Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 13

Странное это чувство, когда бежишь домой, в голове какая-то умная мысль, или даже целая строчка, или нет – даже несколько строчек, и тебе их надо записать. И ты бежишь на радостях, что вот – сейчас как напишу, напишу! Забегаешь в подъезд, бежишь по ступенькам, запыхавшись, броник и шлем в одной руке, рюкзак в другой, все это неудобно, бьет по икрам. К пятому этажу у тебя уже язык на плече, ты плюешься, думаешь, что пора бы уже бросать курить. Судорожно копаешься, ища ключи. Находишь не сразу, думаешь даже, что потерял где-нибудь на передке, наконец, открываешь дверь. Влетаешь, бросая все на пол. Бежишь к компьютеру, на ходу скидывая вещи, снимая штаны и футболку. Открываешь ноутбук, включаешь, он старый и долго запускается. Потом долго подсоединяется интернет, антивирус загружается и тормозит все процессы. Вместе с ним, кажется, тормозишь и ты. И вот он – документ, в который ты сейчас напишешь, как минимум, по твоим меркам, что-то гениальное! Но вдруг – ты понимаешь, что мысль-то ушла… «Подождите, эй, ты где? Я же столько времени думал о тебе! Где ты? Ну-ка, найдись» – но она не находится. И сидишь ты минут 10 перед экраном, судорожно пытаясь что-то написать. Но вот это все – ну совершенно не то, что ты хотел. Вот совершенно. И расстроенный, пойдешь и приготовишь себе ужин. Сваришь какой-то картошки с сосисками, польешь все это майонезом, быстро умнешь, и чтобы продлить чувство насыщенности, зальешь это все сверху большой кружкой кофе. С таким же большим количеством всяких там печений, конфет. Потом пойдет в ход всякие «доедалочки», орешки, бутербродики.

Потом ты скидываешь материал, отснятый тобой, работодателю. Потом ты решаешь проблемы, потому что монтажеры не так что-то склеили в видео, а еще чего хуже – не так подписали позывной или фамилию. «Послышалось нам так». У меня был случай, когда ополченца с позывным Али (в честь того самого боксера), подписали мои дорогие коллеги вот так – Олень. И я просыпаюсь рано утром, захожу на сайт, и там заголовок – «Ополченец Олень о Родине» и блаблабла. Мне кажется, эти люди, которые так его подписали и залили в интернет, даже не понимали, какие у меня могли бы быть после проблемы здесь, в Донецке, с этим самым Али. Да еще и с его подразделением. Я ругался с ними, наверное, целый день. «Ну не уверены – перезвоните, уточните!!!», – орал я. Но так было не раз.

В тот день мы поехали под Горловку. Наши, после очередной встречи контактной группы в Минске, отводили тяжелое вооружение от линии фронта. Танки, БМП. И мы должны были снять репортаж о том, как это все происходит, задокументировать, так сказать. Колонна журналистских машин мчалась по пустой трассе Донецк – Горловка километров 130–140 в час. Но не мы. Мы ехали 80–90 на шахид-копье Дэнчика, и все время волновались, что можем просто потерять наших коллег из виду, и в итоге – опоздать. Но у журналистов редко что-то происходит вовремя. Наверное, только ночное доедание припасов из холодильника. Вот единственное, на что военкоры не опаздывают. При этом не важно, где он находится в этот момент – дома или у друзей.

Мы запрыгнули на боевые машины. Ревя движками, коробочки, поднимая морду, трогались. Свист и лязг гусениц, я дрожащими руками снимаю колонну. Фотографирую Катю Катину, которая мчится на БМП-2 позади меня. И это непередаваемое чувство восторга и мощи держит меня, как какой-нибудь хищник свою жертву. Колонна едет не быстро, но ревет, ревет движками. От двигателя отдает жаром, каким-то таким жаром, что в крови просыпается генетическая память о подвигах своих предков, о полях сражений, о битвах, где мы всегда побеждали, кто бы ни был перед нами. Мурашками покрывается тело, меня покачивает от каждого движения коробочки. Люди смотрят на нас, а мы все чувствуем себя героями. Настоящими героями, потому что «посмотрите, это мы ваша стена, это мы ваша опора и защита. Это мы здесь. И нас никто и ни что не сломит». И в голове почему-то в этот момент просыпается марш из одного нашего фильма. Я еду, меня охватывает чувство гордости за каждого из тех, кто здесь и сейчас. Кто рядом, на коробке, с камерой или автоматом. Потому что мы все знаем, что по нам могут ударить из артиллерии в любой момент и сжечь. Но мы едем. Мы отводим технику.

Глава 14

Порой очень четко вспоминаю один день из своего детства. Мы с моим школьным другом Денисом Рябовым сидим у него дома после уроков. У него компьютер, у меня – нет. Я часто ходил к нему поиграть в какие-нибудь стрелялки. Тогда это была игра про вьетнамскую войну: там можно было летать на вертолете, “мочить Чарли” и так далее. Все это от первого лица под саундтреки 60-70-х. Денис был моим первым в жизни настоящим другом. В 98-м наша семья переехала из Наро-Фоминска в Смоленск, поближе к бабушкам и дедушкам. Мне предстояло идти в новую школу, в новый коллектив. И я помню, как мама привела меня 1 сентября на линейку и за руку подвела к Денису, попросив его присматривать за мной. На что тот ответил что-то в стиле: «Не волнуйтесь, с вашим Вадимом все будет отлично!». Денис был классным другом, мы много времени проводили вместе, гуляли, болтали обо всем. У него была непростая ситуация в семье: растила его одна мать, отец был дальнобойщиком, много пил, рассказывал ему страшные истории из своей жизни. Которые потом и я слышал из уст Дениса. Как это часто бывает, а точнее – всегда, ребенок переносил разрыв семьи очень тяжело. С виду – рубаха-парень, но лишь в личных разговорах он делился со мной тем, чем не мог поделиться ни с кем другим. И помню я его комнату, как мы сидим – я за компьютером, он за телевизором. Я стреляю в кого-то, он смотрит «Бригаду». Это был очень популярный сериал тогда, Денис даже сделал стрижку как у героя фильма Саши Белого. Мы даже забивали так же, как и в фильме, друг другу стрелки, мечтали о «мерсах», «мутках» и прочей фигне. А что мы видели такого тогда? Детство почему-то не вспоминается солнечными денечками и какой-то беспечностью. Нет, в моем случае это не так. И в его, я уверен, было точно так же. Серый день, мы сидим у него дома, и тут он почему-то встает, подходит к окну. Долго смотрит на невзрачную действительность, поворачивается ко мне. Я стреляю с пулемета М-60, богато поливая противника электронным свинцом.

– Знаешь, Вадим, сейчас бы взять и поехать на войну.

– В смысле, Дэн?

– В прямом. Взял и поехал сейчас на войну. Все лучше, чем сидеть тут и наблюдать за тем, как ругаются твои родители, пытаясь поделить тебя. Так это надоело. Серость эта. А там… Наверное, там можно и нужно быть настоящим мужиком. А я хочу им быть.

– Дэн, мы же дети. Какая война. Не факт еще, что с нашим здоровьем нас даже в армию возьмут.

Мы как-то тогда скупо расстались, я ушел домой с осадком на душе. На следующий день был урок труда. И были в нашем классе пара ребят, один был крутой, а второй был его «ручным псом». Как-то иначе нельзя было это назвать. Всем было видно, что тот шестерит у более сильного. И на том уроке труда мы с этим человеком начали словесную перепалку. И я прямо ему сказал тогда, кто он и что. И я даже помню, как его «руководитель», Стас, сказал ему: «Фас».

Он бил меня по лицу, а когда я упал на пол, он бил меня ногой. Потом перестал, и в классе повисла тишина. И страшно было не то, что я был бит, а то, что мой друг, лучший друг, Денис – сидел и смотрел на то, как бьют меня. И я не мог ему этого простить. После этого общение наше испортилось. Через пару лет я перевелся в другую школу. Иногда мы пересекались с Денисом, виделись на улице, даже перезванивались. Жизнь развела нас в разные стороны. В 2017 году я был на похоронах Дениса. В 26 лет он погиб в автомобильной аварии. Трактор, который он вел, перевернулся, и Денис не смог выбраться из-под покореженной машины. Я помню, как я стоял у его могилы, смотрел на его мать, на моих бывших одноклассников, среди которых был и тот самый Стас, сказавший «Фас». Страшно было слышать сдавленный крик его мамы, Денис был всей ее жизнью. Я тогда уже приехал с Донбасса как полгода, и мне думалось в тот момент: как же так вышло, что тот самый Денис, который был моим другом, мечтал попасть на войну, сделать поступок, теперь лежит вот тут, передо мной, в земле. А я, приехавший седым не снаружи, но внутри, стою живой и здоровый, в такие же 26, как и у него. Почему остался жив я, а он погиб? Да еще вот так странно, как-то нелепо. Все знали, что Дэн умел водить, и хорошо умел.

Может, действительно есть какой-то неизвестный нам рок, судьба? Может, действительно нам суждено прожить какую-то уже придуманную кем-то свыше жизнь? Все это не давало мне покоя. Я просил прощения тогда у него, как бы внутри себя говоря: «Дэн, прости, что я в тебе усомнился и перестал быть тебе другом. Кто же знал, что будет вот так все. Жаль, что мы не были там вместе, где был я. Я думаю, ты бы смог сделать очень много».

Комом застряли тогда эти слова в горле, нужно было сказать что-то, а я молча глотнул водки и поехал домой. Война может быть и внутри человека. Как кто-то когда-то давно сказал: «Никогда не обижайте другого человека. Вы не можете знать, какой бой он в этот момент ведет внутри себя». Важно не отталкивать от себя людей, а наоборот – быть более мудрым, протягивать руку помощи и стараться держаться за дорогих нам людей. Только так мы сохраним в себе то человеческое, что передается нам с молоком матери при рождении на свет.

Глава 15

Странно, но когда я возвращался из отпуска на Донбасс, похоже, что вез с собой дожди и холод Смоленска. Даже Денис, встречающий меня на автовокзале, сказал, что «ох уж эти россияне, вечно с собой морось везут». Донецк был окутан тучами, с неба лился мелкий противный дождь. Мы заехали ко мне домой, я переоделся в форму, взял рюкзак с камерой и штативом и мы поехали работать. Нет, это не была передовая, не был это и очередной брифинг Басурина. Это был морг. Донецкий морг, куда почти каждый день привозили погибших. Признаться честно, я был в таком месте второй раз в жизни. Какое-то желто-серое здание советской постройки. Двор, несколько машин. Врачи курят на крыльце. Сюда же уже съехались несколько военкоров и журналистов центральных телеканалов. Все стоят, как-то странно и неуместно перешучиваются. Все это время Дэн молчал, не говоря мне, куда мы едем. Да я и не спрашивал. Когда заходила речь о передаче тел, в принципе, все было ясно уже заранее.

И вот стоит толпа журналюг, все с камерами, с микрофонами, все травят байки. Кто-то курит, кто-то ругается на вчерашний обстрел, кто-то говорит с продюсером по телефону. Мы с Денисом сидим в машине, курим. Молчим. Я почему-то вспоминаю момент, когда я увидел в морге своего внезапно скончавшегося дедушку. Я тогда стоял у гроба, в зале прощания, в смоленском морге. Смотрел на него. Он как-то очень сильно похудел, и кажется, что постарел в несколько раз. Как-то не верилось тогда, что все это происходит на самом деле. Как так могло получиться, что мой родной человек сгорел за полгода от какой-то неизлечимой болезни? Мне и теперь кажется, что все болезни изучены и лекарство есть. Дедушкиным лекарством была химиотерапия. И она не помогла. Я помню, как он говорил: «Как же так, они же мне обещали». Помню, как зашел в гости к ним, дед Эдик тогда уже лежал и не поднимался. И я… Я побоялся, что ли, идти к нему. Думал, ну что я ему скажу? Все будет хорошо? Как я могу такое сказать. Все сидел в нерешительности, слышал, как бабушка сказала ему, что я пришел. На следующий день дедушка умер. Я не попрощался с ним, не поговорил в последний раз. И не мог простить себе этого. До сих пор не могу. Стоял тогда у гроба и рыдал. Мы с дедом были очень дружны.

Наша «копейка» стояла на въезде к донецкому моргу. Мимо проехала газель с затонированными окнами. Из нее вышли несколько женщин. Все они были одеты в черное, платки на голове.

– Дэн, а кого передают?

– 200-е украинские. Это их мамы приехали, похоже.

Я сидел, курил, смотрел на этих женщин. И не было ничего в них такого, какое нам рисует наша же пропаганда. Женщины как женщины. Убитые горем. Смертью своих мужей и сыновей. Что может быть вообще страшнее, чем смерть твоего ребенка? Нет, мы не чувствовали к ним ненависти за поступки их родных. Нам было их жалко. Очень жалко, что все случилось именно так. И вместо того, чтобы быть единым народом, дружить, строить какой-то общий дом для всех, мы воюем. Убиваем, говорит ложь.

Журналисты притихли. Разговаривали в полголоса. Кто-то из них был в военной форме, с позывными на рукавах. Женщины рассматривали нас всех, не говоря ни слова. Я курил, наверное, уже 10 сигарету. Тяжелая пауза, кажется, затянулась бесконечно.

Наконец подъехал какой-то микроавтобус. Мы сразу почувствовали знакомый кислый запах. Журналисты обступили двери машины. Все включили камеры, затихли. Внутри меня раздался какой-то внутренний стук. Словно отсчитывал время до открытия дверей. Уже позже я понял, что я слышал свое собственное сердце. Мой организм отказывался видеть то, что я увижу через секунду. Двери открыли. Внутри лежали мешки. Белого цвета, в них лежали тела. Или, как сказали водители: «Все, что от них осталось». Запах трупов был очень сильный, кто-то зажал нос планом, кто-то воротником, кто-то отошел в сторону, купируя рвотные позывы. А я стоял и смотрел, как выгружают человеческие трупы. И запах говорил мне о том, что я должен любыми средствами остаться живым. Не важно, как, что и где. Я должен выжить. Я не хочу видеть среди этих плачущих женщин свою мать. Мешки как-то привычно положили на тележки и отвезли внутрь больницы. Кто-то из высокопоставленных рассказал о гибели этих людей, где и когда передадут их тела. Мы слышали, как одна женщина успокаивала другую, пока та тихо и быстро что-то говорила. Наверное, она проклинала нас всех. Всех, кто стоял и снимал их мертвых мужчин. А я проклинал вместе с ними всех нас. В этот момент я не любил нашу профессию. Я не хотел снимать, я не хотел задавать никаких вопросов.

Люди начали расходиться по машинам. Мы с Дэном докурили и тоже потопали в авто. Его «копейка», как назло, не хотела заводиться. Мне пришлось толкать ее. Долго толкать, тяжело. Мне даже показалось, что мысли этих женщин достали нас. Когда машина завелась, мы несли по городу, как ошалелые. Оба молчали, оба курили. А потом, придя домой, я просто плюхнулся в горячую ванну, пытаясь смыть с себя взгляды тех людей. Смыть с себя мысли и даже этот запах, запах смерти, который, казалось, забился в меня куда-то очень глубоко.

Глава 16

Уже конец лета, и мы с группой военкоров «Самум», едем на передовую, в место под названием «Заячий домик». Эта линия фронта проходила вплотную к Ясиноватскому блокпосту. Тогда он еще был целым, ну или почти целым. Здание поста местной ГИБДД было изрешечено пулями, осколками от мин и снарядов. Сам блокпост был похож на маленькую крепость. Рано утром военкор с позывным Танай, и его ребята забрали меня у подъезда дома, и мы рванули на «передок». Танай – крымский татарин, мусульманин. Очень глубокий, спокойный, какой-то размеренный. Со своей внутренней философией. Кеша – тот из Воронежа. Высокий, худой, веселый. Очень начитанный. Ямис был родом из Тамбова. Молчаливый, вдумчивый, тихий. Они были очень разные, Танай и Кеша были в роли корреспондентов, Ямис был у них оператором. Снимали они на кассетную камеру, которую потом оцифровывали где-то в Донецке. Материалы их были в основном с передовых, где стояли бойцы бригады «Восток». «Самум» сами были военнослужащими этого подразделения, носили оружие. Парни часто бывали в разных «замесах», я периодически встречал их в «Легенде», куда они, ошалевшие после очередной порции адреналина, бывало, заезжали отдохнуть. Там и познакомились. Я напросился с ними на передовую, и они охотно согласились. Вообще, я старался тогда как можно больше бывать на линии фронта. Мне кажется, именно там военкор становится военкором. Среди окопов, пороха, обстрелов и ситуаций на грани жизни и смерти. Такая вот работа. Как-то раз вечером, ко мне в гости заскочили мои старые знакомые из «Чебурашки» – Ветерок и Сентябрь. Мы делились последними новостями, и я рассказал, что практически через сутки, а иногда и по два раза за один день успеваю побывать на передовой. Порой даже ночую там, как ночевал в общей сложности неделю у моих друзей из «Чебурашки». Выслушав меня, Ветерок сказала:

– Вадь, так нельзя. Это мало того, что очень рискованно, так еще и перегореть можно.

Я как-то глупо отнекивался и улыбался в ответ. Но ребята были серьезны как никогда. И самое интересное, что в их словах была та самая правда, которая потом меня накроет с головой через полгода.

Но вернемся к «Домику». 14-я модель «Жигулей», похрустывая стойками, мчала нас по Донецку к расположению «Востока». Там мы пересели на местный транспорт. Это был какой-то автобус, наподобие маршруток, что сейчас носятся как угорелые по нашему городу. В него загрузили боекомплект для бойцов передка, посадили нас внутрь и мы поехали. Когда я брал комментарий у Кеши, выяснилось, что прямо сейчас в том месте, куда мы ехали на всех парах, шел бой.

– То есть, по сути, мы сейчас едем в горячую точку?

– Да, именно. Прямо сейчас там идет обстрел.

Я еду у дверного проема, ветер обдувает мою лысину. Я недавно подстригся, потому что на солнце, в шлеме, да еще и с шевелюрой было довольно жарко. Сижу, курю, смотрю в открытое пространство. Мимо пролетают бескрайние просторы, освещенные горячим солнцем. То тут, то там на дороге видно марево от раскаленного асфальта. Вдали возникают полюбившиеся моему взгляду терриконы, словно какие-то великаны, застывшие тут когда-то очень давно. Вообще, я все время восхищался степями Донбасса. Эта пронзительная даль всегда заставляла меня вглядываться в нее, смотреть не отрываясь, задумываться о бренности бытия. О том, кто мы в этом мире? Пылинки? Всего лишь какие-то песчинки среди этих вот гигантов. Муравьи, копошащиеся в своих проблемах, грызущие друг друга за какую-то блестку.

Помню, как ночью перед этой съемкой смотрел, наверное, уже в 20-й раз, документальный фильм о Юрии Шевчуке, а именно о том, как он поехал в Чечню. «Ну вот людям там плохо, а значит я должен им помочь», – так он сказал в одном из своих интервью. Я задумался в который раз, что я здесь ищу, среди этих просторов, среди этого горя, среди этих людей. Скачал тогда с десяток песен группы ДДТ на телефон, какое-то видео, где Шевчук поет в палатке где-то на передовой. Как-то отчетливо я помню тот день, когда впервые услышал про его поездку туда. Какой-то неизгладимый след это видео оставило во мне. «Вот это поступок», – так я тогда подумал. Настоящий поступок в наше время. А тогда, я напомню, были голодные и холодные 90-е. И он там, в очках в этих, охрипшим голосом поет песни для простых мужиков. Вопреки горю и ужасу, наверное, рождается что-то особенное, настоящее внутри людей. Уже намного позже, когда я работал на ГТРК, еще до всех описываемых мной тут событий, я встретил человека, который лично видел и слышал Юрия. В те самые дни, в Грозном.

– Вот за что я уважаю Шевчука. Стреляет 120-миллиметровый миномет, а он поет: для нас, для простых пацанов.

Автобус останавливается недалеко от окопов. Мы бегом вылетаем из него, будто десантники из вертолета. Все знают, что когда транспорт остановился – он стал отличной мишенью для любого оружия. Я бегу первым, одной рукой держа шлем на голове, другой – прижимаю камеру к бронику, дабы не отсвечивать. У ВСУ тут где-то недалеко «глаза», т. е корректировщик и наблюдатель в одном флаконе. Черт его знает, смотрит на нас, или пошел по нужде в этот момент, но неслись мы к спасительному углублению в земле, как на экзамене по стометровке в школе. Залетаем в окоп, нас встречает ополченец, местный командир. Родом из Осетии. Он рассказывает о том, что приехал сюда по той же причине, что и я. Что не мог смотреть спокойно, что кровью сердце обливалось и что он, после резни на их земле, дал себе клятву, что никогда не допустит таких событий больше. Их постоянно обстреливают. Пытаются подойти ближе. И я снимаю звуки боя, буквально в паре километров от их позиций. Где-то возле наших блокпостов рвутся снаряды АГС. Зума моих объективов не хватает, чтобы все запечатлеть. Да и из окопа на бруствер подняться мне не дают. «Снайперы следят, не вылезай.» Мы записываем синхрон человека, который передает поздравление с днем рождения своей дочери. В глаза грусть, он давно ее не видел. Она на «той» стороне. Говорить ее имени он не может, он почти плачет. Слова даются с трудом. Наверное, это одна из самых страшных сторон гражданской войны – когда народ разделен видимой и невидимой полосой непонимания, фронта, идей.

На огне, в блиндаже, собранном из мешков, и накрытом деревянным настилом, который сверху прикрывает маскировочная сеть, греется чайник. Мужики не спеша режут ножом хлеб, толщиной в пару пальцев. Делают бутерброды с тушенкой. Греют кашу на огне. Разговариваем о делах на фронте, потом как-то легко переходим на личное. Смеемся, вздыхаем. Завариваем кофе. Запах его на фронте особенный, равно как и вкус этого же напитка с сигаретой в придачу. Все по-простому, по-человечески.

Слышим разрыв снаряда. Бухает где-то очень близко. Все резко приходят в движение, одевают каски, броники, хватают оружие. Выбегаем из блиндажа. Осетин идет к нам, с каким-то фатальным спокойствием говорит:

– Ой, да это снаряд прилетел или мина. Залетная, одна. Так бывает иногда. Куда они целятся?

Начинает гореть поле, что-то коптит. Может, покрышка какая загорелась? Прошу «Самум» снять меня на фоне, рассказываю зрителю о событиях. Осетин спрашивает:

– Ты не хочешь записать человека, который видел, как малазийский «Боинг» сбивали?

Отвечаю восторженным кивком. Через пару минут он сидит передо мной. Позывной у него смешной – Ухо. Присматриваюсь и правда – одно ухо торчит как-то странно в сторону. Да, ох уж этот военный фронтовой юмор. Задаю всего один вопрос про тот самый самолет, он рассказывает, что видел, как падающий борт добивала украинская СУшка. А потом я разговариваю с ним о жизни на фронте, о семье его, о причинах пойти на войну. И вырисовывается образ обычного мужика, труженика. Всю жизнь он работал, как говорится, «на земле», свой скот, хозяйство. Он не похож на героев из фильмов про войну. Он не подкаченный красавчик в чистой форме. Он и есть «соль земли» Донбасса. Он ее дух. Он и есть этот самый Донбасс. Он смущается, но улыбается. Открыто и непринужденно. Я тоже улыбаюсь.

Опять заходим в блиндаж, курим. Слушаем фронтовые истории. Я тихо включаю видео на телефоне, где Шевчук поет ребятам в Грозном. Народ затихает. Слушает. Каждый думает о своем. «Эти пыльные глаза человечьи», – поет он. И я рассматриваю лица людей, которые окружают меня. Снимаю эти лица на камеру. Опять разговариваем, опять смеемся, опять плачем. Нет, не так, чтобы открыто. Где-то глубоко в душе. Каждый плачет о своем. Поэтому, думается мне, что в тот день Юрий Шевчук снова пел для простых ребят, как тогда, в далекие 90-е, в Грозном.

Вечером украинские военные начинают обстреливать Донецк. Мы слышим, как снаряды несутся над нашими головами в сторону города. Вижу и пытаюсь запечатлеть на камеру ниточки трассёров пулеметов ополченцев. Они тянутся в темноте под звуки выстрелов, и если отключить понимание того, что это, можно увидеть даже необычно красивое в этом. Но я отсекаю эти мысли. Сейчас одни пытаются разнести в щепки чьи-то дома, чьи-то судьбы. А у других на артиллерию пара пулеметов и гранатометы. Минские соглашения – они такие.

Всю ночь я не сплю, привалившись спиной к земляному холму, сидя в бронежилете, рассматриваю трассера, рассматриваю работу ЗУшек. Смотрю на звезды. Материалом флешки забиты почти под край. Да и фотоаппарат не позволял снимать ночную хронику боев. Лишь звуки и яркие вспышки. Жалею в этот момент, что у меня нет камеры с режимом ночной съемки. Пью кофе, слушаю доклады по рации. Кажется, какая-то диверсионная группа вышла на окраину опушки леса. Это «глаза» рассмотрели что-то в ПНВ прямо сейчас. Внутренне я напрягаюсь, вспоминая рассказы крестного об Афганистане. Когда на позицию наших войск ночью заходили «духи» и вырезали ножами все подразделение. Разговариваем с Осетином о его доме, горах, ущельях. Он красочно описывает все это. А я думаю о том, как много я еще не видел. Как много я бы хотел еще посмотреть. Он приглашает к себе туда после войны. И я соглашаюсь. Наверное, здорово было бы выпить какого-нибудь вина, сидя где-то в горах. Думая о том, что с нами стало после этой войны.

Где-то ближе к 5 утра я пытаюсь уснуть. Место находится прямо за блиндажом, проход туда узкий. Как я понял, ополченцы в огромном холме из песка и глины вырыли настоящую нору, сняв при этом верхушку, чтобы накрыть пространство бетонными плитами. Потом верхняя часть вернулась на место, и на этой высокой точке, посреди плоской как лужа степи расположили наблюдательный пункт. В который то и дело постреливают то снайпера, то пулеметы. Ночью стало холодно, и я долго думал – снимать или не снимать бронежилет. В нем теплее, я уже давно это понял. Но вот спать неудобно, кровати мне не досталось, прилег я на деревянную скамейку, подтянув ноги под себя. Ворочался, ворочался. Мерз, проваливался в сон. Гудела спина, позвоночник просил снять с себя тяжесть. Да еще и неудобную. На бок ложишься – бронеплита спереди сползает куда-то вниз, к земле, и тянет за собой расслабленный организм, который в полудреме пытается свалиться со скамейки. Раздались далекие звуки разрывов.

Подняв свое тело в горизонтальное положение, я долго охал, потому что правое плече, на котором я лежал последний час, жутко больно покалывало. И вообще было ощущение, что у меня нет плеча. Странно чувство, надо сказать.

– Шо ты, братик? Не спится?

– Да броник этот. Спина уже болит.

– Так сними его, мы пока что, по прогнозам, дождика не ожидаем.

И я начал стаскивать с себя надоевшую броню. 23 часа. Именно столько я провел в нем. Какое странное чувство облегчения накрывает тебя, когда ты снимаешь эту защиту. «Как будто улетишь сейчас, как шарик воздушный», – как-то точно прокомментировал это мой земляк, ополченец Хосе. Ему довелось ходить в броне, не снимая ее, пару недель, когда в начале 15-го года он воевал под аэропортом. Я сидел в одной майке за столом, в блиндаже, с кружкой кофе в руках, и моя кожа на спине, казалось, училась заново существовать. Майка была сырая, ровно как и китель, который висел тут же, рядом. Мы молча слушали с каким-то ополченцем, которого я ранее не видел, звуки далекого боя. И это утро я запомнил надолго. Утро, когда ты понимаешь предел своего организма. Утро, когда ты понимаешь, что организм и мозг порой живут разной жизнью. Будто в тебе сразу два человека, и все они устают по-своему, и у каждого своя степень выносливости.

Через пару часов мы бежали по трассе, по которой сутки назад приехали сюда на том самом белом автобусе. Я и трое моих новых друзей «самумовцев». Ребята по очереди стояли ночью на «глазах», выглядели неважно. Мы бежали по открытой местности, да еще и на возвышенности, по пустой трассе. А это, чтобы вы понимали, по военным законам – прямая дорога на тот свет. Машина, которая должна была нас забрать – отказалась подъезжать ближе к позициям и спряталась за зданием бывшей то ли базы овощной, то ли просто огромного рынка. А бежать нам нужно было полтора или два километра. И я никогда так быстро не бегал. Да еще и с рюкзаком, в шлеме, в бронежилете. Это было очень тяжело. Казалось, что он давит на меня как-то вниз и тянет за собой вперед. Так я и переставлял ноги, в надежде, что нас не накроют из АГСа или еще чего-то более тяжелого. Бежал и думал: «Ну давай, еще шаг, еще, еще. Беги, хочешь жить – беги. Давай, давай, еще шаг. К черту усталость, к черту забитые мышцы в ногах, просто бери и беги». Ну там еще были матерные слова вперемешку с потом, стекающим с головы из-под шлема.

Машина несла нас в город, мы кое-как поместились на заднем сиденье. Парни, как и я, пили воду. Молчали. Приехав домой, после обильного завтрака и душа с холодной водой, я залил отснятый материал на «облако» с пометкой – «эксклюзив». Жаль только, что не снял эту самую последнюю пробежку. Крепление камеры на шлеме к тому моменту уже поломалось, и расстроенный этой мыслью, я провалился в очень глубокий сон, в котором мне снился мой родной город. И почему-то тот самый день, когда я вернулся из армии.