Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 35

Вот такие у нее игрушки, у той самой девочки из Спартака. Ящик из-под боеприпасов. Она стоит на нем, покачиваясь. Будто на серфе, на какой-то небольшой волне, где-то в океане. Только вдумайтесь – у ребенка вместо игрушек ящик из-под боеприпасов! Этот кадр стал еще одним из ключевых в моих съемках за весь период работы на Донбассе. Тогда с нами в поселок поехали двое военкоров – Лось и Городецкий. Один огромный, как богатырь. Бородатый, глаза смеющиеся. Второй – похож на интеллигентного писателя начала ХХ века. Такие вот образы сложились у меня в голове, когда я посмотрел на них.

Толкаю Лося в локоть, говорю:

– Сфоткай, Олег. Редкий кадр.

Он щелкает камерой. Девочка будто нас не замечает.

В этот раз в поселке тихо. Мы, как и обещали, привезли продуктовых наборов на всех. Люди высыпали на улицу, подходят, берут. Тяжело несут на своих двоих по домам пакеты. Черные кульки с самым необходимым. Для кого-то из них – это простой шанс прожить еще какое-то время. Комбат рассказывал, что во время работы батальона в Луганске, в 14-м году, было такое количество голодающих, что порой, «Ангелы» не успевали вовремя доставить еду. Люди умирали. И это те самые страшные страницы, которые хочется перелистнуть и забыть. Но они навсегда останутся в памяти ребят. Порой, им действительно не хватало времени в сутках, чтобы успеть ко всем.

Но сейчас, не смотря на спад боевых действий, позиционную войну, попытки создать в республиках хоть какую-то экономику, все равно оставалось еще очень много уголков, куда не добиралась нога гуманитарщика. Где «мирные» нуждались в помощи. И нам казалось, что 24 часа – это слишком мало для нашей работы.

Каждый день мы продолжаем посещать адреса, где тянут к нам свои худенькие и маленькие ручки детки, где всегда слышишь фразу: «Стреляют каждый день! Когда это все закончится?», где одинокие матери с уставшими глазами, где многодетные семьи, где целые поселки, превращенные в руины. Мы едем по раненному, истекающему кровью Донбассу. Выпал первый снег. Терриконы стали похожи на лунные кратеры. Или вулканы, но из жерла вытекают «белые реки». Погода мрачная, я невольно думаю о тех, кто сейчас в окопах. Температура опустилась еще больше. А каково это – быть в таких условиях на передовой?

Я сижу дома у комбата за монтажом очередного видео, хватаясь за голову. Как там это все уместить? Хватит ли моей внутренней карты памяти, чтобы все это продолжать воспринимать?

Звонок, Сэм вскакивает со стула, коротко бросает: «Выезжаем».

– Комбат, в Зайцево обстрел, прямо сейчас. ВСУшники дубасят прямо по школе. Нужно ехать, срочно!

Быстро экипируемся, через 15 минут уже мчим на полной скорости под Горловку. Скорость запредельная. Мне кажется, наш автобус давно так не ускорялся. То и дело на поворотах нам кажется, что мы перевернемся. Но каким-то чудом продолжаем путь, чтобы успеть помочь и вывезти детей из-под обстрела. Местная глава поселения сообщила, что, скорее всего, понадобится кого-то вывозить прямо сегодня.

Горловка опять встречает нас своими раздолбаными дорогами. Макс пытает уворачиваться от ям, но в итоге плюет и мчит напрямки. К черту попытки сохранить технику, когда на кону людские жизни. И правильно.

Уже знакомый перекресток на Зайцево. Ржавая табличка на столбе, брошенный блокпост на въезде, за посадкой, что справа – уже украинская сторона. Со стороны школы они вообще подобрались вплотную. Называется это – беспредел. Когда «жевто-блокитные» перекидывают свои войска в серые зоны. В которых их не должно быть, как ни крути.

Буквально на днях из поселка Жованки, что на стороне ВСУ, были силой выселены из своих домов три семьи. Люди остались без крыши над головой. Их, обездоленных, приняли в свои дома жители Зайцево.

Мы опоздали. Детей уже эвакуировали. Прямо через окно на первом этаже с обратной стороны их запихивали в чью-то «Газель», чтобы спасти им жизнь. Украинские войска стреляли в детей. Но мир знать этого не хотел. Ни Европа, ни Америка. Да и в России находились те, кто пожимал плечами и говорил приготовленную фразу, типа: «Доказательства где?».

– Люди из тех семей, которых выселили, рассказали, что их выталкивали на улицу с фразами: «Мы, солдаты Украины, будем занимать вашу землю по метру, но займем всю», – рассказывает нам жительница поселка.

Армия «Незалежной» подошла к школе на 200 метров. Теперь их снайпера и стрелковое оружие может расстреливать поселок как в тире. Забираем список вещей и продуктов, которые нужно привезти в поселок. Ташкент стоит у дерева и смотрит в армейский бинокль на блиндажи ВСУ.

– Дай посмотреть, – прошу я и отбираю «аппарат». Кажется, он видел, как минимум, моего прадеда.

– Вон видишь, по зеленке, метров сто левее, белые мешки. Флаг. Вон они, голубчики.

Отдаю бинокль назад. Закуриваем. Молча смотрим друг на друга. Наверное, в этот момент мысли у всех нас сходятся. Всему миру абсолютно все равно, что происходит здесь. Для них – украинская армия борется с российскими наемниками и сепаратистами. Они иконизировали образ солдата бывшей советской республики. А по факту… Нам обидно. Но все-таки, нам не все равно. И наверное, поэтому мы все сегодня здесь.

Заезжаем в Горловку. Нужно развести по адресам посылки. Я не очень любил этот город, если честно. Мне казалось, что он какой-то бесконечный. Длинные улицы, невысокие дома. Завод, который тянется вдоль всего города. Разбитые дороги, опять-таки. И неподъемное количество заявок о помощи, приходящие каждый день. Каждый второй адрес был из Горловки.

Заходим в дом, нас встречает маленькая девочка.

– Страшно очень. Каждый день слышим выстрелы и взрывы. Я из школы иду, и думаю – доберусь ли я до дома.

– По утрам – бомбят, по вечерам – бомбят. Дети опять пугаются, – рассказывает нам случайная прохожая, которая подошла поговорить, пока мы стояли у обочины и курили.

Проезжаем мимо памятника Советскому солдату. «Сентябрь 1943. Воину-освободителю». Ловлю себя на мысли – поставят ли после войны рядом еще один памятник тем самым ребятам, что сейчас тащат на себе все тяготы войны?

Плутаем среди пятиэтажек на окраинах города. Типичные советские постройки. И у каждого человека, куда бы мы ни приехали, есть своя история об этой проклятой «АТО».

По дороге к другому адресу снимаю разрушенные двухэтажки. Пустые кирпичные коробки, без окон, без дверей, без крыш. Разрушенный мост, пробитый минами асфальт. Позже, на монтаже, я подставлю под эти кадры какой-то немецкий военный марш времен Второй мировой.

Помните «их» хронику? Какие они там бравые, под эту музыку? И что стало с ними потом? Вот и сейчас – солдат на той стороне хорохорится, гордится своими злодеяниями. Ищет «украинские» корни даже там, где их нет и в помине. Но жизнь – это колесо. И мне все-таки хочется верить, что за все их поступки им обязательно вернется сполна.

Возвращаемся домой мы уже поздно вечером. Стемнело. Донецк тоже встречает нас канонадой. Ребята едут отдыхать. Я иду монтировать новое видео. Пересматриваю кадры, клею их друг к другу и пытаюсь пропустить опять всю эту боль через себя.

Глава 36

Старомарьевка. Этот населенный пункт на юге ДНР был следующим в нашем списке. Логика была проста – мы открывали карту, находили поселок как можно ближе к линии фронта и ехали туда кормить людей. Чем меньше было расстояние до передовой, тем больше была вероятность, что к жителям еще никто за время войны не приезжал с гуманитаркой. И почти всегда, за редким исключением, это было так.

Едем в сопровождении батальона «Патриот». Микроавтобус, в котором 15 человек в полном обмундировании, должен был прикрыть мирных и нас, если бы началась какая-то заварушка. Место это было действительно недружелюбное, но поняли это мы уже потом.

Проезжаем Тельманово. Я был тут летом, с тех пор практически ничего не поменялось. На въезде – уже брошенный блокпост, слева – разрушенная церковь. Уничтоженные святыни – еще один лик войны на Донбассе.

Заезжаем в местный штаб узнать обстановку. Карта показывает максимальное приближение Старомарьевки к позициям ВСУ. Ополченцы рассказывают, что украинские военные расставили свои позиции вокруг поселка. «Там у них, вроде как, АГСы и пулеметы. Но это не точно». Периодически каратели посещают этот поселок. По факту – он в «серой зоне». В действительности – ВСУ исполняют «танец с бубном» под названием «ползучее наступление». В переводе на нормальный язык это означает, что войска Незалежной, пользуясь перемирием, самовольно занимают населенные пункты.

Мы понимаем, что есть риск попасть в засаду. Машины наши не бронированы. Комбат зовет меня на разговор, он серьезен как никогда.

– Ну, что думаешь? – показывает пальцами, что ему нужна сигарета.

– Думаю, что очень велик риск стать «двухсотыми», Леха, – я открываю пачку и достаю одну, протягиваю ему. – Я понимаю, что помогать нужно. Но только мы появимся, по нам сразу, как по мишеням, откроют огонь. У меня нехорошее предчувствие.

Смирнов кивает головой. Бойцы сопровождения и «Ангелы» наблюдают за нами.

– По машинам, едем в Новую Марьевку.

Наша немногочисленная колонна идет по трассе, Сэм пытается тщетно разобраться с картой и проездом к поселку. Впереди едет джип организации «Красный крест».

– Давайте попробуем с ними поговорить. Может, под их флагом заедем в поселок, людей покормим, – комбат все еще ищет лазейку, чтобы пробраться в поселок.

Из машины, на которой был изображен тот самый знаменитый знак, на нас не понимающе смотрят какие-то иностранцы. Потом они начинают активно жестикулировать руками и отвечать по-французски. Не достигнув «консенсуса» с ними, наша колонна продолжает движение.

Съезжаем на грунтовку, машину качает, бросает в колее из стороны в сторону. Кадры получаются не важные, сильная тряска. Стабилизатор внутри объектива не справляется с такой нагрузкой. Останавливаемся у какого-то хутора, Ташкент, Сэм и Байк идут выяснять дорогу в нужный нам поселок.

Снимаю портретные и не только планы бойцов «Патриота». Мужики тут разные, есть совсем молодые. Есть уже с сединой. Например, их командир – лет за 50, бросил в России бизнес и уехал на Донбасс. «Что тут непонятного? Как я могу сидеть и смотреть, как всякие «бендеры» разносят на куски этот край?».

Кто-то скажет, что это «патриотическая дрянь». Вы заблуждаетесь, ведь вы не видели этого человека, не разговаривали с ним. Не смотрели ему в глаза. Поверьте, он очень хорошо зарабатывал. У него было фактически все. И не похож этот доброволец на головореза. Я видел таких людей. Они совершенно иные, и ни разу не «рубаха парень», каким был командир группы «Патриота».

Навстречу колонне едет гражданская «Нива». Мужичек за рулем останавливается посреди дороги и преграждает нам путь.

– Сынки, вы куда?

– В Новую Марьевку, отец.

– Да вы что, вы же этой дорогой если будете ехать, попадете прямиком к вражинам этим! – он показывает указательным пальцем куда-то за автомобиль. – Вам через метров сто надо повернуть налево. И то, там вдоль дороги – лес, у них там вроде как тоже позиции есть.

Вот оно – нехорошее предчувствие. Еще чуть-чуть и мы бы нарвались на такие неприятности, из которых могли уже и не выйти. Кто послал нам навстречу этого местного жителя? Бог, если он есть? Или случай? Или это просто совпадение?

Так или иначе – он фактически спас нам всем жизнь. Сердце у меня заколотилось с бешенной скоростью, когда мозг наконец осознал, что могло буквально вот-вот произойти. Машина, в которой сидел я, комбат и Сэм ехала первой. Первыми бы мы и погибли.

– Парни, смотрите, тут сейчас справа посадочка будет нехорошая. Будьте наготове, если что.

В ответ по рации слышим утвердительное «принял».

Едем, я смотрю в окно на те самые деревья, где могут быть позиции ВСУ. Страшно. Открываю окно, чтобы прислушаться к обстановке вокруг. Если будет выстрел, то лучше попытаться его услышать.

«Пронесло», – думается мне, когда мы въезжаем в поселок. Ополченцы ошарашены:

– Да вы что, с ума сошли? Какая Новая Марьевка? Сегодня оттуда какие-то бухие ВСУшники в наступление пошли на нас, мы их покрошили! Если бы приблизились к поселку – вас бы гарантированно расстреляли! Самоубийцы!

Катаемся по поселку на «Ниве», зовем людей идти получать гуманитарку. Опять одни старики.

– У мене всів ікна повибивало, дахзнесло, підлоги пробило. Раздолбили мені всю хату, – жалуется один из жителей поселка, показывая рукой на свой разрушенный снарядами дом.

Местные тянутся к нашим автобусам. Вышагивают медленно, руки за спиной, горбятся. Кто с сумкой, кто с авоськой, кто с тележкой. Через 15 минут мы уже едем в Григоровку. Оставшиеся продуктовые наборы раздаем там. Ополченцы просят нас поставить машины за каким-то основательным зданием, в прошлом, я думаю, это был магазин или клуб. Дорога, единственная в поселке, простреливается ВСУ.

Меня все время не покидает мысль, что вот прямо сейчас нас всех могут накрыть минометным огнем или обстрелять еще чем-нибудь. Я стараюсь подвинуть свой страх куда-то поглубже, и просто продолжаю снимать. И курить.

Вы не поверите, но одна бабушка приехала за гуманитаркой на старом мотоцикле «Урал» с коляской. Хотя это тяжело было назвать коляской. Вместо люльки там просто были доски. Такой вот импровизированный багажник. Поставила на него пакет, залезла верхом и поехала к себе домой.

Через какое-то непродолжительное время и мы поехали в Донецк. Уже было темно, когда наша колонна выбралась на трассу. А я все думал о том старике на «Ниве». В голове рисовал картинку, где я жму ему руку. Крепко и от всей души.

Глава 37

Мы тогда приехали в который раз в Октябрьский район. Местные жители сами составили списки людей и нескольких домов, где в первую очередь нужна была помощь. Целый автобус продуктовых наборов, какая-то площадка между девятиэтажек. Мы заезжаем в этот район в сотый раз, и в сотый раз мое сознание не может уложить в голове все, что я вижу. Уныние, опустение, разрушения, нищету.

Люди стягиваются к нашей машине, подходят и по очереди получают пакет. Все происходит довольно быстро, тут нельзя долго задерживаться. Жительница соседнего с нашим «Ангел-мобилем» дома рассказывает, что обстрел может начаться даже днем. Поэтому люди, получив еду, сразу же торопливо расходятся по домам.

Мы уже собираемся уезжать, я снимаю план, как ребята садятся в машину. И тут к нам издалека спешит бабушка. Она идет на больных артритом ногах, ладони скрещивая на груди, как будто молится. Байк замечает ее и останавливает наш «экипаж».

– Ребята, помогите мне, – тихо говорит она. – Я еле сюда дошла. У меня нет совсем ничего. Я даже дойти не могу ни до кого толком, у меня ноги больные. Я случайно про вас узнала. Помогите.

Мы достаем из багажника продукты. Трясущимися руками она обхватывает все, что Ягодка и Вика ей отдают. Я никогда не забуду ее глаза – полные какой-то бесконечной безысходности и ужаса. В этот момент, мне хочется отложить камеру в сторону, подойти ее и обнять. И просить прощения. За все, что происходит здесь. С ней, с другими людьми, с их городом.

Она уходит, тысячу раз сказав «спасибо», всхлипывая, на своих негнущихся ногах. Как она выжила тут?

Возвращаемся домой, я залезаю с головой в ванную. Мне хочется смыть с себя все эмоции. Обнулиться. Жаль, что нельзя порой просто стереть память. Я лежу в горячей воде, из крана медленно капает вода. Никаких звуков, кроме падающей капли, разбивающейся о собственную стихию.

Сколько времени я так провалялся в ванной? Время текло незаметно для меня. В этой комнате 3 на 3 метра я был в безопасности. Я все перебирал все кадры, что успел отснять за то время, пока был на Донбассе. Они, словно калейдоскоп, проносились у меня перед глазами. И все это был нескончаемый человеческий крик.

Слышу, как вибрирует телефон. Открываю, звонит Сэм:

– Сбор номер 0.

– Буду через 10 минут! – отвечаю я и подрываюсь, быстро вытираясь и натягивая на себя камуфляж.

Хорошо, что все лежит на своих местах. Камеру беру с подоконника, броник и шлем – с полки в коридоре. Натягиваю зимние берцы, теплый свитер, шапку, шарф. Его связала мне Катя. Он широкий, крупной вязки. Благодаря ему мое горло еще не болело ни разу с начала зимы.

Закрывая дверь, думаю, все ли в порядке дома? Все ли на своих местах? Чисто ли? Зачем я так думаю?..

Наверное, если сегодня это будет мой последний вечер, то хочется, чтобы все было дома хорошо. Ведь когда мои родные приедут сюда, они увидят порядок и подумают, что я до конца был молодцом. Даже в мелочах. Для меня это было важно. Поворачиваю ключ в замке. Вдруг это последний раз, когда я закрываю эту дверь? Почему у меня такие плохие мысли в голове? Одергиваю себя.

Все будет хорошо. Я спускаюсь по лестнице, на меня опять гавкает соседская собака. Триста двадцать шагов и я в квартире комбата. Открываю дверь, захожу. Начиная разуваться, слышу разговор:

– Девчонок с собой не берем, сейчас за подмогой и туда!

– Всем привет! – вхожу в комнату, здороваюсь. – Что за кипишь на ночь глядя?

– «Азов» собирается атаковать Боцмана. Их там человек 20 против целого батальона. Еще у них техника, БТРы и танки. В общем – мы едем их выручать. Едут только мужики.

Через час колонна автомобилей, состоящая из нашей легковушки и бусика, а также двух «шахидок» с крупнокалиберными пулеметами, едет в сторону Белой Каменки.

В машине играет трек «Она меня ждет, и я вернусь». И он не случайно звучит, потому что все понимают, что, фактически, мы едем на убой. «Сам умирай, но товарища – выручай», – вот, что движет всеми нами. В машинах сзади, как сказал Леха, «лучшие бойцы Новороссии». Среди них я узнал Спартака и Джона. Тех самых, с которыми мы были в Старомихайловке летом.

Дорога занимает чуть больше времени, чем обычно. «Шахидки» тяжелые, нагружены людьми и вооружением, едут не больше 60 километров в час. Я кусаю губу. Есть у меня такое свойство, когда я волнуюсь. Останавливаюсь только тогда, когда начинаю чувствовать вкус собственной крови. «Перестарался».

Где-то после Тельманово мы все останавливаемся, командиры связываются с Боцманом. Он что-то рассказывает им про позиции и на каком участке лучше всего будет занять оборону. Сейчас же мужики перекуривают. Подшучивают друг над другом. Нельзя показывать, что мы все волнуемся. Кстати говоря, чаще всего тут, дома, меня спрашивают: «Страшно было?». Так вот – страшно всегда. Просто через какое-то время ты учишься свои переживания загонять как можно подальше внутрь себя. «Губу закусил и пошел вперед», – так мне сказал крестный, который прошел Афган и Чечню, когда я уезжал на войну.

Заводим моторы, выключаем свет, музыку, телефоны. Связь остается только по рации. Несмотря на собачий уже зимний холод, открываем окна. Всегда нужно слушать и слышать. Полная темнота. Только звук колес по грязи и рев моторов. Едем медленно, будто падаем в черную дыру. Справа начинается злополучная лесная посадка. Та самая, откуда нас могут расстрелять, как кур в тире. Последняя машина начинает вызывать нас.

– Что-то мы не туда, парни. Та дорога должна была влево уходить в посадку другую, а так мы под прицел укропов и к Боцману выходим, – хриплый голос незнакомого мне человека перерывается пиканьем тангеты.

Когда дозвонились до той позиции, куда нужно было ехать колонне, прошло минут десять. Все это время мне казалось, что нас расстреляют. Звук двигателей слышно ночью очень хорошо. Силуэты автомобилей с пулеметами в прибор ночного видения, думаю, тоже можно различить. Мне кажется, что такие мысли были не только у меня. Это были очень долгие и напряженные минуты. Колонне светят из поворота позади нас зеленым фонариком. Начинаем разворачиваться. Машина вязнет в грязи. Выскакиваем с Сэмом и толкаем ее. Страшно подумать, мы заехали в самую тьмутаракань на гражданском авто с «коробкой-автомат», низким клиренсом и на обычной шоссейной резине. Думаю, что даже техника, чувствовала наш настрой и помогала как могла. В меру своих сил.

Вытолкав машину, развернувшись, едем в нужный поворот. До позиций доезжаем довольно быстро. Бойцы второпях спешиваются, кто-то тащит ящики с боеприпасами. Вынимают АГС из кузова, пулеметы разворачиваются в сторону противника. «Шахидки» разъезжаются по позициям. Мы прячем свои в каких-то кустах. Хотя, белый автобус все равно смотрится как-то странно на передовой. Яркая цель для корректировщика.

Здороваемся с местными бойцами. Их тут – всего четверо. Они разводят приехавших бойцов по своим позициям, показывая, что у них, где и как. Нам заваривают чай. Пока что можно, в воздухе повисло тяжелое ожидание серьезного боя. Курим, держа горячие кружки грязными руками. Я пытаюсь что-то снимать у самого костра, который скрыт блиндажом. Ташкент рассказывает про свои командировки в Чечню. Байк вставляет туда периодически свои афганские воспоминания. Потом все молчат. В темноте слышу голос:

– Тут даже и воздух какой-то другой, – Ташкент тихо говорит и смотрит на Байка.

– Ага… На передке всегда так. Все как-то… иначе.

Как черт из табакерки перед нами во весь рост появляется Джон. Он в шлеме, старом бушлате, сверху бронежилет. На руках – пулемет Калашникова.

– Ну, в общем, я посмотрел наши позиции. Сейчас расставим все по-умному, и хрена там лысого они нас отсюда с места сдвинут, – он протягивает руки к костру, трет их.

И как-то сразу на моей душе полегчало. Если уж Джон говорит о том, что мы отобьемся – значит так и будет. Плохие мысли отходят на задний план. Мы шутим про «госпожу удачу». В разговорах и рассказах о войне проходит несколько часов. Около четырех часов ночи мы идем в свой автобус, пробуем поспать пару часов. Машина, кажется, покрылась инеем. Промерзла. Долгое время у нас не получается хоть как-то согреться. Ташкент включает двигатель, пока в салоне не становится чуть-чуть теплее.

Просыпаюсь я от стука в то стекло, в которое я уперся головой, чтобы принять хоть какое-то положение для сна. Это комбат, он машет рукой, чтобы я вылезал.

– Едем к Боцману. Собирайся, быстро.

Загружаемся в «Шахидку». С нами еще человек десять бойцов. Разгоняемся до предела по той самой дороге, которая простреливается насквозь. Я сажусь последним, на задний борт машины. Задняя часть ее, где стоит пулемет, обшита листовым железом. Брони никакой. Если что – мне только падать на спину за борт, чтобы хоть как-то постараться уцелеть. «Шахидка» ревет двигателем, я думаю о том, что уж сейчас-то в нас точно начнут стрелять.

Над машиной пролетает степной орел, размах крыльев огромный, я снимаю его почти в упор. Проезжая, мы задели ветку дерева, на который он сидел. Перед нами начинается участок поля, на котором, по всем законам войны, враг должен был бы превратить нас в дуршлаг. Но нас спас туман. У самой земли стелилась густая, серая, будто сплошная стена, пелена. Спасительная. Будто сама природа помогала нам пройти этот смертельно опасный участок дороги.

Боцман и его бойцы как-то немного опешили, когда мы приехали к ним. По крайней мере, мне так показалось. Я снимал все, что успевал. Лица. Улыбки. Объятия. И видели бы вы глаза тех ребят, к которым мы добрались. А таких крепких рукопожатий не было больше нигде.

Буч и Леха опять спорят о девушке, что пишет первому в соцсети. Второй утверждает, что это совсем не девушка, а какой-то «укроп-диверсант», который «разводит» Буча. Джон, Боцман и комбат идут смотреть на «Азов» в бинокль.

– Баста, ребят. Окапываются они. Технику отвели, трактор работает. Можно садиться чай пить спокойно. Войны не будет сегодня, – итальянец Парма несет закопчённый чайник с кипятком. Откуда-то на передовой появился настоящий зеленый, да еще и листовой. Греемся у костра, травим байки. Рассказываем про туман. А у всех в голове одно: «Обошлось. Пережили ночь. Все сегодня хорошо».

Мы остались живы, но где-то там, среди этой серой мглы, погибла какая-то часть каждого из нас. Каждого, кто полез в самый кромешный ад ради своих товарищей. Каждого, кто поехал в Белую Каменку.