Текст книги "17. Сборник рассказов"

Гаупвахта

В армии я прослужил ровно 25 месяцев. Без отпуска. Два года и один месяц. С ноября 85-го по декабрь 87-го. 760 дней.

Из них двое суток я провёл в одиночной камере на гауптвахте. Или по-простому – на губе.

Я уже прослужил полтора года. Считался старослужащим. А тут в нашу роту прислали трёх молодых лейтенантов. Только-только из военного училища. Один из них стал заместителем командира роты по политической части. Была такая должность в Вооружённых силах Советского Союза.

И вот с этим-то молодым замполитом по фамилии Фадин и случился у меня конфликт. А дело было так.

Как-то дежурил наш молодой замполит по роте. И вечером заглянул в каптёрку. Где и застал рядового Пилипенко, самозабвенно раскрашивающего мой дембельский альбом.

– Красиво, – похвалил замполит рядового, – а чей это альбом?

– Младшего сержанта Фёдорова, – бодро отрапортовал Пилипенко.

Замполит послал за мной. Я пришёл.

– Почему вы заставляете вашего подчинённого рисовать вам альбом? – спросил меня замполит.

– Я не заставляю, – ответил я, – просто попросил.

– Попросил, – поддакнул Пилипенко, – и я сам вызвался.

Веснушчатое лицо замполита покраснело. Было видно, что он разозлился.

– Это использование служебного положения, – отчеканил он, – рядовой должен заниматься военной подготовкой.

– Вообще-то, сейчас вечер, – напомнил я лейтенанту.

– Значит, у него свободное время, – ответил замполит, – вот пусть и занимается своими делами.

– Вообще-то, сейчас по расписанию уборка прилегающей территории, – опять напомнил я лейтенанту, – а вверенная территория у нашего четвёртого взвода – это оружейная комната, коридор, умывальник и туалет. Пилипенко, твои три крайних от окна унитаза. Отодрать их так, чтобы блестели как зеркало. Через час проверю.

Пилипенко поник.

– За что? – трагическим шёпотом спросил он. – Я же ничего не сделал плохого.

– Во-первых, приказы не обсуждаются, – сказал я, – а во-вторых, если ты что-то рисуешь, то ни в коем случае не должен попадаться на глаза офицерам. Ты должен слиться с местностью, чтобы никакой лейтенант или капитан, а уж тем более майор, тебя не заметил. Как хамелеон. Так что иди и сливайся с унитазами.

– Есть сливаться с унитазами, – ответил Пилипенко и повернулся, чтобы идти выполнять моё распоряжение.

– Отставить унитазы, – вдруг заорал замполит, – вы что, товарищ младший сержант, издеваетесь надо мной?!

– Никак нет, – гаркнул я, – выполняю свои прямые обязанности.

– Ты сейчас сам пойдёшь унитазы чистить! – продолжал кричать Фадин.

– А чего это вы на ты перешли? – осведомился я. – Мы с вами, товарищ лейтенант, вместе не пили. Да и не буду я унитазы чистить. Вы не мой прямой начальник.

Лицо у замполита приобрело пунцовый оттенок. Глаза налились кровью. Он был прекрасен в гневе. 5 лет он учился. И вот наконец-то предстала возможность проявить свои таланты и покомандовать всласть.

– Мне-то что делать? – прервал паузу несчастный Пилипенко.

– Идите отдыхать, – скомандовал ему Фадин.

Пилипенко выдохнул «есть», развернулся и вышел из каптёрки.

– Товарищ лейтенант, – миролюбиво начал я, – ну что вы из-за пустяка так волнуетесь?

– Вы используете личный состав в личных целях, – отчеканил замполит.

– Хорошо, – так же миролюбиво продолжил я, – две недели назад у ротного сгорела проводка в квартире. Я с бойцом из второго взвода там целый день проторчал. Всё починили. И никто про личные цели ничего не говорил. Наоборот. Все были довольны. У ротного новая проводка. Мы от службы отдохнули. А какие пирожки жена ротного печёт! Пальчики оближешь.

И я блаженно улыбнулся, вспомнив вкус горячего повидла.

– Дорасти вначале до ротного, сопляк, – прошипел замполит, – тогда и поговорим.

– Зачем мне куда-то расти? – удивился я. – Я через несколько месяцев домой поеду.

– Поедешь, но без альбома, – сказал замполит.

– Послушай, Фадин, – я тоже перешёл на ты, – у нас разница два года. Чего ты тут из себя начальника корчишь? То, что у тебя на погонах две звёздочки, а у меня две полоски? Ну и что? Зачем из мухи слона раздувать?

– На вы ко мне обращаться надо, и не по фамилии, а по званию, – сказал замполит.

И тут моё терпение кончилось. Я подошёл вплотную к Фадину. Он отступил на шаг назад.

– Товарищ лейтенант, – отчеканил я, – идите на…

И я послал нашего замполита по матушке. Тот мгновенно побледнел. Открыл рот, чтобы что-то сказать. Но не успел.

– Ещё слово, и я вам морду набью, товарищ лейтенант, всего-навсего, – пообещал я вполголоса.

Фадин подавился несказанными словами, развернулся и выскочил из каптёрки. Позже выяснилось, что он побежал жаловаться.

Едва я успел спрятать свой дембельский альбом, как меня вызвали. К ротному, к майору Васильеву.

Я прибыл. Доложил о том, что прибыл. В комнате, кроме ротного, были Фадин, старшина и мой командир взвода.

Майор Васильев был краток.

– Ты, Фёдоров, совсем охренел, – сказал он, – хамишь, про какую-то сгоревшую проводку рассказываешь. Угрожаешь замполиту физической расправой.

– Виноват, товарищ майор, – громко и по слогам отрапортовал я.

– Виноват, – кивнул Васильев, – ещё как виноват. Сержантский состав у нас совсем уже от рук отбился. Один на зарядке с магнитофоном бегает. Второй вот матом офицеров обкладывает. Двое суток ареста.

– Есть двое суток ареста, – так же громко проорал я.

Стоящий в углу комнаты старшина крякнул.

– А за что ему арест выписывать? – спросил он. – За мат или за угрозу замполиту?

– Да вы с ума сошли, – ротный аж поперхнулся, – нас за такую формулировку самих на двое суток упекут. Запиши: за нарушение формы одежды. Вон, верхний крючок у него на хэбэшке расстёгнут. Не по уставу.

Вот так я нежданно-негаданно получил первый и последний раз в жизни двое суток ареста.

– Там постельного белья нет, – предупредил меня старшина, когда мы остались одни, – шинель с собой возьми.

– Спасибо, – поблагодарил я и отправился собираться.

Кроме шинели я взял с собой вещмешок. Куда положил два блока сигарет, туалетные принадлежности. И стопку книг. Чтобы использовать их вместо подушки.

В последний момент мой приятель притащил журнал «Юность».

– Тут про дембелей повесть, – сказал он мне, – про нас. «Сто дней до приказа» называется.

Я поблагодарил его. Накинул вещмешок на спину, сложенную шинель взял под мышку и пошёл к выходу, где меня уже ждал старшина.

– Товарищ младший сержант, ваше приказание выполнено, – перехватил меня на выходе Пилипенко, – унитазы чистые.

– Молодец, – похвалил я его, – завтра начинай учиться сливаться с местностью. Альбом в отсеке с сапогами спрятан.

Стоявший рядом старшина хмыкнул.

– Пошли, арестант, – сказал он, – будешь сливаться с гауптвахтой. Целых два дня.

И мы пошли. К караульному помещению. Где наш старшина передал меня с рук на руки невыспавшемуся старшему лейтенанту.

– А чего с шинелью? – спросил старлей. – Не положено.

– Согласно Уставу караульной службы в тёмное время суток можно, – ответил я.

Память в те годы у меня была великолепная. Я наизусть знал все четыре Устава.

Старлей хмыкнул, сходил не торопясь за Уставом. Нашёл нужную статью.

– Действительно, можно, – согласился он, – заходи тогда. В одиночную камеру. Курево в камеру хранения.

Камера представляла из себя помещение размерами два на три метра. Стены были отделаны цементом в стиле «шуба». И покрашены серой краской. Окошко было под самым потолком. Закрытое решёткой. Светильник располагался там же. На высоте трёх метров. К одной из стен были пристёгнуты нары. В двери было небольшое окошко, открывающееся снаружи.

Я бросил в угол шинель и книги. Потянулся. Ближайшие двое суток никакой казармы. Никаких рядовых, построений и проверок, нарядов и занятий. Я был один.

– Аллё, боец, – раздалось из соседней камеры, – кого к нам подселили?

– Из первой роты сержанта, – ответил часовой.

– А у меня кто соседи? – поинтересовался я, вплотную прильнув к двери.

– С автороты мы, – раздался голос, – за пьянку по трое суток схлопотали. Курить есть?

– У первой роты всё есть, – проворчал я и позвал часового: – Боец, в камере хранения мои сигареты. Достань пачку. По сигарете соседям, мне одну и себя не забудь.

– Не имею права, – ответил часовой.

– Молодец, – похвалил я его, – тогда позови разводящего или помощника начальника караула. Имею право позвать.

Часовой промолчал, но мою просьбу исполнил. Разводящий появился тут же. Караульное помещение примыкало к гауптвахте, и дойти до нас было делом одной минуты.

В течение нашего короткого разговора с разводящим мы нашли общих знакомых, поговорили о погоде и о грядущем дембеле. Разводящему предстояло служить ещё год.

– Земляк, – попросил я его, – проинструктируй своих часовых, чтобы сигаретками меня снабжали. Я там себе два блока притащил. В камере хранения лежат.

Камерой хранения назывался огромный железный шкаф, стоящий в коридоре гауптвахты. Ключ от него был у начальника караула. В шкаф складывались личные вещи арестованных, которыми они не могли пользоваться в камерах. В данный момент на верхней полке лежали мои сигареты.

– Так он же закрыт, – сказал разводящий.

– Отодвигаешь его от стены и снимаешь заднюю стенку, – подсказал я, – это ещё с прошлого года работает. Делюсь.

Разводящий проинструктировал часового и выдал мне и моим товарищам по несчастью по сигарете. Свою я скурил, пуская дым в замочную скважину. Потом через дырку в двери отдал окурок часовому.

Жизнь постепенно налаживалась.

На ужин нам принесли из столовой остатки варёной картошки и салат, который в быту мы называли мастика. От него была изжога и тяжесть в желудке. Во время ужина я и познакомился с соседями-алкоголиками.

Один рядовой и два ефрейтора накануне раздобыли где-то две бутылки водки и выпили её. Уютно расположившись в кабине ЗИЛ-130, водителем которого являлся один из ефрейторов. Там-то их и поймал командир взвода. Поймал и влепил трое суток.

– А тебя-то за что? – спросили они меня, поведав свою историю.

– А у меня статья политическая, – многозначительно сказал я, – с замполитом не сошёлся во мнении на организацию досуга личного состава.

Авторотовцы с уважением посмотрели на меня. Я же попросил послать весточку в мою роту с просьбой притащить чего-нибудь поесть. Если в столовой мастика была ещё съедобной, то, остывшая и заветренная, здесь она в качестве еды никак не годилась.

Вечером мне откинули нары. Я постелил шинель, положил под голову стопку книг и уснул. Было жестковато, но зато тихо.

Утром нары пристегнули обратно. Я умылся, привёл себя в порядок.

На завтрак мои товарищи по роте прислали банку тушёнки и банку сгущёнки. Которыми я великодушно поделился с тремя соседями из автороты. Досталось угощение и часовому. Мой авторитет поднялся до небес.

От получасовой прогулки во дворе я отказался.

– Сидеть так сидеть, – сказал я и забился в уголок читать повесть Полякова. До обеда я с ней справился. Повесть мне очень понравилась. И я передал журнал через часового авторотовцам. Для культурного просвещения.

Делать было нечего. Абсолютно. И я наслаждался этим. Сидел в уголке и листал принесённые с собой книги. Или смотрел в потолок и мечтал о гражданской жизни. Целый день. До самого вечера.

На ужин я со своими соседями по гауптвахте съел очередную банку тушёнки, присланную мне из роты. Покурил в замочную скважину. Поговорил с часовым о тяготах караульной службы. И лёг спать. На предварительно откинутые нары.

Ночь опустилась на войсковую часть номер 20115. Не спали лишь дневальные и караул. И не спал командир части. Полковник Абузяров, маленький и шустрый татарин. Которого до дрожи в коленках боялись все. Начиная от рядового и кончая начальником штаба. Наш командир был суров и беспощаден. Требовал от всех соблюдения Уставов и идеального порядка. Взыскания раздавал направо и налево, не считаясь со званиями и должностями.

В общем, именно в эту ночь Абузяров решил проинспектировать, как несут караульную службу во вверенном ему подразделении. Такие проверки он проводил не часто. Раз или два в год.

В караульное помещение он явился в 4 часа утра. Взгрел помощника начальника караула за внешний вид. Проверил действия часовых при учебном пожаре. Влепил выговор начальнику караула за результаты этой проверки. Потом перешёл в помещение гауптвахты.

Я в это время спал сном младенца. И не слышал ни беготни с дырявыми вёдрами, ни шмона в соседней камере, который устроил неугомонный полковник.

Мне снилась жена нашего ротного. Как она кормит меня пирожками с повидлом. Одета она была в короткий халатик. И я почему-то знал, что под этим халатиком у неё ничего нет. Я сидел за столом, смотрел на сидящую напротив жену ротного и жрал пирожки. И мне было хорошо. Потому что пирожки заканчивались, а жена ротного смотрела на меня с усмешкой и расстёгивала верхнюю пуговицу на своём халатике.

И тут вдруг меня кто-то ударил по ногам.

– А тут что за лежебока у вас валяется? – услышал я сквозь сон властный голос.

И опять удар по ногам.

Я вскочил с нар, с тоской отрываясь от пирожков, и увидел перед собой командира части. В руках он держал мой журнал, конфискованный только что у соседей-авторотовцев. В дверях, весь белый, стоял дежурный по караулу.

Вкус повидла моментально исчез из моих воспоминаний.

– Арестованный в дисциплинарном порядке младший сержант Фёдоров, – вытянувшись по струнке, отрапортовал я.

Брови командира части удивлённо поползли вверх.

– Первый раз в этом помещении мне кто-то по уставу отвечает, – проворчал он и добавил: – Тоже художественные книжки читаете? Развели тут беллетристику.

Абузяров шагнул к нарам. Наклонился к стопке книг, которая мне служила подушкой.

Самой верхней книгой оказался учебник сержанта. Полковник повертел его в руках, хотел что-то сказать, но не стал. Отложил в сторону.

Следующей книгой лежал том из собрания сочинений В. И. Ленина.

– А Ленин вам тут зачем? – удивился полковник.

– Занимаюсь, – отчеканил я.

В тесной камере мой голос звучал звонко и громко.

– В каком смысле занимаетесь? – Абузяров пристально уставился на меня.

– Меня завтра выпускают, – глядя чуть поверх головы страшного начальника, продолжил я, – а в пятницу политзанятия. Я готовлю доклад по работе Владимира Ильича. Апрельские тезисы.

– Да? – удивился полковник. – И что там интересного в этих апрельских тезисах?

– Они написаны после Февральской революции, и в них даны установки к подготовке свержения Временного правительства, – бодро начал я.

– Достаточно, – прервал меня полковник, – а за что вас арестовали?

– За нарушение формы одежды, – отрапортовал я, – верхний крючок был расстёгнут.

– Сколько дали? – поинтересовался полковник.

– Двое суток ареста, – ответил я.

– За крючок? – уточнил Абузяров.

– Так точно, – подтвердил я.

– Отдыхайте, товарищ младший сержант, – полковник по-отечески положил мне руку на плечо, постоял и вышел.

Двери захлопнулись.

– Из какой он роты? – услышал я голос грозного полковника.

– Из первой, – ответили ему.

Шаги в коридоре затихли. Хлопнула входная дверь. Проверка покатилась дальше.

Мы с авторотовцами покурили в замочные скважины, и я улегся спать. Им за мой журнал с антиармейской повестью командир части влепил ещё дополнительные сутки ареста.

Утром Абузяров вызвал нашего командира роты. Майор Васильев на негнущихся ногах прибыл в штаб. Где получил по полной.

– Что у вас происходит?! – орал Абузяров на посеревшего от страха ротного. – У вас сержанты в камере работы Ленина изучают. Вы вообще, что ли, с катушек съехали? Ещё раз подобное увижу – сами в камере будете апрельские тезисы учить. По пунктам.

Ротный потел, ел глазами начальство и в душе проклинал меня, молодого замполита и всю свою службу.

А меня выпустили после обеда. Распахнулась дверь. Я сложил шинель. Забросил в вещмешок книжки и потопал на выход. Остатки сигарет я великодушно оставил троим неудачникам из автороты.

Вышел. Светило солнце. Небо было безумно голубым и бездонным.

Я никогда больше не видел такое красивое небо.

Двое суток в тесном и мрачном помещении дали о себе знать.

Краски были яркие. Воздух свеж. Пахло масляной краской и цветами.

Со стороны плаца были слышны звуки марширующего взвода.

До приказа оставалось ровно сто дней.

Стюардесса

Звонок застал Наташу и Женю в дверях. Они собирались к Наташиным родителям, в подмосковный городок Протвино.

Наташа замерла на мгновенье, решая, уйти или всё-таки вернуться и поднять трубку. Вернулась.

Звонили из «Шереметьево».

– Наташа, ты в Москве? – спросил знакомый голос. – У нас тут стюард заболел. Не хочешь подменить?

– В Москве, – ответила Наташа. – А куда летим?

– Гонконг, – ответили в трубке. – Успеешь в аэропорт приехать? Взлёт в 19—30. Но, возможно, чуть позже. У них там проблемы какие-то с заправкой.

– Если взлёт в двадцать тридцать, то успею, – сделав в голове быстрые вычисления, сказала Наташа.

– Не успеем, – простонал стоявший возле лифта Евгений, – сейчас МКАД забит. Поехали лучше в Протвино.

– Успеем, – Наташа рванула в спальню, на ходу стаскивая с себя одежду, – я не была в Гонконге. Я тебе сувенир привезу. Только завези меня в порт. Пожалуйста-а-а-а-а-а.

– Не успеем, – возвращаясь в квартиру, протянул Женя, – ну не успеем же.

– Отвернись, – закричала Наташа, осознав, что она стоит в одном нижнем белье перед Женей, – отвернись, мне переодеться надо. Как чувствовала, всё заранее постирала и перегладила.

Наташа работала на международных линиях всего год. Даже меньше. Была уже и в Париже, и в Берлине. Летала даже в Австралию.

Ей было всего 24 года. Окончила школу. Пошла работать. Вначале нянечкой в детский сад возле дома. Потом устроилась в австрийско-русскую фирму. Подтянула немецкий язык. Начала учить английский.

А потом родственники из Москвы помогли устроиться в «Аэрофлот». И сразу на международные авиалинии.

Наталья преобразилась. В глазах появился блеск. Плечи распрямились. Из провинциальной девчушки она превратилась в красивую женщину.

Работа стюардессой – это подай-принеси. Могут и нагрубить, но могут и оставить щедрые чаевые.

Уставала. К концу длинного рейса болели ноги и спина. Но зато был новый мир. Новая страна. Переодевшись в гостинице, Наташа ехала в город вместе с другими членами экипажа. Смотреть на новый город. Щупать его. Нюхать. Пробовать на вкус.

И тут вдруг предложили в Гонконг. Замена.

В Протвино она ещё успеет. Она там родилась. Она знала этот небольшой городок на краю Московской области как свои пять пальцев.

Наташа переоделась в аэрофлотовскую форму. Проверила, на месте ли документы и деньги. Тронула за плечо уткнувшегося в стену Евгения.

– Женечка, ну пожалуйста, это же Гонконг, – попросила она, – когда мне ещё такое предложат? Век стюарда на международных линиях недолог. Чуть постарею, и сразу на внутренние линии переведут.

– Поехали, – вздохнул Женя, – но я ничего не гарантирую.

И они помчались. Женя перестраивался из ряда в ряд. Обгонял, подрезал, маневрировал. Наташа высовывалась из окна в своей ослепительной форме и кричала: «Пропустите нас, мы на рейс опаздываем».

И их пропускали. Улыбаясь и сигналя вслед.

Они приехали почти вовремя. Опоздали всего на пять минут. Но рейс тоже задержали. Почти на полчаса. И Наташа успела. Буквально в последнюю минуту вспрыгнула с трапа в такое родное и тёплое нутро самолёта.

Поздоровалась со старшей смены. Та коротко кивнула: «Давай, вливайся».

И закипела работа.

Пересчитать всех по головам. Проверить, все ли пристегнулись. Выключены ли телефоны и прочие электронные приборы.

Затем надо было подать обед. Убрать. Кому-то принести воды, кому-то плед.

Ближе к полуночи пассажиры угомонились. Кто-то заснул, кто-то смотрел фильм.

Наташа знала из восьми бортпроводников только двоих: старшую смены и стюарда из бизнес-класса.

– Справляешься? – спросила её старшая.

– Справляюсь, ничего сложного, – ответила Наташа, – хороший рейс. Сейчас все уснут. Утром прилетим, весь день будет свободным.

– Пока все не уснули, предложи дьюти фри, – велела старшая. – На экскурсию по Гонконгу поедешь?

– Конечно поеду, я в нём ни разу не была, – расцвела Наташа, – только фотографии видела.

И она пошла вдоль рядов. Предлагать неспящим пассажирам товары из каталога беспошлинной торговли.

Наташа не знала, что командир самолёта вёз с собой детей. Раз в год лётчикам «Аэрофлота» можно по льготному тарифу взять с собой членов семьи. Но жена у командира в последний момент заболела. И поэтому с ним полетели дочка и сын.

Наташа не знала, что в этот самый момент за штурвалом аэробуса сидит подросток. Отец разрешил. Самолёт-то на автопилоте. Пусть ребёнок почувствует себя пилотом, покрутит штурвал.

Средних лет китаец подозвал Наташу.

– Я хочу купить очки, – сказал он на ломаном английском, тыкая пальцем в журнал.

– Сейчас принесу, – ответила Наташа, – подождите минуту.

Она сходила за очками в хвост самолёта.

Когда возвращалась, лайнер качнуло. Наташа схватилась за ближайшее кресло, чуть не разбудив мирно спящего пассажира.

«И зачем ночью покупать очки?» – подумала она, подходя к нужному креслу.

Лайнер опять качнуло. Он ощутимо накренился.

– Что это? – всполошился китаец.

– Воздушная яма, – ответила Наташа, – ничего страшного.

А это отключился автопилот и ничего не подозревающий мальчик направил аэробус вниз, к земле.

Наташу вдруг кинуло на китайца, ударив о спинку кресла. Она охнула от боли в боку и схватилась за поручни.

Раздался гул. Самолёт затрясло.

Наташа попыталась выбраться из кресла, но не смогла. Китаец где-то под Наташей орал благим матом на одной высокой ноте прямо ей в ухо.

Замигал свет. Перегрузки увеличились. Тряска стала невыносимой.

С полок начал падать багаж. Что-то тяжёлое ударило Наташу по ноге. Больно было так, что на несколько мгновений она потеряла сознание.

Очнулась Наташа от того, что её вышвырнуло наконец-то от раздавленного ею китайца.

Перегрузки исчезли. Наташа парила в нескольких сантиметрах от пола лицом к кабине, ногами к хвосту. Правая нога ужасно болела. Пассажиры кричали.

Внезапно она упала на пол. Схватилась за ножку кресла, и вовремя. Невесомость исчезла. Самолёт выровнялся. Мимо неё пролетела белая фуражка, больно ударив по лицу.

В кабине наконец-то удалось вытащить мальчика из кресла и выровнять самолёт.

– Сейчас выйдем! Всё нормально! – ещё не веря, что удалось спастись, крикнул командир и добавил: – Потихоньку на себя, потихоньку. Потихоньку, говорю.

Самолёт выровнялся и летел над землёй. Осталось только поднять его на заданную высоту.

И в этот момент он врезался в сопку.

Наташа умерла сразу, в течение секунды. Её тело выкинуло из развалившегося лайнера на склон проклятой сопки. Обломки самолёта загорелись…

Женя проснулся ночью от какого-то звука. Ему показалось, что кто-то открыл входную дверь и вошёл в квартиру.

Он приподнял голову над подушкой, прислушался.

В комнате было жарко. Отопительный сезон ещё не закончился, а на улице уже было по-весеннему тепло.

В прихожей раздался звук шагов. Цоканье каблучков. Цок, цок.

– Наташа? – спросил в темноту Женя. – Ты?

«Опоздала на самолёт», – подумал он.

Да нет. Он же сам её подвёз к проходной. И рейс запоздал. И она бы ему позвонила. Или бы раньше приехала.

Каблучки процокали по направлению к кухне. Цок, цок.

– Наташа, – позвал Женя погромче, – иди сюда.

Тишина.

И вдруг опять цоканье. По направлению к спальне. Цок, цок.

Кто-то остановился у дверей.

Жене вдруг стало безумно страшно.

Он мгновенно вспотел, как будто его окатили холодной водой. По спине побежали мурашки. Стало трудно дышать.

За дверью была не Наташа.

Там было что-то безумно страшное.

Женя медленно натянул на голову одеяло. Но так стало ещё хуже.

Откинул одеяло. Приподнялся. Сел на кровати.

Кто-то поскрёбся в дверь. Переступил с ноги на ногу. Цок, цок.

Женя едва не закричал от ужаса.

Он подвинулся к стенке. Обхватил руками подушку.

Где-то в глубине мозга билась здравая мысль: «Ты же взрослый мужик, тебе 26 лет, чего ты боишься в собственной квартире?»

Но Женя не мог ничего с собой сделать. Его тело тряслось от ужаса. Пот стекал по спине холодными ручейками.

А за стеной кто-то стоял и ждал, когда он откроет дверь.

Свет с улицы немного освещал комнату, вытягивая тени от предметов. Было тихо. Лишь где-то со стороны МКАДа слышался шум машин.

Прошло несколько минут. Или час. Или вечность.

Цок, цок. Каблучки процокали по коридору.

Хлопнула входная дверь.

Повернулся ключ в замке.

Жене захотелось закричать. Закричать от страха и от того, что наконец-то всё закончилось. И от того, что этот кто-то может вернуться.

Он сжал подушку ещё сильнее. Уткнулся в неё лицом. И так и просидел на кровати до самого утра.

Разбудил его телефонный звонок.

Ночные тени исчезли. По комнате гуляло весеннее солнце, отражаясь от аквариума и роняя блики на потолок.

Простыня скомкана. Одеяло сбилось. В руках зажата измочаленная подушка. Во рту металлический привкус.

Телефон не умолкал.

Женя встал. Осторожно открыл дверь в коридор. Подошёл к телефону.

Тот звонил, делая короткие перерывы между треньканьями. Зло звонил, требовательно.

Протягивая руку к трубке, Женя уже знал, что случилось что-то очень страшное и непоправимое.