Текст книги "Два Витгенштейна. Философско-патографический анализ"

17. О двух юношах, их лошадях и их лилиях

4.014 Граммофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны – все это находится между собой в таком же внутреннем отношении отображения, которое имеется между языком и миром. Все они имеют общий логический строй.

(Как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях. Все они в определенном отношении одно).

Идея, в соответствии с которой мифологический (чаще говорят, – мистический) канал играет в «Трактате» не меньшую роль, чем логический, не раз подчеркивалась при изучении этого текста: имели место наблюдения и целые концепции о связи идей Трактата с буддизмом, даосизмом и дзеном (Canfield 1986; Gudmunsen 1977; McGuinnes 1966), рассуждения о мифологической креативности его идеологии (McGuinnes 1989), музыкальной основе его композиции (Findley 1984), о диалектике дискретного и континуального в нем (Налимов 1979), но, пожалуй, до сих пор не сделано попытки сказать главного: что перед нами не сочинение по философии логики, а развернутый мифопоэтический дискурс, почти ничего, строго говоря, с логикой общего не имеющий (ближе всего к такому пониманию «Трактата» подошел Р. Карнап, назвавший его собранием разрозненных афоризмов (Carnap 1936), что король, так сказать, голый (кстати, я убежден, что Витгенштейн интерпретировал бы эту сказку Андерсена апологетически по отношению к королю: о том, что король голый, нельзя сказать, это только может показывать себя; ребенок неправ, он просто не понимает эзотерического языка взрослых, в соответствии с которым король не может быть голым по определению, как его ни раздень). Зрелая математическая логика середины XX века фактически прошла мимо тончайших постижений Витгенштейна и в целом последовала за раскритикованными им в «Трактате» Фреге и Расселом. Так, например, во «Введении в математическую логику» А. Чёрча Витгенштейн упоминается всего один раз, да и то в примечании как автор тавтологической теории логических пропозиций (Чёрч 1959).

Мы будем исходить из того, что Витгенштейн, живя и мысля в самом эпицентре неомифологической культуры (в Вене первых двух десятилетий XX века), построил гениальный неомифологический проект культурного сознания (о витгенштейновской Вене см. подробно: Janik-Toulmen 1973), который зашифровал в наиболее адекватной для него форме квазилогических откровений.

Прежде всего о какой сказке идет речь в 4.014? Этим вопросом, по-видимому, никто не задавался. Во всяком случае, в наиболее полном справочнике-путеводителе по «Трактату», принадлежащему М. Блэку (Black 1966), этот вопрос вообще не рассматривается как не имеющий отношения к делу. Речь же идет несомненно о сказке братьев Гримм «Золотые дети» (№ 85). В ней говорится о том, что золотая рыбка, пойманная стариком, предложила ему расчленить себя на шесть частей, две из них дать съесть жене, другие две дать съесть лошади, а оставшиеся две закопать в землю. От съеденных старухой кусков родились два золотых близнеца (те самые юноши), лошадь родила двух золотых жеребят («их лошади»), а из двух закопанных кусков выросли две золотые лилии. Когда один из братьев был в отлучке, если с ним происходило нечто дурное, лилии привядали, если бы один из братьев умер, лилии увяли бы совсем, так что второй брат, находясь в разлуке с первым, но имея при себе лилии, всегда мог знать, как идут дела у брата. Именно в этом смысле юноши, лошади и лилии – одно: генетически, а не только проективно, они все сделаны из одного золотого «слитка» – из кусков золотой рыбки.

Прежде всего здесь приходит в голову известное место из книги Л. Леви-Брюля «Первобытное мышление» (1912):

Пшеница, олень и гикули (священное растение) являются в известном смысле для гуичолов одной и той же вещью (Леви-Брюль 1994: 102) (ср. там же об отождествлении племени бороро с красными попугаями).

Эти три мифологические субстанции образуют примерно такой же, как в сказке братьев Гримм, трансформационный круг, когда одно образуется из другого. Книга Леви-Брюля играет особую роль в наших рассуждениях, поскольку Леви-Брюль во многом под видом особенностей первобытного мифологического (так же как и Витгенштейн, он предпочитает употреблять слово мистический) мышления на самом деле описывает рецепцию этого мышления нарождающейся неомифологической культурой, для которой не менее, чем для архаического сознания, важны и ценны неразличение текста и реальности, вера в мистическую силу сновидений, понимание языка как действия (= теория речевых актов) и многое другое. Парадоксальным образом книга, описывающая мышление дикарей, по сути, описывает современное ей неомифологическое сознание, а логический трактат, как мы пытаемся показать, является мифологическим построением.

Но действительно ли раздел 4.014 играет столь важную роль для понимания «Трактата»? Кажется, что это именно так, ибо здесь идет речь об одном из определяющих принципов его идеологии: о том, что язык является отражением реальности, построен изоморфным по отношению к реальности образом, что элементы языка и реальности взаимно отражают друг друга. Граммофонная пластинка и звуковые волны – это элементы реальности; музыкальная тема и нотная запись суть элементы языка. Тот факт, что Витгенштейн их не разделяет, а приводит вперемешку («граммофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны…»), весьма многозначителен. Витгенштейн тоже не противопоставляет язык и реальность. У него нет идеи, что звуковые волны и пластинка, с одной стороны, и музыкальная тема и нотная запись – с другой, суть онтологически противоположные объекты. Для Витгенштейна нет проблемы разделения материи и сознания, реальности и текста, так как он не является ни материалистом, ни идеалистом в традиционном смысле: в одном месте «Трактата» он прямо говорит, что идеализм (солипсизм) и материализм (реализм) – это одно и то же, если они строго продуманы (5. 64) (ср. также сходную формулировку в «Тетрадях 1914–1916» (Wittgenstein 1982).

Что же получается? Пластинка и звуковые волны, реализм и солипсизм, этика и эстетика (6.422) – все это, если разобраться, одно и то же. Но отличаются ли принципиально витгенштейновские отождествления каким-либо принципиальным образом от доктрины Фреге о смысле и денотате? Разве «Утренняя звезда» и «Вечерняя звезда» – это в определенном смысле не одно и то же? По Фреге, у этих двух выражений один денотат, но два различных смысла. Однако Витгенштейн в «Трактате» говорит, что имена (и дескрипции) не обладают смыслом, различие между смыслом и значением начинается только на уровне пропозиции: 3.142 Выражать смысл могут только факты, класс имен этого не может; 3.3 Только пропозиция имеет смысл; только в пропозиции имя обретает значение. Итак, Витгенштейн отвергает дихотомию смысла/денотата для имени. Но что же тогда означает различие между Утренней звездой и Вечерней звездой? Для Витгенштейна музыкальная тема, граммофонная пластинка и нотная запись – это разные вещи, хотя в то же время они в определенном смысле одно. Можно ли, отказавшись от фрегевской дихотомии, продолжить и усилить эту мысль, заявив, например, что Земля и Луна – в определенном смысле одно? Что они имеют общий логический строй? Мифологическая мысль действует по ассоциации. Земля круглая и Луна круглая. Они логически изоморфны, взаимно отражают друг друга. Когда-то, может быть, они были одним, а потом отделились и теперь связаны невидимой мистической связью. Можно ли сказать, что Витгенштейн – это письменный стол, на котором лежит «Логико-философский трактат»? Можно ли сказать, что Витгенштейн и «Логико-философский трактат» – это одно и то же? Я могу сказать: «Дай мне, пожалуйста, Витгенштейна, он лежит там, на столе», имея в виду, конечно, книгу «Логико-философский трактат».

Удивительным образом шесть кусков золотой рыбки, превращенные в три пары взаимно изоморфных объектов, соответствуют шести главным онтологическим терминам «Трактата», также разделенным на три пары. Это «простой предмет» (Gegenstand) – наименьшая часть субстанции мира, – которому в языке соответствует «простое имя»; далее это «положение вещей» (Sachverhalt) – элементарная констелляция простых предметов, – которому в языке соответствует понятие «элементарнаяй пропозиция»; наконец, это «факт» (Tatsache) (в возможных мирах ему соответствует «ситуация» – Sachlage) (см. (Stenius 1960; Fogelin 1976) – констелляция положений вещей, основной элемент для построения мира как акцеденции (1–1.2), которому в языке соответствует пропозиция.

Предмет (1) и имя (2) – близнецы, как два юноши; то же самое – положение вещей (3) и элементарная пропозиция (4); то же самое – факт (5) и пропозиция (6). И самое главное, в определенном смысле можно сказать, что все они – одно. Имя не фигурирует в языке самостоятельно, так же как предмет не фигурирует самостоятельно в мире. Имя фигурирует в языке только в составе элементарной пропозиции, а предмет в мире – лишь в составе положения вещей. В этом смысле «стол» и «Это стол» для Витгенштейна одно и то же, потому что не существует такого контекста, где имя «стол» функционировало бы само по себе. Даже в словаре имя существует неразрывно со своим определением. С другой стороны, любая пропозиция логически сводима к элементарной пропозиции, является ее функцией истинности. Поэтому, например, пропозиция «Витгенштейн – великий философ» и условно элементарная пропозиция «Это Витгенштейн» – одно и то же. Итак, шесть сущностей: «предмет» Витгенштейн, его картина – «имя» Витгенштейн, «положение вещей» – «Это Витгенштейн», его картина – «элементарная пропозиция» – «Это Витгенштейн», «факт» – «Витгенштейн – великий философ» и его картина – «пропозиция» – «Витгенштейн – великий философ». Все это, по сути, одно и то же.

Обратим внимание на то, что все три пары сказочных объектов, представленных в разделе 4.014, являются объектами повышенной мифологической значимости. Близнецы – один из наиболее универсальных мифов. При этом близнецы могут представлять собой зеркальную пару – летнее/зимнее, светлое/темное или даже белое/черное (Иванов 1982). В статье (Руднев 1995) нами было подробно разобрано, что черный и белый цвет в «Трактате» соответствуют противопоставлению ложных и истинных пропозиций (а также отрицательных и утвердительных пропозиций). Таким образом, два юноши-близнеца (в мифологии они могут быть как союзниками, так и антагонистами; возможно, что в выборе этого образа сыграл также свою роль гомосексуализм Витгенштейна) олицетворяют главную логическую коллизию «Трактата»: членение Реальности на существующее и несуществующее положения вещей и, соответственно, членение речи на истинные и ложные пропозиции. При том пропозициональном фетишизме, который наблюдается в «Трактате», значение этого противопоставления трудно переоценить. Оно, безусловно, является чем-то равнозначным светлому и темному началам инь и ян китайской мифологии «Книги перемен», хотя в мире «Трактата» (и это тоже мифологическая черта), скорее, нет никаких перемен, то есть, во всяком случае, никакие перемены не рассматриваются; время изъято из обращения, существует только логическое квазивремя вывода – оно обратимо и симметрично. Трудно себе представить сейчас, в конце XX века, что такой мощный интеллект, каким обладал Витгенштейн, не чувствовал того, что истинные и ложные пропозиции и пропозиции вообще играют очень скромную роль в жизни языка, оттесненные различными перформативами, вопросами, императивами, и другими модальными и интенсиональными контекстами. Учитывая тот факт, что Витгентшейн сам пришел к отрицанию бинарного истинно-значного пароксизма в начале 1930‑х годов, можно с большой долей очевидности утверждать, что Истина и Ложь были частью той мифопоэтической картины мира, которую Витгенштейн со свойственным ему максимализмом выплеснул в «Трактате». Прежде всего я имею в виду его патологическую честность в жизни и предельный нонконформизм, которому сродни отрицание какого бы то ни было намека на логическую полизначность (о честности Витгенштейна и почти анекдотических ее проявлениях см., например: (Паскаль 1994.)

Конь связан с идеей миротворения, а кстати, и всеобщего отождествления (ср. в «Брихадараньяка-Упанишаде»: «Мир есть конь») и с мировым древом. Лилия отождествляется одновременно с девственностью и плодородием (Мейлах 1982). Напомним, что все шесть объектов – золотые. Что получается вместе? Некие бессмертные Диоскуры на конях с элементом моноэротизма, и при этом настолько взаимозависимые, что их можно считать проявлением одного начала. Похоже ли это на то, о чем повествуется в «Трактате»?

Кардинальное и фундаментальное отличие мира, о котором говорится в «Трактате», от мифологического мира заключается в том очевидном факте, что в мифологическом мире вообще нет никаких пропозиций и речь вообще не отделена от реальности. Витгенштейн же просто обожествляет пропозицию в индикативе: «Дело обстоит так-то и так-то» и сводит к ней все остальные пропозиции. Но ведь мы уже отчасти видели, что Витгенштейн не только противопоставляет пропозицию и факт, но сопоставляет их. С другой стороны, мы ведь и не беремся утверждать, что Витгенштейн строит в «Трактате» некий архаический миф. Мы утверждаем другое: в «Трактате» очень сильны черты мифопоэтического, неомифологического, то есть в очень большой степени утонченно-вторичного мифологического мышления. Да, архаическое мышление не противопоставляет язык миру, а Витгенштейн как будто бы противопоставляет. Но здесь надо сделать существенную оговорку. За 80 лет развития структурной лингвистики мы привыкли представлять понятие «язык» как нечто заведомо соссюрианское, предельно абстрактное, как некую систему, противопоставленную живому течению речи. Ничего подобного нет и не может быть в «Трактате». И слово Sprache, согласно тому же Ф. де Соссюру, может означать в немецком языке и язык, и речь. И если вдуматься, то перевод слова Sprache в контексте «Трактата» как «речь», хотя очень сильно изменит стереотип нашего восприятия этого текста, но, возможно, создаст более адекватное звучание некоторых его предложений. Например, не «Язык переодевает мысли», как переведено и в старом переводе (Витгенштейн 1958) и в сравнительно новом (Витгенштейн 1994), но, скорее, «Речь перелицовывает мысль». Ведь здесь говорится не о языке как системе, а именно о звучащей речи, которая в процессе говорения перелицовывает, искажает мысль до неузнаваемости. Итак, не язык как абстрактная система пропозиций, противопоставленная миру, а речь как секвенция пропозиций (этому образу гораздо ближе музыкальная тема 4.014), сопоставленная с миром.

Остановимся на этом подробнее. Мы знаем, что для Витгенштейна мир состоит из фактов. Логично предположить, что факты – это суть элементы материального мира, во всяком случае не языка; а пропозиции – элементы исключительно языка. Но это не соответствует действительности «Трактата». Для Витгенштейна фактом является и картина (Bild) (а пропозиция – это и есть логическая картина реальности), и пропозициональный знак (то есть пропозиция как тип вне своего конкретного употребления). Вот эти контексты:

2.141 Картина – это факт.

3.14 Пропозициональный знак есть факт.

Может быть, имеется в виду факт языка? Нет, не языка – мира. Помимо смысла и значения любой знак обладает планом выражения, как это удачно назвал Ельмслев. То есть любой знак материален, и Витгенштейн подчеркивает это. Пропозиция «Нынешний король Франции лыс», картина, изображающая золотую гору, такие же факты, как тот факт, что Людвиг Витгенштейн родился в Вене 26 апреля 1889 года, или тот факт, что «Логико-философский трактат» был опубликован в Англии в 1922 году на двух языках с предисловием Бертрана Рассела. В чем смысл утверждения Витгенштейна, что пропозиции и картины суть факты? Тот факт, что пропозиция-картина является фактом, заключается в том (факте), что она является определенной конструкцией, в ней имеется не-произвольное соединение знаков (синтаксис), отражающее, по Витгенштейну, устройство того денотата (факта), картиной которого она является. При этом пропозиция может существовать реально как факт, а отражаемый ею денотат может быть фактом, существующим только в возможных мирах (то есть ситуацией). Так, пропозиция «Нынешний король Франции лыс» является фактом несмотря на то, что экстенсионально она может быть пуста, а может быть истинной или ложной в разных временных мирах. Фактом является не содержание пропозиции, но тот факт, что любая пропозиция утверждает нечто синтаксически оформленное и интенсионально осмысленное, что может быть переведено на символический язык логики или на любой другой язык, например, на английский.

При этом очень важной для Витгенштейна является мысль, что нет никаких привилегированных фактов. Для него неприемлема идея, что, например, тот факт, что он родился 26 апреля 1889 года, является, так сказать, фактом первого порядка, а пропозиция «Витгенштейн родился 26 апреля 1889 года» – фактом второго порядка. Витгенштейн не признает никакой иерархичности фактов и пропозиций. Опровержение теории типов Рассела было одним из важнейших импульсов для создания «Трактата». Все факты равны, речь и мир взаимно отражают друг друга. И грампластинка, и нотная запись – в равной мере факты. А то, что является более первичным или более вторичным, обнаруживается, безмолвно показывается в самой структуре факта-пропозиции. Придание гораздо большего значения невидимому и невысказываемому, мистическому чрезвычайно характерно для архаического мышления, как его понимали современники Витгенштейна: Леви-Брюль, Марр, Фрейденберг, Лосев, Малиновский, Пропп. Я намеренно называю именно эти имена, имена ученых, чьи труды, по мнению многих (с которым я, впрочем, совершенно не согласен), устарели, потому что так мыслили люди, переживая примерно одну и ту же, что и Витгенштейн, культурную парадигму. При этом не только признание пропозиций фактами, но и отрицание идеи метаязыка (то есть отрицание логической иерархии пропозиций) чрезвычайно характерно и близко мифологическому сознанию.

Идея скоординированности фактов-фактов с фактами-пропозициями, идущая от Э. Маха (учение о принципиальной координации) и указавшая торную дорогу третьему позитивизму, освободившемуся от навязчивой идеи противопоставления материализма и идеализма, также реализуется в «Трактате» в положении о том, что солипсизм и реализм это одно и то же. Нейтрализация, медиация между материей и сознанием, языком и реальностью также является характерной для мифологического сознания в соответствии уже с послевоенными реконструкциями К. Леви-Стросса и А. М. Пятигорского (Леви-Стросс 1983; Пятигорский 1965).

Но на все это могут возразить, что ведь в «Трактате» реализуется совершенно антимифологическая, антисинкретическая доктрина логического атомизма, то есть представление о том, что в основе субстанции мира лежат неделимые «простые объекты», гарантирующие стабильность мира. Но кто видел эти простые объекты? Витгенштейн не привел в «Трактате» ни одного примера простого предмета, и его интерпретаторы до сих пор не нашли общей приемлемой точки зрения, что, собственно, он имел в виду. Думается, что наибольшее влияние на раннего Витгенштейна оказали не атомизм Аристотеля (которого он, по собственному признанию, никогда не читал; Друри 1999), и не идеализм Платона, как думают некоторые философы (например: Malcolm 1986) и даже не логический атомизм Рассела, а скорее, бурно развивающаяся почти на глазах Витгенштейна квантовая механика со своими микрообъектами, которые тоже невидимы и неделимы, – с элементарными частицами. Но квантовая идеология есть не что иное, как новая научная мифология XX века. Наиболее эксплицитно эту мысль высказал Я. Э. Голосовкер: «Новая наука о микрообъекте создает новую мифологию науки – мир интеллектуализированных объектов» (Голосовкер 1987). Такой же мифологической ненаблюдаемой фикцией являются и «положения вещей», и скоррелированные с ними «элементарные пропозиции». Ни положения вещей не являются реальными наблюдаемыми объектами мира, ни элементарные пропозиции реально не существуют в речи. Говоря, что в элементарной пропозиции имена непосредственно сцепляются между собой, как звенья в цепи, Витгенштейн говорит о каком-то воображаемом (мифологическом – инкорпорирующем?) языке. В каждом языке, который Витгенштейн знал (немецком, английском, французском, русском), имена не могут сцепляться непосредственно, но лишь посредством связки (если нет глагола). Предложения типа «Зима» или «Вечер» осуществляют в русском языке нулевую связку, что хорошо видно, если перевести их в прошедшее или будущее время «Была зима», «Будет вечер» (Гаспаров 1971). Единственная реальность речи – это пропозиции, единственная реальность мира – факты.

Как же понять мысль Витгенштейна, что фактами являются и пропозиции? «Идет дождь» – это одновременно и факт, и пропозиция, описывающая факт, так как бессмысленно говорить о том, что идет дождь, при том, что некому сказать, что идет должь. Если некому сказать, что идет дождь, то это равносильно тому, что дождь не идет или неизвестно, идет он или нет.

5.1361. Выводить событие будущего из событий настоящего невозможно.

Суеверием является вера в такую причинную связь.

Отсутствие представлений о причинной связи между событиями – одна из наиболее существенных черт первобытного мышления (Леви-Брюль 1994: 59). В то же время все пропозиции-факты в «Трактате» тотально связаны логической связью, которая носит контагиозный характер. Из любой сложной пропозиции можно вывести посредством применения операции последовательного Отрицания элементарную пропозицию. Любая пропозиция сводима к общей форме пропозиции «Дело обстоит так-то и так-то». То есть, с одной стороны, все в мире «Трактата» на позитивном уровне причинного здравого смысла разрозненно (тот факт, что завтра взойдет солнце, – лишь гипотеза (6.36311), но, с другой стороны, все факты-пропозиции связаны тотальной логической связью, они сворачиваются в одну пропозицию, и из одной пропозиции разворачивается весь мир, совокупность истинных пропозиций-фактов. Ясно, что такая картина мира гораздо ближе к «Даодедзину», «Книге перемен», «Бхагавадгите», «Брихадараньяка-упанишаде», «Дхваньялоке», Библии, чем к «Principia Mathematica» Б. Раcсела – А. Н. Уайтхеда.

Последнее, что чрезвычайно важно в этом плане, – отрицание Витгенштейном валидности закона тождества: а = а; как любая тавтология в «Трактате», это бессмысленное выражение: «сказать о двух предметах, что они тождественны, – бессмыслица, сказать же об одном предмете, что он тождествен самому себе, – это значит вообще ничего не сказать» (5.5303. Исходя из этого, Витгенштейн изгоняет знак «=» из своей логической символики (5.5303–5.534). Конечно, Витгенштейн отрицает тождество предмета самому себе не так, как это делали дикари, по реконструкции этнологов XX века, его логическая мифология является гораздо более утонченной. Но она так же далека от системы позитивного мышления XIX века, как далека от нее система мышления дикаря.

Речь и мир взаимно гарантируют друг друга, и в этом смысле как речь является картиной мира, так и мир является картиной речи, ибо одно невозможно без другого. Если пропадает речь, это сигнализирует о том, что пропадает мир; если пропадает мир, это сигнализирует о том, что пропадает речь: «как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях».

Итак, мы наблюдаем в «Трактате» некое двоемирие: абстрактный субстанциональный мир простых объектов и имен и реальный мир фактов (возможный мир ситуаций) и пропозиций. Когда включается механизм реального мира, начинается процесс взаимного отождествления: предмет соответствует имени, положение вещей – элементарной пропозиции, факт (ситуация) – пропозиции. При этом все шесть номинаций могут отождествляться перекрестно. Поэтому мир «Трактата» носит черты контагиозной магичности. Имя «стол» соответствует объекту «стол», но имя никогда не встречается отдельно – только в пропозиции, хотя бы в условно элементарной пропозиции «Это стол». Поэтому имя «стол» не существует вне сферы возможности быть данным, «иметься» (gegeben sein). Стол – это и есть «Это стол». Стол – это и имя, и предмет, и положение вещей, и элементарная пропозиция, и факт, и пропозиция.

Наконец, необходимо отметить, что «Трактат» сыграл совершенно очевидную медиативно-мифологическую роль в жизни Витгенштейна. Известно, что первые 30 лет жизни Витгенштейн находился на грани самоубийства. Занятия логикой были для него активной и мучительной психотерапией. По свидетельству Рассела, Витгенштейн так же мучительно размышлял о теории типов, как и о своих внутренних психологических и этических проблемах (McGuinnes 1989). Для него логика и собственная внутренняя жизнь тоже были в определенном смысле одно. Исследуя логические закономерности мира, он занимался сугубо экзистенциальным делом (ср. в «Трактате» отзвуки этого: «Наши проблемы не абстрактны, а, пожалуй, наиболее конкретны из всех существующих» (5.5563). Неслучайно именно на фронте и в плену замысел «Трактата» был окончательно приведен в исполнение. Подобно Лао-цзы, Витгенштейн, завершив свой шедевр, ушел из философии (хотя и остался в жизни; по первоначальному плану он собирался уйти из жизни, закончив «Трактат», который таким образом спас ему жизнь), чтобы через десять лет вернуться к ней только для того, чтобы распутать тот мифологический клубок, который в годы его молодости парадоксальным образом сыграл роль нити Ариадны в непроходимом жизненном лабиринте.