другим художником, Евгением Леонидовичем Кропивницким, потом с его зятем, Оскаром Рабиным. Тут же были Сапгир, и Холин, и Сева Некрасов. Коля с ним подружился, нашлись общие интересы, они встречались, разговаривали, вместе писали пейзажи. Евгений Леонидович познакомил его с Оскаром, через Колю познакомились мы, а потом все вместе в 55-м году стали работать на Сельскохозяйственной выставке. Так началась наша деятельность, мы стали старше и прошли каждый свой путь. Мы были из семей, в которых не было боссов, дельцов, должностей, мы были бедные, жили все в коммунальных квартирах, отринутые. Другие художники были обеспеченные, из семей с положением, имели связи, не были бедняками. Володя, Оскар, Генрих должны были сами себя кормить. Мы делали какие-то работы, Дворец Горбунова и ВДНХ, потом стало легче, когда Коля поступил в оформительский комбинат и устроил туда Оскара.

Вечтомов женился на Музе, она преподавала в поселке Северном, где им дали комнату в 13 метров в общей квартире. Соседи были совсем темные, но они уживались. Потом родилась Ленка. И в этой маленькой комнате мы все копошились. Часто по воскресеньям собирались и шли на лыжах через канал – вообще, очень много ездили, жили хорошо, невзирая ни на что. Коля имел огромное значение для всех нас. Всегда все готовил, собирал нас. Коля был у нас заводила! Все праздники устраивал он – на Новый год, Старый Новый год, 7 ноября – мы все вместе собирались у него и веселились. Как-то шли через лес на лыжах ночью на Новый год. Развели костер в лесу, ребята были командированы за хворостом, потом встретились и отправились к Оскару. Я помню, тогда Андрей Амальрик в лесу немножко подвыпил. И он шел через мост на лыжах, того гляди сейчас свалится. И мы тогда были молодые, а он совсем мальчишка. Сашка Рабин и Игорь были совсем мальчики. Однажды на Новый год мы вместо шампанского купили сидр, Лев открывал бутылки и всех окатил как из брандспойта, спрятав вторую бутылку за спиной. Потом мы шли ко Льву в поселок, где он жил с первой женой, Шурой. Он женился на ней в лагере, где Шура ему очень сильно помогала. Замечательная женщина, без амбиций, она не была так образованна, как Галя, – простая женщина, но очень сердечная. Она очень сильно страдала, когда Лев ее бросил. Я за Шуру очень переживала. Не знаю, как воспринимал Оскар, он на все смотрит: «Значит, так надо». Я ему по телефону говорю: «Страшное время, вокруг нападают!» А он: «Ну, знаешь – хорошо еще, что не убивают».

Когда был совсем молодым, Коля жил недалеко от нас, на Пушкинской, в Южинском переулке. У них не были хорошие отношения с матерью, хотя они очень любили друг друга. Она тоже была по натуре очень творческий человек, хотя и не делала картины. Но жить вместе они не могли. Однажды она вбежала к Немухину: «Володя, она идет!» – «Кто идет, Людмила Павловна?» Оказалось, шла туча. Володя больше общался с Колей, они вместе ездили на этюды, жили у нас в Прилуках, Людмила Павловна жила в доме напротив, даже брат ее приезжал, очень симпатичный, где-то фотография есть на лодке с Володей. Тетя Маня тоже в Прилуки приезжала, симпатичная женщина, похожая на братьев. Коля был уже человек самостоятельный, не думаю, что его мать отрывала от себя слишком много. Людмила Павловна была очень странная женщина, восторженная, своеобразная, жила для себя, для Коли не очень. В ней было что-то странное, глаза китаезные – какая-то китайская кровь, наверное, в ней была. Людмила Павловна отличалась своей психологией и отношением ко всему – не так, как все. А Коля был сам по себе – не было, например, общих денег с Музой, как полагается в семье. Коля привык денежки припрятать на черный день, но его осуждать нельзя, такая жизнь была! Я не обращала на это внимания, люди были очень приятные.

Коля по-настоящему понимал музыку. Все его родственники – музыканты, он очень высоко ценил Шаляпина, понимал и чувствовал все его нюансы, что говорит о том, что он очень музыкален. Я лет с пятнадцати почитала Шаляпина за божество, Коля и Людмила Павловна любили его и понимали. Он доходчивый певец, не показывает современные фокусы, но не все могут его понять и усвоить. Тогда я нарисовала портрет Шаляпина с фотографии и подарила Коле, еще на Южинском, а когда Коля уехал, женившись, портрет остался у матери и висел на самом видном месте, и она складывала руки. Муза с Ленкой никогда особенно музыку не любили. Мне нравится портрет отца Коли – он похож на него, особенно когда молодой был, на Людмилу Павловну совсем не похож. Не знаю, почему они разошлись с матерью. Вообще судьба у них брутальная, братья отца все музыканты были, почти все погибли, кроме дяди Вани, который оказался в Чехословакии. Володя был пианистом в Париже. Тетки, Марья Николаевна и Анна Николаевна, все были очень музыкальны. Была еще сестра где-то на юге, преподававшая историю музыки. Коля к музыке тоже очень способный. Иван Вечтомов, Сашин отец, был первой виолончелью в пражском оркестре. А это будь здоров что такое, в то время музыканты были настоящие. Дядю Ваню учил виолончелист знаменитый. Саша Вечтомов, когда соло играл Баха, казалось, что очень хорошо. Потом, когда я услышала виолончелистов более сильных, поняла, как можно играть лучше, сильнее, талантливее. Он был признанный музыкант, у него были пластинки. А Ростропович не давал Саше нигде играть соло в России! Когда они приезжали с братом-гитаристом, играли хорошо, какие-то камерные концерты, интересные пьесы перекладывал им отец. Саша Вечтомов покончил с собой, разошедшись с женой, устал бороться.

Лианозово

В 56-м году мы работали на Сельскохозяйственной выставке. Вначале были Коля, Володя, я. Потом мы пригласили Оскара с Валей. Главным был Сергей Алексеевич Лучишкин, известный художник и замечательный человек. В Третьяковке есть его картина – дом стоит, какой-то примитив. Но человек замечательный. Это нас всех объединило, даже Валя туда часто приезжала, помогала Оскару. Для нас это было золотое время. Когда есть дружба и теплые отношения, вы чувствуете себя совсем по-другому и работа кажется везением. Ездили на Прилуки, в Володину вотчину, там уже началось наше отклонение от реализма – каждый находил свою форму. А по воскресеньям обязательно ездили к Оскару. Оскар жил обособленно – поэтому мы стали ездить в Лианозово. У Оскара тоже была небольшая комната, но они жили одни – над ними никого не было! Ни родственников, никакого надзора, сами распоряжались собой. Хотя у них в бараке тоже были соседи, которых я никогда не видела. Мы все были связаны семьями, не имели отдельной комнаты, поэтому Оскар дал возможность, и мы съезжались и показывали. Для меня это важно – не все художники хотят показывать, есть выражение «под столик складывал и складывал». Много было замечательного в этом общении – стихи читали, картинки показывали. Ничего вульгарного никогда не было. Они были самостоятельными, и у него никого не было, ни отца, ни матери. Оскар зарабатывал мало, жили они очень бедно. Когда мы работали на выставке, то иногда ходили в столовую что-то поесть. И Оскар с Валей всегда брали самое дешевое, котлеты с картошкой. Мы тоже жили не ахти как, но шире. Мы много давали друг другу, сами люди для меня были ценные и до сих пор мне дороги. И у нас была дружба – великое счастье, когда у вас есть друзья.

Потом появились Сапгир, Холин, Сева Некрасов. Приезжали Свешников, Плавинский и Зверев. Я считаю, что Зверев с Плавинским тоже лианозовцы, во всяком случае стояли к нам очень близко. Людям было интересно, так все и знакомились. Поэтому каждое воскресенье мы собирались там, разговаривали, смотрели картины, потом начал кто-то еще приезжать, у нас нашлись зрители, и было их много. Приезжали американцы, югославы, все, кто угодно. Однажды приехал очень известный итальянский режиссер, Джорджио Стреллер. Уже без меня приезжал Рихтер. Наша «Лианозовская группа» были отринутые художники, мы нигде не состояли, ни в какой МОСХ нас не брали – Оскар пытался туда вступить, но ему ответили: «Вы нам „не годидзе“», как говорил Толя Зверев. И у нас у всех были очень хорошие взаимоотношения, какая-то мистическая связь. Но так всегда было, как у композиторов «Могучей кучки», – может, у них гораздо выше по качеству. Всегда есть какие-то неминуемые в жизни события, которые связывают людей. Нас связывала дружба, а в искусстве каждый шел своим путем, все были разные, никто никому не подражал.

Все семейство мы называли «Оскары». Только иногда мы бывали у Кропивницких. Евгений Леонидович и Ольга Ананьевна уже не вылезали из своего Виноградова. Кропивницкие были милые и очень симпатичные люди, особливо Ольга Ананьевна, но он вообще не мой учитель. Мы дружили с Евгением Леонидовичем, но для меня он не являлся какой-то особенной личностью, не был учителем или наставником, так же как для Коли или Володи Немухина. Мы были другими художниками, чем Оскар, Лев или Евгений Леонидович, который имел очень большое значение для Оскара. Евгений Леонидович, конечно, оказывал влияние на Оскара, не знаю, насколько на Льва, – Лев стремился куда-то вперед, не знаю, было ли это нужно. Евгения Леонидовича мы знали в старом возрасте, и здесь сложно судить. Поэтому, когда кто-то пишет, что объединял всех Евгений Леонидович, это ерунда. Организаторской силы в нем не было. Он все-таки добился того, что стал членом МОСХа, участвовал в каких-то выставках, потом его вычистили оттуда. Я лично не считаю Евгения Леонидовича ни интересным художником, ни учителем, который может многое дать. Лично для меня его работы абсолютно малоинтересны. Он не станковист, со своими интересами и формами. Домики-комики, как у Севы Некрасова, женские головки, какие-то наклейки на коробках из-под духов – невнушительный такой декаданс. Там ничего нет абсолютно, никакого новаторства, даже цвета нет. Ольга Ананьевна – другое дело. Она многим пожертвовала для других, для семейства, которое там собралось по воле судьбы. Ольга Ананьевна старалась все время какие-то деньги заработать, дом надо было топить, очень трудно им было. Евгений Леонидович не заботился о семье, Ольга Ананьевна работала больше, учительницей, библиотекарем, писала плакаты. Я считаю, что она самый большой среди них художник. Они все хорошие, даже Лев, но Ольга Ананьевна была лучше всех. Она была человеком большой культуры и знаний. У нее были замечательные абстрактные работы, много пейзажей. Много работ и рисунков находятся в архиве – возможно, их можно было устроить более интересно. Замечательная, очень талантливая художница, пожертвовавшая собой ради Евгения Леонидовича и Льва. Бедняжка работала, делала где-то какие-то плакаты, чтобы прокормить свою семью. Евгений Леонидович не заботился о своем семействе, он зарабатывал как учитель рисования очень мало! Но обидеть я его не могу – он был старшим среди нас и всю жизнь занимался искусством, преподавал, вообще жизнь его была настолько трудная, что можно только преклониться перед всем этим.