Текст книги "Семмант"

Глава 15

На другой день она пришла в белом платье, опоздав почти на час. Присмотревшись, я б мог отметить: с ней что-то произошло. Что-то сдвинулось на тончайший волос, нарушив шаткое равновесие. Но присматриваться мне казалось лишним, я лишь сделал ей комплимент. Похвалил ее платье, а потом – ее волосы, глаза, фигуру.

Ах, оставь, – отмахнулась Лидия, но я знал, ей приятно.

Я не уследила за часами, прости, – добавила она со вздохом и прильнула ко мне. – Тот принц, ты вчера рассказывал – напомни, как его звали?..

Именно с никчемного Felipe у нас начались проблемы. Мы перестали понимать друг друга – так, как прежде, во всем, всегда. В нашей близости зарождалась внутренняя законспирированная вражда.

Враждовали не мы, враждовали природные силы. Жизненные стихии, выдернутые из контекста. Лидия стала раздражаться по мелочам, сделалась капризной, чего за ней не водилось. У нас теперь случались размолвки – чуть ли не каждый день. Я старался быть терпеливым, но порой не скрывал недоумения. Ей же доставляло удовольствие мне перечить.

Что ты будешь делать, если я забеременею? – спросила она меня как-то. Я отшутился, не придав значения вопросу. Конечно, мне следовало задуматься – хоть из справедливости, если на то пошло. Созидание тоже имеет разные формы. Но я оказался глух – глух и невосприимчив, почти бестактен.

Нашей общей сущности был брошен вызов, и я не могу сказать, кто начал первым. Что было в начале – прежняя пустота? Мысль о пропасти, которая есть всегда? То, что тревожило Лидию – и всерьез! – казалось мне недостойным. Мои же шутки и мой Семмант становились ей странны, неестественно-чужды. Нас тянуло друг к другу, я в это верил, но мы уже начинали друг друга мучить. Зрел конфликт, подкрадывалась большая ссора. Она случилась как всегда внезапно.

Была суббота, прекрасный солнечный день. Баррио Саламанка готовилось к обеду. Накануне мой робот заработал денег – мы их тратили весь вечер и все утро. Потом пошли прогуляться, брели по солнцу. Из раскрытых окон пахло едой, звучала музыка, детский смех. Таксисты скучали на стоянках, ковыряя в зубах, посматривая на нас без всякого интереса.

Не сговариваясь, мы повернули к рынку купить немного кураги и фруктов, а потом, лишь переглянувшись, направились в рыбный ресторан напротив. Это была традиция – устрицы по субботам. Мы имели традиции и были этим горды.

Вскоре их принесли – вместе со сладковатым каталонским вином. Раковины сверкали перламутром, это был нефальшивый блеск. Моллюски из Аркадии источали свежайший запах. Мне хотелось стремления – куда-то вглубь. К еще более настоящему, чем оно есть. Это вообще очень плохая привычка.

Лидия была молчалива, а я вдруг сделался неудержимо болтлив. Я рассуждал обо всем подряд, не закрывая рта – даже не сомневаясь, что меня захотят слушать. Это было наивно – наивно и глупо – тем более что мне на ум приходили небезобидные вещи. Я говорил о Брайтоне, о свинцовых волнах и о том, как мелок окружающий мир. О двуличии и равнодушии, о зависти и душевной лени, о стереотипах и их подлой изнанке.

Лидия вдруг подняла голову: – Недостойные, ты употребляешь это слово так часто… Кто это «недостойные», может быть я? Ну извини, если моя аура не того цвета!

Я понял, она защищает не себя. Понял и пожалел, что упомянул про Индиго. Брось ты… – начал я примиряюще, но она уже завелась. Ноздри ее раздулись, глаза заблестели. Ей хотелось тешить свою обиду – и то не была простая склока.

Чем же, по-твоему, плохи стереотипы? – спросила она в раздражении. – Почему ты их так не любишь, ты их боишься?

Что-то большее стояло у нее за спиной, она прикрывала это собою. Обороняла что-то – от меня, от таких, как я. Быть может, своего будущего принца, на которого работает мир, производя ему игрушечных солдатиков?

Мне захотелось спорить, я полагал, что смогу ее переубедить. Нужно просто раскрыть ей глаза, думал я, потирая висок – и говорил обо всем сразу, и все смешал в кучу.

Религия? – качал я головой и рассуждал о беспомощности религий. О смехотворности церковных догм. Всех, рассчитанных на слабого человека.

Ваша хваленая демократия? – ухмылялся я, – Власть большинства и все – большинству в угоду? Одиночки бессильны, их не выделить из толпы? Это – минус на минус, не дающий плюса!

Одиночество… – говорил я ей. – Косность и слепота даже самых близких… Полное равнодушие там, внутри – стоит лишь сковырнуть известку…

Как она притягательна! – думал я про себя.

Как же на самом деле двуличен мир! – восклицал я вслух, веря, что можно делиться всем, не скрывая. Я и впрямь верил в это, даже и зная женщин. Затянувшаяся эйфория притупила мое чутье.

Только древние идолы были выдуманы не зря! – утверждал я, горячась. Лидия слушала и глядела в стол. Янус, покровитель всякого из начал, подмигивал мне одним глазом. Радужный змей на куске древесной коры, символ плодородия австралийских аборигенов, щурился со стены, поигрывая языком. Но сил их недоставало, это чувствовалось по всему. Настоящие боги отворачивались в презрении, я им был неинтересен, скучен. Они высматривали красивых дур, чтобы насладиться их земным телом. Оплодотворить их и зачать героев. Воинов с заложенной программой действий. Скажем прямо, с примитивнейшей из программ…

Я не хочу устриц, – сказала вдруг Лидия. – Ешь их сам и помолчи наконец. Я буду креветок из Дении, gambas rojas – если они еще не кончились в этой дыре!

Место, где мы сидели, никак не походило на дыру. Это был хороший ресторан, один из лучших в Мадриде. Было видно, что Лидия злилась уже всерьез.

Как же? – спросил я в шутку. – Это на тебя не похоже. Вдруг попадется жемчужина, хоть в одной. Или ты продолжаешь находить их дома? Помнишь, те, от ожерелья, что ты швырнула в стену.

С ума сошел? – Лидия пожала плечами. – Даже и не говори, что ты тогда мне поверил. Я не так глупа, чтобы портить вещи из-за мужчины. То были просто шарики пудры – жемчужной пудры. Да и ту я рассыпала почти случайно.

Что-то кольнуло меня – как иглой. Право, эта иллюзия была мне дорога.

Ну, пудра так пудра! – сказал я преувеличенно бодро. – Креветки, моллюски, безмозглый планктон… Ты, кстати, знаешь, что gambas rojas нужно непременно есть полусырыми? И выпивать из головы весь сок. В нем, собственно, смысл, а вовсе не в хвосте. В нем ароматы моря, дыхание океана, вечность… Хорошо, пусть хоть намек на вечность. А потом, в остатке, лишь хитиновый панцирь – целая философия, если подумать!

Ну да, – Лидия нарочито зевнула. – Если подумать, только думать лень.

Восемь красных креветок, – сказала она подошедшему официанту. – И пожалуйста, проследите, чтобы они были прожарены, а не сыроваты!

Мы помолчали, не глядя друг на друга. Вскоре принесли креветок, явно передержанных на гриле. Они лежали как бессильные жертвы. В них не осталось ни жидкости, пахнущей морем, ни намека на жизнь, на вечный смысл. Я подумал, что Felipe пришлось бы несладко, попади он в детстве к ней в руки.

Ваши боги, – сказал я ей тогда, – неспособны ответить про то, что будет после. Неспособны или не желают – и каждый разбирается сам.

Лидия не поднимала на меня головы. Она орудовала ножом и вилкой – сосредоточенно и скрупулезно. Задача была непроста: съедобная плоть и жесткий хитин срослись накрепко, навсегда.

Ваши боги, – повторил я, – вообще бесчувственны и бессильны.

Мне было обидно и хотелось мстить. Хотелось оскорбить ее, если уж на то пошло. Она почувствовала это и глянула исподлобья. Глянула, промолчала и отвернулась.

Сука! – подумал я, желая ее как никогда прежде. – Красивая сука, самка, тварь!

Было видно: мы у опасной грани. Взаимное старание сходит на нет. Мне вдруг вовсе расхотелось стараться – быть каким угодно, пусть даже счастливейшим из смертных.

Мой друг очень хотел знать, что же бывает после, – сказал я холодно и глотнул вина. – Настолько хотел, что кололся всякой дрянью. Теперь знает, наверное. Его звали Энтони, и суть не в дряни, суть в том, что именно суть-то от нас и скрыта.

Переход к небытию мне не совсем понятен, – продолжал я, глядя ей в лицо. – Пусть почти всех ждет обыкновенный конец – то, что у вас считается физической смертью. Почти всех, но не всех. И нас тоже – не всех. И, думаю, не только нас. А ваши боги молчат.

Молчали боги, молчала Лидия. Я же злился все сильней и сильней.

Из избранных мой любимейший – Леонардо, – усмехнулся я, сверля ее взглядом. – У меня с ним постоянная астральная связь. Лучшая картина в мире чувствует себя неплохо, говорю я ему, побывав в Лувре. И спрашиваю порой – ну как там наши?

Лидия покрутила пальцем у виска. Я увидел растерянность у нее в лице – что-то будто ускользало из ее рук. Ускользало и уносилось в космос.

Ага! – воскликнул я обличительно. – Именно так я и думал! Всем привычней считать, что мир трехмерен. Потому-то: власть большинства есть иллюзия и химера. Да, я знаю, химеры прячутся по углам. По углам и за шторами, но от них можно скрыться – там, куда немногие решаются заглянуть. Не решаются и остаются здесь – в утлой заводи, в самом мелком болотце… Ха-ха-ха! Они не знают стихий, штормов. Закрывают глаза и зажимают уши. Им даже нельзя рассказывать о Семманте!

Лживость порыва, смехотворный его масштаб. Шарики пудры, рассыпанные по полу. Малость и слабость, неспособность создать что-либо – о, как безжалостно я обличал все и всех! Лидия украдкой оглядывалась по сторонам. Табачный дым витал под потолком, как еще один радужный змей. Только радуги в нем было – ни на грош.

Не смотри на них, они жрут и пьют, и слышат только себя! – хотел я крикнуть ей во весь голос, сам перемазанный устричным соком. Я жрал и пил вино, и слышал только себя. Толку от слов не было никакого – это знали все, говорившие до меня о том же. Знал я сам, ничтожный болтун, и Ди Вильгельбаум, и Малышка Соня. Знали даже и те, кто никогда не размышлял об этом. Лидия, например – она теперь смотрела в упор и мне не нравился ее взгляд. И еще пара за соседним столом – мелкие, ничтожнейшие людишки!

Взять даже любовь… – начал я, но она меня перебила. А соседи, мне показалось, еще более навострили уши.

Ты всегда хочешь все разрушить? – спросила Лидия хриплым голосом. – Тебе плохо, когда все хорошо?

Может, ты хочешь разрушить мир? – добавила она еще. – Боюсь, у тебя не хватит сил.

Я начал было отрицать и клясться, но вдруг затих и съежился под ее взглядом. Позабытая тень пронеслась наискосок через зал. Я понял, что она ее видит тоже. Разрушительный импульс, пережитый в юности, послал привет из дальней мглы. Мне хотелось сказать, что и это – иллюзия, не больше, но слова вдруг исчезли, я лишь тряс головой. Отгонял наваждение, от нее, не от себя, чувствуя в растерянности – с ним не сладить.

Потом мы ушли, она была холодна. Задумчива, отстранена, молчалива. Еще была надежда, что не я тому виной. Что она вновь думает о слабоумном принце, о мечте, которой не суждено сбыться.

Мы расстались у ее парадного, Лидия сослалась на какие-то дела. Я хотел успокоить ее, рассказать о чем-то веселом. Например, о фокуснике Симоне – но нет, она не желала слушать.

Я встревожился по-настоящему на другое утро. Телефон Лидии был отключен, электронный мессенджер не подавал признаков жизни. Я названивал и названивал, не желая сдаваться. Написал ей несколько писем, последнее – в недоумевающе-оскорбленном тоне. И уже знал при этом: все очень плохо.

Через пару дней мои нервы сдали. Я метался, не находя себе места, корил себя, ругал, ненавидел. Было ясно, всему виной моя злополучная речь в субботу – но нельзя же, нельзя принимать ее всерьез! Неужели, думал я, мы столь беспечны, глупы, небрежны?

Мысль о том, что все может рухнуть – глупо, бесславно, в один миг – была невыносима. Неужели так легко не простить – почти ни за что? Город февраля, залитый мартовским солнцем, грубо ухмылялся мне в лицо. Я не выходил на улицу, бродил по комнатам, растерян и жалок. Выискивал оправдания – себе и Лидии, ее молчанию, жестокой позе. Я не знал, что сделать, что предпринять – а потом решился, более не стыдясь: подкараулил ее у дома, в чахлом сквере у подъезда, на виду у консьержа.

Голова кружилась, и асфальт уходил из-под ног. Ничего, – говорил я себе, – ничего, терпи. Может, что-то случилось, может она больна? Или вдруг – авария, госпиталь, неподвижность? Вот и правильное решение – сначала ждать здесь. Потом звонить в дверь, опрашивать соседей, поднимать тревогу…

Нет-нет, я конечно знал: все куда проще. Она в полном порядке и не желает меня видеть. Просто я оступился – и вот лечу; под моим канатом нет страховочной сетки. Публика безжалостна – то есть безжалостна Лидия, и мир беспощаден, он не слышит мольб. Но я все равно умолял, просил – как еще недавно молил о любви. Пусть, пусть она появится наконец, пусть говорит со мной, хоть недолго.

Я хотел объясниться – нагромоздить на лишние фразы новые ворохи ненужных фраз. У меня в мозгу вызревали сотни формулировок. Целые концепции рождались там – они сделали бы честь не самым худшим из философов.

Я хотел рассказать ей о стихиях воззрений, не поддающихся ни предсказанию, ни расчету. Об их жизни и смерти, об импульсе разрушения, что приходит и отступает, возрождается и пропадает вновь. От него не избавиться, ибо каждый – и ленив, и нетерпелив, и слаб. Как бы я ни бежал протеста, протест рождается и его не скроешь. Как бы я ни старался быть терпимым и кротким, импульс разрушения тычет кругом стальной тростью. Он выискивает стереотипы и бьет наотмашь – не во все, лишь в самые вопиющие из них. Лишь в те, от которых совсем уж тошно. Ведь в целом я не злобен, нет-нет, я не…

Все это я хотел растолковать Лидии, а еще – что я отнюдь не могуч. Неразумен и в чем-то глуп, несмотря на Семманта. Сил моих хватает ненадолго, а когда они кончаются, я могу лишь одно – рушить, не думая, швырять, не глядя, подбрасывать, не ловя. Так поступает слабый – я. Можно ли за это меня казнить?

Я ждал у дома, топтался возле грязной скамьи. Консьерж сначала был удивлен, а потом, мне казалось, глядел с насмешкой. Мне было плевать, я его не замечал. Пусть, пусть смеются все – консьержи, таксисты, официанты…

И Лидия появилась – порывиста и красива. Она пришла не одна, ее спутник был мне не знаком и ничего не значил. Привет, – кивнул я как ни в чем не бывало. – Давно не виделись. Хочешь кофе?

Лидия не смутилась, даже не повела бровью. Ты зря пришел, – сказала она по-английски. Сказала и отвернулась, стала возиться в сумочке. Спутник, которого я не видел, наверное ухмылялся так же, как и консьерж.

Кофе? – я повторил, стараясь попасть ей в тон. – Чай, коньяк, может пригласишь зайти?

Пока-пока, – пробормотала Лидия, потом нашла ключи и наконец подняла на меня глаза.

Нет, не приглашу, – сказала она раздраженно. – Ты зря пришел, нам вряд ли стоит быть вместе. – И прибавила: – Мне казалось, ты это понял.

Я понял, – вскричал я в отчаянии, – я думал, я не согласен! Послушай меня, я все объясню. Созидание – это так непросто! Пустоту не заполнить кем попало! Нужно быть терпимей, в конце концов…

Но нет, она конечно же не стала слушать. Разрушение заразно, да и, к тому же, в ней жил свой собственный импульс – еще бескомпромисснее моего. Весь мир, ее дом, улица и сквер завертелись, будто в яростном вихре. Консьерж и спутник унеслись в пространство, в пыльное облако, за горизонт. Мы остались один на один – и на мне не было ни щита, ни доспехов.

Она сказала мне много слов – раскалывая на части, уничтожая без возможности склеить. Всем своим существом она любила создаваемый ею хаос. Видя близость свободы, она рвалась к свободе – от меня. Общее сумасшествие являло себя без маски – широким оскалом, во всей красе. Когда-то я лишь думал, что так бывает. Теперь наблюдал воочию, словно со стороны.

Не звони мне больше! – заявила она на прощанье. Голос был бесстрастен, это ранило сильней всего. Я стоял, ухмыляясь, стараясь сдержать слезы. Иллюзия общей сущности ускользала, как тень химеры. Лидия Алварес Алварес ускользала из моей жизни. Ускользала с радостью, навсегда.

Глава 16

Признаю, после того, как хлопнула дверь подъезда, это была моя первая мысль – навсегда. Но и добавлю, я отмел ее почти сразу. Просто заставил себя выкинуть ее из головы. Заставил себя не верить – в «навсегда», «никогда» и проч.

История не могла закончиться так внезапно. То, что можно разрушить, еще не было создано в полной мере – место, где была пустота, саднило памятью о пустоте. Вакуум, полный яда – от него до сих пор действовал антидот. Не позволяющий опустить руки.

Расставшись с Лидией, я шлялся по городу, бормоча сквозь зубы: нет, не дождетесь. Косил злобным глазом на здания кругом и шептал им – еще увидим. Ваша взяла, думаете вы – и зря. Время расправы – оно пока не настало!

Потом я зажмуривался – до боли в глазницах. Я видел, обратная сторона сетчатки окрашена в цвет индиго. Место воспоминаний, свежих, совсем недавних, тоже пульсировало густо-синим – этого видно не было, но я чувствовал наверняка. Убеждая себя: истинным из желаний нет и не может быть скорой смерти.

После, в своей квартире, я несколько упал духом. Навалилось отчаяние, мир сделался невыносим. Я издал звериный вопль, ударил кулаком в стену и разбил костяшки пальцев. Боль взбесила меня, я долго еще кричал – в потолок, в закрытое окно. Напрягал голосовые связки, выбивался из сил. Корчил злые гримасы, грозил неизвестно кому, а чуть придя в себя, написал Семманту: «Мироздание суть насмешка, мой бог глуп!» Написал, затем одумался и удалил весь файл. Там, вверху, были какие-то цифры – уровни, спрэды, курсы золота и нефти – но я не обратил на них внимания. Апатия овладела мной, я бросился в кресло и застыл в трансе – надолго, на часы.

Лишь поздней ночью ко мне вернулась способность рассуждать здраво. Я выпил вина, почти вся боль отступила в темноту за стеклом. Тонкая нота звучала в голове; я сел в простую асану, раскачиваясь ей в такт. Это вновь был транс, но транс осознанный, необходимый. Я поднес руки к лицу, пошевелил пальцами. Вообразил сад камней, где бродит мой дух, и сказал себе: все не так плохо. Думай, сказал я себе, думай!

Мысли успокоились, и многие вещи представились на удивление ясно. Я спросил себя, в чем именно моя потеря? В чем ее невосполнимость? – Ответ на это был непрост, вовсе не очевиден.

Я спросил себя, не страшась слова: – Ты молил о любви, ты все еще ее хочешь? – Прислушался к слову и сказал себе: – Да! – Спросил, почему? – и не нашел причины.

Я винил себя и чувствовал, что кривлю душой, зная лишь, что из моей жизни исчез внезапно обретенный смысл. Все же и мне нужна почва под ногами. Теперь ее не стало, и это ужаснейшее из ощущений.

Я встал, взял недопитую бутылку и пошел в ванную комнату. Там вытащил циновку Будды и ступил на нее босыми ногами. Меня пронзила боль – но другая боль. Она была по-своему милосердна.

Мой Осирис, умершее солнце… – так сказали бы пять тысяч лет назад в долине Нила. Но там бы и добавили: умершее солнце появится вновь, в другом воплощении. Исколотый иглами, сквозь невольные слезы, я видел что-то иное, пришедшее на смену. Прошлое соединялось с будущим, контур их был един. Настоящего не было вовсе, но я знал, что нащупаю и его силуэт, выделю из сумбура – назло энтропии, что вдруг возросла скачком. Все нити сойдутся вместе – в моих руках. А за ними и куклы потянутся к кукловоду…

Нет, я не был самонадеян настолько, но что-то подсказывало – разрушение не фатально. От потери веяло ненастоящим, случайным; быть может, она лишь для того, чтобы мы осознали ценность? Осознали – и еще потеряли, наверное не раз и не два, чтобы пережить обретение вновь? Эта радость – от обретения вновь – превосходит начальную, когда еще не знаешь. Когда не представляешь масштабов и ленишься искать суть. И лишь потом видишь – вот она, неизбежность. Это главное, и оно осталось нетронутым. Значит, стоит бороться, изо всех сил!

Тут же стало обидно: почему я один? Я почувствовал злость – со мной поступили дурно. То, в чем есть жизнь, нельзя бросить на произвол судьбы. Особенно, когда судьба и без того безжалостна априори.

Снова вспомнилось жемчужное ожерелье, оказавшееся всего лишь выдумкой. Шарики пудры – какая насмешка, профанация, никчемный эрзац! Что-то было не так, обман наводил на мысли. В этих мыслях можно было далеко зайти, но я решил не заходить.

Лидия, Лидия, что с нее взять? – успокоил я себя, ощущая безмерную усталость. Глаза слипались, в голове гудело, а тонкая нота стихла – была тишина. Я допил вино и вышел из ванной, и лег в постель, погрузившись в тишину, как в теплую морскую воду. Я качался в ее волнах, предвкушая сны. Зная, что они будут горько-солены на вкус.

Утром я осмыслил все еще раз и понял главное: я хочу продлить историю. Хочу разобраться – в себе и в своих иллюзиях, в том, что я недоговариваю, в чем наверное лгу. И еще я видел, я наказан несправедливо. Лишь за ауру, Пансион, за статистику «про и контра». Может еще за то, что мой лучший друг – Семмант. Хоть на это мне пока еще не успели намекнуть.

Словом, цель была ясна, хоть я и не знал, как к ней подступиться. Прошел день, другой, третий. Я пытался составить план, но плана не выходило. Вернуть женщину – трудное дело и попытка может быть лишь одна. А может и ни одной, это как повезет. Или – не повезет, и все разрушится вновь, теперь уже действительно «навсегда».

Я больше не вымаливал у небес – почти уже в них не веря. Понимая к тому же, что мне нечего принести им в жертву. Под рукой был только мой робот, но им-то жертвовать я не собирался, нет. Он стал мне еще дороже – а больше я не владел ничем. Моя территория сузилась и сжалась до размеров компьютерного экрана. Город меня предал – по крайней мере, мне так казалось. Нужно же было на кого-то свалить вину. Впрочем, я не скулил – ни вслух, ни на бумаге. В своих письмах Семманту я старался звучать бодро. Это помогало и впрямь ощущать себя бодрее.

Нужно отметить, Семмант в те дни подавал завидный пример. Он изменился за последний месяц, повзрослел и окреп духом. Я бы сказал, он превратился в мужчину – и новый образ на мониторе недвусмысленно это подтверждал.

Он разыскал в Сети странную фотографию без опознавательных знаков. Это был брутальный типаж: темные очки, очень короткая стрижка, трехдневная щетина на крепких скулах. На щеке к тому же виднелась татуировка – в виде старого шрама замысловатой формы. Однако в выражении лица – несколько задумчивом, «не от мира сего» – не было ни агрессии, ни самодовольства. Оно контрастировало с брутальностью, придавая ей ненастоящий вид. С этим человеком стоило б подружиться – даже и независимо от Семманта.

И еще кое-что появилось в углу экрана – робот завел себе то ли талисман, то ли фетиш. Порой фигурка бледнела, становясь почти незаметной, потом, напротив, делалась яркой, но никогда не исчезала, оставалась на виду. Это была сильная птица, черный пеликан, изображенный в профиль, со сложенными крыльями и тяжелым клювом. Я тут же вспомнил человека в черном – за спиной печального льва – хоть, конечно, тут могло и не быть никакой связи. Может, это просто ангел-хранитель, они ведь тоже, по слухам, крылаты? Правда, их никто никогда не видел.

В рыночных баталиях Семмант стал действовать еще спокойней и жестче. В мире продолжался тяжелый спад, делать деньги было почти невозможно, но и тут он умудрялся оставаться в плюсе. Ничто не могло его смутить – ни катаклизмы, ни катастрофы, ни массовые разорения компаний и банков во всех точках земного шара. Свои собственные потери он пресекал в зародыше, избавлялся от риска при первом же тревожном звонке. Не знаю, был ли еще в то время хоть один игрок с такой трезвой головой.

Я и сам тогда решил вспомнить прошлое – делал собственные ставки, играл против толпы. Не от жадности – из протеста, который мне захотелось выплеснуть наружу. Меня возмущало, что многие, если не все, поддаются смятению, смиряются с судьбой. С точки зрения тогдашнего меня, это был дурной тон. Моя трагедия казалась мне огромной – но и я, смотрите, я был готов бороться!

На биржах дымились руины, пахло порохом, гарью, кровью. Только что рухнули одна за другой несколько фирм-гигантов, казавшихся непотопляемыми. Это привело к цепочке банкротств, паническому ужасу, бегству капиталов. Мало кто успел унести ноги, многие потеряли почти все – наделав глупостей, не совладав со страхом. Уловить доминанту в рыночной какофонии было нетрудно, она сама била по ушам. Я качался в волнах чужих отчаяний и надежд – горьких отчаяний, пустых надежд. По всему выходило, что болезнь надолго – а моя, думал я, сколько ей отмерено? Сколько длятся недомогания – мира, космоса, хаоса?

Я стонал, стискивал зубы и – продавал, покупал, сопоставлял. Это было лучше, чем страдать впустую. Я даже пытался соперничать с Семмантом, но нет, у меня не было шансов. Он мчался вперед, как настоящий лидер, а я мучился в арьергарде, в его тени. Потом я оставил эти попытки – право же, они были смешны. В конце концов, в отличие от него, я не создан для скучных игр в одно и то же!

Время тянулось, ползло, как улитка. Я пил вино, думал и ждал. Вновь пил вино, вглядывался в экран до рези в глазах. Пил еще, делал ставки, выписывал числа в столбик…

Потом мой организм вдруг стал вести себя странно – будто в противовес невеселым мыслям. Я заметил, что то и дело испытываю жестокий зов плоти. Доходило до смешного – я боялся выйти на улицу. Воздух новой весны действовал как аромат Венеры. Солнце уже становилось жарким, модницы сбрасывали одежды. Оголяли ноги, укорачивали юбки. Дразнили меня собой, я представлял их вовсе без платья.

Искушение подстерегало за каждой дверью – в супермаркете, в аптеке, в отделении банка. Блондинки, брюнетки, юные и не очень – все они, казалось, знали, как я их хочу. Знали и намеренно смотрели в сторону, делали вид, что не замечают моих жадных глаз. Это возбуждало меня еще больше, как обещание, что должно сбыться.

То же и дома – разглядывая графики, я вдруг ловил себя совсем на других мыслях. Облако вожделения окутывало меня с головой – не в силах сдержаться, я искал в Сети порносайты, удовлетворял себя сам, как желторотый юнец. Так уже было, когда я создавал Семманта, но суть изменилась и извратился смысл. Теперь свершение было ни при чем. И циновка Будды была ни при чем, и даже Лидия – я мечтал не о ее теле. Напротив, желание уводило в сторону – возможно, это была месть. Будто назло той, что не хотела меня видеть, я рвался к обладанию десятками иных, прочих.

Пошли дожди, мой «недуг» стал еще острее. Всюду подстерегал запах мокрого асфальта. Он измучил меня, почти обессилил. Час за часом, забыв о делах, я сидел с открытыми окнами, тупо глядя на монитор, представляя разнузданнейшие картины. Они мерещились мне везде, терпеть все это было нельзя. Поборовшись с собой для вида, я признал – ничто уже не стыдно – и обратился к единственному способу, что был доступен. В ветреный и дождливый апрельский день я сел в машину и поехал в мадридский пригород – по адресу, взятому из газеты. Там располагался дорогой бордель.