Текст книги "Идеально другие. Художники о шестидесятых"

Потом я уже не собиралась с ним сходиться, хотя жалко его было. Хотя я не могу сказать, что очень переживала. Я так не переживала этих жизненных перипетий, я человек одинокий. Я одиночка, очень самостоятельна. И вообще, может, к женщинам не отношусь. Для меня не существует моя прежняя жизнь. Меня не волнуют всякие отношения. Я все помню, но, может быть, у меня не было таких драматических моментов. А есть люди, которые все думают, гадают, что было да что было бы. Не надо ничего, все забыть, это ничего не стоит. Это испытание для человека, который приходит в эту жизнь. Художник – особая статья, но вообще мы приходим сюда исправляться, а не радоваться и веселиться. А потом будем еще жить и будем опять исправляться. И снова и снова, а потом дойдем до высшей кондиции и будем уже ангелом. А для чего человек существует – чтобы университет оканчивать? У меня все просто – я могу подойти к любому человеку, иностранец он или нет, а если он не захочет со мной говорить, мне все равно. Я что, буду переживать, что со мной не захотел кто-то говорить?

У меня был один очень симпатичный знакомый, талантливый актер и чтец Дмитриев, актер без места – человек очень сложный, интересный, жизнь была не слишком уютная, но талант невероятный. Бывают на Руси очень даровитые люди, много понимают в пении, музыке, театре, как, может быть, были знаменитые старые актеры, такой силы. Вот такой был Володя Дмитриев, намного меня моложе, но у меня с ним ничего не было. Очень талантливый парень был, замечательный талант. Семья у него была не ахти. Отец наполовину немец, мать малоинтересная женщина. Отец любил выпить и рано умер, когда ему было 13 лет. В 15 лет он уже играл в Малом театре. Главный режиссер его очень любил и хорошо к нему относился. Володя Дмитриев был не киношным или театральным актеришкой, а воспринимал все душой и сердцем. Способности у него замечательные, внешность, голос, но любил выпивать, это и сгубило на корню. Надо не только талант иметь, но силу. Если силы нет, то все, нуль.

Я ему помогала делать «Пиковую даму» – я сама училась этому искусству. Крейн, директор Музея Пушкина, его обожал, но ни слова не написал о нем в своей книжке. А он не раз читал в музее «Пиковую даму» при полной аудитории. «Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова. Долгая зимняя ночь прошла незаметно; сели ужинать в пять часов утра». Володя читал «Пиковую даму» потрясающе. Ему нравился некоторый сюрреализм, вампиры, как у Блока, страстная и страшная вещь. «Ночь. Ледяная рябь канала. Аптека, улица, фонарь». «Живи еще хоть четверть века – все будет так, исхода нет». «О доблестях, о подвигах, о славе я не мечтал на горестной земле, когда твое лицо в простой оправе передо мной сияло на столе». «Свою судьбу ты отдала другому, и я забыл прекрасное лицо». «Ты в синий плащ печально завернулась, в сырую ночь ты медленно ушла». «Все миновало, молодость прошла». Где-то это, конечно, шизофрения, правда? Есенина сильно читал Володька, но надрывно, он такой и был. А «Черного человека» как он никто не может прочитать. Он замечательно читал, я хотела, чтобы эти стихи звучали на вернисаже, но это было, конечно, невозможно. Я приносила пленку, уникальная запись. Блок, Есенин, Цветаева невероятная – стихотворение к Маяковскому и Есенину. «Друг мой, Володя, брат мой Сережа». Или Маяковский на смерть Есенина, «собственных костей качаете мешок». Потрясающее стихотворение. Конец был избавлением для них. Даже Бродский есть в конце. Интересный, очень хороший поэт, у него очень глубокие мысли. Серьезный, настоящий поэт. Я все хотела Маяковскому графику сделать, никак не могу собраться.

Я о Володе очень много переживала. И знала, что он попал в психушку. Где-то он был болен, конечно, с таким сдвигом душевным. Потом он стал назойливым, вдруг начал выяснять отношения, и это способствовало моему отъезду. Слишком мне это показалось никчемным. Он был моложе меня на 20 лет. Потом что было, не знаю. Он пропал, не знаю, где он, может быть, даже умер уже. Потом, когда у вас нет настоящего, большого чувства, зачем это нужно, это абсолютно не нужно. У молодых могут быть ошибки, в возрасте – нет. А когда вам 40, как было мне, когда мы разошлись с Володей, начинается новая стезя в жизни. Если люди привыкли меняться, это легко и просто, если нет, то, даже если кто-то встречается, вы не сразу принимаете решение. Это очень трудно.

Я живу одна уже 40 лет, а всех семейных, кто жен бросает, как в нашей группе Кропивницкий, Вечтомов, я не сужу, это мои товарищи, им это нужно для творчества, а мне не нужно. У нас у каждого были своя жена, свои дети, тот же Оскар с семьей, Ольга Ананьевна и Евгений Леонидович, Лев, который только вернулся из заключения, Свешников – это были все порядочные люди. Другие художники, как Чернецов, тоже были домовитые люди, совсем не богемные – сегодня здесь, а завтра там. Володя женился давно, после того как мы разошлись. Коля Музу бросил, в 60 с лишним лет сошелся с молодой женщиной, вышел скандал. Он быстро постарел, и его поздний роман сыграл здесь очень отрицательную роль. О Льве и говорить не надо. Вначале Лев был другим, потом бросил свою Шуру, получил мастерскую, нашел Галю – она тоже много для него трудилась. Мы так не жили. В богеме люди живут слишком свободно, не замечая, что делается рядом с ними. Плавинский часто меняет жен, но художник хороший, у него все ловко получается. Позже все омрачилось, когда Оскар ушел от Вали и стал ходить по девкам. Была страшная, трагическая пора, когда они расходились. Мир рушился от разнузданности и безразличия. Сашка и Катерина были уже взрослые, Оскару было лет сорок, это был год 68–69-й. На долю Вали досталось что-то невероятное. Была история с отъездом Оскара, которая наложила нехороший отпечаток. И то, что потом он взял ее с собой, когда уезжал, был поступок великого человека. Были другие претендентки на то, чтобы поехать с ним, а он все же взял Валю и уехал с ней. Он совершил подвиг – такой, как Валя, он никогда бы не нашел. По любви, пониманию, своей тихости. Другие были такие вертихвостки!

Надя Эльская была случайным в нашей жизни человеком, они с Игорем влюбились друг в друга, но никакой духовной близости там не было, люди были разной формации. Я не участница, наблюдательница этой истории. Надя была одно время женой Игоря, Нюшка была ее дочкой. Мы мало что понимали, были люди простые, она же особа хитрая. Бывают такие вирусы, когда люди падают. Нюшка была очень симпатичная, когда ее о чем-то спрашивали, она указывала на Игоря: «Поговаривай с моим папочкой!» Однажды она у меня ночевала в кровати, а утром не могу ее разбудить. А у меня намбутал лежал рядом на скамеечке, принимала половинку таблетки, если не спала. Она попробовала – и проспала ночь и день. Надя была не совсем нормальная, и в Нюшке это тоже отразилось, одна нога короче другой. Года полтора вся эта история продолжалась. Одно время мы были в близких отношениях, я с ней дружила и хорошо к ней относилась, но она была распутная женщина, всю жизнь часто меняла мужчин. Игорь и Надя жили в Надиной квартире. Однажды туда пришел Оскар с компанией. И Надя куда-то вдруг исчезла. В ванной горел свет, Игорь заглянул, а Надька там целовалась и обнималась с Оскаром. Он взял и ушел. И Оскар с Надькой стали жить вместе.

Надя Эльская была способная, подвижная, танцевала неплохо, делала Оскару какие-то подмалевки, потом заделалась в художницы. Ничего она не училась у Рабина, спала с ним! Она подражала Оскару, выпендриваясь. И картины писала под него. Подмалевки, с которыми Оскар что-то делал. Он хотел из нее художницу сделать. Хотя, наверное, в чем-то способная – как чего в жизни устроить. Мужчины вообще очень глупые. Женщина может провести вокруг пальца за так! Она была очень сексуально развита и «пошла по всем по трем», как говорится. Игорь тогда был молодой, а потом женился на сестре ее мужа. Потом ее муж был Андрей Хрущев, тогда так все закрутилось, что все женились и разводились, буря какая-то была. Хрущев был очень незаметный, хотя внешне очень симпатичный, из советской, очень консервативной, кондовой семьи. Игорь всю жизнь маменькин сынок, хочет, чтобы ему все дали, так и живет. А женщинам он нравился. Про меня она говорила страшные вещи, но тогда я ничего не знала, и, когда они разошлись, у меня не было плохих чувств к ней. Она очень любила выпить, болезнь эта передалась от матери. На Бульдозерную выставку она пошла как в ЗАГС, чтобы Оскара окрутить совсем. Валя травилась, узнав, что Оскар ее бросил, чуть не умерла. Но Оскар нашел в себе мужество вернуться, очень жестоким в отношении Нади путем, выдав ее замуж за какого-то доктора, где она умерла. Что там произошло на самом деле, мы не знаем. Обычно говорят – Оскар, выставка, тра-ля-ля, а чем кончается, люди не вникают ни во что. А Надьку, конечно, жалко.

Платовы

Лида, расскажите про своих прилукских друзей – Ефросинью Федосеевну Ермилову-Платову и Федора Федоровича Платова.

Однажды в Прилуках прошла ужасная буря, когда деревья летели по воздуху и их можно было очень дешево купить. Художники Платов и Ермилова-Платова построили себе дом. Замечательная женщина! Прежде всего, она была первой женой Бунина Ивана Алексеича. Платов звал его Фрокой и очень хвалился. Фрока тоже из Каменки, барышня красивая, из непростого семейства. Бунин о ней не пишет, но «разлюбила, и стал ей чужой, растоплю я камин, буду пить, хорошо бы собаку купить» посвящено ей. Фрока рассказывала, что он был ужасно тяжелым человеком и она ушла от него. Терпеть его фокусы могла Вера Николаевна. Но что делать, значит, ему это было нужно, зато он такой великолепный писатель. Начнешь читать Бунина, и не оторвешься – каждое слово, каждая фраза.

Фрока была безусловно самостоятельная, очень талантливая художница, но ее вытряхнули, отставили, как и всех тех, кто не подчинялся соцреализму. Главное, что эти люди были выброшены из общества. И они оказались в положении сложном, как бы в вакууме, ни туды ни сюды. Их никто не признавал, не поддерживал, не платил, а делать что-то надо было. Они жили в Москве у Павелецкого вокзала, в полуподвале, в одной большой комнате с отличной печкой. Потом они смогли приехать на Прилуки и работать, писать. Платовы приехали позже, и им так понравилось это место, что они решили построить дом. А летом был страшный ураган, повалил массу сосен, и из падшего леса они построили дом, сколько энергии было в людях! Была движущая сила, цель заниматься искусством. Сейчас в молодых людях этого нет. Построили, жили, принимали людей – они жили поздно, сентябрь и чуть ли не октябрь, как молодые.

Федор Федорович Платов, хоть и с седой бородой, ходил в шортах и всегда говорил: «О, здорово!», «Я – Федор Платов». Думаю, они были купеческого звания. Брат был Анатолий Федорович, прелестный, редчайший человек, у нас в училище преподавал перспективу. Федор был немножко фантазер, придумал «восьмикистие», был одаренным, разным художником, прошел 20-е годы. У пианиста-аккомпаниатора Миронова висели его осмысленные, значительные натюрморты, я их видела еще раньше. Это не был супрематизм, но его не приняли, потому что шло безвременье, и они оказались в вакууме. У меня есть ее два пейзажа и рисунки, замечательные. Есть маленькое масло. А Фединых – два портрета акварельных, мне совсем не нравятся. Федя вообще был новатор. В чем была затея с восемью кистями? Писал сразу восемью. Стихи писал, как Хлебников, но попал в такое время! Фрока еще делала какие-то вещи, а он уже нет. Была такая скульптор Сандомирская, из их плеяды, делала реалистические вещи, монументальные головы вырубала из дерева. Ее скульптуры были в Третьяковке – деревянная, 23-го года, называлась «Материнство» – замысловато сделанная женщина с младенцем. Жила она на Кировской, недалеко от Родендорфов. Она приехала уже старой, а все работала, как и Фрока с Федей. Потом родственники отправили их работы куда-то на периферию. Работы Платовых разошлись по периферийным музеям. А это ужасно.

У Платовых мы познакомились с Зеноном Петровичем Комисаренко, он был первый мультипликатор. О нем даже слова никто не сказал. Он был еще более несчастный, чем они, они продолжали работать, а Зенон уже ничего не делал. Жена у него была мегера. Он приходил к Марии Вячеславовне Горчилиной и там занимался живописью. У него были акварели с белилами, у меня есть одна абстрактная его вещь. Он много там написал этих вещей. Они в основном попали к Галине Махровой. Она мне и подарила его работу. Вообще, Зенон Петрович был человек замечательный. Все они были очень талантливые, но попали в такое ужасное время, что им некуда было податься и не на что опереться. А Зенон Петрович как раз меня познакомил с Кудряшовым и его женой. И слава богу! Благодаря мне Костаки купил у него работу, потом Мясников – и они просто могли пойти купить себе кусок какой-то более сладкий. Когда Мясников умер, Костаки купил в его семье все его работы. Зенон бы не удержался, человек он был слабый, всегда грустный, мне его всегда было жалко. Надо быть брутальным, крутым, чтобы добиться положения. Он относился бережливо и к другим работам. Зенон друзьям всегда помогал, как ходил и помогал Платову.

Еще был художник Михаил Кузнецов. Кузнецов тоже примыкал к Штеренбергу. Кузнецов был друг Зенона, и он позаботился о работах, когда Кузнецов умер. У меня есть его большая работа, уже ничего собой не представляющая. Мы устроили его прекрасную неопримитивистскую работу – повара, стол, фигуры – одному итальянцу; ко мне подошла женщина и передала его книжку, собрание русского фарфора 20-х годов. Отец первой жены Игоря, Тани Кашиной, Николай Александрович, потом устроил бум, будто мы продавали работы Кузнецова, а деньги брали себе. Я деньги тратила только на такси, когда перевозила работы Кузнецова. И Зенон пошел к нему и сказал, чтобы он этим больше не занимался, – другой бы не пошел! Остальные работы погибли в подвале Таниного отца. Многое осталось, портреты, и она считает, что это ее работы, – но я на них и не претендую. С Таней Кашиной мы до сих пор сохранили хорошие отношения, а он и его жена были советские скульпторы, делали пионеров и прочее. Он написал на меня донос, что я нигде не работаю. Но у меня на руках был договор с Горбуновским дворцом, что у меня есть заказ, – так я отделалась от милиции, когда она пришла ко мне.

Кудряшов

В конце 50-х выжившие авангардисты тихо сидели по углам, считали спрятанные за шкафом шедевры ошибками юности, Удальцова писала пейзажи, Леонидов клеил макеты студентам. Открытый вами супрематист Иван Кудряшов сегодня представлен в Третьяковке.

Художник Зенон Петрович Комисаренко, удивительный человек, большой друг Платова и Ермиловой-Платовой, познакомил меня с великим художником Кудряшовым, супрематистом чистого вида, учеником Малевича. Я считаю, что он гениальный, неповторимый, в отличие от Малевича, художник. Есть фотография, где маленький мальчик Ваня Кудряшов сидит рядом с Малевичем в Витебске. Кудряшов шел до конца. Он выстраивал пространство под влиянием Малевича. В его картинах было зарождение форм и понимание этого пространства. В 26-м году Кудряшов должен был дать письменное отречение от своего искусства, его нигде не выставляли. Но его натура не могла существовать без творческого процесса, он мыслил, что-то делал и дошел до абстрактного сюрреализма, делал очень интересные формы. Когда мы познакомились, его уже интересовал космос, он хотел туда лететь. Но никто об этом не говорит, кроме меня. Да и о первом авангарде тоже – случайно уцелел Кудряшов, потом появился Костаки.

А как в доме Кудряшова появился Костаки?

Я все сделала, чтобы замечательного Кудряшова узнали. Я вообще сыграла в их жизни значительную роль. Был такой большой коллекционер, обладатель невероятной коллекции, кремлевский доктор Мясников, очень официальный – он констатировал смерть Сталина, но милый и хороший человек. Я его мало знала, но он ко мне относился невероятно хорошо, купил несколько работ и скоропостижно умер. И я его пригласила вместе с Костаки, они пришли, и увидели эти картины, и оба купили. Мясников купил у Кудряшова несколько картин, потом Костаки купил много графических работ. Отбирал Мясников, а когда он умер, все картинки были куплены Костаки у его семейства. Кудряшовы получили деньгу, а то они жили как нищие. У него даже не было возможности краски купить, если пенсия 150 рублей старых, 15 новых. Появились какие-то денежки, они приободрились, купили себе еду. Да и за картины получили не так много – какие тогда были цены? Но здесь нельзя обижаться – все картины Костаки отдал в Третьяковскую галерею, вывез в основном графику, акварели, гуаши.

Вы ласково называете его «Ванечкой», как Костаки своих любимцев.

Ванечка замечательный человек, как ангел! Это была уникальнейшая личность, милейший человек. По всему своему облику это был тишайший пустынник, ангел во плоти. Для него было чуждо все, что происходило вокруг. Он, конечно, страдал, воспринимал и переживал все трагедии, рассказывал, как закрыли Музей живописной культуры. Где еще так мог называться музей, кроме как в России? Когда я к ним приходила, они угощали меня с такой щедростью, покупали даже виноград, что у меня слезы на глазах были. А жили так бедно, у него была пенсия 15 рублей на новые деньги. Жена, Надежда Константиновна Тимофеева, была важнейшим участником его жизни, Ванечка был для нее всем на свете. Сама художница, занималась костюмом, работала вместе с Экстер, но его она любила больше, чем свое искусство, и в то время, когда мы познакомились, больше уже не работала. У меня даже была ее одна картинка – они дарили работы. Жили они в башне над Военторгом на Калининском проспекте, в полукруглой комнате с кухней внизу, и были беднейшие, наивнейшие, чистейшие, как кристалл, люди. Под ними жил какой-то генерал, который хотел завладеть их жильем. Пришла милиция, стучит, требует, чтобы открыли, они закрыли дверь и говорили: «Мы вас все равно не пустим, можете стрелять!» Такие смелые, а ведь забитые, никому не нужные люди были. Это был примерно 65-й год. Потом они переехали, и я с ними больше не встречалась. Слышала, что у них был племянник, которому досталось много его супрематических работ, написанных акварелью или гуашью на старой бумаге. В Париже около рю Жакоб есть галерея, владелец которой купил – у племянника, наверное, – большое количество работ Кудряшова. Что было дальше, не знаю.

А какие картины вы у них видели? Повторял ли он старые работы? Были ли у Кудряшова фигуративные вещи?

Не было. Ничего он не повторял, вы что! Работал он до последнего, занимался абстрактным сюрреализмом. Не помню, в каком году он начал работать, есть фотографии, которые он показывал. Главное, это его чистота, он тот ангел из стаи, опустившейся на Русскую землю. Кудряшов с таким восторгом рассказывал обо всем этом, это было выше понимания какое-то искусство. Авангард, остановленный на бегу. Он рассказывал, как открывался Музей живописной культуры. Были не только супрематисты и другие движения. Был Лентулов – мировая величина! «Малиновый звон» – гениальная картина! Сейчас много Лентулова в Третьяковке, в мое время ничего этого не было, была одна картинка. Вот и Ванечка висит.

Это «Конструкция прямолинейного движения», 1923 год.

Не думаю, что он ее так называл. Попробуйте осветить эти картины, они засияют рубиновым цветом. Надо фонариком хотя бы осветить, это такой цвет концентрированный, есть даже анилинованность. Он мне рассказывал, как писал эту картину, как грунтовал, как составлял лаковый грунт, – у меня потом даже были картины, написанные на лаковом грунте. Все это написано замечательно по технике. Но так она, может быть, тоже смотрелась бы сама по себе, эта картинка. Она как будто испачкана или замусорена. Были и другие, шедевральные просто вещи. Все работы Кудряшова очень сильные и по цвету, и по композиции, и по качеству исполнения. Я не говорю уже о театре, рисунков много было подарено, а где это все? Ничего нет. Он сделал занавес для Оренбургского театра, где все стены должны были расписываться как фрески. Гениальная вещь. Я очень любила эту работу и делала копию, но она получилась немножко длиннее.

«Оренбургский театр» 20-го года – в Третьяковке, три эскиза – в Салониках, где коллекция Костаки стала основой музея. Смотрите, вот «Расхождение», 1926 год.

А чей дар? Вообще, такого плана была картина вдвое больше, как бы Матисс. Может, ее пополам распилили и взяли кусок себе. По колориту была работа похожа на эту, но она имела космический характер, с какими-то формами сюрреализма, мыслями он шел вперед, запертый в своей комнате. Снять бы, на свет перенести, вы бы тогда увидели. Как она сделана, комар носу не подточит! «Я так пишу, чтобы комар носу не подточил», – говорил Скрябин. Никто не говорит об этом, все принимают как есть. Вот картина Экстер, которая висит внизу. Она их эксплуатировала – Тимофееву, жену Кудряшова, и прочих. Надя давала ей идеи, театральные эскизы, а та собрала и выдала за свое. У меня была даже работа Тимофеевой, я потом продала ее Володе Немухину. Не знаю, осталась ли?

Кудряшов подарил ему один из вариантов «Оренбургского театра», которые делал по памяти. А кого еще вы знали? В районе Бронных жил брат Малевича, на Арбате сестры Синяковы и брат Поповой, живы были вдовы художников, их всех находил Костаки.

Их мы не знали, знали Соколова, учителя Володи Немухина. У нас была замечательная его работа, хорошего размера, супрематического толка, сделанная великолепно. Потом ее забрала жена – не знаю, кому продала. Бывают жены, приверженные своему мужу-художнику, хотя жена Петра Ефимовича тоже была художница, но больше занималась офортами. О самом Малевиче трудно судить, я считаю, Малевич как бы дал импульс, а сам потом спрятался, пошел не туда. На школу Малевича влияли и кубисты, Брак и другие. Для меня все картины Малевича, находящиеся в голландском музее, а до этого где-то замурованные, очень сомнительны. Да и вся история с ними сомнительна. Я никогда в жизни этого не видела и не знаю, как все это туда попало. У него очень много картин фигуративного толка, со смещением плоскости, чего я в России никогда не видела. Невероятное количество фигуратива: крестьяне, точильщики, разноцветные пионеры, черный квадрат без рамы на каком-то фоне и черный крест. Во всей своей значительности Малевич не показан, его свели на нет – к солдатикам, каким-то людям непонятным в европейских костюмах, курточках, шапочках. Я такого Малевича не воспринимаю.

А как вы открыли для себя супрематизм? Как ваши работы связаны с ним?

Вопрос трудный, пространный. Вначале русский авангард не играл для меня никакой роли. Позже я его поняла, оценила, впитала и могу превозносить до небес. Я чувствую, что я единственная из художников, которая идет дальше. Не потому, что я у них что-то взяла, а потому, что внутри у меня как у них. То, что они сделали для России, невероятная эпоха, которую стараются всячески спрятать. Я писала в статье: «Лебединая стая прекрасных птиц опустилась на Русскую землю». Они сами, лица их были прекрасны, это была чистая струя в искусстве, прозрачная, светящаяся, и все же их закрывают. Почему России нельзя быть первой? Все самое выдающееся Западу «не годидзе», как говорил Зверев. В Третьяковке была выставка «Кубизм», где выставили всех наших художников, в том числе и Ванечку Кудряшова, который делал чистой воды супрематические вещи.

Иван Кудряшов писал: «Космический образ, который создает интуитивом художник, аналогичен научному представлению о Вселенной. Мы перестаем жить на Земле. Мы стали жить в космосе, и теперь точка схода должна быть там».

Авангард мог случиться только в России – он имеет отношение и к иконам, и к простору российскому. Посмотрите на них – какие у всех симпатичные лица! Люди другого ранга, пришельцы с другой планеты! Представление об авангарде очень примитивное – глубин этого высочайшего всплеска искусств никто так и не коснулся. Тогда их не приняли, загнали в подвалы, а теперь записали в кубисты, вопреки их сути! Искусство никогда не было обезличенным – в русском авангарде было проникновение в другие плоскости. Супрематисты успели очень многое сделать – от спектаклей на Красной площади до скульптуры Робеспьера в Александровском саду. Когда земля перестанет быть исправительным домом, люди построят себе прекрасные светлые дома из слоновой кости и напишут супрематические композиции. Представьте себе – солнцем освещенные дома, стены, картины невероятной величины! Я написала о нем статью для выставки.

Лидия Мастеркова. Авангард, остановленный на бегу

«Авангард, остановленный на бегу» – так озаглавлена книга, которая вышла в России в 1989 году, во время перестройки. Какие трагические и страшные слова, подумать только! Книга, безусловно, интересна, но где же картины и их создатели? Сколько времени, как долго думали сильные мира сего? Сколько лет картины этих белокрылых птиц были погребены во тьму, вместо того чтобы сиять, освещая пути человеческие? Много упущено времени. Если могло бы все быть по-другому! Русский авангард начала века – непростое явление. Трудно понять и осознать, почему он возник и утвердился именно на Российской земле. Казалось бы, революционные настроения начала XX века способствовали и давали надежду на прочное утверждение небывалых до того времени творческих взлетов. За незначительный промежуток времени авангард укрепил себя при всех встречных и поперечных препятствиях и сопротивлениях. Лебединая стая опустилась на Русскую землю. Начиная с выдающихся гениев – поэтов. И, если вы посмотрите на лица этих художников – пришельцев на нашу землю, все они, без исключения, прекрасны.

До сих пор, как это ни странно, не нашлось никого, кто бы размотал клубок всех событий и причин, связанных с русским авангардом, и без экивоков, прямо, тем более что прошедшего времени бояться уже нечего, расшифровал бы не только облик и творчество непостижимых, мистически объединенных в одно великое движение художников, но и дал бы должную оценку их влиянию на все движение мирового искусства последующих лет. Если же кто-то коснется этой важной проблемы, то разматывать клубок нужно от отношения Европы к России и ее высоким взлетам. Лично я могу сказать, прожив 30 лет на Западе, что России отведено в мире одно из самых последних мест. Россия всегда, несмотря на все свои духовно высокие взлеты, будет поставлена в последний ряд. На Западе искусствоведы знают Андрея Рублева, но понятия не имеют, кто такие Дионисий, Феофан Грек и их гениальные фрески, построенные в пространстве храма. Русский авангард вырос на российской почве как результат сокровенных знаний. Своя земля, предания, знание европейской и восточной культуры – не Ближнего, а Дальнего Востока; редкие формы. Это уникальное явление, в наше время совершенно непостижимое для истинного понимания. Это явление должно было быть возведено в степень во всем мире.

Мне очень посчастливилось дружить с Иваном Алексеевичем Кудряшовым и его женой Надеждой Константиновной Тимофеевой. Меня познакомил с ними художник Зенон Петрович Комисаренко – первый мультипликатор в кино, списанный в неизвестность. В отношениях с ними была предельная простота и открытость, щедрость рассказать, передать свои знания. Кудряшов рассказывал мне, как он создавал свои картины, как грунтовал холсты (он писал на лаковом грунте), о глубине цвета, о лессировках. Трогательная забота о культуре живописи, о Музее живописной культуры, который был упразднен. Все внутренние переживания являют собой глубокое разочарование и, безусловно, трагическую жизнь великого художника. В 1926 году И. А. Кудряшов должен был отказаться письменно от всех своих творческих полетов, принудительным путем приземлиться с опущенными крылами и уже не взмыть опять. Он же не мог не мыслить и заглушить в себе творческого промысла. В 26–31-м годах он углубляется дальше в своих поисках, соприкасаясь с абстрактным сюрреализмом. Надежда Константиновна Тимофеева работала вместе с Экстер по современному костюму и для театра. Надежда Константиновна говорила, что никогда никакое искусство не производило на нее такое впечатление, как искусство русских художников начала века. Все это говорит о том, что художники эти уподоблялись Творцу, при полной отдаче, ответственности и высочайшем полете.

В один из зимних дней я пригласила к Кудряшовым известного доктора Александра Леонидовича Мясникова, крупного коллекционера, а также Георгия Дионисовича Костаки, которые сразу оценили и купили у Ивана Александровича несколько картин, весьма изменив их бедственное положение. Сейчас в Третьяковской галерее, в экспозиции XX века, есть две картины Ивана Кудряшова. Одна конструктивная композиция не имеет своего названия и висит рядом с картиной Редько. Вторая – пространственная композиция театра в Оренбурге – не имеет себе равного соперника даже среди всех великих русского авангарда. Как Мона Лиза Леонардо. Несмотря на все упущения, экспозиция Третьяковской галереи являет собой удивительное зрелище, достойное преклонения. На всех этикетках обозначено: «Дар Г. Д. Костаки».

Георгий Дионисович собирал, отыскивал, не просто за все платил, но еще прибавлял к назначенной цене. Костаки дал пристанище для заброшенных картин. Экспозиция в его трехкомнатной квартире, где собралась уже большая коллекция старых икон, приведенных в идеальное состояние, уникальный фарфор Н. М. Суетина – В. Ф. Рукавишниковой, включила русский авангард начала XX века. Ослепительная Любовь Попова, ее картина красной охрой на фанере, которой не хватило места, была прикреплена к потолку. Теперь она сияет на стенах Третьяковской галереи. Раньше, сейчас я просто не знаю, в итальянских palazzo стены были увешаны сплошняком, новомодный один ряд не дает звучащего аккорда, стихийного превосходства духа над мелкотой повседневности. Древние знали это. Экспозиция была великолепна, подобных экспозиций я не видела ни в одном музее мира. Потом у него была пятикомнатная квартира, стало намного просторнее, и было повешено много картин, для которых не хватало места.

Г. Д. Костаки не ограничился первым авангардом, он всегда очень интересовался, что делают молодые художники, всегда приезжал смотреть картины. Когда была моя первая выставка в Доме Ф. И. Шаляпина, Костаки приезжал не один раз и первым купил у меня картину. Так же и у других художников. Г. Д. Костаки был добрый, широкий по натуре человек – видимо, и это сыграло роль в его собирательстве. Живя в Греции и приезжая во Францию, он всегда встречался с живущими в Париже, многим помогал, мне в том числе. Я думаю, что все его замечательные качества способствовали к осуществлению Миссии, которую он и выполнил в полной мере. Много можно рассказать об этом замечательном, великом человеке, прирожденном художнике, оставившем нам свой Дар. Костаки для меня незабываемая память.

Костаки

Георгий Дионисович Костаки выделял вас среди молодых художников, считая прямой наследницей художниц 20-х.