Текст книги "Идеально другие. Художники о шестидесятых"

Он очень хорошо ко мне относился, замечательно просто, но он ко всем относился с любовью. Костаки говорил «Любочка», «Лидочка». В этом было что-то для него сокровенное. Он обожал Краснопевцева, у него было много его картин, очень любил Зверева, называл его Толичкой. Как-то мы говорили с Колей о Звереве, и я сказала, что Георгий Дионисович любил меня не меньше Толи. «Ну, знаешь ли, он тебя любил по-другому!» Я так не думаю, он ценил мои способности, тогда я как раз начала делать свои абстрактные картины. Он в чем-то поэт был, Костаки, несмотря на коммерческую жилку. Он рассказывал, как приехал к Звереву и тот ему хотел что-то подарить. Был очень бедный и пошел в сарай, где в сене лежали яблоки, свил гнездышко, поставил на руки и принес, как подарок. Костаки был умилен. Потом, он же и сам был художник – в Греции начал писать русские избушки. Костаки нас любил, приглашал, угощал, приезжал сам смотреть. Ему было интересно. Костаки часто приглашал нас к себе, когда жил на Ленинском. Потом была большая пятикомнатная квартира на Вернадского с замечательными шведскими креслами, он был человек большого вкуса и культуры. А уж если говорить о музыкальности, это был феноменальный человек. Его жена, Зинаида Семеновна, очень милая дама, замечательно пела романсы, по-настоящему, не как «у тети Маши на именинах», как я говорила про себя. Зинаида считала, что «Жорж не дал ей возможности учиться», но у них были дети, очень хорошая семья. Я никогда не скажу плохого слова о семье Костаки – когда готовили, жарили какого-то сайгака, мне всегда отрезался первый кусок.

Лида, чем для вас стал его домашний музей?

Костаки работал на ответственной должности в канадском посольстве под началом Министерства иностранных дел. В России к этому относятся с опаской, но это нормально – если человек там работает, почему об этом не рассказать? Ничего в этом нет плохого. У него была хорошая зарплата, он был человек умеющий, когда были плохи дела после войны, доставал пропитание для посольства – об этом он пишет в своей книжке. Потом очень зажегся и начал покупать картины. О Костаки еще никто толком не написал, даже дети. Прежде всего, Костаки был широкий и добрый человек, он дал пристанище художникам, которые валялись на чердаках и солили огурцы с грибами. Костаки был для нас отдушиной, неотъемлемой нашей частью. К нему мы ходили как домой, а не как в посольства, куда нас приглашали. Его дом был как итальянское палаццо – все было завешано картинами сверху донизу, такой был мощный аккорд искусства. Попова была прибита к потолку, потому что ей уже не осталось ни единого кусочка, сейчас эта картина висит в Третьяковке. Фанера, покрытая желтовато-охристым цветом, с какими-то красными формами. Такой экспозиции, что он устраивал в своих квартирах, я не видела никогда и нигде. Но в музее впечатление очень невыгодное: тут Попова, а в уголке «Черный квадрат» висит. Костаки свою миссию выполнил на отлично, все основные работы передал в Третьяковку. Только во Франции он мне рассказал, какое потрясение было для него расставание с картинами! Оставшееся собрание разделили между детьми, здесь только Наташа осталась. Костаки был замечательно добрым, таких теперь не встретишь. Добрейший, широкий, как моя тетка, человек! И очень многим он помогал. Незадолго до смерти он прислал мне чек на 10 тысяч долларов. И прислал чек Стацинскому, с которым дружил, и, по-моему, Хвостенко. Когда приезжал, то всегда приходил. В Англии он ночевал у Игоря, когда Игорь там жил, он нас очень любил. Костаки прислал мне замечательную американскую книгу о своей коллекции с подписью: «Дорогому другу с любовью». Костаки еще не оценили до конца, это невероятный человек. Таким людям надо петь славу.

Почему Костаки не стал всерьез собирать современных художников? То, что покупал у вас, он держал не дома, на даче, позже сгоревшей.

У него было какое-то столкновение с Ниной Андреевной Стивенс, и он решил отойти в сторонку. По крайней мере, сам он объяснял это так. А может, дома было большое сопротивление? Куда еще покупать художников, и так завал полный, деваться некуда, дышать нечем! Думаю, это более правильная версия – он, если бы хотел, не отступил. В России он как бы уступил место Нине Стивенс. Не знаю, жива ли она или нет?

Нет, умерла в прошлом году…

Умерла… А я все думала к ней пойти обязательно. Ей было 90 с чем-то лет. Но когда я приезжала, я всегда забывала ее навестить.

Нина Стивенс

Нина Андреевна собрала хорошую, большую, 60–70 картин, коллекцию. Она была человек большого вкуса, знала толк в живописи, вникла в современное искусство, несмотря на всю ее сложную, витиеватую жизнь. Платила деньги за картины, мало, но все же платила, мы не работали и в МОСХ не вступали. Стивенс была женщина с большим чутьем и в искусстве разбиралась. У них был целый сад за особняком на улице Рылеева, они его получили взамен простого деревянного дома на Зацепе, который снесли. Тот был их собственный, этот им не принадлежал. Она сделала там огромный ремонт. Нина создала свой особый мир по наитию. У нее был хороший вкус, и она смогла сделать прекрасную экспозицию.

У нее были любимцы среди художников? Были в коллекции и люди, позже исчезнувшие, – похожий на Полякова Потешкин, делавший ассабляжи Авто Варази.

Нет, она всех привечала, ко всем относилась с интересом, с теплом. Ей художники нравились, нравились их дурашества. Не думаю, что у нее были фавориты, ей нравились и Плавинский, и я, и Володя Немухин, и Зверев. Коля с ней не общался. Она ко мне всегда относилась очень хорошо, мы дружили, иногда я ей устраивала мебель. Ваську Ситникова я встретила впервые еще в старом, деревянном доме на Зацепе, где она всех принимала и угощала, жарила роскошное мясо, все было на высоте. Ее старая мать на всех покрикивала, ходила в платочке, лицо симпатичное. Отец окончил духовную академию, был верующий и образованный. Женились они еще до войны, Нина Андреевна, кажется, 12-го года рождения. За Эдмонда Стивенса она вышла, поскольку работала в каком-то отделе по связи с иностранцами. Это был подвиг – могли и посадить. Но он был человек влиятельный, его власти в России уважали. Стивенсы были непростые люди, он прекрасно знал русский язык, употреблял много старинных слов. Однажды мы приехали на вокзал, кого-то ждали, и он говорит: «Нина, ну шо мы тут будем суетиться целый день!» Был очень смекалистый, много лет прожил в Москве, и его ценили как корреспондента. Что-то писал для себя, вообще был мужик интересный. Но их хитрость мне была не близка – мы жили по-другому, всегда говорили прямо. Однажды моя сестра сказала матушке неправду, и та так ей дала прикурить! Не била, конечно, но отучила раз и навсегда. У нее был не особенно открытый дом – колоссальной проблемой были ее отношения с мужем. Он таскал в дом мальчишек и занимался с ними непотребными делами, ей выдержать это было совсем непросто. Это была трагедия жизни, но человек она была сильный и поэтому могла это преодолеть. Она никогда об этом не рассказывала. Она перед мужем тоже хитрила, выставляя Генриха Худякова как своего любовника, хотя разница лет у них колоссальная. Однажды они его оклеветали, сказав, что Генрих украл у них часы, – а Генрих всегда был абсолютный бессребреник. Она его так накручивала, так уличала, что он собирался заплатить за пропажу часов и сказал: «Мы с матерью соберем все, что возможно!»

В 67-м году Нина показала свое собрание в Нью-Йорке, в Музее современного искусства.

Она первая сделала русскую выставку в Музее современного искусства в Нью-Йорке. Я была в ее квартире в Нью-Йорке в 76-м году, где по-американски были очищены до кирпича стены и картины очень хорошо висели. Потом все было продано, были какие-то распри между ней и мужем. Даже каталог современного русского искусства, который должен был выйти, был разобран. У меня есть этот макет. Говорят, что Эдмонд включился и выставке помешал. Она же делала выставку «300 лет русского искусства». Потом ей дали по башке, она вывезла всю коллекцию и в 78-м году продала Нортону Доджу. В Америке она очень изменилась, семья и дети говорили по-английски. Судьба самой Нины Андреевны счастливее судеб ее дочки и внучки. В Америке у нее есть сын Володя и внучка Франческа, дочь ее дочери Аси, которая вышла замуж за именитого итальянца, маркиза Аврелио, много пила и очень рано погибла от бутылки. Были большие проблемы с наследством в Америке, где у нее большой дом и квартира. После смерти матери Франческа жила не с отцом, а с дядей, который наследство решил прибрать себе. Они очень дружили с Генрихом Худяковым. В Америке Франческа позвонила ему по телефону, они встретились, и она рассказала свою судьбу. Она оказалась сомнамбулой – слышала голоса ангелов, видела их, но, когда рассказала об этом отцу, он ее отправил в сумасшедший дом. Больше она ангелов не слышала.

Вишневский

Лида, а как вы работали в только открывшемся Музее Пушкина?

В Пушкинском литературном музее я одна делала выставки, сама резала стекла, оформляла паспарту. В 65-м году оформляла огромную общую выставку. Директор был в шоке – как может один человек осилить такую работу? А я могла – энергия была невероятная, перешедшая от моей матери. Да и сейчас я кручусь как белка в колесе. Директором был пушкинист Александр Зиновьевич Крейн, его заместителем – Татьяна Александровна. Очень симпатичные люди, в музей я приходила как к себе домой. Потом в музей пришли Оскар, Лев и Коля. Они и сделали весь музей, все экспозиции, покрасили стены. Безусловно, здесь их очень большая заслуга. В литературном музее я работала год, не больше, но получила у Феликса Вишневского целое образование. Потом он тоже ушел, но связь наша никогда не прерывалась.

Феликс Вишневский с юности собирал западноевропейскую и русскую живопись, мебель, фарфор, драгоценности.

Он был редчайший экземпляр, как и все люди, с которыми я встречалась. Пушкинскую эпоху, картины, декоративные вещи, я узнала там, научилась реставрировать под руководством самого Вишневского. Бегала к нему каждые две минуты и спрашивала: «Феликс Евгеньевич, как это, как то?» Он меня очень полюбил, и мы стали большими друзьями. Ходили к нему, когда Володя Немухин начал собирать серебро, он помогал ему доставать какие-то вещи, как это было принято в Москве среди коллекционеров. При моей и Вишневского помощи Володя собрал коллекцию старинного серебра. Там были феноменальные английские и русские вещи XVII столетия, не знаю, есть они сейчас у него или нет. Так что он сам тоже погряз в вещах! Но в то время все можно было купить за гроши.

Вишневскому многое удалось выкупить у генералов, вывозивших из Германии антиквариат, но не знавших его ценности, – так он стал владельцем картины Кранаха-старшего. Другое перешло от потомков старинных дворянских родов. Говорили, что у последнего Шереметева, жившего в башне Новодевичьего монастыря, он скупил за гроши почти все, включая «Титуса» Рембрандта.

Вишневский собирал все. Но его главная заслуга была в собирании западного искусства, мебели, церковной утвари, которую он находил под снегом. У него был невероятный нюх, он все понимал и знал лучше всех. Знания у него были феноменальные, он по раме мог определить, откуда картина. Его Дерен висит сейчас в Пушкинском музее, многие другие художники, которых какие-то офицеры привозили из Дрезденской галереи, не зная, что это такое. В комиссионном продавалась миниатюра, акварельный портрет в оправе с простыми на вид камушками. Я увлекалась антиквариатом и все думала – купить, не купить? И в один прекрасный день я прихожу к Вишневскому, он достает эту миниатюру и показывает энциклопедию Дрезденской галереи, называет мастера, рассказывает, что это за камни. У него было много драгоценных камней, была камея с огромным изумрудом, приобретенная им очень давно. И однажды пришли из КГБ и все изъяли. Амальрик написал неправду, что его принудили все отдать в музей. Зачем было унижать достоинство такого человека? Он все собирал для будущего музея. Он мечтал о Музее Тропинина, сам собирался отдать всю свою коллекцию вместе с домом. Феликс Евгеньевич отдал все вещи в прекрасном состоянии.

Основой музея стало собрание портретов русских крепостных мастеров, не только Тропинина. Потомок купцов Петухов завещал ему свой двухэтажный дом, где позже открыли музей.

Николай Григорьевич Петухов передал ему свой старый купеческий дом на Ордынке. Сначала у него было две комнаты в доме Николая Григорьевича и чердак, где тоже были картины. Бронзовая, с хрусталем, дворцовая люстра свисала до пола. Тогда такие вещи можно было найти в забегаловках у старьевщиков, скупавших металлолом. В антикварных вообще продавали потрясающие вещи. Я ему отдала картину, которую нашла на лестнице у своей приятельницы, жившей в Староконюшенном переулке. Старая женщина в чепце и мальчик, который подносит ей птичку. Вишневский сначала думал, что это ранняя работа Тропинина. Но в музее я эту картину не видела. Бетти Григорьевна, приятельница моей учительницы пения, была старше меня больше чем на 30 лет. Она тоже училась в Петербурге в консерватории, хотела быть певицей, а стала стипендиаткой Льва Шестова. Ее родители учились в Германии, потом жили в Киеве, и Шестов похоронил ее отца в Италии, когда Бетти было два года, а потом до 18 лет платил ей стипендию – Шестов был удивительный человек. Ее муж был очень крупный коллекционер, погибший в лагере. Потом Феликс Евгеньевич купил у нее за 40 рублей натюрморт с виноградом, западного мастера, лежавший у нее на рояле как салфетка. И отдал картину в реставрацию не кому-нибудь, а Корину, который сделал из нее шедевр. Тогда вообще все делали на совесть. Правда, реставратор Гречишников мне испортил одну работу, портрет старушки, которую я просила продублировать на холст. «Как, это ваша работа? Я думал, Осмеркина!» Толстый картон был грунтован для живописи. А он снял живописный слой и наклеил ее на холст. Я даже не знала, что такая вещь может быть.

Что за человек был Феликс Евгеньевич? Читал о нем, что держался он скромно, незаметно, ходил в потертом пиджаке и всю жизнь проработал товароведом в спичечной промышленности.

Потрясающий был человек. Жил он бедно, на обед ел консервы из банки. Он много рассказывал про свое семейство. У его отца была бронзовая литейная мастерская, где отливали и золотили медальоны и скульптуры, тоже в Замоскворечье. Мальчишкой он катался по огромному помещению на велосипеде. Мне кажется, он ни у кого, кроме отца и дяди, не учился. Он родился с природными знаниями. Во дворе музея в деревянном доме до сих пор живет его сын, Женя. У них в семье все по мужской линии или Феликсы, или Евгении. Я его знала совсем молодым. Его мать, Елизавету Алексеевну, я тоже хорошо знала. После него директором стала Галина Кропивницкая, но у них были сложные отношения. Она очень любила Льва, несмотря на все его измены. Галя меня и устроила в Пушкинский музей, где работала научным сотрудником, водила экскурсии, но потом сама была вынуждена уйти, когда выяснилось, что она взяла для Льва какие-то работы из гравюрного кабинета. После работы в Пушкинском музее Лев начал увлекаться мебелью, гравюрами. Галя разбиралась в искусстве, но растворилась в личности Льва и поступила к Вишневскому в Музей Тропинина.

Выставки

Лида, вы помните фестиваль молодежи?

На самом фестивале я не была, неинтересно было. Была выставка 57-го года, но то, что было там и что я видела, я ничего не помню. Фестиваль какую-то помощь оказал, как весть о реальности этого искусства. Потом была американская выставка, за ней французская, но тогда мы сами уже вошли в этот поток. В то время русский авангард не играл для меня никакой роли. Позже я его поняла, оценила, впитала и могу превозносить до небес.

Манежная выставка 62-го года вам была интересна?

В Манеже мы не участвовали и не имели никакого отношения к группе Белютина. В Третьяковке висит его картина, много-много фигур, небрежно написанных. О нем было много сплетен, были какие-то статьи, но что о нем говорить. Там были разные художники, они получили нагоняй. Как им разрешили выставиться, я не знаю, как и политической подоплеки. Мы настолько заняты были собой, что это не имело большого отклика у нас как у художников. Разговоров было полно, конечно. Там и Неизвестный был, что он сейчас делает, я не знаю. Остальные были вообще не наши, мы были другие, не из того русского класса, что преуспели при советской власти. Они нашли какой-то путь компромисса с действительностью, сидели между двух стульев. Они способные люди, безусловно, но пошли своим, компромиссным путем, мне это не нравилось. Володя был более официальный, было время, когда он хотел в МОСХ вступить, Оскар хотел вступить, Лев – не знаю, не помню. Для меня этого и в мыслях не было – мои учителя Хазанов, Перуцкий были в черных списках. Конечно, мы не могли бумагу купить – придешь в мосховский киоск, там была женщина такая смешная, все время ругалась, но что-то иногда нам перепадало. А так краски привозили иностранцы, когда иногда кто-то к нам приезжал. Нам все привозили иностранцы! Как только появился поп-арт или оп-арт, мы все о нем уже знали. Прекрасно знали все имена – были очень интересные американские художники, Поллок, Кунинг, Аппель. Прекрасно знали французов, меньше – немцев, с Германией контакт появился позже. Когда в 62-м году появилась книга Камиллы Грей о русском авангарде, мы все уже знали.

Лида, а кто первым купил у вас картину?

Первым у меня купил работу Георгий Дионисыч, на выставке в доме Шаляпина, которую устроила в большой гостиной жена покойного искусствоведа Цырлина, Марина. Тогда это был коммунальный дом, где Цырлин снимал комнату. Там Плавинский выставлялся, Кулаков, Харитонов. Цырлин дружил с Олегом Прокофьевым, но я очень мало его знала, он рано умер. Работ было не так много, 58–59-го года, большие холсты, крепкие, фундаментальные. Костаки часто туда приходил, присматривался и купил две картины. Картину метр пятьдесят пять на метр пять купила одна француженка – мы тогда уже торговать начали! Дней десять была выставка. Мы украдкой потом перетаскивали картины – кто-то дал сигнал, что надо смываться. И мы смылись. Картины тащили Володя Немухин, я и кто-то третий. Сохранилась даже тетрадка отзывов об этой выставке, там какие-то чехи высказываются, есть высказывания Волконского, есть интересные, есть не ахти как. Для меня, почитательницы великого Шаляпина, это было важно.

Какие еще были домашние выставки?

Неофициальные квартирные выставки никто особенно не считал, но я думаю, что они были самые интересные. Каких-то особенных выставок у Волконского я не помню, а Рихтер устраивал у себя выставки Краснопевцева. Нутович был очень хороший фотограф и тонко понимал живопись, делал выставки на дому. Любил выпить, писал и читал стихи, любил Пастернака. У Нутовича многое сохранилось, он был самый интересный среди них – что касается знаний и любви к искусству. У него было больше культуры, он сам был поэт и очень хорошо читал стихи. Есть фотографии, где мы сидим у него за столом – Оскар, Валя, Лев, Галя, Володя, Коля, основное наше ядро. Однажды, мы жили в маленькой комнате рядом с отцом, пришел друг отца Червонный, пришел Женя Нутович, подвыпил, читал стихи, он очень много знал стихов, не только Пастернака. А потом приходит наш домовой судья, Николай Васильевич. И вдруг попал в такой водоворот, в какой не попадал со времен революции, – люди читают стихи, ведут интересные разговоры. Игорь маленький там тоже присутствовал. Амальрик продавал картины, Русанов не помню, собирать он стал, наверное, в то же время. Вера Русанова, говорят, все продала.

Когда Амальрик вернулся из ссылки, папа устроил его на работу в Агентство печати «Новости» и купил у него вашу картину, под которой я вырос, – за 300 рублей, выбрав между ней и рабинским «Рублем».

Вадим, я прекрасно помню эту картину! Но Андрей мне деньги за нее так и не отдал. Потом я его в Америке встретила. Он был очень важный: «Лида, ну как ты?» Я дала ему прикурить – заметила, что зазнался. А потом какое несчастье с ним произошло, оторвало голову. Гюзель, когда он был еще в лагере, приснился сон: она идет по квартире и все залито водой. И внутри она видит голову Андрея, она ее вынула и положила в таз. Я очень хорошо это запомнила. Но она могла и наколдовать чего-нибудь. Рассказывала она это в Москве. В Париже, когда мы ее встретили, она к нам даже не подошла – а ходила каждый вечер в Москве. Мы оказывали друг другу услуги – не продавали, а давали «на повисение». Денег у них не было, а наши картины они показывали. Талочкин появился позже, не знаю, откуда он вообще взялся. Он сильно от других отличался. Остальные были для меня свои, Талочкин не очень был свой, сам по себе. Нутович очень благоволил к художникам, Талочкин был потверже, нашел для себя пристанище – хотя явно все ему нравилось. Талочкин не продавал, а тот же Нутович – да, и очень хорошие работы. Глезер – совсем другое, не мой человек.

Глезер симпатичен своей авантюрностью, максимализмом! Но время энтузиастов его типа, увы, прошло.

Глезер был большой ловкач, искатель приключений, авантюрист в хорошем смысле слова. Но он, безусловно, сделал нашу первую выставку на шоссе Энтузиастов в 67-м году. Нас было 12 человек: мы, Зверев, Плавинский, Воробьев, Штейнберг. На открытие приезжали Евтушенко, кто-то еще, но я с ними не встречалась. Само событие было очень интересно и хорошо устроено. Очень вежливо нас развезли домой и привезли картинки. Сашка сгущает краски, никакого скандала там не было. Закрыли выставку через полтора часа, и все. Но ничего нам за это не было. Коллекцию в его квартире сделали мы, до последнего гвоздя, сам он безрукий. Часто занимал деньги и не отдавал. Какое-то время он был секретарем комсомольской организации, мог куда-то пойти, что-то организовать, но все для него делали сами художники. Сам по себе, без помощи художников, он ничего собой не представляет. Тем, что делал Глезер, какие-то журналы, мы почти не интересовались. Когда Глезер собирался уезжать, он начал вести себя не очень-то хорошо. Мог говорить грубые вещи, это говорит о его несостоятельности. Если у человека есть какие-то твердые убеждения, если он чувствует твердую почву под ногами, он будет вести себя по-другому.

В Париже Глезер привел меня к Оскару, сам не пошел, ждал внизу. Дальше пошли в кафе, заказали кофе, тут закрывают, в следующем тоже, пошли к нему, пили вино, сидели полночи без света – он боялся, что хозяйка узнает, что кого-то привел. Было неловко и жаль его. А через какое-то время он устроил в маленькой галерее прекрасный день рождения, с танцами и стихами.

У Глезера все закончилось печально, даже его личная жизнь – сплошные разводы. Все это говорит о том, что он не способен к серьезному делу. Его писания про борьбу с КГБ и Министерством культуры неинтересны и к искусству не имеют никакого отношения. В книжке о Лианозове он десять страниц пишет о Немухине, остальным дает по одной странице. Это неэтично. Если он брался за музей, надо было делать это серьезно, а не сваливать на малознакомую француженку. А он бросил и Майю, и музей – что он в той женщине нашел, не знаю, но продать картины она сумела. Выставка Глезера с Шемякиным в Пале де Конгрэ, наверное, имела очень большое значение, было много художников, Зеленин, Целков, Оскар, мои картины. Эта была в каталоге, потом он ее кому-то продал. Кажется, там не было разделения, кто где живет. Выставка значительная, не второстепенная, не позорная. Хотя Дина Верни, делавшая мою выставку, была очень недовольна. Знаю почему, но говорить об этом неинтересно. Коллекция была продана Табакману, который купил большой дом на Гудзоне, недалеко от Шемякина, и тоже хотел сделать музей, и почти сделал. Там были и мои картины, и Немухина, и Рабина, даже Генриху Худякову он отвел целый зал. Но потом увлекся перепродажей и все распродал. Коллекции Глезера и Стивенс в итоге оказались в Америке у Нортона Доджа.

Иностранцы

Как появились у вас иностранцы? В Лианозово первых привез Игорь Холин.

Мы жили, нас никто не трогал, но началась эпопея с нашими встречами с иностранцами. Все же мы были смелые – тогда казалось, иностранцы прямо запретный плод, а мы общались, не боялись ничего. Хотя у меня не было никакого комплекса стеснительности по этому поводу. Ну и денежки какие-то, конечно, они очень мало платили, но это был какой-то стимул. У меня не было никаких надежд продавать, купили и купили, деньги были незначительные, 100 рублей, но для нас все же деньги. Иностранцы тоже платили по 100 рублей, и мы могли жить не думая о бедности. Всегда можно было пригласить дипломатов, которые купят картину, – для них это были гроши. В России действительно ничего не осталось, все увезли иностранцы. Не думаю, что это была какая-то игра. Американцам нравилась Россия. Были, конечно, снобы. Был милейший человек в американском посольстве, поэт Саторж, и его жена Элеонора, две работы висели у него в доме в Америке. Ираида Ванделлос из послевоенной эмиграции была диктором на радио «Голос Америки». У нее был своеобразный, чувственный голос. У нее всегда висели мои работы, которые они очень любили и гордились ими. Ее сестра Галя тоже купила большую мою работу с выставки и повесила на особом месте в своем доме. Был очень симпатичный мексиканец или бразилец, который приезжал на длинной голубой машине, у него осталась большая коллекция русских картин, работ шесть или семь моих. Думаю, он ее сохранил, не разбазарил. Но многие картины просто выбросили. Однажды мы пришли в американское посольство, подхожу к зеркалу и вижу, что рядом стоит Оскар, при костюме, весь приглаженный. Я спрашиваю: «Оскар, дай расчесочку!» Он на меня посмотрел и потрогал свою лысую голову – я сделала глупость. Мы чувствовали себя очень свободно, многие, конечно, напивались, но я в рот не брала никаких вин.

На Западе у Рабина была нашумевшая выставка в Лондоне, у вас в 67-м году прошла выставка в Риме.

Был итальянец Альберто Сандретти, немного моложе нас, милейший человек, очень смешной и симпатичный. Он первый сделал нашу выставку в Риме, в галерее «Иль Сеньо», остался ее каталог. Когда мы с ним о чем-нибудь договаривались, он всегда был очень точный, исполнительный, делал все, что обещал. Знаменитый итальянский режиссер Стреллер приезжал с молодой женой – югославкой, большая умница и очень симпатичный, сердечный человек. С итальянцами мне вообще хорошо, в них больше открытости, простора российского. У них было огромное желание передать другим свои знания. Ведь часто профессора музыки или живописи считают, что довольно того, что знают они сами. Но думаю, что в России, несмотря на все революции и перестройки, такая сердечность будет существовать еще долго-долго. В англичанах что-то такое сохранилось, не в немцах и не во французах. Были времена, когда они были такие экспансивные, открытые, сильные. Когда я жила в Англии, я видела их парней – они довольно лихие. Французы тихие. Но итальянцы – очень близкие с русскими, очень открытые, безалаберные, свободомыслящие, говорят что думают. В Италии жил искусствовед Эрнесто Валентино, который прислал мне письмо, я написала ему ответ в форме аллегории о работе художника.

Дорогой ЭРНЕСТО ВАЛЕНТИНО!

Нужно ли говорить о надрыве русского человека? О глубине мысли? Столько сделано в искусстве. Столько написано картин, столько музыки разнообразной и пр., но есть недосягаемые и недосягаемые вершины – вот мое кредо.

Созидать, одновременно разрушая. Чувство гибели планеты, нравственное совершенствие – ведет ли художника к вершинам? Приводит ли его на свой, только свой, путь, становится ли он личностью? Постоянно чувство великой силы вселенной, если хотите, рока, наполняет сознание и становится неотъемлемой частью существования. Все через внутренний мир.

Сущность высокохудожественного произведения – высокая духовность. Я имею в виду произведения великих мастеров живописи, высокий аристократизм этого искусства.

Влияние общества, в данном случае – изоляция – трагизм русского человека. Вне общества. Нет чувства реального мира. Есть только свой мир. Новая форма. Современная музыка. Ф. М. ДОСТОЕВСКИЙ. Сфера страданий человека. МАРИНА ЦВЕТАЕВА. Б. ПАСТЕРНАК: Гул затих. Я вышел на подмостки… «Гамлет».

Жизненные явления: Первый удар колокола, Григорианский хорал, прикосновение и полет смычка, опять музыка, слияние немецкого языка с гениальными творениями немецких композиторов, И. С. БАХ. Чувство, доходящее до вершин ГЕЙНЕ, «Dor Deppepgenrer». Все через внутренний мир. Все через себя изо дня в день, все мысли, движения микрокосма устремляются на туго натянутый холст.

Человечность. Любовь ко всему, что ходит, летает, ползает. Постоянный духовный творческий процесс, о котором говорит Н. БЕРДЯЕВ. Был ли ГОЙЯ человечным? ЭЛЬ ГРЕКО? РЕМБРАНДТ? Человечность – как высший духовный творческий процесс. Искусство БЕНВЕНУТО ЧЕЛЛИНИ, обладающее внешними качествами? Все через человека. Понимание прекрасного Прошлого и эсхолатизм Современного – рождает другое отношение к предмету. В частности, к человеку. Исключить современного человека, потому что он страшен в своих стремлениях? Думаю, что не эта причина толкает художника на путь абстрактного выражения. Склад мышления абстрактно-устремленный. Все как бы взвешено. Только это не чувство невесомости – нет, а стремление ввысь к тому, что недосягаемо реально – реально абстрактно.

Стремление к прекрасному – несовременно, но необходимый компонент в современном произведении. Если все через духовный образ – неотъемлемая часть творческого процесса, несмотря на бесконечную многогранность абстрактивизма.

Сулит ли это успех, не имеет значения. О дилетантизме не может быть и речи…

Очень много сделано в XX веке, хотя не раз произойдет переоценка ценностей, но останется ли для этого время. В данном моем периоде преобладают два цвета. Белый, черный, с модуляцией фиолетового, синего. Пересечение плоскости. Внутренние пути сложны. Чтобы дойти до сильного контраста, силы выражения – бесконечность творческого мышления, годы работы.

Понимание классичности. Силы выражения СУРБАРАНА. Ни с кем не сравнимая индивидуальность ЭЛЬ ГРЕКО.

Мой путь как бы – от СЕЗАННА к ЭЛЬ ГРЕКО от ЭЛЬ ГРЕКО к абстрактному выражению.

Порой трудно разобраться, почему здесь идешь таким путем и не иначе. Художник одинок в своих устремлениях. И часто он совершает подвиг и никакие силы, кроме оков, не смогут остановить в нем этого устремления.

Еще многое хочется сказать, но, наверное, в следующем письме, конечно, если Вам это интересно.

ЭРНЕСТО ВАЛЕНТИНО, очень сожалею, что не ответила Вам сразу после получения журнала. Думаю наверстать потерянное.

Очень отрадно сознавать, что в Италии есть человек, который думает о нас.

С глубокой признательностью и благодарностью,

Л. Мастеркова.

14.12.69

Бульдозеры

Бульдозерную выставку давно растащили на цитаты посторонние люди. Вы и ваш сын Игорь Холин были среди одиннадцати заявленных в приглашении участников событий, разыгравшихся 14 сентября 74-го года на беляевском пустыре.