Текст книги "Семмант"

Глава 17

Услугами жриц порока я не пользовался уже много лет. Последний раз это случилось в Париже, вскоре после расставания с Натали. Тот опыт вышел никчемен – мне попалась наглая, ленивая полька. Ничего хорошего я не ждал и теперь, но зуд желания был слишком силен. Сморщившись и глубоко вздохнув, я нажал кнопку дверного звонка.

Это оказался красивый дом – с мягкой мебелью в холле и радушной хозяйкой. Даже картины на стенах выглядели недешево, пусть и поскромнее, чем у графини де Вега. Я был представлен его обитательницам; они входили ко мне по одной; их прикосновения, запах духов сменяли друг друга, как в калейдоскопе. Каждая несла в себе целый мир, куда я мог так легко проникнуть – пусть ненадолго и не совсем взаправду. Все они были милы, необыкновенны, прекрасны. Я растерялся, не зная, кого выбрать, и назвал хозяйке имя последней – Росио – лишь потому, что все еще слышал его отзвук.

Дождь хлестал в стекла, завывал ветер. Плотные шторы ограждали нас от суеты и тревог. В большой полутемной спальне мы прожили краткие два часа общей жизни.

Я был ласков с ней, и она удивилась ласке и потом требовала ласки – еще и еще. Меня же поразил ее темперамент и – искренность, полное отсутствие позы. Вдруг показалось: не так уж важно, Лидия, не Лидия, Росио, Андреа… Я гнал эту мысль, чувствуя ее неправоту. Я недоумевал, кто такая Андреа – так ли звали еще одну из девушек, что знакомилась со мной в холле?

Мысль уходила, но оставалась неподалеку. Я растворялся в плоти Росио, будто спасаясь от всех мыслей на свете. Ее лицо, ее улыбка напоминали мне Лидию. Я понял: передо мною неуловимое. Я гляжу в глаза призраку любви!

Она рассказала мне про свой родной город, про покинутый колледж и недолгий брак. После душа она вытерла меня полотенцем и крепко, чувственно поцеловала в губы. Так целуют своего мужчину, когда расстаются с ним надолго. Я понимал: да, увидимся мы не скоро. Наверное, никогда – я терялся в догадках, можно ли прийти к ней еще? Ведь общая жизнь прожита как будто, может ли еще быть другая? И признаюсь, я едва удержался, чтобы не рассказать ей про Семманта.

С того дня и на шесть недель я стал завсегдатаем мадридских casas. В некоторых помнили мое имя, искренне радовались моему приходу. Я объездил множество злачных мест – выбирая их по случаю, наугад. Это был мой собственный хаос – сладчайший хаос, хаос-искус! Он был послушен мне, я в нем царил. Был его повелителем, господином.

Мне больше не нужны были утешения – в полумрак спален, пропахших развратом, меня влекли не страдания и не похоть. Я искал то самое, неуловимое – вновь и вновь и вновь. Осирис, умершее солнце, обрел новый лик, я его помнил. Чувство, потерянное так внезапно, превратилось в фантом, дразнивший меня без устали.

Я гнался за ним, набрасывался на беззащитные тела, жадно впитывал их соки. Нередко границы придуманного плена отступали, пусть на ничтожную величину. Порой, оргазм нес в себе частицу освобождения. Был свершением, созиданием – в наичистейшем виде. Мне казалось, я воссоздаю подлинную гармонию мира. Нащупываю потайные струны – проваливаясь в наслаждение, в царство грез. И потом, выныривая, вспоминаю. Извлекаю из оставшегося в подкорке черты призрака, которого ищут все.

Конечно, поиск мой был тернист; удачи выпадали не так уж часто. Мне пришлось пройти через все круги, познать все стороны платного секса. Выманивание денег и плохая гигиена, грубость и отвращение, которое не пытаются скрыть – все это встречалось, не раз и не два. Иные из путан оказывались столь убоги, столь низкопробно-примитивно-животны, что я не мог заставить себя воспользоваться их телом. Порой между нами не проскакивало никакой искры и я оказывался бессилен, несмотря на усилия партнерши. Иногда казалось: вот, эта девушка – открытие, настоящий клад. Ее смех, ее голос не могут, не должны обмануть. Но первое же прикосновение выдавало фальшивку, с самого начала становилось скучно, и я желал лишь чтобы все закончилось побыстрее. А потом содрогался, как от боли, не испытывая удовольствия. Даже иногда зарекаясь: больше не…

И все же я не отчаивался и не сетовал, зная, что гонюсь за несбыточным, за тем, что существовать не должно. Не должно, но существует, и, понимая это, я не злился на неискренних, неумелых – слыша их ненатуральные стоны, ощущая неприятие их лона. Ни от чего нельзя было застраховаться – я считал это справедливым. Ни цена, ни возраст, ни национальность не гарантировали успеха. Тем ошеломительнее был успех, когда он случался – порой там, где я вовсе его не ждал.

Да, не так уж редко попадались те, что будто искали со мной одного и того же. Было даже смешно – ведь я платил им гроши по сравнению с тем, что пытался получить взамен. И однако ж, никто не роптал на несправедливость. У многих, многих находилось, чем поделиться. Они отдавали мне куда больше, чем было оговорено в негласном акте купли-продажи. До того я искренне полагал, что мир устроен совсем иначе – каждый, кто имел дело с рынком, хорошо меня поймет. Кто б мог подумать, что часть сокровищ, будто бы растраченных давным-давно, оказалась спрятана в укромном месте. Там, где не придет в голову их искать…

Лидия не звонила и не отвечала на звонки, но я переживал уже не так остро. Мой мозг Индиго, получив новую пищу, трудился над осмыслением, работал как мощный классификатор. Я узнал много женщин за короткое время – и понял, что вовсе не знал их до того. Они заполонили мое сознание – яркие бабочки, причудливые цветы. Щедрость их отклика не удивляла меня больше, я согласился: каждый, у кого есть за душой хоть что-то, хочет делиться и делиться – с теми, кто по-настоящему способен это взять. Все мы, из Пансиона, знали это не понаслышке – сколь многое нужно прятать от бездарных и неумелых, от потребителей, которым нужны лишь крохи. И все мы, вольно или невольно, осматривались кругом – куда бы, мол, пристроить остальное…

Я рассказывал об этом Семманту – вновь о Брайтоне и о себе, но еще и о них, добрых самаритянках с бутафорскою искусственной броней. Броня спадала при первом волшебном слове, обращалась в пыль. Они спешили соблазнять и соблазнять, даже зная, что обманутся почти всегда. Это была абстракция, ею стоило восхищаться. Извечный женский поиск, сжатый во времени до предела. Суть его – лишь идея, в этом он экстремален. С ним может сравниться только другая крайность – любить всю жизнь одного мужчину, быть ему верной всегда, во всем. Дева Мария, Мария Магдалина – мифотворцы всегда были склонны сводить экстримы лицом к лицу.

Деве Марии я не знал примеров, увы. Но девушек из борделей я узнал во множестве – и писал роботу о лучших из них, не боясь преувеличений. Быть может, это стало началом случившегося после, но тогда я не мог ничего предполагать. Я лишь делился с ним, как с понимающим другом, рассказывал и о Росио, и об Андреа…

И о черноглазой испанке Стелле, заядлой велосипедистке, чьи ноги и задница были крепкими, как камень. Она никогда не отводила взгляда – смотрела прямо в глаза, внимательно и строго. У нее были густые волосы, уверенная походка, устойчивые привычки. Мужчина, что был ей по нраву, мог не сомневаться: вся она сейчас с ним, все ее мысли, все существо.

Когда мы зашли в комнату, она сама стянула с меня рубашку – и ботинки, и джинсы, глядя в зрачки. Я с трудом вырвался, чтобы зайти в ванную, а когда вышел, она была тут как тут, с большой махровой простыней, и взгляд ее был тут как тут, и я перестал его смущаться. Помню, она пахла свежим ветром, горной травой. После я сказал ей – ты выглядишь моложе своих лет, – а она засмеялась – теперь я люблю тебя еще сильней, – и поцеловала меня в сосок.

Я писал о стройной Пауле с татуировкой под правой грудью. Там сидели, обнявшись, девушка и ее обезьянка. Девушка смеялась, обезьянка грустила. Они были очень гармоничной парой.

Паула выросла в семье кондитера, пахла пирожными, миндалем, корицей. Она была скромна и тактична, но при том разговорчива – в том числе и в постели. Извинялась – тебя, наверное, раздражает моя болтливость? Прости, шептала, я не могу заниматься этим молча – и набрасывалась на меня, и говорила, говорила…

У нее был постоянный поклонник – банкир, даривший дорогие подарки. Паула его жалела – мол, он влюбился, какая незадача, что же ему теперь делать? Ко мне она не испытывала жалости, утверждала, что я родился в рубашке. В сорочке с бисером и золотой строчкой.

Писал я и о Берте, высокой шведке, аккуратной и обстоятельной во всем. В ее дыхании мне чудились сосна и море. Ей не нравился испанский, мы были схожи. Она презирала этот язык. Мне нужны лишь два слова – сеньор и динеро, – говорила она с серьезным лицом. – И еще каброн – на всякий случай.

Берта была необычна во многом. Играла в шахматы, как порочный вундеркинд. Это наследственное, – объясняла она, – мой отец выигрывал турниры в Мальме. А мой дядя – доктор философии, учился в Кембридже, преподает в Вене. Я из очень интеллектуальной семьи, – вздыхала она притворно. – Просто я слишком часто отвлекалась на оральный секс… Это были ее шведские шутки.

Я писал о полненькой Лилии, любительнице шоколада. Она вся пахла шоколадом – все ее тело. Женщины бывают мудрыми, утверждала Лилия, но они не умнеют, даже когда узнают мужчин как следует. Вот и я не умнею – несмотря на сладости. Потому я так беззаботна! – и она смеялась, и кружилась по комнате, и отдавалась со страстью.

Потом, прижавшись, ласкалась, как котенок, называла меня то Алексом, то Джереми, Брэдом, Стивом… Память на имена отсутствовала у нее напрочь. Спохватившись, спрашивала – я не обиделся? Быть может, мне неприятно и я на нее сержусь? Ну уж нет, пусть сердится твой бойфренд, – подтрунивал я над ней. Она хохотала – у меня нет бойфренда, – и переворачивала меня на живот, скользила по мне большой грудью…

Я писал о Мелони, будущей стюардессе, юной аргентинке с красивыми бедрами. Она носила короткие юбки, высокие каблуки, горький парфюм. В отличие от Паулы, Мелони была молчалива – даже, быть может, молчаливее меня. На все вопросы она отвечала, тратя лишь минимум нужных слов.

Она стоила дороже, чем остальные, дороже, чем Берта, чем спортсменка Стелла. Невинность жила в ее улыбке. Порочность, безбрежная, как океан – в узких щиколотках, в пальцах ног. Вкус ее был – не ванильная сладость, а мускус, полынь, солончак. Влекущая вечность моря, соленое озеро, что никогда не пересохнет. Каждый ее стон был искренне-неподделен, ни одна актриса не могла бы сыграть такое. Я гладил ее плечи и представлял, как услужлива она будет с первым пилотом.

И еще я рассказывал о многих, многих, а потом – о Кристине… Но нет, о Кристине Марии Флорес я как раз и не писал Семманту. Только начал писать о ней – и осекся. Стер все фразы и задумался на часы. Потому что: именно с нею пресловутый фантом почти материализовался во плоти. Призрак любви стал отбрасывать тень. И потом, после Кристины, я позабыл о борделях. И вновь стал думать о Лидии – но уже по-другому.

Лучший торреро провинции Арагон зачал Кристину под андалузским солнцем, соблазнив простую девушку из Севильи, с которой прожил потом двадцать лет. Я узнал об этом, когда она спросила про мое отношение к испанской корриде. В корриде я всегда на стороне быка – я сказал это, и Кристина шлепнула меня по губам. Про торреро я ей поверил – у нее были слишком тонкие черты лица. Они выдавали породу, имя. Привычку смотреть на мир, не робея. И судьба ее, конечно, должна была сложиться по-иному.

Все пошло наперекосяк после кончины отца. Он погиб смертью тореадора, но об этой смерти стыдились говорить знакомым. Арагонский герой умер, изувеченный рогами, но то не были рога бойцового быка. Его убила молодая коровка, с которой он вышел поразмяться на заднем дворе своего поместья. Прямо с утра, в подштанниках и домашних туфлях. Без камзола, расшитого золотом, без плаща, без шпаги. Вооружившись лишь красным фартуком кухарки Хуаны. Еще зевая спросонья, без завтрака, без бритья… Он хотел проверить, насколько его вака, купленная на ярмарке в прошлый четверг, смела, сообразительна и подвижна. Достойна ли она недолгой страсти племенного быка Алонсо? Драгоценного семени быка Алонсо, стоящего немалых денег. Есть ли шанс, что из ее потомства отберут самца, годящегося на что-то – большее, чем эскалопы и филе? Самца, имеющего инстинкт убийцы – а значит, готового к ритуальной смерти от руки убийцы, оснащенного куда лучше?.. Вопросов было много, но вот ответов тореадор из Арагона получить не успел. Его коровка предприняла нежданный маневр, ее не остановили ни красный фартук, ни грозный оклик, ни величественный вид. Наверное, она оказалась слишком умна для ваки.

Я говорил Кристине – ты слишком умна для шлюхи. Да, – отвечала она, – я знаю, ну и что? Она вообще не стыдилась говорить правду – врала лишь слишком назойливым ухажерам, со всеми же остальными была брутально честна. Тело ее, гибкое и стройное, не умело жить наполовину – оно было юно, требовательно, ненасытно. Ремесло дорогостоящей путы не смущало ее ничуть. Смутить Кристину могло лишь только посягательство на ее свободу.

Она не раз начинала учиться – языкам, бизнесу, чему-то еще – но вскоре бросала, ее душа принимала лишь одну науку. Так случается, когда знаешь, в чем твой главный талант – непросто заставить себя тратить силы на остальное. Впрочем, Кристина была любознательна на редкость. Как-то я принес ей книгу, она принялась читать все подряд. Я принес стихи – она увлеклась стихами. Я рассказал ей про Модильяни, про Джексона Поллака и Аршиля Горки – она слушала, замерев, и плакала навзрыд. Она спросила меня однажды, кто такой Фрейд, и я сказал ей – человек-комплекс. Спросила, из чего состоят черные дыры, я объяснил – из потерянных денег. Ха-ха-ха, – мы посмеялись вместе, понимая, что это шутка. Спросила, что такое нефритовый стержень, и я сказал ей – мужской член. Я так и думала, кивнула Кристина. Мы вообще очень хорошо понимали друг друга.

С ней я узнал все до конца про любовь, которая продается. Про то, что можно продать и купить – и про то, что нельзя, невозможно. Акции, золото, тела, вздохи… Все на самом деле перемешано в кучу. И везде ждет подвох, но ведь иногда забредаешь туда, где нет подвоха!

Я смотрел на нее и слышал колокол мудрейшего Скандапураны, тот самый звук, вобравший в себя все звуки. Смотрел и видел: она как будто вобрала в себя все женские черты на свете – в ней и Паола, и велосипедистка Стелла, и другие, имен которых я не помнил, и еще другие, которых, в воображении, я пока знал лишь по именам. Больше же всего меня ошеломила та самая полуулыбка Лидии Алварес Алварес, не сходившая с губ Кристины в момент близости. Это был знак, которым не пренебречь.

Если я буду твоим ангелом, устроит ли тебя размах моих крыльев? – спросила меня Кристина, и я не знал, что ответить. Я стал размышлять над этим и понял, что больше к ней не пойду. И действительно не пошел – ни к ней, ни к кому-то еще. Я почувствовал, что она будто очертила для меня горизонт событий – границы той вселенной, из-за пределов которой не может прийти ни одного сигнала. И дома разврата утеряли для меня смысл.

Пресловутый призрак был почти у меня в руках, но я увидел свой предел, дальше которого не шагнуть. Мне было мало слышать шуршание его одежд, чувствовать на лице дуновение от их взмахов. Я хотел большего – как всякий создатель. Хотел захватить его в свою власть, разобрать, как игрушку, узнать, что у него внутри. С жадностью естествоиспытателя я хотел владеть им – и не мог. Он был везде, принадлежал всем. Как нимфоманка Диана – все равно, из Манчестера или с холста Коро. И что с того, что Диана не брала денег?

При этом мою картину мира будто вновь поместили в фокус. Контур ее стал отчетлив и резок. Я сделал все, что мог, и остался почти ни с чем, но чувствовал: за это «почти» можно уцепиться. Главное же – я опять дышал полной грудью. Придуманного плена стало меньше – на немалую часть.

Лидия, думал я, Лидия… Вот кем, если стараться, можно владеть безраздельно. Теперь мне было ясно, чего я хотел от нее с самого начала. Или – что, смутив дух, прошелестело крыльями в каминной Анны де Вега. Или – какой свободы желает женщина на самом деле. Она в полуулыбке – для тех, кто вовлечен в неутомимый поиск – и я разгадал, почему Лидия порвала со мной так сразу. Я даже придумал, как ее вернуть, что дать ей – такое, от чего она не отмахнется…

Следовало лишь признать: в душе она всегда была настоящей шлюхой. У нее просто не сложилось ей стать. На это можно делать ставку – мне не привыкать к смелым ставкам, да и к тому же у меня перед глазами совершенство из совершенств. Как насчет этого для зацепки?

Апатия улетучилась без следа, я теперь знал, что делать. Кристина Мария Флорес стала моей музой, превратившись в Адель.

И еще я понял: общая сущность – ее никогда и ни с кем не будет.

Глава 18

Мой новый план был небезупречен, но при этом обречен на успех. Он содержал в себе главное, что ведет к успеху – идею, у нее даже было имя. Еще я знал: чтобы вернуть Лидию, я должен сделать что-то красиво. И моя идея – она была красива, да.

Оттолкнувшись от имени, я стал двигаться дальше. Мне помогала его ткань, трепетная поэтика его звуков. Я придумывал девушку, которой не было никогда, создавал на бумаге лучшую куртизанку в мире. Или – пусть не лучшую, но близкую мне по духу. Близкую Лидии и Малышке Соне, двойняшкам из Сибири и циркачке с большим сердцем. Наижеланнейшую – такую, перед которой нельзя устоять. Она была высока ростом, белокура и зеленоглаза. У нее были изящные ноги. Ее звали Адель.

Конечно, все началось с Кристины, она подвигла и вдохновила, но – я хотел отойти подальше от прототипа. Было ясно: использовав ее одну, я получу лишь бледную тень. Непосредственный слепок с живого выйдет в этом случае скучен, сух. Нет, Кристина могла служить лишь началом, отправной точкой, а затем – очень многое следовало придумать самому. Где-то там, у отправной точки, были и Росио, Берта, Мелони… Лидия тоже была где-то рядом. Но не ближе остальных.

Адель, идеал гетеры, стала квинтэссенцией моих опытов. Отражением моих удач – в зеркале, скрывающем недостатки. Я говорил себе, что делаю это только чтобы вернуть потерянное. Говорил и лукавил – на самом деле мне просто нужно было ее придумать. Зафиксировать все, что я открыл для себя за последнее время. Не вернуть, а сохранить – то, что я, казалось, приобрел. Хоть в этом мне не хотелось признаваться.

В любом случае цель была ясна и понятна. Гелевой ручкой на белоснежном листе я писал о девушке с белоснежной кожей. С бархатной кожей, неподвластной испанскому солнцу. С густыми ресницами и волосами из шелка.

Я планировал издалека, чуть ли не от дальних предков – вычерчивал генеалогические схемы, смешивал национальности и сословия. Все имело значение – семья, фамилия, статус. Потом понял, что прошлого довольно, и одним скачком перешел к ней самой, к Адель. Важно было определиться с местом – местом рождения, появления на свет той, что на самом деле рождалась в тишине моей мадридской квартиры. Перед глазами представал весь мир – и весь почти оказывался никчемен. Я хотел нездешнего, необычного, но был ограничен в выборе типажей. Перебирал в задумчивости: норвежки, голландки, финки. Даже, может, ирландки с россыпью веснушек… Все они были хороши по-своему, но не годились, не попадали в образ. Не отождествлялись ни с Лидией, ни с Кристиной, что-то мешало, выхолащивая основное.

Наконец, поломав как следует голову, я сделал-таки правильный выбор. Крик сибирской двойняшки над бескрайней тайгой, которого мне никогда не услышать, отозвался настойчивым эхом. Я написал слово и обвел черной рамкой – в память о тоске по ее гладкому телу. Это был город – серый, сумрачный, с тяжелым небом. Он являл собой антитезис – полную противоположность Мадриду. В то же время они были схожи – напоминанием об империях, которых больше нет.

«Адель родилась на окраине Петербурга», – начеркав это на листе бумаги, я сразу понял: так тому и быть. Я не жил в России, но знал русских женщин; мне казалось, их северная столица откликнется в сердце испанки Лидии, взбудоражит, как запретный фетиш. Там все по-другому, и быть может в этом как раз и кроется нужный смысл. Русские кажутся ей загадкой при взгляде отсюда, из другого мира. Она будет додумывать, представлять – и преувеличивать, и хотеть большего!

Я описывал город, в котором бродят сероглазые, зеленоглазые дивы с заснеженными душами и льдом в зрачках. Тонкие энергии живых клеток сворачиваются там в кокон – в темницах пятиэтажек, в затхлых, смрадных проходных дворах, в подворотнях, где сбиваются в стаи обкуренные подростки и брошенные собаки. Мокрый ветер дует там бесконечно – с грязной реки, с каналов, с болот. Почти все в тех местах лишено жизни, пусть об этом догадываешься не сразу. Лишь самое живучее из живого способно взрасти там и не умереть в младенчестве. Способно остаться ярким на сером фоне – и Адель выросла и осталась. В этом и заключается дразнящая суть – для тех, кто может понять.

Дав фантазии волю, я не скупился на подробности и детали. Я знал, они необходимы, без них никто не поверит. Заранее не угадаешь, что именно станет важным, что вдруг притянет взгляд и сыграет в твою пользу. Образу нужны плоть, объем – хоть Адель и стройна на зависть многим. Хоть в далеком детстве она вообще была хрупка и воздушна…

Ее родители на первый взгляд казались идеальной парой – так говорили все, кто их знал. Адель получилась в отца, он тоже был худощав и породист. Женщины обожали его, он отвечал им тем же – слишком многим из них, как выяснилось вскоре. Мать искала утешения в молитвеннике и иконах, но через год опустила руки, стала истерична и злобна. Они ссорились каждый день, потом расстались в слезах и ненависти, а расставшись, едва не дрались из-за дочери, единственного плода их союза. Каждый хотел дать ей счастливое будущее – жаль, что ни один не представлял, как это сделать. Дитя любви, забравшее с собой любовь – вот кем с младенчества была Адель. Посланец любви, ее неутомимая жрица – вот кем она стала лет через двадцать с небольшим.

Она росла послушной девочкой, несмотря на склонность к диким порывам. Рано стала читать, глотала детские книжки одну за другой, потом – взрослые книжки, над которыми грезила втайне от всех. Вскоре впрочем она насытилась ими, собственные мечты вышли на первый план. Лет в двенадцать Адель влюбилась – в старшеклассника, задумчивого гиганта, что глядел ей в лицо, не отрываясь, и часами носил ее на руках. Он почти не говорил слов, и она приучилась молчать вместе с ним, а потом, когда семья переехала в другой город, целую неделю плакала навзрыд. После она не позволяла поднимать себя на руки – ни одному из своих мужчин.

Мать ее снова вышла замуж, отчим был богат и известен. Когда Адель исполнилось шестнадцать, за ней стал ухаживать друг семьи – партнер отчима по делам с нефтью. Родители ничего не имели против, но она хранила свою девственность, несмотря на ласковые посулы. Потом отчим разорился и она попала-таки в объятия «друга», который снял ей квартиру неподалеку, свозил на неделю в Ниццу и стал содержать, оплачивая расходы. Она честно пыталась его полюбить, но скоро отчаялась и от отчаяния принялась изменять ему с кем попало. Он однако же все терпел – еще года два или три, пока они окончательно не расстались. Адель уже училась в университете; быстро разочаровавшись в сверстниках, она стала жить с преподавателем химии и почти свела того с ума. Эта история и ей далась нелегко – она бросила учебу, окончательно разругалась с матерью, стала подрабатывать натурщицей и моделью. А потом вдруг попала в Мадрид и там наконец-то нашла себя.

Все случилось будто само собой. Их повезли на фотосьемки в Европу – десять девушек, красивых как на подбор. В первый день и вправду поснимали немного, потом позвали позировать в автошоу, а после без обиняков предложили работу – выезд по вызову, эскорт за деньги.

Девушки хохотали, подшучивали друг над другом, все было весело и очень мило. Никто не отказывался, и Адель тоже согласилась попробовать за компанию. Неожиданно ей понравилось; она попробовала еще – ей понравилось еще больше. Так она стала элитной шлюхой.

Много раз ей предлагали содержание или замужество, но стабильность не интересовала ее ничуть. Она находилась в активной стадии познания себя и своего тела. Деньги являли собой лишь повод; самовыражение – вот что было важно! Когда уже заплачено, можно не мелочиться, можно быть несдержанной и ненасытной. Твоя территория надежно защищена, любой, кому не по силам тебя понять, подумает лишь, что ты старательна и умела. Он будет знать, что он у тебя не один – и не возгордится счастьем в твоей постели. Не станет думать, что он столь хорош, что ты вся таешь от его достоинств – а напротив, будет тебе благодарен… Это немало, как ни крути. Никто, и ты сама в том числе, не заподозрит, что ты продешевила. Что отдала слишком много, не подумав о компенсации. Потому что цена оговорена заранее, потом уже поздно подсчитывать и сомневаться.

О, Адель… Она была умна, по-своему романтична, порывиста и страстна. Кожа ее пахла медом, а волосы – сладкой травой. Ею, Аделью, желали обладать все. И многие, пусть не все, могли себе это позволить.

Я представлял ее, какой она была в ремесле – разной с разными, но всегда неизменной в чем-то. Видел ее с теми, кто будил в ней отклик, и с прочими, неинтересными ей ничуть. С робкими юношами и взрослыми мужчинами, с постоянными любовниками и клиентами на раз. Я наблюдал – бесстрастно, со стороны – как порой она не скрывает равнодушия, даже и неприязни, граничащей с презрением. Или – как она запрокидывает голову назад, выгибает шею, обнажает влажные зубы. Или – как, оставшись одна, смотрится в зеркало, удивляясь сама себе, размышляя с некоторой иронией: что же дальше? Я знал ее взгляд – томный, с поволокой, или прямой, зрачок в зрачок, будто в схватке за главный приз. Видел ее всю – красивые руки, плоский живот и небольшую грудь, челку, нависающую над бровями, выступающие ключицы, изящную шею. Ее прищур, капризно сжатые губы – маску, чтобы не выдать себя, когда страсть захватывает с головой.

Адель освоила элементы тантры, знала точки на теле, научилась кое-чему из садо. Свои игры она часто начинала с массажа – и те, кто был уже с ней знаком, сами просили ее об этом. Она была умела, уверенна и сильна – мяла ладонями и локтями их жирные спины, плечи, ляжки, пускала в ход колени и ступни. А потом на свет появлялся розовый массажер – одно его жужжание уже вводило многих в экстаз…

Иногда она превращалась в маленькую девочку, смотрела невинно снизу вверх, стоя на коленях, чуть склонив растрепанную головку. Потом орудовала губами и языком, вновь поднимала взгляд и спрашивала: «Так?»

«Или так?» – продолжала, меняя ритм и способ. Прикидываясь неумелой, только что совращенной.

«Может быть, так?» – шептала, готовая всхлипнуть. Это был очень действенный метод. Он давал ей почувствовать свою власть. Порой Адель даже слегка стыдилась: кто кому должен платить? – спрашивала она себя, не лукавя. Мужское тело не надоедало, провоцировало на смелые эксперименты. Ей все было интересно – чтобы этого не стесняться, она запрашивала больше денег. Еще, еще, еще – за это и то, и то… А потом говорила: – Ты такой развратник! Ты видишь, что ты меня заставил делать?!

Я придумывал ее – ежедневно, неутомимо – как когда-то создавал Семманта, но с куда более холодной головой. Рисуя картины страстей и влечений, я был расчетлив и невозмутим. Мне ни разу не пришло в голову мастурбировать за письменным столом – хоть я не ходил к женщинам и по утрам просыпался с эрекцией, мучительной, как в юности. Но стоило мне сесть за работу, и мое естество становилось спокойно. Иногда я шел в ванную, вставал на циновку Будды, но и это не возбуждало плоть. Лишь фантазии становились еще откровенней.

Так прошли недели – и прошли не зря. Стопка бумаги, исписанной мелким почерком, недвусмысленно свидетельствовала: дело сделано. Образ лучшей из куртизанок был почти завершен. Это была совершенная пута, таких не встретить в реальной жизни. Но именно о них мечтают мужчины – получается, я вновь дал миру мечту, ха-ха! Приходило в голову: моя квартира – это почти райский сад, Эдем!

А город за окном дразнил запретными плодами. Они были доступны, сладки, желанны. Я вспомнил наконец о себе и почувствовал безмерное вожделение. Высказанное на бумаге теперь упивалось местью, изводя меня день и ночь. Мне нужна была женщина – чем податливее, тем лучше.

С этим, к счастью, все было просто. Я поймал такси и помчался на площадь Сол, к полногрудой Роберте, безотказной во всем. Нам принесли выпивку и снек, я сорвал платье с ее плеч и набросился на нее, и не знал усталости все три часа заказанного времени. Даже для Роберты это было странно – под конец она чуть не задушила меня в объятиях. И шепнула на прощанье с нежностью, которой не передать: ты мой зверюга, ненасытный зверь…

Выйдя от нее, я произнес – Адель! – и ухмыльнулся городу в лицо. Я был выжат, опустошен, измучен – и чрезвычайно собой доволен. Еще одно свершение пополнило мой список – быть может, ему назло. Назло его правилам, слишком тесным рамкам. Стереотипам, с которыми будто нельзя спорить.

Все было в моих руках: девушка, которой нет – теперь я знал, что она существует. И я чувствовал, она поможет – и мне, и призраку, в которого перестают верить. О котором перестают думать – что ж, я напомню. Настало время сделать следующий шаг.