Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 38

А потом была командировка в Луганск. К тому моменту накопилось очень много адресных заявок из этого города и окрестностей. При мне это была уже вторая поездка в ЛНР. Первым поселком, который мы посетили, была Новосветловка. Еще не так давно, в прошлом году, батальон «Айдар» устроил здесь самую настоящую карательную операцию.

По дороге сюда на трассе стоит печально известный «Т-64», «Танька», вступивший в бой с несколькими украинскими танками. Сожжённый, обугленный. Скукожившийся. На его броне венки и цветы, в том числе живые. О нем знают все, кто живет на этой земле.

Съезжаем к поселку. Он встречает нас разбитой напополам табличкой, пробитой пулями. «Жизнь этого куска жести похожа на судьбу многих жителей Новороссии. Был целым, невредимым. Можно сказать – вечным. А потом пришел человек – и все разрушил. Будто этот кусок металла лично сделал ему что-то очень плохое», – думаю я, пока удаляю старые кадры с флешки. Несмотря на внушительный размер, от того количества работы, что мы выполняли, она быстро заполнялась.

Опять разрушенные дома, побитая снарядами и пулями церковь. В нее «Айдар» согнал местных жителей. Потом заминировал поселок и приказал им возвращаться домой. Ополченцев, которые до конца оборонялись тут, «герои Украины» живыми раздавили танковыми гусеницами. Бесновались по кругу на их телах несколько минут. Старушке, которой мы привезли помощь, спас жизнь один из этих ребят:

– А он меня хватает и под танк засовывает, накрывает собой! И кричит: «Вы что, не слышите, как осколки летят, что ли? Лежите, не вставайте! Тут безопасно!».

Я поднимаюсь на второй этаж разрушенного дома. Открываю дверь в чью-то квартиру. Но признаков того, что тут кто-то жил уже и нет. Одно пепелище. Несколько дыр в стенах от «градов». Нахожу фотографию ребенка, полароид. Ставлю на обугленный подоконник. Записываю кадр за кадром. Но снимок – не решаюсь. Какой-то внутренний тормоз останавливает меня. «Не надо, Вадим. Не стоит».

Хожу, смотрю. Выглядываю из окна. Одни руины кругом, одни остовы. Не удивлюсь, если при отходе, «Айдар» еще и накрыл тут все повторно «градом». Или минами. Или еще чем. С них станется.

– Они одевали мешки на голову людям, вывозили их за поселок и расстреливали. За то, что те не согласны с политикой новой украинской власти. Кого-то прямо в машине на блокпостах. У одной женщины так муж погиб. Нашли его через несколько дней, одни кости. Еще и сожгли всех.

– Приехали посреди дня, подогнали танки. Выгнали всех из подвалов. Позабирали продукты, машины, другое имущество. Согнали всех в церковь, заставляли Богу молиться.

– Сказали, что для проверки документов. Всех жителей туда поместили, заперли двери. Потом ударили «градом» по церкви. А когда открыли двери, сказали: «Можете идти, но мы все заминировали. Не факт, что дойдете».

– Молодой айдаровец тыкал мне в живот дулом автомата, пытался узнать, где ополченцы. А я его умоляла: «Пожалуйста, не делай этого, у тебя ведь мать моего же возраста». Потом, когда он выяснил, что я работала санитаркой, силой пытался меня забрать к ним в расположение.

«Они наши. Помним», – надпись на борту второго погибшего танка ополчения. Колонну, которая проходила тут, замыкала эта машина. Позади нее, на прямую наводку, вышла украинская машина. Бой был недолгим. Ополченцев сожгли. Но они смогли защитить людей, которых пытались эвакуировать отсюда. Так и стоял он тут. Огромный, выпотрошенный, словно кит на берегу моря. Недалеко, в каких-то десяти метрах, лежала его башня. В голове моей не укладывалось, как такую мощь может разорвать на части? Ведь танк всегда кажется крайне грозной боевой машиной, нерушимой, неубиваемой. «Непотопляемой», если можно так выразиться. Но и это мое мнение превратилось в пепел. Здесь, в Новосветловке.

Помню, как утром проснулся в батальонной квартире, выглянул в окно, и увидел снег. Но не тот, который был вчера или неделю назад. Тот был редкий, местами. А сейчас все вокруг превратилось в сплошное белое покрывало. С кухни доносился вкусный запах яичницы с луком. Сэм кашеварил. Леха сидел в телефоне, Вика помогала ставить все на стол. Вскоре за нами должен был заехать Макс на бусике и Байк с Сэмом на УАЗе. Еще через час мы вместе ехали в село «Бiлоскелювате».

Вдоль дороги я сделал несколько кадров, на которых было видно торчащие из земли хвостовики неразорвавшихся «градов». Кое-где дома уже приобрели давно потерянные крыши. Люди возвращались в свои жилища. Пытались собрать свою жизнь воедино, словно осколки разбитого зеркала. Все по-новой. С нуля. Прошу Байка рассказать на камеру наш сегодняшний план:

– Мы привезли помощь семьям погибших ополченцев. Сейчас мы встретимся с матерью моего первого командира, Омска. Он спас мне жизнь, вытащил из зоны обстрела, раненного.

К нам из-за калитки выходит старенькая женщина, в голубом платке, повязанном на голову, какой-то мужской куртке, одетой случайно и наспех.

– Спасенный мой, – она крепко обнимает Байка. – Вчера только вот ходила к сыну. Вы знаете, он, наверное, приходит. Сидим мы дома на днях, слышим – дверь открылась. Потом закрылась. «Кто это?» – никто не отвечает.

Потом она какое-то время молчит, смотрит куда-то вдаль, глаза замирают.

– Я думала, дальше будет чуть легче. Но это не так.

Мы объезжаем много домов в этом месте. Последний адрес ждал нас на самом отшибе. Пенсионерка, которая приняла наш стук в дверь за разрывы снарядов. Кажется – высохла уже вся, помнит Великую Отечественную еще.

– Ну за что нам это? Мы одну пережили войну, когда детьми были. И вот тебе еще – на старости лет.

В беспролазной грязи автобус наконец сдается и застревает. Мы долго пытаемся его вытащить, подкладывая под колеса какие-то палки. Казалось, что этот день не закончится никогда. Через час приехал УАЗ, который вытащил нас, промокших и замерзших, и наш транспорт из «плена».

Вечером Байк уговорил меня остаться еще на день в ЛНР, а остальные ребята поехали назад в Донецк. Он привез меня к себе в Краснодон. Познакомил с семьей. Женой и дочерью.

Супруга, когда его серьезно ранили в руку, охраняла палату, в которой он находился.

– Спала у меня на груди со штык-ножом, прикинь? – говорит мне «папа Толя», как за глаза мы называли его между собой. Жена сидит и улыбается рядом. Повезло ему с ней, чего тут скажешь еще.

Утром мы выехали в поселок Семейкино, где Байк меня познакомил с батюшкой. Он вместе с ополчением стоял на блокпостах, нес свою церковную службу, молился за бойцов и не раз бывал в переделках. Его тут все знают и очень уважают. Огромный, высокий человек, как с какой-то старинной иконы. Я не упустил случая записать с ним интервью.

– Я с первых дней был на блокпосту, молился за ребят наших. За всех людей, которые здесь живут, за их семьи. Когда на нас шли в атаку несколько танков и БТРов… Состояние такое было на душе, как бы это сказать, нехорошее. Мы не ожидали никто, что такое может у нас произойти.

Едем вместе с ним в машине, мне нужно несколько планов местного храма, где он служит. На деле – это небольшой одноэтажный дом, на крыше которого – маленький купол с крестом. Внутри чисто, тепло, иконы и свечи. Запах ладана.

– На ваш взгляд, чем отличается от остальных солдат – воин Новороссии, России? – задаю вопрос под конец съемки.

– Наш православный воин отличается от остальных тем, что у него есть сердце и любовь к ближнему своему. Старается человеку помочь и утешить его.

Какое-то светлое чувство вызывает у меня этот батюшка, хотя в самом существовании Бога я на тот момент засомневался.

– А теперь эксклюзив, Фидель. – Байк управляет машиной, мастерски объезжая ямки и другие неровности дороги. – Сейчас я тебя познакомлю с человеком, который выжил в Одесском доме профсоюзов.

Впервые за все время тогда я пожалел, что мой микрофон такой слабый. Интервью с этим человеком записывали быстро, в перерыве между его делами. По пути на одну из работ. Нам периодически очень сильно мешал ветер, который в тот день разыгрался не на шутку.

– Второго мая нас собралось как минимум тысячи полторы. Это тех, кто был на Куликовом поле, активных членов сопротивления против госпереворота. Когда приехали футбольные фанаты – они пошли от железнодорожного вокзала на Греческую площадь. Там у них был сход. По мере пребывания фанатов, наши люди решили дать им бой. И пошли на них таким же числом. Те расположились поудобнее, кто-то предупредил «Правый сектор». А его весь март и апрель, завозили в Одессу со всей Украины, расселяли по домам отдыха и пансионатам. Когда наша колонна зашла на площадь – люди попали в окружение, в кольцо. Началась мясорубка. Потом, часа в три дня правосеки и фанаты двинулись на Куликово поле. Нас там осталось человек триста, ну, может, триста пятьдесят. Женщины, мужчины, старики. И когда их колонна подошла к нам, мы решили: надо как-то спасаться. Силы не равные. Зашли в Дом профсоюзов, сделали баррикаду. Но нас-то горстка людей, а их несколько тысяч. Ну и началось!

Светошумовые гранаты в нас полетели, бутылки с зажигательной смесью. Сопротивление они быстро сломили. Взрывы, стены первого этажа горят. С окон второго этажа я лично видел того самого человека, который стрелял с пистолета в нашу сторону. Потом мы поднялись на третий этаж. Дыма и огня уже было столько, что не продохнуть. В коридоре такая температура, что нельзя туда выйти. Зашли в кабинет, открыли окна, чтобы был свежий воздух. Полетели в нас опять коктейли Молотова. Люди горят, задыхаются. Тех, кто принял решение выходить из здания, чтобы спастись, избивали. Я видел это своими глазами. Такая вот казнь продолжалась до сумерек. Нам пытался помочь одесский «Беркут». Но их было человек пятьдесят, они хотели сделать коридор, чтобы вывести нас из здания. Но не дали им этого предпринять – налетел «Правый сектор». Их можно было отличить от фанатов: они были в касках, со щитами самодельными, с арматурой, – на несколько секунд мой собеседник замолкает, будто переводя дух.

Я – первый журналист, которому он рассказывает ту самую правду о трагедии в Одессе. Можно сказать, для меня это – уникальный случай. Живой участник тех событий перед объективом моей камеры.

– А вся одесская милиция стояла вокруг площади и ни одной попытки нам помочь не предприняла. Не пустили к нам ни пожарных, ни скорую, пока правосеки не натешились. В сумерках выстроили цепь из милиции и люди вновь начали выходить из здания. Всех, кто пострадали, отвозили к себе, в тюрьму, в отделения. Потом дым рассеялся, температура в коридоре понизилась. Нас в комнате было пять человек. Я был в камуфляже, а ребята в обычной одежде. Один из них мне отдал свою «мастерку», чтобы можно было слиться с толпой «беснующихся». Договорились выходить самыми последними. Спустили на первый этаж через запасной выход в левом крыле здания. Слышим, что по парадной лестнице спускается группа людей из «Правого сектора». Нам просто повезло, потому что они подумали, что мы из их рядов. Мы вышли за ними на улицу, а толпа орет: «Слава Украине! Героям Слава!». Ну а потом мы кто куда, растворились в толпе… Потом я еще минут сорок ходил по площади, смотрел: сидит девчонка, соплячка, разливает коктейль Молотова по банкам. Смеются все вокруг, радуются. У меня все это в голове не укладывалось. Третьего числа я видел, как из здания выносили трупы людей и грузили не в скорую помощь, а в багажники легковушек. Там погибло не сорок восемь человек. Там погибло человек сто пятьдесят. В этот же день мы с женой уехали в Луганск.

Глава 39

Дело подходило к концу декабря, ребята из батальона предложили устроить новогодний праздник для детей из серых зон. С подарками батальон прокатился до Зайцево, Курганки, Старомихайловки и других поселков. Я успел отснять только первые два. И последними моими «боевыми» был населенный пункт Широкая Балка, что находится под Горловкой. Мы приехали туда впервые. Привезли с собой немного продуктовых наборов. Такая гуманитарная «разведка боем». Это был довольно холодный день, снег к тому времени растаял. Вообще, зима на Донбассе мне нравилась больше, чем в Смоленске, надо сказать. Конец декабря – а земля голая. Только ветер редкие листья срывает с веток. Собственно, делаю именно такой кадр. «Какая животрепещущая картинка получается, создает настроение», – думаю я, отсчитывая 10 секунд и выключая кнопку «запись».

– Каждый день стреляют, с танков или еще чего-то тяжелого! – местный житель смотрит куда-то в сторону ВСУ. – Бог им судья. Повыгоняли бы только их скорее отсюда.

От центра поселка до окопов «героев Украины» рукой подать. Даже по дороге, по которой мы ехали между домами, в любой момент могли открыть огонь.

Раздаем пакеты, что называется, почти на ходу. Люди подтягиваются, кто-то сам заметил нашу машину, кому-то подсказали ополченцы. У них как раз сейчас менялись смены, выспавшиеся и отдохнувшие заступали на дежурство. Они останавливают нас посреди поселка, не советуя ехать дальше. Приметного цвета фургон может стать поводом для «перемирия».

Какая-то бабушка в вишневого цвета стареньком пальто угощает нас пирожками из печки. Кажется, поселок в полной нищете и утопии. А все равно – угостили. Буквально – всучили эти пироги, не смотря на то, что мы отказывались. Во дворах домов – гуси, курицы. Крыши все – латанные-перелатанные, живого места нет. Разрушенный элеватор на окраине поселка.

В тот день мы поругались с комбатом. Я приехал домой совершенно пустой и уставший. Второе имеет свойство накапливаться. И так и случилось.

Все мои бессонные ночи, переживания, сигареты, нервы, передовые, обстрелы вылились в какое-то просто жутчайшее депрессивное состояние. Мне приходилось скрывать его любыми способами.

В тот вечер я чувствовал абсолютную беспомощность. Сколько бы мы не помогали, не снимали – все оставалось по-прежнему. В телевизоре – «Минские соглашения», на фронте – война. В поселках – смерть, голод, холод. В телевизоре – сытые балаболы. На фронте – закопчённые годами войны мужики. Сижу, курю в банку, стоящую на полу комнаты, где я обычно засыпаю под звуки далекой или не очень канонады.

Звонит телефон. Отец. Удивленно поднимаю бровь, потому что связь дорогая очень. Он набирал мне всего пару раз, остальное время мы общались по скайпу:

– Сын, привет. Как дела?

– Привет, пап. Нормально. Катаемся, людей кормим. Все по-прежнему.

– Стреляют?

– Бывает.

– Сын, я скажу, как есть, а ты думай дальше сам. У меня плохое предчувствие, – повисла пауза. Голос отца дрогнул. – Что-то нехорошее произойдет. Пожалуйста, возвращайся домой.

Перевожу тему на другую.

– Как там мама?

– Мама слегла. Плохо себя чувствует. Уже вторую неделю дома. – И тут я задумался. У отца «предчувствие», заболела мама. Думаю, моя вина тоже была в этом, так как все это время она переживала за меня. Нервничала. В душе моей нехорошо засвербело.

– Я тебя услышал, отец. Маме привет, поцелуй там ее за меня.

– Давай, сын. Возвращайся. Ну что мы, тут тебе работу не найдем?

Мы попрощались, я положил телефон на стол. Сидел и думал о том, что сердце мое трещит по швам. Душа болела. Мы все знаем, как это бывает. Постараюсь описать это.

Чувство, будто внутри твоей грудной клетки стоит какой-то насос, который стягивает ремнями все твои внутренности, все твои нервные окончания в шар. Потом, когда он становится абсолютно плотным, на глазах появляется неприятная влага. Веки твои тяжелеют, глаза начинают покалывать. В уголках их появляются прозрачные капли. Нижняя губа предательски начинает трястись, а из глотки вырываются сдавленные хрипы. Ты стискиваешь челюсти, желваки играют, будто пытаясь удержать лицо под контролем. Но оно тебе больше не принадлежит. Руки прикрывают рот, будто боятся, что ты сейчас начнешь орать. Но ты именно это и делаешь, только тихо, почти беззвучно. Из глаз начинают капать слезы. По одной, будто вот-вот начавшийся весенний дождь. Первый в этом году. Ты почти ничего не видишь, только сдавленно хрипишь в кулак, а внутри взрывается, кажется, целая вселенная. Все, что ты знал, понимал, осмысливал, впитывал, видел, переживал – взрывается миллиардами искр. Они, словно вирус, разлетаются по твоей крови. Тебя начинает трясти. Так становятся другими людьми. Так разрушаются целые миры.

Выбегаю на балкон, будто не своими руками достаю сигарету из пачки. Закуриваю, пытаюсь вдохнуть дым так глубоко, как только можно. И потом внезапно – тишина… В городе – ни звука. Нет привычной вечерней канонады с фронта. Нет звуков машин и трамваев. Только беззвучно падает снег. Медленно опускаясь на землю, покрывая все вокруг. Выдыхаю. Меня отпускает, становится немного легче. Ладонями вытираю лицо, смотрю на свои руки. Они – другие. Будто не мои. Иду в ванну, смотрю на себя в зеркало – а из него на меня смотрит другой человек. Я смотрю на него и не узнаю себя. Огромные мешки под глазами, лицо покрылось мелкими морщинами, обветрено. В какой момент мое лицо поменялось? Почему теперь в уже своих глазах я вижу седину? В голове все складывается в единый пазл. Иду к компьютеру, пишу Смирнову:

– Лех, я еду домой.

– Я тебя понял, – отвечает он.

Собрал вещи я за один вечер. Благо, у меня их было не так много. Что-то выбросил, что-то на следующий день отдал своему другу Денису, тому самому военкору, с которым начинал летом свои съемки.

Ближе к ночи приехал комбат, мы сидели в машине, пили кофе. Говорили. Он все понимал. Утром, когда отдавал военную форму Сэму, он спросил меня грустно, почему уезжаю. Мне пришлось ответить. Но я не сказал ему самого главного. Мне было стыдно.

Стыдно было, что я больше не мог пропускать через себя, словно фильтр, всю ту боль, что видел. Стыдно, что так и не смог спокойно смотреть на происходящее на Донбассе. Что не стал скупым и спокойным. Что не включал эмоциональный барьер, чтобы не «выгорать». А так, в итоге, и произошло. «Так нельзя, Вадь. Можно перегореть», – вспомнил я слова своего друга Ветерка.

Мне и сейчас стыдно. Но как же она была тогда права, когда говорила мне про последствия моего выбора.

Я уезжал с Донбасса. И он не хотел меня отпускать. Утром мои фотографии и посты в соцсети начала активно отмечать какая-то девушка. Потом она сама мне написала. Какие-то удивительные слова про мои репортажи, про ее теплое отношение ко всем, кто приехал защищать Донбасс и помогать ему. Я скупо отвечал, она просила о встрече. Как выяснилось, мы жили совсем недалеко друг от друга. Что она хотела? Просто поговорить? Посмотреть мне в глаза? Будто руками этой незнакомки Донбасс хотел меня остановить, заставить подумать еще раз и поменять решение.

Но я не стал. Объяснил, что мне уезжать через пару часов.

– Спасибо вам. Что приехали. Что не оставили нас.

Вскоре появился Денис и подвез меня до автобусной станции. Мы тепло попрощались. Я видел, что мой друг переживает и расстраивается. Но говорил ему какие-то глупые слова про «держись», «береги себя» и так далее. Вручил ему рюкзак с военными шмотками.

– Тебе они пригодятся, Дэн.

Мы обнялись. Потом я сел в машину и та повезла меня через привычные уже степи. Терриконы смотрели на меня через окно, своим великолепным безмолвием и величиной будто успокаивали. Не переживай, мол. В голове, будто калейдоскоп, летели кадры всего, что я успел снять. Лица, лица, лица, лица… Вот, что мне запомнилось в первую очередь.

Водитель оказался крайне верующим человеком и всю дорогу слушал какие-то молитвы. Но меня это не раздражало, а даже успокаивало. Жаль, что сейчас я не могу вспомнить, что именно звучало из динамиков. Но было в этом всем что-то особенное. Что-то такое, что могло произойти только тут. Зима, снегопад, дорога, терриконы, молитва…

Чтобы перейти Успенку, мне пришлось сбривать бороду, потому что иначе погранцы очень долго всматривались в мой паспорт, не узнавая в том странном парне меня. Дело в том, что когда я фотографировался на сей документ, отец в шутку решил сделать мне «сливку», а мама одела на меня какую-то огромную и ужасную рубашку. В итоге – с синим кругом под носом и в этой одежде – я смотрелся каким-то отсидевшим лет 5 киллером средней руки. Ну а когда перед тобой смущенный, молчаливый бородач с другими глазами и мимикой – возникают вопросы. «А вы ли это, Вадим Сергеевич?» Вообще – сделали бы так, чтобы фото на паспорт менялось по желанию. Потому что иначе фотография там, можно сказать, через какое-то время становится фальшивой. И вы понимаете, почему.

Таксист, который вез до Ростова, всю дорогу болтал со мной, показывал удостоверение ветерана Чеченской, рассказывал какие-то истории про своих пассажиров, а я смотрел в окно, и молчал. Не верилось, что мне больше ничего не угрожает и мы едем по России. Где не стреляют, не убивают танками и минами, пулями снайпера, или «Градом». И чувствовал, как выходит из меня с каждым дыханием скопившаяся усталость.

Из динамиков внезапно заиграла знакомая мелодия.

 
«I saw you dancing,
And I’ll never be the same again for sure
I saw you dancing
Say Yaki-Da my love»
 

Помните ее? Она была нашим талисманом с Денисом, когда мы ехали на фронт. А сейчас машина мчалась домой, и «передок» был где-то очень далеко. Но так близко внутри.

– Сделайте погромче, пожалуйста, – попросил я.

Ночной железнодорожный вокзал встретил меня запахами «пицца в упаковке 50 рублей», кофе из пластиковых стаканчиков, снующих туда-сюда джамшутов-уборщиков, толстых полицейских и надменных кассирш. «Россия», – подумал я, и расстроенный, что нет прямого поезда до Смоленска, купил сначала до Москвы, и оттуда уже – до дома.

И не пожалел. В одном поезде со мной ехали ополченцы, один из батальона «Сомали», а два других из каких-то незнакомых мне подразделений. При этом у одного из них был такой же позывной, как и у меня – «Фидель». Мы молча пожали друг другу руки. А потом я спал всю дорогу, периодически выходя на перрон покурить, посмотреть на страну и на людей, которым было не до войны.

Ближе к Москве ко мне подсел парень 23 лет, который показывал фотки с его работы – георазведки. И они действительно были крутые. Мой попутчик много говорил о поездках за Урал, как добирался куда-то на вертолете, потом на вездеходе, как мерз. «Но все же это было так круто! У тебя круче, наверное, да?» Я молча криво улыбнулся.

В Москве быстро «переплыл» на метро на Белорусский вокзал, обратив внимание, что людей, зависающих в планшетах и электронных книгах, стало меньше. Видно, «последние выжившие после деградации» все-таки взялись за голову и решили разговаривать ртом, а не «прив, как дел?».

А может – мне просто повезло ехать в вагоне уставших людей, которые устали уже даже от гаджетов.

«Кто-то устал от мин над головой, от подвалов, а кто-то – от гаджетов» – подумалось мне.

В Смоленск я возвращался в одном купе с женщиной, которая ехала из Одессы. Ее матери стало плохо с сердцем, и она отправилась каким-то просто неимоверным маршрутом до Москвы, т. к. поезда оттуда к нам не ходят совсем. Жаловалась на их власть, на положение дел в стране, на то, что «взялись» за русский язык, что нет работы, что безумные деньги за ЖКХ. Что матери боятся за своих детей в АТО, и что им говорят совершенно иное, нежели что говорю ей я.

«Горько, что все так», – сказала она, и замолчала. Углубившись в прослушивание музыки, мозг мой уснул. Впервые мне было очень спокойно, тревога стала отступать. Последнее время она схватила все мои мысли, словно осьминог свою жертву. Теперь же мне стало легко.

Сойдя на перрон, я закурил. В Смоленске шел мокрый снег. Это был мой город, но казалось, что уже и не мой. И он был так далеко, так близко от войны, на которой еще три дня назад я был. В самой гуще событий. На острие лезвия.

Через перрон ко мне шла девушка. Да-да, та самая Катя, которая ждала меня все это время с Донбасса. Она была в высоком шарфе, пальто, вязаной шапке. Остановилась, посмотрела на меня своими бездонными глазами. Ее потряхивало. Да и меня тоже. Мы не виделись так давно, что кажется, прошла целая вечность. Я даже боялся до нее дотронулся. Не обнял. Мы дотащили мои вещи до машины и поехали завтракать. Поезд приехал рано утром.

В кафе мы долго разговаривали. Точнее, говорила больше она, а я молчал. Смотрел на нее и вспоминал, как это – взять и прикоснуться к ней? Как мне поднять вот так руку, чтобы не сделать что-то не так? Я забыл, как это? Я так огрубел и окаменел?

Катя погладила меня по щеке. С этого момента, все в моей жизни стало иначе.

Не знаю, стоит ли это рассказывать, но работаю я опять на предприятии у отца. Опять в цеху, опять на станках. Так уж вышло, что после возвращения домой не мог никуда устроиться по своей телевизионной специальности. И пошел работать туда, откуда в 15-м году уехал в Донецк. С надеждой на то, что никогда больше сюда не вернусь. «Ирония судьбы»?

Прошло уже несколько лет с тех событий. Многое поменялось. Друзья мои – кто где. Кто-то до сих пор воюет, кто-то уехал в Россию. Батальон после некоторых нехороших событий, которые я, как оказалось, предчувствовал, снова спасает людей. Катя Катина и Денис – продолжают снимать войну.

Не проходит и дня, чтобы мне не вспоминался Донбасс. Постоянно кручу разные моменты в голове, хотя отец мне часто говорит о том, что «нужно возвращаться с войны». И наверное, он прав.

Мне не стыдно ни за один день, проведенный «там». Не стыдно ни за один поступок и съемку. Чтобы не говорили о военкорах, об «Ангелах» – все это чушь. Я очень уважаю каждого из них. И буду помнить всегда.

Как-то сидел у окна, смотрел на город. А потом раз – и как будто я снова в Донецке, на том самом балконе, в своей съемной квартире. Стою, курю, смотрю на ночные огни, слышу канонаду. Я и сейчас иногда выхожу по ночам, будто в надежде, что увижу не Смоленск, а такой далекий и любимый мной фронтовой город. Город-крепость. По праву.

В одном фильме, который очень люблю, есть такая сцена: парень, ветеран, сидит в кресле, в телевизоре показывают какие-то новости о том месте, где ему пришлось воевать. Он поворачивается к окну, а вместо привычного городского пейзажа – его сослуживцы, которые идут по пустыне.

Так вот, в моем случае это было бы так: я смотрю в окно, а за стеклом – один молодой военкор, Сентябрь, Ветерок, Али, Катина, Преображенский, Григорюк, Боцман и Грац, Осетин и Грек, Джон и Спартак, «Ангелы», и многие другие. Идут друг за другом караваном. Куда-то туда, где полыхает война. Снимать, спасать и защищать людей…

«Мы все еще на Донбассе» (с)

Вадим Канделинский 01.02.2018