Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 17

Это всегда было странно, читать от каких-то левых людей, диванных комментаторов, что-нибудь в стиле: «Да ты не военкор, ты…», «Я тебя найду и убью, и всю твою семью тоже», «Москальский отрок приехал в Домбас есть украинских детей». И в таком стиле. Я помню, что даже какое-то время переживал по этому поводу. Ведь черт его знает, что придет в голову этим людям, а вдруг среди таких комментаторов есть и дончане? Или смоляне? И стоит мне приехать домой, как меня стукнут по башке в каком-нибудь темном переулке? Прошел месяц и я выработал в себе настоящий иммунитет к этим троллям. Рецепт максимально прост – не читай то, что написано под твоим видео. Вот и все. Не читай. Помни, для чего ты здесь, что ты тут делаешь и для кого. И все. Больше тебе ничего не нужно, и уж точно – комментарии обиженных жизнью людей. Хотя, признаться честно, я все равно периодически залезал туда, в эту выгребную яму, но лишь для того, чтобы понять – что двигает эту массу писать столько грязи, мата, пошлостей, и прочих фекалий? Неужели у людей нет другого выхода для своей негативной энергии, кроме как загаживать информационное поле? Откуда такая озлобленность? Откуда столько желчи? Где та человечность, о которой говорят в школе? Учат родители? Бабушки и дедушки?

Или уже не учат? Или я так устарел безнадежно, что предпочитаю промолчать, чем написать какой-нибудь гневный текст под видео человека, который совершил настоящий поступок? Мне завидно? Меня берет злость, что я – это не он?

В общем, все рассуждения, конечно же, были пусты и бессмысленны. Так же, как о глубине вселенной, океана и какое-нибудь «есть НЛО или нет?». «Хлеба и зрелищ» – вот девиз, поставленный на вершину, на все века. А если толпе начинает что-то не нравится – она забросает грязью выступающего перед ними с ног до головы, хотя еще 5 минут назад он был их любимчиком. Так и тут. Ты едешь помогать людям в горячую точку, словно Шевчук, который поехал в Грозный в 90-х. И люди разделяются на два лагеря – одни тебя боготворят и желают остаться живым, поддерживают и хвалят. Другие – считают идиотом и желают смерти, да пострашнее. К слову, мои «друзья» в соцсетях заметно поредели, когда я отправился в Донецк. Но я особо и не переживал по этому поводу. Лишь удивлялся, что общался когда-то с настолько другими по духу и мыслям со мною людьми. Поэтому все лишние отсеялись сами, и наверное – это правильно.

Лишь однажды я подумал, что все-таки мне решили отомстить за мою работу. Прошел уже год, как я приехал домой, в Смоленск. Я ждал удобного момента, чтобы снять квартиру и переехать от родителей. Сидим, ужинаем. Звонок в дверь. Я поднимаюсь, иду в коридор, смотрю в глазок. Никого. Даже звуков каких-либо с той стороны не слышно. Родители смотрят на меня, я – на родителей. Открываю дверь, смотрю вниз. Передо мной небольшая коробка. То ли от обуви, то ли от чего-то еще. Мне думается, что это бомба, которую подложили под дверь. По мою душу. Я срочно кричу маме, чтобы она уходила в дальнюю комнату за несколько стен, отец идет к двери. Смотрит на коробку вместе со мной. Я думаю о том, чтобы батя не совершал никаких глупостей. Я говорю ему о своих подозрениях. Он берет предмет в руки и начинает аккуратно осматривать.

– Там кто-то есть, – говорит он и открывает коробку. Внутри оказывается котенок, британец, маленький пушистый комочек.

– Вадь, ну ты все испортил. Какая нахрен бомба! – говорит мой брат, вышедший из соседней квартиры. Оказывает, это они с женой решили подарить маме на день рождения такой вот подарок, в виде котенка. Я виновато сажусь за стол, семья непонимающе смотрит на меня. Я молчу. А что мне им сказать? Что в Смоленск во время войны переехало довольно много украинцев? И черт знает кто из них кто? И что, если хотеть – то можно дотянуться и сюда? В общем, сижу, ем, думаю о том, что так недалеко и до шизофрении. Сейчас прошло уже достаточно много времени, и все эти комментаторы так и не пришли ко мне, чтобы выразить свое недовольство моей работой. Как и всегда – это был лишь пустой треп.

Вообще, информационная война заставала меня и в соцсетях, в личных переписках. Несколько раз мне писали солдаты ВСУ, которые видели мои репортажи, читали мои заметки. Один даже вспомнил мне голодомор, так активно сейчас обсуждаемый нынешним президентом Украины. Они с пеной у рта пытались мне доказать, что я «клятый оккупант», пришел на их землю, чтобы кого-нибудь обязательно убить и вообще, «шли б мы все отсюда». Кто-то говорил, что придет в Донецк и будет убивать донбасских детей. К слову, на тот момент они занимались этим уже 2 год. Кто-то спрашивал про погибших товарищей и желал мне «земля тебе стекловатой». И если честно – это все было довольно смешно, потому что я отвечал им всегда очень грамотно и без доли сарказма. Выслушивал все их излияния в мой адрес и говорил что-нибудь в стиле: «Спасибо большое за сообщения, мне приятно, что я удостоен вашего внимания». Я давно заметил, что людей, лишенных малейшего интеллекта бесит, когда он есть у его собеседника. Это задевает, появляется злость. «Кровавые мальчики в глазах», если можно так выразиться.

Но в то же время я опять-таки задавался вопросом: какой же величины яма, или даже пропасть, между двумя странами должна быть, чтобы люди писали вот такое друг другу? Что поменялось в сознании людей, чтобы стать настолько врагами? Я помню, как ездил в Крым, тогда он еще был украинский. И не помню я такого, чтобы кто-то на кого-то орал, доказывал свою исключительность по национальному признаку, «вы москали, а мы – древние укры» и так далее. Нет, не припомню такого. Наоборот, мы прекрасно общались с разными людьми, находили общий язык. Кто-то скажет, что Крым – это совсем другая история. Но в Крыму тоже отдыхали разные люди, с разных областей и Украины, и России. Получается, что-то произошло в сознании людей, которые нас стали настолько ненавидеть. Или это что-то кто-то туда посадил и вырастил.

Глава 18

Помню, был какой-то очень жаркий и изматывающий день. На жару жаловались все, даже местные, которые, казалось, уже привыкли к сорока градусам в тени. Я с трудом выполз из квартиры ближе к вечеру, чтобы в очередной раз снять сводки от Эдуарда Басурина. В «Легенде» было шумно, все журналисты съехались со своими камерами, микрофонами, операторами. Я взял что-то холодное и сидел за столом, курил, смотрел последний материал, отснятый где-то в городе после обстрела. Было скучно, надо было хоть чем-то себя занять. Появился Батурин, как всегда – тихий, молчаливый, в очках. Позади – его охранник, упитанный парень с крупной головой, маленькой шеей, с кобурой на поясе. Полковник перекинулся с «федералами» парой слов, те что-то удачно пошутили, он улыбнулся и пошел занимать позицию напротив камер. Его какое-то время просили сделать то шаг вперед, то влево, то вправо. Я подошел много ближе остальных, потому что сильного микрофона у меня не было, я записывал звук на какой-то очень дешевый, купленный на рынке «Маяк» микрофон. Стою, переминаюсь с ноги на ногу, жду. Наконец он начинает говорить: «Обстановка в Донецкой Народной Республике остается напряженной». Конец июля, ночные обстрелы окраин Донецка продолжаются, вся линия фронта пылает то тут, то там. Через линию фронта то и дело просачиваются диверсионные группы. Я внимательно слушаю и представляю себе какую-то страшную сцену, как такая группа устраивает расстрел всех нас прямо во время этого интервью. Вот стоим сейчас тут мы, вся журналистская братия, рядом с дорогой. Охраны, можно сказать, и нет никакой. Как на ладони. Подъезжает какой-нибудь минивэн, открывает дверь и сходу стреляют по нам всем. Помню, меня даже бросило в дрожь от такой мысли. Я посмотрел куда-то влево, и подумал, где можно было бы попытаться спрятаться, если такое правда может случиться. Басурин закончил давать интервью, я выключил камеру, народ рассаживался за столики, чтобы поговорить о новостях, планах и новых репортажах. Я как-то не нашел, к кому можно было бы приткнуться в компанию малознакомому репортеру, и, собравшись, двинул медленным шагом домой. Было душно, ветра не было несколько дней. Так, какие-то небольшие сквозняки, не устраивающие организм абсолютно. Шел я в наушниках, слушал какую-то музыку. Сейчас даже постараюсь вспомнить, что именно. Кажется, это была группа «Бумбокс». Кстати, мне было странно, что они приняли майдан и то, что происходило в их стране. Даже как-то обидно, потому что мне всегда нравилась их музыка. И у них были очень крутые песни и на украинском, и на русском. И еще будучи студентом я ходил на их концерт у нас в городе. Это было очень яркое событие. Они тогда со сцены говорили, что у нас классная атмосфера, классные люди, что им нравится в нашем городе. Говорили что-то про дружбу народов и единение, что везде есть хорошие и плохие люди, но хороших – больше. И я очень хорошо помню этот момент. Мне вообще кажется, что мы лучше помним наши студенческие годы, чем то, что идет после них. Да и после окончания университета моя жизнь повернулась ко мне «причинным местом». Поэтому каждое мгновение счастья до окончания ВУЗа я помнил в подробностях. А теперь – «Бумбокс» поддержали майдан и АТО, и для меня это было странным и диким. Где теперь их красивые фразы?

Иду я по улице Челюскинцев, где-то в своих мыслях, в наушниках. И тут – я себя чувствую глухим. Потому что передо мной останавливается женщина, и с отчаявшимся взглядом начинает мне что-то рассказывать, жестикулируя. В наушниках играет песня «Холодно» «Океан Эльзы» уже как пару минут, а тут вдруг ее прерывают звуки внешнего мира, когда я вынимаю сначала один, а потом и второй наушник, вникая в слова женщины. Бабушка, лет за 60. В какой-то шляпке вязаной, в чистой кофточке, в длинной юбке и сандалиях. В очках, которые у нее, кажется, еще родом из СССР. С большими линзами и пластиковой оправой. «Внучек, помоги ты мне, я уже не знаю, к кому обратиться прям». Вздыхает. Хватается за сердце. Говорит с одышкой, говорит тяжело, выдавливая со стыдом из себя слова. «Сын и жена его, когда война началась, бросили все и уехали в Россию. Я одна осталась. Пенсию получала, а потом и ее не стало. Мне лекарство нужно купить, я без него умираю, честное слово. Мне очень плохо становится, я уже все продала. У меня вот тут кольцо есть золотое, посмотри». Протягивает мне кольцо. Внутри меня все сжимается, и как-то невольно у меня наворачиваются слезы. Не так, чтобы она их увидела, но я чувствую, что глаза начинают намокать. Я, глотая ком в горле, отдаю ей кольцо. Говорю, что мне ничего от нее не нужно. Приглашаю ее дойти до ближайшей аптеки и купить это лекарство. Мы идем по улице в обратном направлении, она рассказывает мне о внуках, о семье сына. Мне почему-то все это время кажется, что я встретил свою бабушку, и сейчас не эта незнакомая женщина идет рядом со мной, а именно она, моя родная. И мне становится так не по себе, так жутко, так нехорошо от той несправедливости, которая упала на плечи этой женщины. «Чертова война. Ей то это все за что?», – стискиваю я зубы, рассуждая про себя. Спрашиваю ее о сыне и почему он уехал. Она рассказывает, что тот не поддерживал все происходящее в Донецке, и увез семью подальше от войны.

– Он хотя бы вам звонит иногда? – спрашиваю ее я, пытаясь отбиться от плохих мыслей.

– Почти нет. Ну я и не обижаюсь, все понимаю, у него там семья, работа, ему некогда. Я все понимаю, – она отвечает и как-то грустно смотрит себе под ноги. Идет она медленно, когда мы забираемся в горку, она берет меня под локоть, отдышка не дает ей покоя. Видно, что ей очень неудобно за все это.

А мне так обидно за нее. Так невыносимо обидно. За то, что делает с ней эта война, все эти обстрелы, ее сын, в конце концов. Как так можно? Почему? Потому что мать осталась по ту сторону баррикад? Но она же твоя мама! Как ни крути – она твоя мама…

Все аптеки были уже закрыты, потому что был поздний вечер. Она как-то устало садится на какой-то бетонный парапет, пока я бегаю от здания к зданию, чтобы купить ей лекарство. В итоге, через 20 минут я бегом возвращаюсь назад, в надежде, что она никуда не ушла. По ее взгляду было видно, что она очень рада и благодарна, что я вернулся. Но вернулся я с плохими новостями.

– Все закрыто, ни одна аптека не работает, – говорю я ей и развожу руками. Я отдал ей все деньги, которые у меня были в кошельке. Мне просто хотелось ей помочь. Наверное, в этот момент я помогал даже не ей, а себе. Спасая ее жизнь, я спасал свою душу. Пытался выпросить прощение за все это, что окружает ее. Пытался стать ее любимым сыном на те мгновения, пока вел ее под руку и бегал по аптекам. Она плакала, охала и ахала, закрывала лицо руками и опять плакала. А я стоял рядом и как дурак говорил какие-то глупые слова про «все будет хорошо», «сын вас заберет» и так далее. Мы обнялись, и она пошла домой. Я брел по улице, курил. Честно говоря, глаза были на мокром месте. Тогда, именно тогда, я пришел к простой истине: когда идет война, когда политики играются в договоры и перемирии, наступлениях, опять перемирии – от этого всего страдают простые, ничем не защищенные люди. Как эта бабушка, которую бросил умирать одну сын-укроп, слиняв в горячо не любимую Российскую Федерацию. Я пролистал в телефоне песни «Океана Эльзы» и включил Рем Диггу. Шаги домой ровнялись по битам его треков.

Глава 19

Первая моя съемка на Донбассе была на автовокзале «Южный» в Донецке. Буквально через день после того, как я приехал в Новороссию. Моя начальница, Катя Катина тогда предложила мне снять замену названия – «Пiвденный» на «Южный». Что-то символичное было в этом, кстати говоря. Прям как в начале 90-х, когда всю советскую символику меняли на российскую. А теперь молодые дончане избавлялись от символики той страны, которая пришла к ним с оружием. Я еще не разбирался в городе совершенно.

Не знал улиц, не знал дорог. Вызвал такси и поехал на вокзал. По дороге рассматривал город, который практически еще не видел толком. Помню, как мне бросилась в глаза одна нарисованная балончиком на стене фраза: «Считай удачным день лишь потому, что он наступил». Кто это написал, кем был тот «художник»? И как сильно эти слова звучат тут, в фронтовом городе? Таксист высадил меня недалеко от вокзала, взяв с меня какую-то смешную по меркам России сумму. Солнце припекало, я стоял и курил, до съемки еще было около получаса. Я никогда не любил опаздывать на работу, хотя зачастую в адрес журналистов можно было услышать: «Он не опаздывает, он задерживается». По дороге мимо меня пронесся бронетранспортер. Передние бронелисты были разрисованы на манер акульей пасти, на борту была надпись: «Спарта». На бронемашине сидели бойцы, больше похожие на роботов, чем на людей. Тяжеловооруженные, хорошо экипированные. БТР мчался на полной скорости, за ним так же быстро спешил «Урал». Это было первое мое знакомство с ополчением, с военным Донецком. С городом, который при всей своей красоте, ухоженности и чистоте был на передовой. Это был первый раз, когда я почувствовал ту самую атмосферу, по которой, порой, скучаю до сих пор. «Вот они какие… Бравые, что ли», – подумал я и отправился на вокзал. Там меня встречали молодые ребята, которые меняли украинские названия по всему городу. Думаю, что сейчас уже все административные здания, улицы и другие объекты получили русские названия. Я тогда еще не очень умел снимать, и первый свой синхрон, откровенно говоря – запорол. Размытость картинки, дерганье кадра, плохой звук. Первый раз в жизни работал одновременно и журналистом, и оператором. Я снял мнение местных, которые рассказали, что «настроение у них улучшается», когда они видят такие вот изменения. Довольный собой, я приехал в кафе «Легенда», до которого добрался на трамвае. Кстати говоря, трамваи в Донецке – это отдельная тема. Они тут старые, я бы сказал – «ретро». «Татра Т3» был каким-то символом жизни в городе. Как в блокадном Ленинграде: если трамвай работает – значит город еще жив. К слову, я опять-таки удивлялся, что вагонный состав в отличном состоянии, несмотря на свой почтенный возраст. Наши смоленские трамваи, казалось порой, просто могут развалить в пути. Хотя они были намного моложе. А тут – ретротехника в идеальном состоянии каждый день возит дончан с работы и на работу. Мне очень нравилось ездить на трамваях здесь, в этом было что-то успокаивающее. Кстати, я заметил, что если я ехал в военной форме, то обязательно ловил на себе взгляды людей. От этого было немного неудобно. Понять, что я был военным корреспондентом, было не сложно. На рюкзаке всегда был закреплен штатив в сложенном состоянии. Я выходил из трамвая, оглядывался и видел, как люди из окон провожают меня взглядом. Это было странно.

Пообедав в кафе, сидя за чашкой кофе, я читал новостную ленту, смотрел чужие репортажи и думал над тем, что и как я могу еще снять, чтобы помочь в информационной борьбе против украинских и западных СМИ. Я правда поехал туда за тем, чтобы помочь. Кто-то считает это «юношеским романтизмом», кто-то «безмозглостью». Но мне было плевать. Я сидел и думал, как мне попасть в «серую зону» или на передок.

Позвонила Катина.

– Вадим, привет. Снял «Южный»?

– Да, привет. Все огонь. Когда можно прийти и скинуть тебе материал? – тогда у меня не было интернета в квартире, и я по вечерам приходил домой к Кате и скидывал ей все съемки, чтобы она отправила их в редакцию.

– В общем, ночью Петровку обстреляли, поедешь снимать со мной? Я сейчас нашего водителя жду, можем заехать за тобой.

Я радостно закивал головой и согласился ехать. Катя примчалась на потрепанной «пятерке», за рулем которой сидел местный парнишка, лет 30, в черной майке в прозрачную сеточку. Катя была без броника и шлема. Все это мало напоминало бравых военкоров, которых я видел с экрана телевизора.

– Нужно ехать сейчас, к ним и так уже ездили военкоры, неизвестно, в каком настроении там сейчас местные.

Я хлопнул дверью, и мы отправились в Петровский район. Место, куда ночью падали снаряды, было недалеко от шахты «Трудовские». Шахта постоянно находилась под обстрелом, как и все дома около нее. Нас встретили женщины и мужчины, маленькие дети. Осколки от мин те собрали уже в пакет, и я как-то по-другому себе это представлял. Ну уж точно не в пакет из супермаркета. Обстрел начался в полдвенадцатого ночи, люди уже многие глубоко спали. Прилетали мины прямо во двор между домами. Осколки перебили газовые трубы, побили почти все стекла, посрезали ветки с деревьев. Мужики деловито заколачивали разбитые окна ДВП, переругиваясь друг с другом. Женщины рассказывали про убитых собак, плакали. Я снимал все, что только успевал снять. Жители дома, жилье которых пострадало сильнее, показали мне подвал, в котором они прятались. В эту ночь 20 человек сидели в сырости и при свете «лампочки Ильича» уже в сотый раз в течение почти двух лет. Одна из жительниц подъезда просила нас снять все очень подробно. «Мы еще живы, не кончается это все шахтовым бомбоубежищем. Они привозят помощь туда, но подождите – мы же тут еще есть, к нам никто не ездит. Только вы». В этот момент я не понимал, о чем она говорит. Уже после съемки мне объяснили, что скорая, например, иногда не доезжает к ним из-за обстрелов. Человеческий фактор, от него никуда не деться. Гуманитарщики как-то странно тоже обходят это место стороной. Мы возвращались домой, в центр Донецка, и меня поражала контрастность районов города. Тут – кипит жизнь, все вроде как спокойно. А там – ад, война, обстрел. И как-то тогда еще все это не укладывалось в голове. Мы доехали до Кати, я скинул материал. Как сейчас помню – она сидела на диване, в военных штанах, в майке и в красных носках. Серьезная такая, вроде как начальник мой. Но в красных носках. Я добрел до своего дома на улице Челюскинцев, рядом с которым располагался один из многочисленных батальонов ДНР. Ополченцы дежурили на КПП, мы перекинулись взглядами. За спиной виднелось здание дворца молодежи «Юность». По нему, и рядом стоящим павильонам в 14-м году прилетали снаряды украинской артиллерии. Следы тех обстрелов сохранились и напомнили мне в тот день, что в безопасность в центре Донецка – относительная. Такой он – прифронтовой город «Донецк».

Глава 20

Улица Политбойцов, дом номер 1, 11 июля.

– Ну что сказать? Евроукраинцам привет передайте. Чтобы они вот так вот сидели, как мы сидим, яйцеголовые эти! – говоря это, житель обстрелянного дома вынимал остатки стекла из рамы. Мы с Дэном (Филиппом Преображенским) снимаем последствия ночного обстрела Донецка, и это один из 15 или 20 адресов, куда нам бы желательно наведаться. Кстати, эта улица находится всего в 3 минутах езды от моего дома. Я вспоминаю стихи Константина Симонова: «Горят города по пути этих полчищ…». Буквально в ночь перед обстрелом я смотрел видео, где их читает Сергей Безруков. По всей видимости, это был бекстейдж со съемок сериала «В июне 41-го». Неплохого, надо сказать, сериала. И он читает так… Проникновенно. По-мужицки твердо. И вот я вижу, как город Донецк «горит на пути этих полчищ». Денис стоит в воронке от украинского снаряда, дыра в земле ему по пояс. Первый раз я вижу такие рытвины. Как всегда – побитые стекла, выбитые рамы, пробитые осколками автомобили. Всего в этот двор упало 18 снарядов, не повезло лишь одному парню, который не успел добежать до подъезда. Ему оторвало пальцы. Ставлю себя на его место, мне становится не по себе.

В такие моменты понимаешь, как быстро уходит романтика из твоей профессии. Когда ты снимаешь ситуации, граничащие с критическими, а то и вовсе смертельными. Сколько раз мы мотались с Денисом и Катей по «серым зонам», проезжали через «дороги смерти», сколько раз были на прицеле у снайперов и артиллеристов, минометчиков и гранатометчиков… Одному Богу (если он есть) известно. Весь июль мы снимали последствия обстрелов. Один раз, уже ночью, мне удалось запечатлеть работу ПВО по беспилотнику. Клянусь, мне казалось, что я в каком-то 43-м году где-то под Сталинградом. Красная струйка огоньков будто сама тянется в небо, потом растворяется и взрывается маленькими вспышками, после приходит звук далеких хлопков. Скорее всего, это работала ЗУ-23-2. Очень универсальная вещь, надо сказать. Зенитная установка, состоящая из 2 стволов крупного калибра, неплохо отрабатывала как по небу, так и по земле, по пехоте. Их часто ставили на «КамАЗы», «Уралы» – прям в кузов. «Шахид-грузовик», ну или как там его еще называют.

Вспоминаю попадание в корпус больницы номер 23 в Куйбышевском районе, когда был ранен один врач. Несколько воронок во дворе, дыра от снаряда в крыше. Кстати, они только-только восстановили ее после предыдущих обстрелов. И уже тогда у меня складывалось мнение, что артиллерия Украины стреляет как будто «на авось». Берут определенный квадрат, и начинают туда долбить, иногда много, иногда мало. Сила обстрелов и количество снарядов зачастую зависела от ротации их войск. Те, кто приезжали свежими и отдохнувшими – начинали посыпать на головы мирных жителей проблемы с новой силой. Мы то и дело натыкались на людей, которые не хотели с нами разговаривать. И их можно было понять, ведь война идет второй год. Все это время к ним то и дело приезжают военкоры, журналисты, ОБСЕ – но ничего не меняется. Позже и я пойму, что от моих съемок толку практически нет, ведь все решается наверху. И кому интересны все эти видео стрингера из российской провинции. Я сижу у воронки и думаю, что не верю в слова пленных украинских солдат, которые клянутся тем, что не знали, куда стреляли. Все они знали, всё они понимали. Но вот как можно так со своим же народом – у меня в голове не укладывалось, и не укладывается сейчас, уже после войны.

Почему-то дома с вскрытыми взрывами крышами мне всегда напоминали человека с вскрытой грудиной, будто доски перекрытий – это ребра, а побитый шифер, черепица – это кожа. И вот такие съемки – почти каждый день. Святое правило – встаешь часов в 6–7 утра, проверяешь сводки обстрелов, звонишь Денису или Кате и вперед. Уже потом мы даже с собой броники и каски не брали, потому что знали, что с утра артиллерия вряд ли начнет долбить Донецк.

И все чаще под обстрелом – дома людей, которые отказались покидать свои жилища. В основном – это старики, пожилые пары. Им некуда ехать, да и работать устроиться в их возрасте крайне сложно. Вот и терпят. Их дома разрушают, они – восстанавливают. И так – по кругу. Порой приезжаешь – а люди все говорят и говорят, пытаясь поделиться своим горем с тобой. Шок, многие из них по какой-то нелепой случайности оставались живыми. Один раз я видел сразу два дома, пробитых насквозь одним танковым снарядом. Хозяин дома в момент, когда тот пролетал сквозь стены, вышел покурить. Только это его и спасло. Случайность? Рок судьбы? Черт его знает…

Октябрьский район то и дело ловил «выходы», там очень часто дома сгорали дотла. Как-то раз, уже ближе к осени, мы приехали туда как раз после обстрела. Там были все, кому не лень, кроме ОБСЕ. Местные жители как один проклинали их вместе с ВСУ. В тот же день мы снимали многоэтажки в этом же районе, и во время падения снарядов, жительница одного из домов уже забежала в подъезд и почти была в подвале, когда осколок снаряда пробил входную дверь и убил ее. Вообще Октябрьский район представлял из себя страшное зрелище. Если есть жуткие места на этой планете – то это Октябрьский. Когда-то очень давно я смотрел хронику Чеченской войны, кадры разрушенного Грозного в 90-е годы. И сейчас, достаточно было наложить какой-нибудь фильтр на кадры, снятые уже в 2015, чтобы было не отличить разрушенный Грозный от размочаленного на куски Донецка. Горе, сплошное горе покрывало эти земли. И казалось, что мы своей работой не можем сделать ровным счетом ничего для этих людей. Не раз я снимал прилеты рано утром, часов в 5, подскакивая от канонады над городом. Хватал камеру и записывал с балкона пейзаж, на фоне которого хорошо было слышно работу артиллерии по спящим кварталам. Даже такие видео мое инфоагенство брали «на ура».

Как-то вечером, посреди недели, мы отправились куда-то далеко от линии фронта, вглубь Донецкой области, к ополченцу, который лишился ступни. Позывной его – Гоша. Наступил на мину, одну ногу покалечило сильно, вторую – удалось сохранить. Мы ехали к нему минут 40, я разглядывал то тут, то там попадающиеся на пути терриконы. Кто-то из ополченцев, которые нас везли, сравнили их с египетскими пирамидами. И действительно, что-то было в них похожее на далеких братьев-близнецов. Гоша жил в обычном доме, с женой. Та очень мило обнимала его за плечи, а он как-то трепетно брал ее за руки. Он был в инвалидном кресле. Видно было, что он рад своим сослуживцам, которые приехали его навестить, и немного смущается нас. Катя Катина собирала деньги на его лечение, и нужную сумму удалось собрать только летом. Он был очень благодарен ей, это читалось в его глазах. Кстати говоря, протезирование ему делали в моем родном городе. «Мир тесен», – подумал я в тот момент. Мы сидели за столом, прямо на улице. После нескольких недель по «серым зонам» и передовым я наконец-то расслабился. Стол не хитрый, картошечка, овощи, мясо. Все свое, вкусное и свежее. А летом, на свежем воздухе, еда вообще становится какой-то особенно вкусной. Я даже выпил с ополченцами самогона. Не в том смысле, чтобы напиться и забыться, нет. Мне просто хотелось попробовать этот напиток именно здесь, на земле, где все казалось каким-то настоящим, человечным что ли. Как-то не верилось, что вот этот сильный мужик с большими руками, похожий на богатыря – может оказаться в инвалидном кресле. Он даже сидя в нем излучал какую-то особенную энергию спокойствия и уверенности. Тогда же я впервые понял, как мы все беззащитны перед войной. Ей не важно, кто ты и какой. Если ей будет нужно – она убьет любого. Ехали домой мы уже в темноте, я полуспал, думая о поворотах судьбы. Совсем недавно я узнал, что этот самый ополченец Гоша, не смотря на все – продолжает воевать. Будучи, по сути, инвалидом, на протезе, продолжает защищать свой дом. Свою красавицу жену. И в этом, опять-таки, и есть тот самый донбасский характер.