Текст книги "Фидель на Донбассе. Записки военкора"

Глава 26

Начало сентября. Беру билет домой на одном из автовокзалов Донецка. Военкоров перестали пускать на передовую. Нужно было переждать это время. Неплохо было бы и немного прийти в себя. Привести в порядок мысли. Немного подлечить нервы. Редакция без проблем отпускает меня домой. Правда, уезжать все равно как-то грустно.

Мне предстоит пара недель отпуска. Пара недель отдыха. В Смоленск, к родным, к любимой, в родной город, как мне тогда казалось.

Автобус системы «Китай» везет меня по ухабам. Дорога – сплошные разрушения. Вот справа дом, кирпичный, с белой штукатуркой. Был. Теперь – изрешеченный, разорванный, изнутри. Кирпичная кладка как-то странно нарушена, из-за чего трещины похожи на рваные раны на человеческой коже, из которых сочится кровь. Крыша – обугленные доски, поломанные, похожие на кости.

Дом у обочины, за деревьями. Уже осень, листья желтые, редкие, и кажется, будто они пытаются его закрыть хоть как-то, как беззащитная девушка закрывается остатками тряпок, когда в ее дом вошел «воин» какой-нибудь там «демократии»…

Поля, поля, желтые поля. Среди них стоит заправка. Черная, сгоревшая до металла, одни остовы. Почему-то думаю об Азовском море. Оно тоже желтое, а заправка – корабль. Но не на причале. А списанный, деревянный, старый, потому почерневший, на боку. Подходишь ближе – прислушиваешься. Скрипит. Стонет.

Проезжаю Саур-Могилу. То тут, то там старые заросшие воронки. Вон 152 миллиметра, туда можно встать почти в полный рост. Вот 122, там по пояс. Здесь техника ходит, асфальт в белых следах от «гусянки». Замечаю за собой – думаю иначе, не так, как всего пару месяцев назад, когда садился в поезд Смоленск – Ростов.

На границе контроль. Окошечко. Из него смотрит человек с погонами. Отдаю паспорт. Я бородат. Парень в документе – нет. И он там совсем еще юный. И так не похож на меня теперешнего. Пограничник долго смотрит на фотку, потом на меня, потом опять на фотку, и опять на меня.

– Что, не похож, товарищ капитан?

– Не очень.

Отдает паспорт, желает счастливого пути. Погранцы вообще вызывают странное чувство. Они какие-то слишком спокойные, самоуверенные.

На железнодорожном вокзале сижу на скамейке, курю. Ночь, полтретьего. Подходит пара полицейских. Лейтенант такой-то. Молча отдаю документы, по привычке забыв вынуть из паспорта аккредитацию военкора. Лейтенант внимательно рассматривает карточку, паспорт держит в другой руке. Смотрит на меня пристально.

– А в шлеме и бронике вам больше идет.

– Спасибо, – улыбаюсь, жмем руки.

«Ну как там, что там? Где был, что видел?». Рассказываю. Редко, кратко, без лишнего. Кивают, слушают внимательно. Прощаемся, опять жмем руки. Одеваю капюшон, закуриваю снова. В капюшоне чувствую почему-то себя защищенным.

В поезде два дня сплю. Ем, сплю, курю. Пью кофе. Опять сплю. Читаю Ремарка и Глуховского.

На вокзале встречает Катя. Бежит ко мне, сломя голову. Впивается в меня, спотыкаясь. Обнимает. Плачет. А я растерян. Я как-то подзабыл немного, как это: обниматься, целовать. Теплые девичьи руки. Сладкий запах духов.

Гудит машина, каким-то странным сигналом. Напрягаюсь. Оборачиваюсь, она не понимает, что такое. А я помню мину в аэропорту, что прилетела во двор двухэтажки перед взлетной полосой. С похожим звуком, перед самой землей.

Гуляя по городу, подмечаю – расслаблены, а вот здесь, если что – ага, подземный переход. Укроет, в середине лечь если. А здесь стеклянные витрины, держаться подальше – осколками посечет. А вот здесь, а вон там… Стоп, я в России. Дома. В Смоленске.

Город встретил меня дождем. Серость, тучи. То моросит, то льет, как из ведра. Я мерзну. Постоянно. Виной тому – привычка быть в обволакивающей жаре. На Донбассе лето – это 40 градусов. Это пот, которым пропитываешься, кажется, насквозь. И смех, и грех – я брал интервью у одного бойца. Оператор-наводчик БМП. Посадил его на броню, 2-ка, стандартная советская «спичка» с 30-мм пушкой. Он сидит, смотрит на меня, я настраиваю камеру. Но жара – ну просто невыносимая. Пот льется по лицу, кажется, уже струйками. Я в шлеме, в бронежилете. Китель под ним тоже уже влажный, и мне кажется, что я просто сижу в ванной. Ноги в берцах, и я жалею, что я не в портянках. Это старинное русское изобретение позволяет ногам «дышать» в подобной обуви. Носки же – нарушают проходимость крови к ступням, ноги потеют, впоследствии – воняют. В общем, самочувствие у меня то еще.

Наконец, выставит кадр и настроив резкость, я начинаю с ним разговаривать. Узнаю, что он доброволец из России. Который, как и я, не мог сидеть и смотреть на все это со стороны, сидя на диванчике, поедая теплый ужин в уютной квартирке. Проходит 5 минут, и глаза мои закрываются. Он спрашивает: «Эй, брат, ты чего?». А я начинаю смеяться. Потому что пот залил мне глаза до такой степени, что их щиплет, открыть не могу, начинаю тереть руками, тем самым вызывая еще большее раздражение.

Интервью я в итоге дописал, но с одним приоткрытым глазом, второй открылся только минут через 20. Когда мне дали бутылку с водой, которая также была горячая от жары.

А в Смоленске холодно. Я иду по городу, и не понимаю, где я нахожусь. Я успел привыкнуть к другому. К военным у ларьков, то тут, то там перебегающим дорогу. К «шахидкам» и другой военной технике, несущейся через город на большой скорости куда-нибудь, где еще жарче, чем само солнце. К далеким «бубубум» и «бабах». А иногда и совсем близким. К разговорам у костров, ночью, когда наконец-то можно немного передохнуть от палящего солнца. Кажется, сама земля дышит, пытаясь набрать свежего ночного воздуха, чтобы завтра не получить тепловой удар вместе с ее обитателями. Кто-то же должен из нас оставаться все время на ногах.

Россияне расслаблены. Они забыли, что такое – война. Она у них в телевизоре. Реже, намного реже – в воспоминаниях, и тех единицы. Они жалуются мне на свои бытовые проблемы. Что кредит не дают, что работа не та, что «Машка мне вчера выдала: придешь снова поздно, уйду из дома», что не ту «тачку» купил, которую хотел.

Зажрались. «За-жра-лись», – думаю я. Какая плохая жизнь у них, если они сыты. Если в их квартирах есть свет, вода, тепло. Когда каждая вторая «тачка» в городе – в кредит. Когда дети живы, снаряды не падают, и все понятно и просто – завтра есть. Оно есть. И оно будет – это завтра.

А на Донбассе?

Но мои рассказы о войне, в период, когда меня прорывает, слушают примерно следующим образом:

– С АГСа по нам били, осколок в зеркало попал, прикинь? Мы выезжаем из гаража, и тут как начали…

– О, переключи передачу. А ты чего не ешь? Ой, я забыл, надо в магазин сходить же. А ты ешь. А у нас… А у них… А то, а се. А что там, что? Осколок. Ой, да оставь, вот эта передача. Ага. Ты кушай, кушай.

И я сижу, и понимаю – что им все равно. Нет, они переживают. Кто-то. Кто-то понимает. Как отец, например. Который прошел первую Чечню. А остальные… Для них это как фильм посмотреть. Ну, повздыхали. Ну, поохали. Ну, вот, собственно и все. Да и забудут сразу. Все, что я рассказал.

Куча друзей хотели встретиться со мной. Писали в соцсетях и обрывали телефон. А я сидел дома. И больше не хотел никому ничего рассказывать.

Ощущение прострации, непонимание собственного существования, даже местоположения не покидало меня на протяжении всего отпуска.

Встретились с Хосе. Он – тоже доброволец. Мой земляк. И все время, пока я был в Смоленске, мы ездили по городу. Разговаривали. Вспоминали. Курили. Снова вспоминали. Слушали песни, которые слушают там.

Он рассказывал, как приехав домой, увидев плохой сон-воспоминание, в котором по нему работали «Градом». Он спрыгнул с кровати и начал закапываться в линолеум, от чего его жена была в ужасе. Я рассказывал, как спрыгнул под диван, потому что ночью мне показалось, будто мимо окна летит снаряд от БМП. Звук противный, как и все, что связано с оружием. Свистит, пискляво так. Оказалось – салют был свадебный.

Каждый день просыпаюсь и не понимаю, где я нахожусь. Родители молча переживают, смотрят на меня со стороны. Я подмечаю это. Часто я слышал, что люди, приезжающие «оттуда», начинаю крепко пить. Мне это делать не хочется совсем. Я лишь пытаюсь где-то глубоко в голове расставить все точки над «i», чтобы разобраться в своих ощущениях.

Еду в трамвае, чтобы с Катей прогуляться по центру города. Подслушиваю разговор двух молодых девушек, сидящих впереди меня.

– Я вчера на педикюр ходила, делал ногти себе. Так представляешь, сегодня один сломала. Капец.

– Ой, мне тоже надо сделать педикюр, может Сережка мой меня поздравит когда с днем рождения, денег же даст, наверное. Пойду делать.

И спросите вы – ну и что такого в этом разговоре? Ничего же особенного. Но для меня тогда он был как красная тряпка для быка. Еще несколько дней назад я заезжал в донецкий госпиталь. Там в одной из палат лежала девушка, санитарка. Вытаскивала с передовой парня, который подорвался на двойной растяжке. Это когда граната или взрывчатка находится сразу с двух сторон. Человек подрывается, падает и подрывается опять. Она выбежала за ним, он был жив, несмотря на ранения. На обратном пути и она подорвался на мине. Лишилась одной ноги, вторая сильно пострадала. Чудом осталась жива. И иду я в палату к ней, смотрю на нее. Молодая, красивая девушка. И без ноги.

А тут две смолянки переживают из-за сломанного ногтя…

Гуляю с Катей, говорит больше она. Я как-то вяло улыбаюсь и иду молча рядом. Она меня не узнает. Знаете, не кривя душой, я ей достался не в лучшем состоянии. После армии, после развода с женой. Полгода до встречи с Катей я пил. Не просыхая. Отец даже меня отвозил в «центр пограничных состояний».

Помню этот день. Утро, я в очередной раз после ночной гулянки. На работе, где я был внештатным корреспондентом, не был уже пару недель. У родителей меня не было примерно месяц. На улице глубокая осень, серость. Дождь, туман. Безнадега, одним словом. Было часов 11, когда мне в дверь начал кто-то ломиться. Но я не мог встать. Мне казалось, что это все происходит во сне. Потом начались звонки на телефон. В конце концов, я еле разлепил глаза и открыл дверь. На пороге стоял отец. Он зашел в квартиру, и начал задавать мне вопросы. Но он сразу все понял. Я думаю, он понял все намного раньше, что я пью, что меня поперли с работы. Но сейчас он увидел меня в том состоянии, в котором не видел своего ребенка никогда. Я начал как-то нелепо оправдываться и врать, что я ищу работу новую, что все в порядке. Что я уже не вспоминаю жену.

– Ты что, решил из-за нее свою жизнь поломать?

Помню, что эта фраза для меня стала своеобразным ведром с «холодной водой». Через час отец меня вез в тот самый центр, где помогали вот таким ребятам как я. Опустившим руки и оступившимся. Оказавшимся, скажем так, на грани.

Потом я слушал лекции доктора о том, как надо бороться с депрессией после развода. Пил какие-то таблетки, выписанные мне, от которых я превратился в зомби. Я реально не помню две недели своей жизни. Что это было такое? Какая-то из моих подруг, застав меня дома в таком вот состоянии, выкинула их в ведро.

Долго я еще приходил в себя… Потом встретил Катю. Пошел работать на производство к отцу. И начал собирать себя по кускам, жить по-новому. Попытавшись забыть все, что было ранее со мной.

Я думал об этом всем, пока Катя мне рассказывала о своих родственниках, дядях, тетях, сестре, ее детях. А головой я был не рядом с ней, головой я был на войне, и далеко в прошлом.

Внезапно мне послышался знакомый звук. Я слышал это с той стороны линии фронта. Звук, который пробирал меня до мурашек. До оцепенения. Это звук танкового двигателя. Катя меня начала трясти за руку:

– Ты чего? Ты где вообще?

– Да показалось, Кать.

Но мимо нас по дороге едет не танк, а фура. Тягач американский, двигатель ревет громко, и очень похоже на тот самый страшный звук. Я все ни как не привыкну, что я приехал домой. Странно, я не так много был на войне.

Ночью, где-то в середине отпуска, я думал о том, как дальше продолжать снимать на Донбассе боевые действия. Перекрыли тогда доступ на передовую. Плюс у нас фактически не было машины. «Копейка» Дениса встала на вечный «прикол». А набиваться к другим ребятам постоянно было невозможно. На автобусах гражданских на передовую – тоже небезопасно. В случае чего – ты просто не сможешь вовремя выбраться. Можешь подставить под удар простых людей. До меня дошли слухи, что нас ждут сокращения. В общем – не самые радужные вести были в начале сентября. И я задумался о том, чтобы попроситься к Алексею Смирнову в его батальон. Он говорил мне о том, что им нужен оператор и монтажер по совместительству. Да и коллектив «Ангелов» мне понравился. Дело, которым они занимались, я видел благородным. Я открыл соцсеть, нашел Алексея и написал сообщение.

Честно говоря, я ни на что не надеялся. Думал так: «Попробую, а там пусть будет как будет. Да – так да. Нет – так нет». Но комбат мне ответил в ту же ночь, буквально через несколько минут. Обсудив детали, я уснул. А уже через несколько дней я засобирался назад, в Донецк.

На вокзал нас вез Хосе. С мной ехала мама и Катя. Хотя я и уговаривал меня не провожать, их все равно было не остановить. Хосе ушел за сигаретами в ларек. Мама лепетала какие-то напутственные фразы, Катя стояла и держала меня за руки. А потом они обе начали плакать. А я стоял абсолютно спокойный, даже какой-то умиротворенный. Садясь в поезд Смоленск – Ростов, я, если честно, даже был рад покинуть свой город. Потому что больше не чувствовал его родным. Мне хотелось туда. Туда, где люди знали цену самым крохотным мелочам.

И читая на обратном пути «На западном фронте без перемен» Ремарка, я понял, что спустя 100 лет ничего ровным счетом для таких как я не изменилось.

Глава 27

 
«Стучали апостолы
Кулаками по столу
Просили вернуть на землю
                              любовь Господа
 
 
А он их не слушал
Мясное кушал
Руки ноги людские
Макал в речном иле
В рот отправлял горстями
Хрустел костями…»
 

Это строчки из текста песни «Тоннель» Дельфина. Я слушал ее, когда мы ехали по Донецку из госпиталя, где передавали помощь ребенку, больному лейкозом. Девочка, два с половиной года. А смотришь на нее, как будто перед тобой уже взрослый человек. Столько боли в ее глазах, столько горя. Мама ее говорила: «Держимся, а как еще». А у самой текут слезы. Очень сильная женщина. Эта девочка мне напомнила одного ребенка, которого я встретил в подземном атомном бункере, попавшем под «Грады». Глаза… Какие-то другие глаза.

Пока мы были с Алексеем в палате, девочка сидела отвернувшись, смотрела в окно. Стеснялась. Худые ручки-ножки. Фактически – кости, обтянутые бледной кожей. Лысая голова. Бровей нет. К руке – капельница. Напротив нее в телевизоре показывают какой-то детский мультик. Я снимал ее совсем немного. Мне было даже как-то стыдно поворачивать в ее сторону камеру. Будто самим фактом съемки я могу ей как-то навредить. К горлу подкатывал ком.

– Мы сегодня не разговорчивы, – оправдывается ее мама. – Температура весь день, голова у нее болит, слабость сильная. «Химию» еще не до конца прошли. Аппетита нет. Вчера нам разрешили кушать банан, так я первый раз за месяц увидела, как она улыбается.

– А как зовут? – Леха наклоняется к кровати.

– Маша.

Мама начинает плакать. Слезы подступают у нас всех. Этот ребенок, абсолютно беззащитный. Вокруг война. Лекарства пока есть, но что будет завтра, послезавтра? Что будет с этой хрупкой девочкой?

– Если что-то нужно будет, сразу звоните.

Мама девочки кивает головой и сдерживается, чтобы опять не заплакать. Мы прощаемся. Когда мы уходили, я оглянулся и увидел, что она смотрит на нас. И это непередаваемое чувство. Чувство несправедливости. Вопрос: «Да почему так-то все? Где Бог вообще там? Есть все-таки или нет?». Какой-то особенный отпечаток на этих детях оставляет война. Такой был мой первый день в батальоне «Ангел». Сразу, сходу в ту реальную работу, которой занимались ребята уже на протяжении двух лет.

Настя с позывным «Ягодка» – очень добрая, внимательная, заботливая девушка. Приехала из России, из далекого Благовещенска. Приехала так же, как и я. По зову сердца. Вика «Мураш» – из Донецка, до войны у нее был свой салон красоты. Бросила все и записалась в батальон. Байк и Шило – отец и сын. Оба шахтеры, из Краснодона. Начинали в народном ополчении. Прошли все ужасы войны 14-го года. Байк – ветеран Афганистана. Ташкент – военный со стажем. Воевал в Чечне, а в 14-м году – под Луганском. Из Тольятти. Десантник.

В какой-то момент, я поймал себя на мысли, что только-только начинаю учиться снимать и монтировать. Я перестал писать длительные планы и проходки, начал сокращать кадры до десяти секунд, пытаться их склеивать по-разному. Алексей прислал мне логотип батальона, которым неизменно заканчивалось каждое видео. Работал я тогда еще на своем старом ноутбуке, который то и дело перегревался и зависал. Поэтому – первые мои видео о батальоне такие… Довольно куцые.

Ездили мы по всей ДНР. И первое, что бросалось в глаза – это количество брошенных девушек с маленькими детьми. Помощь наша делилась на две категории – «адресная» и «масштабная». В первом случае – мы приезжали по заявке к людям домой, и помогали. Где деньгами, где продуктами, где одеждой, продуктами или медикаментами. Во втором – мы «кормили» целый поселок, вроде той же шахты 6/7, что под Горловкой. У самой линии соприкосновения. В продуктовые наборы входили крупы, тушенка, масло, кофе, чай, консервы и так далее. Все самое минимально необходимое. Я довольно часто снимал, как «Ангелы», еще совсем сонные, ранним утром закупают все составляющие на рынке, а потом упаковывают их в пакеты. Пытался даже эту монотонную работу показать как-то интересно. Необычно. Подобрать планы и музыку так, чтобы зритель не переключался на другое видео.

Как вообще начиналось утро «Ангела»? Часов в 7, с завтрака. Потом мы все собирались в квартире комбата или там, где жили Байк, Ташкент и Ягодка. Леха раздавал задачи и мы отправлялись на рынок или в аптеку. Закупались всем необходимым и везли туда, где нужна была помощь.

Периодически мы по утрам останавливались попить кофе недалеко от кафе «Легенда». Стояли, курили. Обсуждали планы на день. Сколько, куда и кому.

Я не завидовал Сэму, потому что именно его телефон был указан, как «телефон для связи». Ему постоянно звонили с просьбами о помощи. Сэм был на приеме 24 часа в сутки, 7 дней в неделю. И надо отдать должное, круто с этим справлялся. Я удивлялся его тактичности и сдержанности при разговоре с людьми.

Иногда мы разделялись – одна группа ребят ехала по одним адресам, другая – по другим, например, в Горловку. Алексей отправлял меня туда, где были особо грустные и страшные человеческие истории. Мы должны были показывать реальный Донбасс.

Старики, живущие в нищете, без копейки в кармане. Ветераны-инвалиды из ополченцев, которым нужна была наша помощь. Поддержка, в конце концов. Матери-одиночки, многодетные семьи. Поселки, люди в которых жили постоянно в подвалах своих домов. Серые зоны, линия фронта…

Что называется: «Добро пожаловать в батальон «Ангел».

Вначале я снимал на свою камеру. Это Nikon 3100, купленный очень недорого в Смоленске, буквально перед поездкой на Донбасс. Его хозяин задолжал по кредиту, и в срочном порядке, чтобы рассчитаться с долгами, продал нам его за десять тысяч с двумя объективами и ремнем. Это была удача, на самом деле.

Чтобы вы понимали, на тот момент я совершенно не разбирался в технике для съемок. Да и сейчас не особо, если честно. Как потом выяснилось – мой фотоаппарат уже безнадежно устарел на тот момент. В ходу уже были камеры с 4К изображением, и такая вот камера была у Смирнова. И в какой-то момент он задал мне вопрос, мол:

– А чего ты на нашу камеру то не снимаешь? У нее же качество почти киношное!

– А можно? – я как-то тогда не ожидал такого поворота и даже застеснялся от высказанного мне предложения.

– Нужно!

И я впервые в свои руки взял 4К. Мне казалось, что чтобы я не снимал, какой бы план не записывал, при каком свете и обстоятельствах – все было очень круто по цветопередаче и качеству картинки. Намного красивее того изображения, которое давал мой «старый боевой друг» Никон.

Тогда только-только начинался листопад, листья активно опадали, и помимо съемок интервью, поездок, рынка, я начал вводить в наши «отчеты» художественный элементы. Знаете, кадр с дрожащей на ветру листвой, опавшие листья, заливаемые дождем, планы бескрайних полей, огромных стай птиц, панорамы города и так далее. Это все добавляло в каждое видео о поездках свою изюминку.

Я тогда только познакомился с творчеством музыканта под названием Fink. Англичанин, поющий каким-то фантастическим способом, с легкой хрипотцой в голосе. Его песни, тогда, на мой взгляд, подходили под наши видео. Я взял два особенно понравившиеся его трека и вставил их под тот видеоряд, что отснял во время поездки.

Лехе и ребятам батальона очень понравилось то, что я сделал. Наш отчет о работе получил так называемые «краски». Его стало интереснее смотреть. Это уже не был просто «видос» о том, как мы кому-то привезли и вручили помощь. Я начал потихонечку вращать в голове маховик в сторону той мысли, что каждый отчет о поездке должен быть похож на короткометражный фильм. Эта идея мне не давала покоя. А потом у меня окончательно сломался мой ноут, и я начал работать на компьютере Смирнова, у него дома.