Текст книги "Семмант"

Глава 29

Войдя в квартиру, я обнаружил: кто-то рылся в моих вещах. Гадать не требовалось – у Лидии все еще оставался ключ. Тот самый, что она так и не отдала при встрече. И, я понимал, уже не отдаст.

Все было перерыто, дом напоминал разоренное логово. Не знаю, что искала Лидия, но постаралась она на совесть. Быть может, просто вымещала злобу. Выплескивала желчь, переполняющую до краев.

Компьютер, по счастью, остался включенным. Зато был выключен монитор, и на нем красовалась надпись, сделанная губной помадой: «Я всегда буду у тебя за спиной!» Мне было плевать, я ее не боялся. Меня беспокоило лишь одно – как чувствует себя Семмант?

Не без волнения я щелкнул тумблером, оттерев экран влажной салфеткой. Мы не общались почти пять дней – такого никогда еще не случалось. Что если, думалось мне, он решил, что я его бросил? Что я его предал, больше не хочу его знать? Как я объясню – про тюрьму, унижение, невиновность?

Журнал рыночных сделок был по-прежнему пуст, но экран жил свой странной жизнью. На нем с десятисекундным интервалом сменялись репродукции – как в электронной фотораме. Семмант будто вел беседу – сам с собой, ни в ком не нуждаясь. Один за одним являлись перед глазами Мане, Гоген, Тициан, Эль Греко… Художники и стили чередовались причудливо, я не мог уловить закономерность. Был Веласкес, и сразу за ним – Сезанн. Сера с его иронией всезнания и Дали с иронией горькой страсти. Опустошенный поздний Боннар. Смеющийся над всеми поздний Рембрандт. И – каменные джунгли Эрнста, обвинения, брошенные городу в лицо. И крик Мюнха – безверие, неприятие, отчаяние.

Я видел, как он повзрослел за эти дни. Как он стал другим – пережившим крушение иллюзий. Что изменилось в его душе из чисел? Справился ли он, преодолел ли это? Ответов не было – для меня. Я больше не чувствовал его, он стал загадкой. Любовь к Адель и все, что произошло потом, увели его куда-то, открыли пропасти, бездны. К ним не было доступа – ни мне, ни кому-то еще.

Однако ж я не умел сдаваться. Каждая из репродукций будто требовала: делай хоть что-то! И я внял призыву – наскоро приняв душ, налил себе кофе и уселся за рабочий стол. Постучал по клавишам, собираясь с мыслями. Открыл файл с последней историей про Адель. Перечитал и понял: я больше в нее не верю. Ни в историю, ни в саму Адель. Понял, что никогда не возьмусь за робота по имени Ева. И что больше не могу написать ни строчки.

Слушайте. Много раз впоследствии я прокручивал в голове ту минуту. И клянусь, я не кривил душой; я не лукавил и не жалел себя. Но мир после тюрьмы изменился для меня навсегда. Я будто избавился от толики внутренней слепоты. От малой толики, от милосердной капли. От той, которую, по считалке Брайтона, почти не отличить от брызг.

Я сидел, вспоминая прошлые дни, месяцы, годы. Вызывал в памяти образы и имена. Увы, мне не за что было уцепиться. Я словно видел всех разом – в зарешеченных камерах, в паутине лжи. В боксах тесных квартир или в просторных клетках – больших домов, шикарных машин. Несвобода была везде, доминировала в пространстве, и я только что познал высшую ее степень. Одно из государств, не малое и не большое, в общем-то не примечательное ничем, навалилось на меня своей мощью, обезличив, низведя до «никто». Как бы гениален я ни был, мой протест ему не помеха – как и клевете, которую нельзя опровергнуть. Государства, они повсюду. Равнодушно приемлющие клевету.

Впрочем, дело было не в них одних. Я видел слишком много всего вокруг, не позволяющего существовать свободно. Не позволяющего Адель стать такой, какой она хочет. Правила и условности подстерегали ее везде. Все кругом размахивали своими вето. Предъявляли права, указывали, как и что. Лавировать среди несвобод я больше не мог. Сразу вспоминались тюремщики-гвардейцы – их рожи, наручники и дубинки.

И я решил – решился на действие. Единственное, которое было в моих силах. Я честен с вами, и с собой в тот миг я тоже был абсолютно честен. И признал, что должен освободить Адель навсегда.

Для этого годилось только одно средство. Был лишь один способ – радикальный до бессилия.

Ведь я ж не мог поместить ее в кьюбикл. Даже и отправить в путешествие – куда? Везде вышло бы одно и то же.

Я был творец оболганного творения. Создатель, чье детище оказалось отринуто. Мне доказали это – бесповоротно. И я решил уничтожить Адель.

Мои пальцы вновь потянулись к клавиатуре. Теперь я знал, как и что делать. И слова рождались сами собой.

Я писал последнее письмо – от Адель к Семманту. Так было правильно, так было нужно. Подтверждая от ее имени, что она знала о моем роботе. О моем роботе, своем рыцаре. Это был максимум того, что я еще мог для него сделать.

«Когда-то, – писала она ему, – и я могла бы стать тебя достойна. Просто у меня маловато сил».

«Прими это и не считай за драму. Почти все драмы вообще надуманы».

«Пора тебе признать, что мир нехорош. Но и это не повод сводить с ним счеты».

«Счеты с миром сводят, когда в нем больше нет места. Тогда ты его покидаешь – это единственный способ».

«Это и есть твоя ему месть. Велика ли она – пусть судят другие».

«А ты – не делай выводов, не строй скорых планов. Мир без меня почти такой же, что был до моего ухода».

«Помни об этом, когда станешь грустить. И не грусти».

«Помни меня, какой ты меня знал. И не забывай».

«Храни меня в памяти – мы больше никак не можем выразить нашу близость».

«Наше безмерное совпадение в чем-то главном».

«В главном, которое для других – ничто».

Так писала ему Адель, и я отослал текст, почти не правя. Потом выпил снотворное, двойную дозу. Это было необходимо – чтобы не проявить слабость. Чтобы в приступе малодушия не попытаться повернуть все вспять. Не вскочить с постели, не настрочить заполошно опровержений, дополнений, объяснений. Чтобы не мельчить и больше уже не лгать.

В ожидании забытья я дышал глубоко, полной грудью. Все теперь должно было произойти само. Я больше не управлял событиями, исчерпав свою власть. Дошел до черты, которую не перейти.

Ночью мне вновь, как раньше, снились эротические сны. Или, сказать вернее, откровенные порнографические сны. В них на этот раз присутствовала Адель – словно чтобы вознаградить меня собой напоследок. Она была очень хороша. Мы предавались развязнейшим из безумий. Наверное, я пережил с нею лучшее сексуальное приключение своей жизни.

Проснулся я внезапно, вынырнув, как из омута. Завывал ветер, дождь хлестал в окна, в комнате царил полумрак. Было уже поздно – почти полдень. Я проспал четырнадцать часов подряд.

Тут же вспомнилось все – тюрьма, разворошенная квартира, прощальное письмо Адель. Сердце скакнуло, я отбросил одеяло прочь, побрел к столу, потирая глаза. Экран мерцал бледно-серым, картины исчезли. Не было ни женского силуэта, ни черного пеликана в углу. Ничего, кроме слов: DEAD END. DEAD. END.

Я знал, что это значит – такую надпись генерировал мой собственный кусок кода. Единственный, наверное, оставленный без переделок – быть может, робот подозревал в тайне, что когда-то он ему пригодится. Это был механизм самоуничтожения – я ввел его в систему на случай тупикового цикла, бесконечной петли. Такими вот словами я хотел дать себе знать, что моя программа ошибочна, неудачна. Что все запутано, безнадежно и ресурс поедает сам себя. И вот, я получил сообщение об ошибке. Не от своей программы – от Семманта.

Для проформы я наскоро обследовал диски, пытаясь найти какой-то след. Тщетно – везде была пустота. Из нее возник Семмант, из нее он делал деньги, а потом ее же после себя оставил. Пустоту по имени смерть.

У меня зазвенело в ушах, стены поплыли перед глазами. Я лег прямо на пол и уставился в потолок. Он был девственно, безупречно бел. В нем смешались все цвета сразу – и все сразу мысли толклись у меня в голове. Ни от одной из них больше не было толку.

Помню ошеломление – я никак не мог поверить в свой вчерашний поступок. Он был ужасен, безмерно ошибочен, безнадежно глуп. Такой глупости мне уже не совершить никогда в жизни – и больше уже так не ошибиться. И при этом я понимал, что не мог сделать ничего другого.

Помню еще, я пытался, лежа на полу, в полубреду, в горячке, выискать какие-то рациональные зерна, что-то сформулировать, оправдаться. Новый абстрактный слой, – бормотал я вслух, – он ведь должен был предохранить, спасти. Гигабайты – казалось, это защита. Казалось, это броня, которую не пробить так просто…

Потом я ругал себя – придурок, бездарь! Прикидывал лихорадочно, что за средство могло бы излечить Семманта от внутренней боли – если бы я знал, какую он испытывает боль, не признаваясь в этом. Было ясно – он не грубел душой, сколь бы ни совершенствовалась его самонастройка. Он знал страдание и отказался смириться – и это был осознанный шаг. Искусственный мозг исчислил математически точно, что в данном случае компромисс невозможен. Лучше не существовать вообще, вычислил он – до какого-то дальнего десятичного знака. Строгое доказательство, не подкопаться. Я мог бы прославиться на этом…

Наворачивались слезы, я смахивал их ладонью. Потом зажмуривался, тонул в цветных пятнах. Вновь бормотал что-то, чтобы выплыть. Чтобы не задохнуться, не сойти с ума…

Так прошел час; вдруг очнувшись, я сел, затем встал, голова больше не кружилась. Стены, письменный стол – все застыло на своих местах.

Я двинул мышью, открыл программу доступа к рынкам и понимающе усмехнулся. Да, как раз этого и стоило ожидать.

Напоследок робот послал мне весть. Наверное, это значило, что он не держит на меня зла. Это значило, что мы по-прежнему вместе и он в меня верит, несмотря ни на что.

Все бумаги были проданы одним махом, все активы обращены в наличность. Между нами и прочим миром больше не было никакой связи. Мы абстрагировались, отделились, мир потерял наш след. Мы будто скрылись, забрав у него наши деньги. А потом, когда он подумал, что мы трусливо бежали прочь, вдруг швырнули их ему в лицо. Сделали безумную ставку, беря на испуг его самого.

Мой капитал – весь, до последнего цента – был переведен на Форекс. Размещен в огромном валютном фьючерсе, выбранном, я уверен, наугад. Это была монета, подброшенная в воздух, но с куда меньшим шансом на выигрыш. Русская рулетка с почти полным барабаном. Смешная шутка, шутка тупика.

Я подмигнул экрану и покачал головой. Потом открыл другое окно, глянул, что происходит в прогнозах, новостях, котировках. Рынок, как безумный поезд, мчался в другую сторону. Серия терактов потрясла Азию, мир паниковал, инвесторы сбрасывали акции. За ними шли и валюты – против меня. Наша ставка маячила, как одинокий солдат-самоубийца, вставший во весь рост под шквальным огнем.

Я мог бы пытаться спасти хоть часть, что-то переиграть, изменить. Но понимал: этого нельзя делать. Жест Семманта был мне проверкой. Приглашением, посвящением – было ясно, что другого шанса никогда не будет. Готов ли я пойти до конца, как пошел до конца Семмант? Как еще многие в веках, чьих имен мы не помним?

Быть может, это была жертва монстру хаоса, вставшему на дыбы. Жертва искупления, без которой не обойтись – после всех промахов, совершенных мною. Я сидел с бессмысленной ухмылкой, глядя, как точки валютных сделок подбираются к красной черте. Я шептал – имена. Малышка Соня, Малышка Соня, Энтони, Энтони, Ди Вильгельбаум. Адель, Семмант. Адель, Семмант, Семмант… Пусть, думал я, их назовет хоть кто-то. Хоть единожды, хоть несколько раз.

Вскоре все было кончено – безвозвратно. Мои деньги сгорели, я остался ни с чем. Вернулся к началу бесконечной петли, к грязным докам Марселя, к одиночеству без границ. Это не волновало меня ничуть.

На экране продолжалась пляска чисел, ползли новостные ленты. Графики и диаграммы менялись ежесекундно, рынок жил своей нервной жизнью. Мне было уже не важно – я сам выбросил себя из вагона. Состав промчался мимо и поехал дальше. Мне больше нечего было делать у компьютера за рабочим столом. Чувствуя жуткий голод, я выдернул шнур и пошел на кухню. Там меня и настиг телефонный звонок.

Звонили из полиции – по поводу моего ареста. Женщина-инспектор, вкрадчивая и жестокая, хотела иметь со мной беседу. Я сразу понял, она из тех – худших из самок, получивших власть. Из тех, у кого в гениталиях недостает нервных окончаний. Я слышал в ее голосе страстное ликование, животное удовлетворение, как после оргазма.

Ты должен помнить, мы за тобой следим, – внятно выговаривала она. – Твоя подруга – под защитой государства. Тебе запрещено звонить ей, вступать с ней в контакт. Запрещено даже думать о том, чтобы к ней подойти. Если мы решим, что ты опасен, тебя продержат до суда за решеткой. Мы найдем тебя везде – найдем и обезвредим!

От ее голоса мембрана трубки становилась будто влажной, липкой. Я вдруг понял: мне ее жаль. Я почти не держу на нее зла.

Хочу дать совет, – сказал я ей. – Времена изменятся – очень скоро. В очереди к яйцам быка сразу старайтесь пробраться вперед – там будет толчея!

Я сделал это из одного лишь гуманизма. Пусть не думают, что я ополчился на весь свет. С заблудшими, с теми, кто не виновен, я даже готов делиться предвиденьями. А инспекторша – она из заблудших. Она просто убедила себя, что делает полезную вещь…

И тут меня будто пронзило током. Полезная вещь, пусть хоть одна – она на поверхности, в ней убеждать не надо. Мне в ухо несся возмущенный визг, но я больше не слушал. Колокол Скандапураны звучал в моей голове, вбирая в себя все звуки. Расставляя все по местам – да, я выпрыгнул из вагона, но и тут, под насыпью, история не закончена, финал не сыгран.

Я бросил трубку и стал собираться. Меня ждало еще одно, последнее дело.

Глава 30

Так бывает всегда – сколько ни витай в абстракциях, от реалий не скрыться, они не отступят. Тебя разыщут, призовут к действию – и не отвертеться, как ни крути. Лишь, может статься, кто-то тебя подменит – если, к примеру, ты уже мертв. Я не был мертв, и никто не собирался ничего за меня делать.

Чем сильнее пытаешься отдалиться, тем большего требуют от тебя потом. Я забрался в немыслимую даль, потому от меня теперь ждали серьезнейшего из поступков. Я не имел права на компромисс – тем более компромиссы уже были вынесены за скобки. Отброшены как сущность – электронным мозгом Семманта.

Я собирался тщательно, не спеша. Чего-чего, а времени у меня было много. Я четко знал, что именно нужно сделать – что осталось сделать, чтобы сюжет обрел завершенный вид. Адель была мертва, и Семмант вместе с ней, цепочка событий замкнулась сама на себя. Мой изначальный замысел был исполнен – приблизившись к совершенству в наивысшей точке. И там же столкнувшись со всесилием злодейства.

Осталось всего лишь воздать по заслугам – и всесилию, и совершенству. Осталось наказать злодейство, его воплощение, саму злодейку. Наказать абстрактное зло – в той ипостаси, которую оно приняло на этот раз. Обуздать энтропию – пусть в локальнейшем из пространств. А также утвердить отрицание упрощений. Лидия Алварес Алварес должна была разделить судьбу Адель и Семманта.

Не нужно меня убеждать, что их смерть искусственна, нереальна. Уже давно ясно, кто из нас реален, кто нет. Потому и Лидия должна умереть взаправду – она и ее ядовитый дух. Может, хоть это очистит ее наконец от неискренности, от шелухи лживых поз. Сделает ее настоящей – насколько для нас с Семмантом была настоящей куртизанка Адель…

Конечно, я понимал, все это выглядит абсурдным со стороны. Предельно абсурдным, если не сказать преступным. Мне было плевать, я исполнял неизбежное. Так все разложилось – с неизбежностью не поспоришь. А что станет со мной потом, какая разница? Я чувствовал, что о последствиях думать поздно, и не боялся – ничего, никого. Познав предел, отвыкаешь бояться. Предельная несвобода – самое страшное, что может быть. И не думайте, что я говорю лишь про тюрьму. Предельная несвобода больше, чем тюрьма!

Никогда в жизни я не смог бы ударить женщину, но Лидия – она больше не была для меня женщиной. Абстрактное зло не имеет пола, оно создано не природой. Я должен был воздать кару не только за Адель и Семманта. Еще за демона, выпущенного на свет – ненависть не должна оставаться в плюсе. И еще – за извращение идеи, за незрячесть всех дев из прокуратуры, за каждый акт насилия против тех, от кого исходит мягчайший свет. За то, что этот свет воспринимается как слабость. И ни одно из государств не может этому помешать.

Пусть все слепы, но я-то вижу – вижу и спешу на помощь. Семмант мертв, но я перехвачу его копье. И совершу не месть – свершу казнь!

Я оделся в черное, как и подобает палачу. Дождь перестал, выглянуло солнце, но я накинул куртку, несмотря на жару. Порывшись в кухонных ящиках, выбрал нож. Завернул его в тряпку, сунул за пояс. Прислушался к себе – да, я был готов. Готов метнуться, схватить за горло, нанести решающий удар.

Потом я понял, что упустил одну вещь. Сел к столу, схватил лист бумаги. Стал писать – разборчиво, аккуратно, так, чтоб было понятно каждое слово.

Возмездие следовало предать огласке, не позволить ему остаться необъяснимым. Я написал большое письмо, где изложил все – про злодейство, про несвободу и даже про будущее Европы. Написал про быка и его яйца. Про безмерную тупость этой страны. Про инспекторшу из полиции и про тощую деву – что они ни при чем, их не стоит винить. Про Адель – что она существует где-то. Про Семманта… Нет, про Семманта я, подумав, упоминать не стал. Очень уж не хотелось трепать зазря его имя.

Потом я вышел на улицу, поймал такси. Втянул голову в плечи, сделался невидимкой. Нельзя было выдать себя до поры – раньше времени, пока не наступил момент.

Затаившись на заднем сиденье, я разглядывал прохожих. Как всегда, они казались нелепы, но теперь я ощущал это в тысячу раз острее. Я удивлялся, я недоумевал. Их самонадеянность не имела границ. Все они считали, что по собственной воле управляют собой и своей жизнью. Все они полагали, что имеют право судить – и о жизни, и об этом мире. А ведь между тем никто из них не знал Семманта. Не знал Семманта, не знал Адель, всей истории их любви и смерти…

Таксист наблюдал за мной в зеркало – исподтишка. Я видел в его взгляде жалостное любопытство. Очевидно, я гримасничал, походил на больного. К тому же меня почему-то все время тянуло смеяться. Я то и дело прыскал в кулак, с трудом удерживаясь, чтобы не захихикать.

Он косился с презрением, типичный испанец – глаза чуть навыкате, курчавые волосы, большой живот. Наверное, у него была жена; он ее боялся – обрюзгший подкаблучник с мозгами дождевого червя. Моя история была неизмеримо шире его ракурса восприятия. Он, конечно же, был ее недостоин. Но я все равно позволил ему поучаствовать мельком – на следующем светофоре отогнул полу куртки, развернул материю и показал ему нож. Это подействовало – он испугался насмерть. Потом вновь косился, но уже другим взглядом. От его самоуверенности не осталось и следа.

Вскоре мы доехали, на счетчике было немного. Я дал ему двадцатку и не стал ждать сдачу. Это было мое скромное ему поощрение. Подарок маленькому человеку – вдруг узнавшему, что мир не таков. Что мир иной – он неизведан, страшен… Таксист газанул и умчался, как ошпаренный. Но мне уже было не до него.

Я направился к входной двери – пружинистым шагом. Будто по тропе в диком лесу. Готовый упредить нападение дикой кошки, той взбеленившейся твари, в которую превратилась Лидия. Готовый выхватить нож и первым вонзить ей в горло.

Кто-то очень вовремя выходил на улицу из подъезда. Я перевоплотился на мгновение – спрятал взгляд и пригладил вздыбленную шерсть. Сделался обычным, лишь одетым не по погоде. Улыбнулся слащаво, выдавил «грасиас» – и подхватил открытую дверь. Фокус сработал, Симон был бы мной доволен. Если бы до сих пор меня помнил.

В подъезде я осмотрелся – чуть затравленно, чувствуя каждый шорох. Все было спокойно, никто не крался на чутких лапах, изготавливаясь к прыжку. Вестибюль был прохладен, гулок, пуст. Лишь кактусы в кадках стояли вдоль каждой из стен. Почему-то раньше, бывая здесь, я не обращал на них внимания. Они походили на статуи фаллосов, которым молились в древнейшей Греции. Женщины вкапывали их в землю и поливали, взывая к богам плодородия. Здесь, однако, это бы не помогло. В подъезде Лидии все дышало бесплодием. Лишней, необязательной, бессмысленной жизнью. Импульсом разрушения, который я должен был свести на нет.

«Справляй праздник бога своего, справляй его вовремя», – цитировал я про себя, словно в злорадной насмешке. Нет, ей никогда не случится «нянчить такого принца». Ни похожего на Felipe, ни любого другого. Все, что она может – это уничтожать, рушить!

Медленно-медленно я поднимался по лестнице. Тихо-тихо ступал по мрамору мягкими подошвами спортивных туфель. Вот первый этаж, табличка на единственной двери – «Андрес Энрике Агилар, дантист». Вкрадчивый поводырь в джунглях боли. Умелец пыток железными крючьями. Дом дорогой, он добротно сделан. Стены изолированы на совесть – никто не услышит криков!

Я шел дальше – второй этаж. «Карлос Вилья Морено, адвокат». Это уж точно зловещая из фигур. Друг следователя застенков, направляющий лампу в лицо. Ростовщик, гребущий жадными пальцами твое скудное, с трудом добытое золото. У порога его двери лежит красивый коврик. Он явно при делах в этом мире.

Я кривился, чувствуя – я зол на эту шайку, но моя злость бессильна. У них у всех – у дантиста, у адвоката, у бухгалтера Кристобаля Гарсиа за дверью направо – была своя действительность, в которой они жили. Свои жены, любовницы, секретарши, клиентки. Свои призраки, своя сущность любви. Нельзя винить других в том, что их вселенная не совпадает с твоей. Мой мир, он для многих тоже весьма и весьма уродлив.

Вот третий этаж, он-то мне и нужен. Я постоял, прислушиваясь, потом приложил ухо к замочной скважине – и воспрянул духом. Внутри отчетливо слышались голоса. Значит, моя цель – вот она, рядом. Мне не придется откладывать и тянуть!

Я вынул нож из-за пояса и размотал ткань. Примерился, вытянул руку, чуть присел, пригнулся. Потом спрятал его за спину, ухмыльнулся как ни в чем не бывало. Выбросил кисть вперед, сделал несколько колющих движений. Затем – несколько рубящих движений…

Свистел рассекаемый воздух, тускло блестел клинок. Это был хороший кухонный нож. Сталь его была защищена от сомнений в качестве – целой армией адвокатов с красивыми ковриками под дверью. Если что-то не выйдет, на нож свалить не удастся. Подвести могу лишь я сам – и моя нерешительность, внезапно возникшая жалость. Но нет, жалости не было во мне. Лидия стала абстракцией, будто и не из плоти. Темная энергия была ее естеством. Уничтожить абстракцию – это легко, не страшно.

Я позвонил и спрятался за стеной. В квартире застучали каблуки. Кто-то, наверное она сама, подошел и остановился с той стороны. Я представлял, как она смотрит в глазок и пожимает плечами.

Потом каблуки застучали вновь – Лидия пошла прочь от двери. Я позвонил еще раз, усмехнувшись чуть слышно. Она опять не открыла, лишь крикнула раздраженно: «Кто?!»

Я уловил нотки нерешительности в ее голосе. Нотки предчувствия, осознания опасности. Это было то, чего я добивался. Она должна была думать, чувствовать, должна была ОСОЗНАТЬ!

Лидия ушла, помедлив пару минут. И я выждал минуту или две, а потом позвонил в третий раз. Раздались шаги – уверенные, властные. Это был кто-то с твердой мужской походкой.

Всадник с копьем, – подумал я недобро. – Вот он, бросился на помощь своей даме. Даже у Лидии есть рыцарь сердца. Это ли не свидетельство перекоса в мироустройстве?

Он не стал ничего спрашивать, а сразу залязгал замками. Я изготовился, расслабил и вновь напряг мышцы. Лишь только щелкнула последняя задвижка, я вынырнул из-за стены. Резко нажал на ручку и толкнул дверь…

Внутри все сразу пошло не так. Я намеревался сбить «рыцаря» с ног, ждал препятствия в виде его тела, но дверь распахнулась легко, никого не задев. Очевидно, он был тертый фрукт и предусмотрительно отступил в сторону. Я по инерции пролетел вперед, махнул руками, чтобы удержать равновесие, и выронил нож.

Почему-то в коридоре оказалось много людей. Отлетевший тесак из швейцарской стали вызвал переполох. Раздались крики, женский визг, а тот, что открывал дверь, бритый наголо, в красной рубахе, без раздумий кинулся на меня сзади. Я заметил его боковым зрением и сразу понял, это опасный соперник. Он был сильнее меня и моложе, но я изловчился ткнуть его локтем под ребра. Он утробно икнул и согнулся пополам, а я бросился в гостиную, прямо сквозь толпу. Нож я не стал поднимать – и вообще не видел, куда он отлетел. Мне казалось, он не так уж нужен, я вполне могу задушить Лидию голыми руками.

Но сначала ее нужно было найти. Я ворвался в салон, едва не сбив кого-то с ног. Там тоже были люди, много людей – какие-то мулаты, низкорослая азиатка с открытым ртом… Я сканировал окружающее, как полицейский робот. Нейроны в моем мозгу плясали бешеную пляску. Их сеть звенела, рассыпала искры. Лидии не было нигде, хоть плачь.

Кто-то уже звонил в полицию, истерично всхлипывая в трубку. Передо мной с нескольких сторон маячили силуэты с расставленными руками. Это были ловцы – ловцы меня.

Я бросился сквозь них, финтя, как игрок регби. Один упал, и я почти уже обманул второго, но тут, каким-то странным образом, меня все же свалили на пол. Появился и тот, что открывал дверь. Я заметил его красную рубаху прежде, чем он пнул меня в живот. Все же я боролся; я вертелся и извивался, один раз даже вырвался, но тут же снова был сбит на пол и крепко схвачен. В действиях противника появилось подобие порядка. Кто-то предложил связать меня полотенцами. Это решило дело – связанный, я быстро понял, что далее сопротивляться глупо. Понял, успокоился и затих. Только тогда в салоне появилась Лидия.

Ей показали нож, подобранный в коридоре. Ай-яй-яй, – покачала она головой – будто с насмешкой, но я услышал страх. Потом она стала говорить без остановки, чуть ли не брызгая слюной. Оскорбляла меня, обзывала обидными словами. Прочие молчали, а она не могла уняться – распалялась, кричала. У нее тряслись губы, тряслись щеки. Ей очень хотелось доказать мне, что я проиграл. Но я видел след ужаса в ее зрачках. Я знал, что теперь он будет там всегда.

Что-то подсказывало мне: все случилось именно так, как нужно. Я не провалил свою миссию, сделал все, что мог. Наверное, замысел свыше включал в себя мою неудачу. Потому я лежал на полу в умиротворении и покое. «Сделал все, что мог» – это прекрасное чувство.

Вскоре появилась полиция – очень кстати. Мне больше нечего было делать в этом доме. Они пытались грубить, но им назло я вел себя как агнец – вежливо и кротко. Мне надели наручники, зачитали права. Я мог дать им один телефонный номер для звонка. Только один, – повторил полицейский, грозно нахмурив брови. Ему казалось, он похож на крутого парня из боевика.

Я помолчал секунду или две и продиктовал телефон моего единственного оставшегося друга. Красавицы Анны – урожденной графини Пилар Марии Кортес де Вега.