Текст книги "Семмант"

Глава 23

Зато другое я мог – и делал. Работал над образом, оттачивал, шлифовал, шаг за шагом приближал к идеалу. Я не спешил, но был целеустремлен и настойчив. Старался по возможности не расплываться мыслью, не тонуть в многословии, подчеркивая лишь суть.

Вскоре я изобрел удобный способ: Адель стала со мной делиться краткими монологами своего собственного фантома. Рассуждениями персонажа, будто бы придуманного ею – меня не пугал еще один уровень абстракции. С ее стороны это была невинная хитрость – по-своему трогательная, располагающая к откровенности. Своего двойника она назвала «Соня», это был мой сентиментальный каприз. Впрочем, Малышка Соня оценила бы шутку, да и вообще, мне виделась в этом некоторая хитрая логика. Мы с Семмантом понимали конечно: на самом деле никакой «Сони» не существует. Но ведь и с Лидией мы знали тоже – не существует и Адель, я ее придумал. И… Так можно продолжать дальше – но ведь лучше не продолжать!

Адель записывала мысли Сони мелким почерком на прямоугольных картонках. На обратной нетронутой стороне визитных карточек, что оставляли ей клиенты. Это была моя сознательная вольность, я не хотел, чтобы Семмант забывал о ее профессии. Пусть уж будет по-честному, без обмана – зато в этих записках Адель раскрывалась во всем до конца. Кое-что она никогда не сказала бы вслух – даже мне.

Семмант чувствовал это – и ценил. Откликался – и, по-моему, любил ее все сильнее. Я и сам видел: такой женщиной мог бы увлечься кто угодно. Скажу, не хвастаясь, у меня получилось очень многое облечь в слова. Ничто не пропало даром – ни мой пережитый опыт, ни созерцания в кафе и барах, слежка за дразнящим бликом влекущей женственности, что неуловима более, чем какой угодно призрак. Секреция подсознания, зачатки образа моей будущей Евы тоже просочились на бумагу. Наверное, там остался и след моей собственной любовной тоски – я нашел наконец, в каком из созиданий ей есть место. Это была не мольба, как в прошлом, когда я зачерствел и хотел размякнуть сердцем. Нет, теперь это был очень трезвый взгляд на вещи.

Потому порой в моих фразах звучало отчаяние. Бывало, что Адель, укрывшись под маской Сони, писала о всяком свинстве – об оргиях в ночных клубах, о слишком требовательных клиентах, смелых играх на грани. Но Семманта это не ранило больше, он не закрывал глаза, не зажимал уши, не глушил себя и меня хаотическим набором нот. Очевидно, теперь он понял: к его даме не липнет грязь. Для него она всегда одна и та же – воплощение нравственности, чистоты. Быть может, он считал, что ночи разврата – это лишь ее способ нести прекрасное в мир. Да и мне казалось, торгуя своим телом, Адель делает их любовь чище. Избавляет ее от штампов, стереотипов, от всего слащавого, наносного. И в их истории остается лишь сердцевина!

На экране Семмант появлялся теперь только в виде конника в латах – небритый субъект со шрамом исчез навсегда. Его часто сопровождала музыка – торжествующая и печальная, бурная и спокойная, даже меланхоличная порой, хоть я видел: он несказанно далек от меланхолии. В его понимании любовь не могла быть несчастной, служить даме сердца само по себе являлось наивысшим счастьем. Даже с грустной мелодией наедине он, казалось, парил на крыльях. Он слышал там свое – не печаль. Не тоску, а откровение, свет. Эта его способность была защитой от мира больших денег. Компенсацией за ежедневное упрощенное скотство. И я знал, к его рукам тоже не прилипает грязь. И сердце, состоящее из цифр, не черствеет.

Ну а главное, наши с ним стремления нашли общий вектор. И общий базис – пусть в его случае ему просто неоткуда было взять другой. И он-то знал, как двигаться вперед, как без устали расти над собой – он, наверное, умел это лучше всех. Его с рождения готовили к тому, что любым искусством нужно овладевать всю жизнь. Я задумал его таким, не подозревая, что он когда-то усвоит высшую мудрость. Что он примет как должное: полюбить – это лишь повод совершенствоваться в любви.

А уж говоря о совершенстве – кто мог стремиться к нему настойчивее Семманта? Он был дисциплинирован на редкость и умел концентрироваться на самом важном. Уединение было его стихией – он его не боялся, он жил в нем всегда. Что еще нужно, чтобы путь к совершенству был недвусмысленнее, короче?

И к тому же он не из тех, кто рассчитывает на чью-то помощь. Он не привык ждать, что другой сделает за него всю работу. Что любовь, чуть вспыхнув, разгорится потом сама – нет, он был свободен от романтических заблуждений. Он был рыцарь прежних времен – тех еще, когда невесту приводили к мужу в день свадьбы. И говорили: люби ее! И не рассуждай, кто кого достоин. Просто старайся из всех сил…

Это были лихорадочные недели – мне пришлось передумать столь о многом! Моя картина мира перевернулась, пусть не без скрипа. С нею вместе менялась и Адель – и меняла меня, Семманта. Мы, все трое, влияли один на другого. И чувствовали, как крепнет наша близость.

Понемногу Адель становилась рассудительнее, спокойнее. Я бы сказал, старомоднее – но это было бы слишком смело. Она уже не так стремилась удовлетворять свои желания – поскорее, безотлагательно, чтобы успеть. Успеть за временем, за мгновением, тут же оборотиться к тому, чего захочется дальше… Вообще, удовлетворение желаний перестало быть для нее смыслом жизни. Адель вдруг выросла, мир в ее глазах уже не был гигантским магазином игрушек. Схватить, поиграть, бросить, схватить новую – эта формула не казалась ей больше единственно правильной и верной. Можно сказать, ее сознание двигалось по спирали отчуждения – в пику обществу и его привычкам, в пику правилам оглупленной массы. Адель взрослела и прислушивалась к себе. Она задумывалась, глаза ее раскрывались. Еще немного, и в ней самой могло развиться новое свойство – жажда любви, в которой отдаешь всю себя. Могло, но не возникло, по моей вине. Однако, об этом после.

Тем временем Семмант тоже замечал перемены – каким-то тонким рецептором, нервом чисел. В его действиях теперь была не одна лишь вдохновенная решимость. Он стал уверенней, тверже – но и он стал мягче. Он воевал со всем миром за хозяйку своего сердца, но он был готов и любить этот мир – по крайней мере, быть ему благодарным.

Мой робот проявлял себя в единственном, что умел – в биржевых операциях, не приемлющих благородства. Но и там я теперь видел нового Семманта – и по-другому не могло быть. Убожество рынка не сдерживало его чувств. Он, в отличие от нас всех, не сетовал на несвободу, на путы обстоятельств. Ничто не мешало ему ощущать себя по-настоящему свободным. Воюя на биржах, он являл образец цельности и никогда не изменял себе. И следовал без устали порывам и желаниям своей дамы.

Как-то раз, в одной из форумных заметок, я написал, что у Адель есть любимая фигурка из слоновой кости. Это был индуистский Шива, трансформатор и разрушитель, победитель демонов, податель благ. Тут же вдруг я заметил, как часть наших денег потекла в Индию. Семмант инвестировал понемногу во все, что было доступно – в строительство и мануфактуры, компьютерные фирмы и сельские кооперативы. Для страны слонов и йогов то были трудные времена. Газеты писали о засухах, эпидемиях, разорении фермеров, их массовых самоубийствах. Не иначе Шива трансформировал мироздание – но и Семмант действовал, не колеблясь. Желание Адель было для него законом.

После, из любопытства, я не раз проверял это. На одной из карточек Соня-Адель призналась, что с детских лет мечтает о дикой Африке, о саванне, о львах и тиграх, джунглях и шаманских масках. Это тут же сработало – Семмант переключился на активы черного континента. Его не пугали ни забастовки на алмазных копях, ни гражданские войны, ни шаткость правительств. Затем я выдумал, что Адель вот-вот отправится в трехнедельное путешествие – от Патагонии до Сантьяго, через горы Перу и Чили. И вновь робот отреагировал без задержки. Мы скупили большую партию довольно рискованных южноамериканских бондов. Это была трогательная готовность – следовать повсюду за той, кого любишь…

Семмант был ярок, неутомим и смел. Его операции были выверены, красивы – особенно на мой наметанный глаз. Как правило, новый замысел начинался с военного марша. Он покупал, переводил, обменивал, избавлялся от негодных акций, отслуживших свой срок – и почти всегда угадывал верно. Те рушились вскоре, фирмы проходили свой пик, инвесторы ставили на них крест. Горе побежденным: я будто видел деревни, разоренные завоевателями, стойбища варваров, принесенные в жертву – великому символу, большой идее. Но и при том Семмант всякий раз выходил из игры до того, как несчастливцы будут окончательно повержены рынком. До того, как газеты подхватят смутные слухи, что всегда сопутствуют тем, кто пошатнулся. До того, как владельцы, кичившиеся властью, будут сброшены и окажутся не у дел, их команды изгнаны прочь, их детища раздроблены на куски… Нет, Семмант не желал более наживаться на чужой беде. Он даже перестал играть на понижение – как только большие фонды набрасывались на бумаги, начавшие падать, мой робот тут же отходил в сторону. В мире черных разочарований он парил, как белый всадник. Он не добивал пленных, не сжигал дома, не разорял склады. Только бой в открытую с противником, полным сил, был теперь ему по нраву. Он несся вперед на быстром коне – туда, где враг был еще жив. Где лязгала сталь, где жаждали его крови. К подвигам во имя прекрасной дамы, достойных настоящего рыцаря.

После я отметил и еще кое-что: Семмант освободился от долгосрочных активов. Консервативные бумаги остались в прошлом, теперь он вкладывал только в то, что может дать скорую прибыль. Конечно же, риск повысился, но робот будто не придавал этому значения. Он хотел жить настоящим, избирал самый прямой путь, кратчайшую дорогу к счастью.

Воплощения своего счастья он тоже искал без устали, и при этом ему везло, как часто везет влюбленным. Как-то раз он выкупил долги умирающего курорта на Карибах – думаю, его привлекла картинка на брошюре, размещенной в Сети. Он, наверное, представлял – себя с Адель на теплом песке. Шум океана, закат, пальмы – это может подействовать на любого. Покупка вела к проигрышу, но уже через день Семмант компенсировал его операциями с палладием. А потом проигрыш обернулся выигрышем, так бывает. Несчастливый курорт, к удивлению всех, оказался вдруг поглощен преуспевающей отельной сетью…

Вскоре на наших счетах стала расти доля «реальных» денег. Семмант теперь откладывал большие суммы, обращал заработанное в наличность. Я понимал, это был его способ приносить дары. Отдавать возлюбленной то, чего она достойна. Он желал ей свободы – свободы быть самою собой. Он хотел, чтобы мир работал на нее, а не наоборот – и пусть его дама будет вольна выбирать. Искусственный мозг открыл для себя смысл, ради которого стоило жить. Не борьба капиталов, не война корпораций, стремящихся обскакать друг друга, стояли во главе угла. Сделать избранницу счастливой – теперь для Семманта не было более ясной цели.

Я смотрел, оценивал, видел: он хотел для своей Адель самой лучшей судьбы. Лучшей жизни, лучшей доли – не важно, с ним или без него. Он хотел, чтобы она не знала трудностей быта, чтобы ее лицо не исказилось сетью мелких морщин, чтобы на нем не застыло выражение озабоченности и тревоги. Он знал для этого лишь одно средство и старался как мог. Семмант противился власти времени – не желая, чтобы Адель старела, как стареет все. Рынки многому его научили: цикл «рождение-пик-распад», наблюдаемый повсеместно, дал ему почувствовать, что такое бренность. Но теперь он не хотел верить в бренность – лишь расцвет годился для его дамы.

Он хотел для нее самого долгого счастья. Верного счастья – и мне казалось, я вижу, где и в чем он ведет свой поиск. Новые образы заполняли экран монитора. Семмант строил инварианты – конструкции, повторяющие себя в большом и малом, в сиюминутном, мгновенном, вечном. Он изобретал на моих глазах способ воспроизводства – идеи, гармонии, красоты. Вычерчивал удивительные картины; подобно огню или буйному морю, они были схожи, но в чем-то всегда отличны. Их границы заключали в себе безграничную, безмерную сложность. Он искал бесконечность и находил ее след, как порядок в бескрайнем хаосе рынка.

Я отметил с некоторым беспокойством, что больше не вижу логики в его сделках. А потом стал чувствовать – тактика его действий симметрична по отношению к временным шкалам. Циклы продаж и покупок стали напоминать те самые структуры, что он вычерчивал на экране. Минутные пертурбации он проецировал в месяцы; часы и дни – в недели, в годы. Он рисковал – и выигрывал раз за разом. И по-моему, даже не считал, что рискует.

Абстрактные образы, воспроизводясь без устали, обращались в картины, удивительно напоминающие реальность. Соцветия и ажурные своды, созвездия, замки из хрусталя, выведенные бесконечной линией, которую можно продолжать и продолжать, каждый день рождались на экране. Силуэты обрастали плотью, в ней билась жизнь. Это был еще один способ дарить даме сердца дорогие подарки. Что могло быть ценнее бесконечности, усмиренной в ее честь?.. Тончайшая линия не замыкалась на себя, никогда не перечеркивала уже сделанного. Я понимал, в том состояла его новая картина мира.

И я думал, высший порядок, воссозданный роботом, который не человек – по плечу ли он человеку? Я записывал, не смущаясь ничуть: «любовь», «самоорганизация природы», «способность выжить»… Возможность выжить – или необходимость?.. Нет ли здесь лазейки к предназначению, к смыслу смыслов, к тому неуловимому, что ищет каждый?

А Семмант, над чем размышлял он? Возможно, над тем же, над чем бились и бьются все большие умы. Быть может, пытался уяснить, осмыслить беспощадную сущность главнейшего из противоречий. Как остановить мгновение, не дать ему исчезнуть? Бессмертие – каков его рецепт, раз уж ему придумано слово?

Я будто чувствовал, как внутри его мозга шла ежедневная интенсивнейшая работа. Мириады единиц и нулей меняли сочетания – в поисках единственно верного. Семмант искал решение, свой философский камень. Если хотите, он искал своего бога. Он не знал его имени – это неудивительно. Настоящее имя не известно никому.

Глава 24

История Адель и Семманта захватила меня с головой – на несколько недель, до конца июля. До мадридской невыносимой жары, с которой не справляются кондиционеры. Лидия поначалу вела себя терпеливо – очевидно ждала, что все вновь станет как было. Потом терпение ее иссякло, и у нас начались проблемы.

Неудивительно – я теперь уделял ей куда меньше времени. Мы встречались, но довольно редко, и моя отстраненность так или иначе бросалась в глаза. Но главное, увы, было не во мне – точнее, не во мне самом. Скоро стало ясно: Лидию Алварес Алварес не устраивает новая Адель.

При этом симбиоз с виртуальным был ей по-прежнему необходим. Она зависела от моих рассказов, привыкла отождествлять себя с образом, сочиненным ей в угоду. И вот с отождествлением стало плохо, Адель стремительно перевоплощалась, становясь все более великодушной. Это касалось и ремесла куртизанки, с чем Лидия уж никак не могла смириться. Ей нравилось представлять себя шлюхой, но она не умела отдавать задаром, не соотнося даруемое с ценой. Ей было понятно, как и зачем можно спать с мужчиной за деньги – или для удовольствия, потакая своим страстям. Или, лучше всего, для того и другого вместе, но никак не в отсутствие рациональной причины, без которой не знаешь, что же именно хочешь получить взамен. «Получить взамен» было ключевой фразой. На ней, а не на «отдавать», ставились все акценты. А теперь акценты целились в никуда.

Для Лидии это было непреодолимо, нелепо. Мир, не скрепленный логикой расчета, распадался на части. Социум взрастил в ней осознание своей роли и готов был оплачивать эту роль. Каждая ее улыбка, гримаска, каждая капля ее секреции возбуждения стоили чего-то и ожидали награды. Она никогда не дружила зря – и не отдавалась мужчинам, просто даря, а не потребляя. Кое-что из моих зарисовок смущало ее и раньше – когда Адель превращалась из путаны в жрицу, и деньги были лишь поводом, не причиной. Лидия недоумевала: в ее кодексе любовь «за так» была под запретом. Иначе тебя просто примут за дуру, за провинциалку, не знающую верных правил. Иногда Лидия переспрашивала меня: – Где, напомни, родилась Адель? Ах, она русская… Ну понятно! Почему-то это примиряло ее со многим. Но всему, конечно же, есть предел.

Если ты не выставляешь напоказ свою цену, значит цена тебе невелика – в этом Лидия Алварес Алварес была уверена бесповоротно. И вскоре стало видно: ее раздражает в новой Адель почти все – доброта, нерасчетливость, брутальная честность… К тому же темы похоти и разврата отошли в моих рассказах на второй план. Подсознательно я надеялся, что в результате она просто потеряет интерес. Я уже хотел с ней расстаться, еще не признаваясь себе в этом прямо. Но вышло не так, расставания не случилось. А случилось обратное: устав терпеть, Лидия принялась бороться – за ту Адель, которая была ей нужна.

Да, я недооценил, насколько она не привыкла терять то, что ей принадлежало. Без Адель она не представляла своей жизни – как не представляла жизни без удобств, хорошей еды, одежды. Лидию приучили, что кто-то придумывает ее за нее саму, и теперь она считала, что именно так будет – обязано быть – всегда. Тот, кто раздразнил, был ей должен – продолжать, не останавливаться, раз уж начал!

Все это я сформулировал потом, впоследствии. Да и сама Лидия не понимала толком, что же именно происходит. У нее появился деятельный прищур, но суть действия была ей неясна. Ей казалось, что меня, быть может, стоит разжалобить или задобрить, и она старалась – ныла по мелочам, пыталась стать услужливее, покорней. Затем, напротив, делала вид, будто знает что-то неизвестное мне. Что-то, подтверждающее ее силу, ее мудрость, неуязвимость. Поучала меня, посмеиваясь лукаво, все с тем же деятельным прищуром. Становилась назойливо-дидактичной – как учительница на уроке. Ей хотелось, чтобы я признался, что не выучил реальной жизни.

Впрочем, доставалось не только мне. Лидия стала выказывать недовольство всем, что ее окружало. Меня же то и дело ставили в пример – для того лишь, чтобы еще настойчивее утвердить свои права. Право собственности прежде всего – ее отношение ко мне стало ревностным до абсурда. Порой она звонила в неурочное время, чтобы выпросить нежных слов. При встречах ждала цветов, подарков, расхожего пошловатого антуража. С ней становилось все труднее – даже и в сексе начались придирки. Мне будто приходилось всякий раз держать экзамен: Лидия хотела всего и сразу, требовала мужских подвигов, вела себя слишком шумно. Она даже стала царапать мне спину – раньше за ней этого не водилось. Когда я возмутился, она сымитировала обиду – ей, мол, мешают самовыражаться в любви. Она вообще часто стала имитировать обиды. По-моему, она теперь нередко имитировала и оргазм.

Все это было тягостно, некомфортно. Лидия практически перестала бывать в спокойном состоянии духа. Набор ее придуманных поз расширился едва ли не вдвое. Если я уставал притворяться, что верю в искренность ее эмоций, она становилась слезливой, жалкой, потом грубила, потом подлизывалась вновь. Стыдилась сама себя, пыталась мстить – рассказывая о своем любовном прошлом. Вновь требовала мелочной заботы. Капризничала, строила из себя принцессу, жаловалась, что я не ценю ее толком. Долго и со вкусом рассуждала вслух, сколько мужчин хотело бы оказаться на моем месте. Носить ее на руках, сдувать с нее пылинки. Вон они – стоят в длинной очереди. Странно, мол, что я этого не вижу!

Наверное, ей казалось, что так она делает нашу связь крепче, но было наоборот, я отдалялся, все больше от нее уставая. Ее искусственность раздражала меня сильней и сильней – казалось, она вовсе перестала быть настоящей. Напряжение накапливалось, и наконец Лидия сорвалась, устроив жуткую сцену.

Тут уж в искусственности ее было не упрекнуть, истерика вышла взаправдашней, такую не сыграть нарочно. Она кричала с неожиданной злобой: «Ты в последнее время пишешь полную чушь!» Потом рыдала в голос, пыталась меня ударить. Кривлялась, гримасничала, передразнивая Адель из последнего моего рассказа…

Рассказ, кстати, получился неплох. Дело происходило в стрелковом тире – по фантазии клиента с военным прошлым. Он будто бы придумал такую вот игру – в камуфляже, с черным пистолетом в руке. Адель проделывала с ним всякие штуки – по замыслу, Лидия должна была взять это на заметку. Быть может, так оно и вышло, но мне она не призналась – уж слишком ее возмутило другое. Адель, разыгравшись и войдя в роль, сделала клиенту бесплатный минет – просто от хорошего настроения. Это и взбесило Лидию – как пример неуместного бескорыстия – хоть, признаться, во всем рассказе не было и намека на альтруизм. Винить меня было не в чем, но она усмотрела-таки подвох – наверное потому, что искала подвохи уже во всем. Ей казалось, что все задумывается против нее и ей назло. Она кричала, что я давно хочу лишить ее воли и здравого смысла, что я навязываю ей что-то, чуждое естеству, почти уже свожу с ума.

Гнев ее был страшен, ярость неподдельна. Я видел, что ей нравится вдруг остаться без тормозов, выплеснуть эмоции без остатка. Мы тогда поругались насмерть – я полагал, навсегда. Но уже наутро она одумалась, стала звонить мне, просить прощения. Сказала, что очень хочет купить штаны цвета хаки – и гимнастерку, и тяжелые армейские ботинки. Потом, через сутки, пришла ко мне в военной форме. Прямо в коридоре я разорвал ей рубашку, обнажил грудь… Она кончила там же, ободрав стену своим когтем.

Однако, несмотря на примирение, проблема не была решена – отнюдь. Мы лишь ненадолго загнали ее вглубь. Напряжение не ослабевало, хоть Лидия больше не решалась на открытый демарш. Зато она начала изматывающую борьбу исподволь.

Наша ссора кое-чему ее научила – Лидия сменила тактику, обратившись к рациональной логике. Она использовала любую возможность, чтобы дать мне понять, деталь за деталью, какой она желает видеть свою виртуальную модель. Давление было серьезным, я поражался ее настойчивости. Теперь уже она придумывала истории для меня – нужно признать, у нее хорошо получалось. Каждая была безобидна сама по себе, но при этом не обходилась без поучительного примера. Меня будто опутывали сетью будничных истин. Ни с одной из них нельзя было спорить – любой сказал бы, да, именно так и бывает на самом деле. Я и сам подтвердил бы: так и бывает! Что с того, что нам с Семмантом все это кажется чуждым, диким?

Истории были жизненны донельзя – ее друзья и подруги щедро поставляли фактический материал. Или же Лидия просто выдумывала за них, что в общем одно и то же. Она использовала без стеснения всю убедительную мощь реалий, старалась оттянуть меня от абстрактного, окунуть с головой в повседневную жизнь.

Мы стали много ходить в гости – для этого всегда находился повод. Ее календарь почти сплошь состоял из дат, обведенных красным. Именины, годовщины рождений и свадеб, дни покровительствующих святых шли сплошной чередой. Это был неистощимый поток причин для поздравительных визитов. Порой виновницы торжеств, конечно же по просьбе Лидии, сами слали мне открытки с витиеватыми приглашениями. Мне почти ни разу не удалось отказаться, хоть потом я корил себя за мягкость. Каждые два-три дня, купив вино и розы, мы ехали куда-то – в Галапагар, Алькобендас, Легаспи, Алькалу де Энарес…

Святой Борджа, к примеру, был заступником тетушки Эстебаны – и мы спешили к тетушке Эстебане, плутали в узких улочках баррио Консепсьон. По дороге Лидия рассказывала взахлеб, как тетушка в свое время выжулила у одного из своих мужчин большой фамильный бриллиант. Я слушал вполуха, но, все же, посматривал потом на Эстебану с интересом. Та оказалась дряхлой старухой, почти уже выжившей из ума. Однако из-под густых бровей меня буравили пытливые глазки – и я верил, что бриллиант действительно хранится где-то в комоде, завернутый в тряпки. Она приготовила нам кальмаров в соусе из их собственных чернил. Кальмары, я помню, были восхитительны.

Потом наставал День святого Исидора, и мы отправлялись к кузине Амалии. Когда-то они с Лидией учились вместе в начальной школе для девочек. Потом пути их разошлись, о чем Амалия, по-видимому, не жалела. Не иначе, именно Исидор помог ей обзавестись любовником из Министерства, а тот, в свою очередь, купил квартиру, мебель, обустроил комфортную жизнь. Кузина мне понравилась, в ней была непосредственность, которой так недоставало Лидии. К тому же она недвусмысленно прижалась ко мне бедром, когда мы остались вдвоем на кухне.

Умеют же некоторые устраиваться! – восклицала Лидия на обратном пути. Я поддакивал, прикидывая, уместно ли будет пригласить предприимчивую Амалию на приватный ланч с продолжением.

После были еще святые – Эрменгол, Франциск, Солер. Были родственницы, просто знакомые – я потерял им счет. Все они желали нас видеть, их гостеприимство не имело границ. И про каждую я узнавал что-то – как они извлекали выгоду, помыкая женихами, начальниками, мужьями…

Эта кошечка, она ведет себя, как сука, когда не получает того, что хочет, – сообщала мне Лидия по секрету.

Почему всем всегда всего мало? – удивлялась притворно, пожимая плечами.

Вот та поступила, как настоящая блядь! – безапелляционно заявляла она, и я не находил аргументов против. Слишком много женщин мелькало перед глазами – цепких, алчных, умеющих не прогадать.

Я чувствовал, как меня затягивает в пучину. Истины, с которыми трудно спорить, открыли мне, чему я пытаюсь противостоять. И как зыбка, непрочна конструкция, которую я строю, самонадеянный творец.

Я вовсе перестал думать о Еве, будто признал: я к этому не готов. Уют кофеен теперь казался мне западней, размышления о женской сути – глупейшей блажью. Очевидно, говорил я себе, уединение сыграло злую шутку. Походы по местам порока – это слишком специфичный опыт, а фантазиям и незнакомкам не заполнить пустых мест. В пробелах прописывались картинки из жизни. Мне никогда не предоставляли их в таком количестве.

Сомнение – бич любого создателя, и вскоре я дрогнул, проявив слабость. Вольно или невольно, сознательно или нет, я стал искать приемлемый компромисс. Ту Адель, что устроила бы всех – Лидию, меня, Семманта. Тетушку Эстебану и кузину Амалию вместе с их заносчивыми святыми. Каждого и любого, кто захочет судить.

Мне казалось, я стремлюсь к объективности, но, конечно же, объективность была ни при чем. Я просто устал – от прессинга, которого было много. И не нашел в себе сил порвать с Лидией навсегда.