Текст книги "Всё, что должен знать"

21 марта

Целый день провел у Эльзы дома. Она все-таки заболела после нашей прогулки. Весь день смотрел на пол в ее квартире. У нее ламинат. Ла-ми-нат. Не могу перестать повторять это слово. Ламинат. Ну и при чем здесь этот ламинат? Ла, ами, на ты, амур, любовь, друг, мы, ты. Ламинат.

22 марта

Сегодня, резко проснувшись, я побежал к столу, чтобы записать остатки воспоминаний сна. Кажется, в нем, во сне, кроется очень многое, но я пока не могу всего разглядеть.

Действие происходит на Мальте. Во сне я еще студентом приехал на остров учиться в летней школе. В программе несколько разных курсов на выбор, и я решил взяться за лекции по испанскому языку. (Эльза, кстати, говорит по-испански.) Я иду по жарким каменным и многолюдным улицам Мальты, пытаясь найти дом, в котором будут читать лекцию, но слишком поздно понимаю, что номера домов убывают, а не возрастают, как мне нужно, и что я уже давно прошел мое здание, а значит, продолжаю двигаться в противоположную сторону. (Молодость ушла? Время учиться прошло? Навеяно дядюшкиным Нью-Джерси?) Борясь с судьбой, я поочередно вхожу в разные дома, каждый раз убеждаясь лишь в том, что среди них нет того, который я ищу. Нет, я не поворачиваю обратно, я иду вперед в надежде на то, что нужное окажется там, куда я иду. Бессмысленное действие, почему же я его повторяю? Окончательно осознав свое бессилие, я присаживаюсь отдохнуть на диван в подземном переходе. (А вот это странно – в Нью-Йорке нет подземных переходов… Скучаю по Москве?)

Через какое-то время ко мне подходит мужчина, ведя рядом с собой велосипед. Его торс напоминает бочку, а форма головы похожа то на грушу, то на лампочку. Маленький комок волос не позволяет назвать голову полностью облысевшей, но растительность напоминает неуместный одуванчик, одиноко стоящий на вспаханной для посева смуглой земле цвета его загара. У мужчины огромные животные глаза и кустарная небритость, а на теле множество ссадин и шрамов от пуль. Носки с тапочками, шорты, майка-алкоголичка и рюкзак.

Во сне я воспринял мужчину как человека, который «знает, как жить». Человека, способного выжить в любой ситуации и плевавшего на мнение других. «If you can make it there, you’ll make it anywhere». Помню, он мне показался столь сильной личностью, что мне пришлось удерживать себя, чтобы чрезмерно не идеализировать мужчину за его «автономность». Доверившись, я спросил: «Не знаете ли вы дорогу к тому дому, где у меня должна быть лекция?» Мужчина открыл свою залитую кофе карту, и я подумал, что мне бы стоило завести такую же. (Эх, я все еще желаю четкую программу жизни! Жажду наставника! Хотя бы научного руководителя.)

– На Мальте есть одна дорога для велосипеда, Rue 6, и если ты поедешь по ней, то доберешься до своего класса. Главное: если будешь проезжать рядом с полицейским, то тебе не стоит его ни обгонять, ни притормаживать, чтобы не спровоцировать.

(А вот проявилась и моя паранойя!) Несмотря на то что совет мне показался очень стоящим, я округлил глаза и развел руками перед собой, ответив ему, что нет и не было у меня никогда велосипеда. Удивившись, мужчина предложил в качестве альтернативы съездить на пирс, который должен посетить каждый турист. Я согласился.

Мы сели в метро и поехали к пирсу. Меня очень волновала ситуация с опозданием в испанский класс, ибо я катастрофически не люблю пропускать лекции. Природа наделила меня столь сильным перфекционизмом, что мне проще вовсе перестать ходить на предмет, чем продолжать, если я не прослушал одну-единственную лекцию. Если я продолжу посещать занятия, я буду волноваться, ибо в пропущенной лекции мог быть необходимый факт для понимания всего оставшегося материала. Вдруг я пропустил идею, о которой я никогда не узнаю, столь важную, что ее незнание не позволит мне потом сказать: я знаю этот предмет полностью – даже если я идеально цитирую содержание всех остальных лекций. А может, я, не зная какого-то факта, буду вообще не понимать, что происходит вокруг. Еще страшнее – представить то, как я буду заблуждаться, считая, что прекрасно все понимаю, когда на самом деле ничего понимать уже не буду. По этой же причине я читаю подряд все страницы в учебниках и статьях, в отличие от моих коллег, которые могут прыгать по статьям и книгам, не испытывая при этом трудностей. Все это делает мое обучение чрезвычайно медленным и топорным. Вывод: проще полностью перестать ходить на лекции и четко понимать: я в идеале знаю начало такого-то курса – лекции, скажем, до пятой, и не знаю абсолютно ничего из того, что идет после. Очень четкое разделение, которое меня удовлетворяет – если захочу выучить предмет полностью, я знаю, с какой лекции мне начать.

Что касается моего сна, то подумал я так: если уж пропустил первую лекцию по испанскому, то теоретически можно взять класс по другому предмету, где первой лекции еще не было. С другой стороны, запись лекции можно взять и у знакомого, если он, а желательно – она, (Почему «она»?) достаточно педантичен. Так я смогу остаться в зоне своего комфорта. С этими мыслями я вышел из метро и сел на лавочку напротив громадной площади. Сильный ветер с моря, отделенного от нас каменным забором, сдувает желтую пыль с моих ботинок. Мужчина, оказавшийся вновь со мной на скамейке, говорит мне о том, что он «профессиональный турист», и, для того чтобы ориентироваться на Мальте, нужно быть профессионалом, а другим здесь и делать нечего. Потом, рассуждая об «уровнях» городов, он показал на свою карту, где был изображен ламинированный значок со словами «официальная карта для туриста-эксперта». (Доктор физико-математических наук. Профессор физико-математических наук. Террорист.)

Я снова вспоминаю о том, что хотел бы добраться до лекции, и спрашиваю, хороший ли у него велосипед, ведь для того чтобы двинуться по единственному мне известному пути в класс, необходим велосипед. Услышав положительный ответ, я, красуясь, спрашиваю: «Хорошо ли крутятся ваши подшипники?» Он отвечает, что хорошо. «А хорошо ли крутится руль?» Мужчина кивает. «А хорошо ли крутятся…» еще что-то. Это был очень-очень длинный промежуток сна.

После разговора о велосипеде, которым, судя по всему, я пытался добиться расположения собеседника, я почему-то спрашиваю мужчину о цене, за которую он готов продать мне свой велосипед. Мужчина отвечает, что продаст долларов за двадцать шесть. Я говорю: «Дам двадцать». Он: «Велосипед стоит двадцать пять в магазине, и мне невыгодно продавать его меньше, чем за двадцать пять». Я пытаюсь объяснить ему, что «купил-то он новый, а продает-то старый», но мужчина никак не соглашается. Возмущаясь, он вскакивает со скамейки и устремляется к черным парням, которые выписывают трюки на великах метрах в тридцати от нас. (Почему в моем сне среди них нет белого?) Потом, поговорив с кем-то из парней, он возвращается обратно и говорит мне, что договорился о покупке велосипеда за двадцать два у «вот того молодого человека», но ему, моему новому знакомому, нужно будет заплатить комиссию в несколько долларов за «находчивость». Мне становится плохо, и я теряю сознание на скамейке.

Очнулся я среди детей: они бегали вокруг меня, играли, а самый маленький сидел у меня на коленях. Старшая дочь – я сразу понял, что все это дети того мужчины, – спросила меня, смеясь: «Вы уже видели нашего папу? Правда, он больной на голову?!» На что мальчик лет семи, насупившись, прокомментировал: «Зато он самый крутой турист!» Я галантно ответил, что «многие мои математики такие же больные, но с ними хотя бы интересно общаться, хоть и порой странно». Во сне я был очень доволен, что смог столь эффектно парировать нападки в сторону мужчины-отца.

Через несколько минут мужчина-отец, профессиональный турист, весь вспотевший, подбежал ко мне со спины – так, что я заметил его лишь в последнюю секунду, – и, играючи, ткнул меня в живот ножом. Вместе с ним ко мне подошел моряк со шрамами, похожими на те, что были у туриста. Голова-груша сказала: «Мы можем купить у этого моряка ящик с ножами всего лишь за тысячу! Перепродадим его, и у тебя будут деньги хоть на десять велосипедов». Я, возмущаясь, отвечаю ему, что он несет чушь, что денег у меня и так достаточно, и я не собираюсь зарабатывать, а лишь хочу попасть на свою лекцию по испанскому языку. Отец семейства начинает спорить со мной о том, что, мол, это выгодное предложение, но я остаюсь непреклонен. В итоге, разгневанный, он запирает меня в комнате на верхнем этаже маяка вместе со своими детьми. Мальчик уверенно мне заявляет: «Ты точно что-то купишь у папы – тебя он так просто не оставит». Девочка же загадочно пропела, что обнимет меня перед самым концом.

Я беру в руки нож и намереваюсь всех перерезать, выбраться из комнаты и добраться до лекции, но внезапно дверь открывается и входит отец детей с пистолетом, опять направленным на меня. Я бросаю нож на пол, ожидая, что меня застрелят, но мужчина лишь кидает пистолет в мою сторону. Пытаясь узнать, заряжен ли пистолет, я стреляю в окно. Я должен был услышать звон стекла, а услышал лишь хлопок, из чего я делаю вывод, что в пистолете холостые. Пистолет я направлять на отца не стал, чтобы не вызвать его агрессию в случае, если не смогу убить его наверняка.

Мы перемещаемся на балкончик с видом на море. Мужчина рассказывает мне о выгодных предложениях. Внезапно мы начинаем говорить о литературе, и я заявляю, что абсолютно не важно, о чем книга, главное – чтобы был читатель. Что без читателя нет и книги, а человек – не читатель, если он равнодушен. Главное, что творчество неотделимо от наблюдателя, а сам наблюдатель и есть необходимый элемент для искусства. В этот момент я понимаю, что сам являюсь зрителем всего происходящего, и поскольку я неравнодушно отношусь к тому, что вижу, то и есть соучастник происходящего. В итоге я прихожу к выводу, что я и есть герой книги, которую сам пишу, но при этом являюсь одновременно и ее зрителем.

Результат: я перерезаю горло мужчине. Если это книга – то почему бы нет. Я обрел силу, которой у меня не было. Кто, как не я, зритель своей жизни? Скинув мертвое тело с балкона, я прислушиваюсь к тому, как оно упадет на асфальт. Мне всегда было интересно, издают ли тела звук шмяк, когда они выпадают из окон на асфальт, но, поскольку я никогда не слышал этого звука, я твердо понимаю, что я его и не услышу. Да, я заранее осознаю, что тело упадет бесшумно, и так оно и происходит во сне.

Я, довольный собой и обретя новую свободу, провожу ночь в соседнем отеле. Утром иду завтракать, собираясь вернуться к своим занятиям в летнюю школу, понимая, что теперь я точно туда доберусь, но, войдя в ресторан, опять нахожу отца семейства. Уже во фраке, он элегантно режет маффин с яйцом-пашот. (Я люблю яйца-пашот. Это «мой» формат приготовления яиц. Агрессия с его стороны? Ревность с моей? Чувство близости? Он – это я?) Теперь его голова, помимо лампочки и груши, иногда приобретает форму неочищенного арахиса – то есть утолщается к подбородку и к вискам; кожа его побледнела, а манеры стали сдержаннее. Я подхожу к столику и вбиваю в его деревянное покрытие нож столь громко, что присутствующие ахают. Если будет надо, зарежу его и во второй раз. Мне дозволено. Мужчина отпрыгивает, как будто это потревожит гостей, и начинает двигаться в сторону стеклянных крутящихся дверей к выходу из отеля. Перед тем как скрыться, он прощается со мной и желает счастья.

Я остаюсь на месте, радуясь тому, что мужчина ушел, но удивляясь его бессмертной и вечной роли. Ведь я его убил? Я должен был понять, что могу его убить, чтобы обрести свободу, и я убил его, но он ожил вновь лишь для того, чтобы найти еще одного потерявшегося туриста, подобного мне. Бессмертный атлант-отец мучает потерянных, таких как я, лишь только для того, чтобы они обрели свободу. Размышляя над этим и ощущая зарождающееся сакральное чувство глубокого уважения к мужчине – чувство немыслимое до убийства, но закономерно приобретенное после, – я вдруг вздрагиваю оттого, что меня кто-то обнял сзади.

Это его дочь! Случилось ровно то, что она и сказала! А значит, все происходящее и вправду книга, ведь она знала, чем произведение закончится. Как в любом сне, я кричу без звука и плачу без слез. Помню, во сне меня завораживала одновременность противоположного: я нахожусь в книге, а значит, все предрешено, но у меня есть воля и я обладаю силой менять реальность книги, интерпретировать ее как читатель. Я и герой, и зритель. Да, внешние силы все равно оказывают на меня влияние – как эта девочка обнимала меня сзади, – а значит, демобилизовала, – но теперь, обретя волю, я захотел – нет, я способен, – вырваться из ее объятия в любой момент. Хоть эта семья и причинила мне неудобства, она сделала меня свободным. А девушка меня любила. Я точно это знаю.

Она сказала: «Просыпайся», – и я проснулся.

23 марта

Думаю над вчерашним сном. Почему я не мог сразу за себя постоять и вырваться из плена мужчины? Я направил на моих обидчиков нож, а на меня направили пистолет. Я выстрелил из пистолета, но там оказались холостые. А свободу смог обрести, только когда понял, что все происходящее вокруг – лишь сюжет. Свободен ли я сейчас? Или какой-то мужчина-отец-дядя «внутри меня» вешает на все ценники и не дает мне спокойно жить? Не дает дойти туда, куда я хочу. В который раз задумываюсь над тем, чтобы написать книгу. Может быть, превратив все в сюжет, я, как герой моего сна, смогу стать свободным?

24 марта

Прочитал в новостях, что парня-экотеррориста ждет смертная казнь. Это означает, что он будет сидеть в тюрьме лет десять, пока приговор не приведут в исполнение. Такая жестокость даже Достоевскому не снилась. Одно дело, когда есть надежда: ты не знаешь, убьют или не убьют; одно дело, когда приговор исполнится через час, и человек не успевает опомниться от шока, но все это меркнет перед жизнью в вечном ожидании. Когда ты каждый день ощущаешь приближение даты своей смерти. (Дата моей смерти. Дата твоей смерти. Срок годности. Годен для чего?) Разве возможно смириться и принять неизбежное? Смерть длиной в жизнь. Можно ли принять смерть за такой срок, перестать бояться?

25 марта

Я подрабатываю библиотекарем. Моя работа заключается в том, чтобы вбивать в компьютер номера книг – не названия. Я даже их не читаю, а сразу смотрю на порядковый номер. Страшно осознавать, что для моей работы требуется только уметь быстро печатать на компьютере и обладать навыками первоклассника. Намного приятнее осознавать то, что вскоре меня заменит какой-нибудь робот и сама жизнь вынудит меня искать другое место заработка.

Уже вечереет, и моя смена в библиотеке скоро закончится. Сегодня в моих планах скитание. Домой же совсем не хочется – там пустые стены. Квартира пропитана одиночеством, и, когда я открываю входную дверь, у меня начинается легкое головокружение. Нет, моя квартира образцовая: «ИКЕА» бы точно заплатила мне за возможность сфотографировать мой интерьер. Но когда у меня запои и мусор покрывает все равномерным слоем, я, правда, чувствую себя в большем комфорте, чем когда она находится в чистоте, как сейчас. В другие дни у меня повсюду валяются бычки, бутылки, пакеты, тарелки, миски из-под еды, которые мне доставляют бесчисленные рестораны округи. Как будто здесь кто-то живет. Вот тарелка, из которой этот человек ел. А если он ел – значит, он живой. Сколько отходов жизнедеятельности! А значит, этот человек существует! И наверняка у него есть цели в жизни. Плаваю на глубине океана, погребенный этими отходами, и потихоньку начинаю понимать людей, которые хранят свои ногти в банках.

Особенно интересна жизнь, зарождающаяся в моей квартире. Нет, у меня никогда не было мышей и тараканов. Не знаю почему. Может, и были, но я никогда их не видел. Я где-то читал, что если в квартире живут тараканы, то это признак хорошей экологии, но кого я обманываю – это так себе утешение. Когда я перестаю выбрасывать мусор, в нем заводятся личинки мух. Во всяком случае, мне кажется, что это личинки мух. Они равномерно покрывают ободок мусорного ведра, еле заметно передвигаясь, при этом источая свое зловоние. Может быть, это смердит гниющий мусор. Точно я сказать не могу. В любом случае это легко узнаваемый специфичный запах.

У каждой расы есть свой запах. Я с закрытыми глазами могу отличить корейца, китайца и черного. Вот я и учусь не испытывать отвращение к запаху мух. Я же не расист. Я и так знаю, что нужно мыть руки перед едой, и напоминать мне об этом с помощью отвращения не нужно. Когда я забываю закрыть окно на ночь (вернее, я даже и не думаю о том, чтобы его закрыть), ко мне пробираются белки и начинают рыться среди помоев. Я узнаю это по их экскрементам на подоконнике. Экскременты сухие, и их легко будет убрать, когда я наконец-то решусь навести порядок. Но взрослые белки мне не страшны – меня пугают бельчата. Они совсем не знают границ и заходят намного дальше, чем позволяют себе взрослые. Как-то раз один бельчонок бился головой в оконное стекло, пока я стоял от него в полуметре. Испугавшись его покормить, потому что подумал, что белка может оказаться бешеной, я только потом понял, что передо мной только бельчонок, и он еще не знает, что самый страшный зверь в мире – это человек. В подоконнике у меня дырка, и хвостатые периодически решают там переночевать – тогда по утрам меня начинают будить шорох и стуки.

Еще есть муравьи, которые постоянно находят себе что-то съестное на кухне. В конце концов они доходят до мусорного ведра и начинают войну с личинками. Результат – рост популяции мух стабилизируется. Поэтому к муравьям я отношусь с большим пониманием. Тем более от них не пахнет.

В целом мне приятно, что я дарю кому-то жизнь. Тем более что у меня самого нет жизни как таковой. Может быть, таково мое предназначение – дарить прибежище всем этим существам. Еще у меня протекает потолок в нескольких местах, ведь я живу на последнем этаже старого деревянного дома. Я очень люблю, когда это происходит: дождь, капающий мне на лицо с потолка по утрам, наводит меня на мысли о бесконечной силе природы и ее безразличии к клеткам, в которых мы живем.

Но сейчас я пытаюсь быть как все: ходить на работу, встречаться с друзьями, быть активным членом общества, к которому я испытываю смешанные чувства. По правде говоря, я не уверен, что «работать» и «общаться с друзьями» необходимо для полноценного существования. Вполне возможно, что этот «образ жизни» мне был навязан. Но если идею о том, что человеку необходимо работать, дабы стать счастливым, еще можно понять, то идея, проповедуемая капитализмом, о том, что человек обязан развлекаться, кажется мне чуждой. Да, это одна из основ здорового, современного, подобно лошади влажно дышащего жизнью, капитализма. Очень часто американские пациенты жалуются психологам именно на то, что они недостаточно наслаждаются. Нет, они не жалуются на то, что им скучно, или на то, что они зависимы от наслаждения. Они жалуются именно на то, что у них не хватает сил наслаждаться. Это может служить индикатором того, что постоянное стремление к удовольствию навязано культурой потребления. То есть в XXI веке непреодолимая тяга к наслаждению не есть воля к наслаждению: иными словами – истинным качеством человека, а значит, является источником страдания. Ложного счастья. Я же испытываю чувство вины, что недостаточно встречаюсь с друзьями, и, наверное, это тоже навязанный образ жизни: что друзей должно быть много и со всеми нужно общаться.

Впрочем, сейчас моя квартира в идеальной чистоте, а значит, как я уже объяснял, в ней одиноко. Если я поеду домой сейчас, то полночи буду мучиться, пытаясь заснуть. Смотреть на огромную спальню – большую, чем нужно для одного человека. Слушать пустынную тишину коридора. Ходить по квадратным метрам, на которых никогда не происходило ничего счастливого. Квадратикам одиночества. Каждые пятнадцать минут нервно курить в окно. Следовательно, пытаясь избежать всего этого, лучше я буду гулять до изнурения, чтобы сил хватило лишь на то, чтобы в полудреме, с полузакрытыми глазами, не замечая одинокой чистоты, повернуть ключи входной двери. Я еле-еле дойду до кровати и, разбросав одежду, моментально засну, не видя ни-че-го. Главное – успеть устать до возвращения домой. Я бы завел собаку, но мой лендлорд запрещает иметь животных в квартире. Когда-нибудь я поменяю квартиру. Когда-нибудь. И когда-нибудь у меня будет собака. Человека же без любви завести не получится. Да и вряд ли обычный человек поможет мне. Я не смогу с ним поговорить на равных. Впрочем, мне очень хочется, чтобы меня кто-то обнял. Просто хочется тепла. Не хочу вспоминать родительский дом. Не хочу и не буду.

Есть несколько вариантов, как провести вечер. Наверное, сегодня в очередной раз поработаю над никому не нужными рассказами. Или же буду копаться, как водолаз, в подводном мусоре, водорослях и тине культурной жизни Нью-Йорка, в попытках отыскать что-то новое, еще способное мне понравиться. В детстве было так просто… Каждая книга, каждый фильм – шедевр. Но вскоре мы наперед уже знаем все сюжетные повороты. Каждый стиль повествования. Скука подступает. Возможно, я придумал все переживания, свои страхи, от скуки. В нас эволюцией заложено преодоление препятствий: когда внешних препятствий нет или же они кажутся ненастоящими, мозг начинает волноваться: «Здесь что-то не то… Здесь слишком тихо». И тогда мы придумываем тысячи проблем, которые кажутся реальными и над которыми нужно ломать голову. А все потому, что хищники погибли. И теперь не нужно бороться за выживание. Вот и придумываем волков в голове. А когда скучно и все сюжеты знаешь наперед, ничего не остается, кроме того, чтобы начать писать самому. Так что не стоит недооценивать скуку как двигатель прогресса.

Да, я иногда бываю довольно циничным. Лет в двенадцать я считал, что стать циником «нереально круто». Вот и стал им. Жалко. Глупо.

Но вернемся к вечеру. Мои варианты: «Стамптаун», «Вибар» или «Онэндж». В первом месте готовят отличный эспрессо и уделяют огромное внимание политкорректности. Впрочем, как и пропорции молока в черном кофе. Второе, это полуофис-полукофейня. Вечером же заведение превращается в винный бар, что чем-то напоминает мою жизнь. В третьем заведении пять процентов от прибыли идет на благотворительность, поэтому в нем можно неограниченно потреблять кофе и не испытывать чувство вины.

Я испытываю странную тягу, влечение дойти до «Онэндж». Но это заведение далеко – минут сорок идти пешком. В итоге мой выбор падает на «Стамптаун». Захожу в него – ни одного свободного столика. Перед стойкой очередь, нервно ждущая напитков. Неужели вы все такие же, как я? Потерянные. Затерявшиеся в городе. Пытающиеся раствориться в кофейнях и барах, потому что дома вас никто не ждет? Боящиеся своей постели. Постели холодного одиночества или приевшегося секса. Столь сильного страха, что не смеешь посмотреть на кровать, опасаясь услышать ее осуждение.

Я уверен, что Нью-Йорк – самый «одинокий» город. Он точно первый по количеству одиночек, живущих вместе с собакой. Сам Нью-Йорк – это город, вывернутый наизнанку: внутренний мир ньюйоркцев перемешался с внешним, дома поменялись местами с публичным пространством, близкие стали незнакомцами, а незнакомцы – это те люди, которым ты открываешься больше всего. Родственникам никогда ничего не рассказывается, зато при этом каждый делится с незнакомцем своими сокровенными страхами, стоя в очереди за кофе. Как-то мне один продавец сказал: «Вот я смотрю на тебя и хочу твою жизнь. А мне нужно тут работать в ночную смену». Откровение с незнакомцем, недопустимое в других городах. Если в других городах пожарные лестницы внутри, то здесь они снаружи домов; если в других городах ты завтракаешь дома, то здесь ты покажешься чудаком, не позавтракав в выходные в ресторане. Пить дома – что за глупость? Пить только в баре. Секс со знакомыми? Нет, здесь все отношения одной ночи. И вот, мы, ньюйоркцы, – самые общительные и самые одинокие люди в мире одновременно.

Я захожу в «Стамптаун» – ни одного свободного столика. Ощущение провидения. Почему-то этому чувству не уделяется столь большое внимание, как явлению дежавю. Кажется, как будто и не должно было быть свободных столиков; кажется, что я все-таки должен пойти в кафе «Онэндж», куда меня просто влечет. Я заключаю сделку с судьбой. Судьба, если ты, правда считаешь, что мне нужно оказаться в том кафе, то давай так – я иду и ищу столик в «Вибар». Если его нет и там, то я доверяюсь тебе и пойду туда, куда должен. (А я знаю наверняка, что в «Вибар» всегда есть свободные столики.)

Подхожу – «Вибар» закрыт на санинспекцию. В первый раз в своей жизни вижу заведение, закрытое на санинспекцию, и это должно было случиться именно сегодня! Именно сейчас, когда я заключил сделку с судьбой. Кажется, как будто я почувствовал паутину мира, связующую события. Как будто я сказал богу: «Дай мне знак», и он приоткрыл мне свой замысел. Мир перестает казаться хаосом, а обретает скрытый смысл. Он неуловим и неописуем, но внутри меня непримиримый зуд, что он есть и был всегда – просто раньше я был глух и не замечал его. Красивое чувство. Значит, мой путь лежит в сторону Вест-Виллидж.

Я иду по улице в привычном для себя темпе. Я давно привык ходить со своей скоростью, и мне сложно гулять с кем-то. Вообще нас, одиноких людей, очень легко вычислить по походке. Говорят, что по походке можно вычислить национальность. Во всяком случае, национальность точно легко определить по смеху.

Внезапно я ощущаю неутолимое желание встать посередине перекрестка. Перекресток – не большая артерия города, а так, лишь его маленький сосудик. В том смысле, что машин довольно мало. А страшного, значит, ничего не случится. Но как же тянет… неизвестность. Короткое замыкание головного мозга, и тебя манит что-то ничем не выделяющееся. Если бы я был психологом, у меня каждый диагноз имел бы техническое второе название: «У вас синдром протекшего подсознания!», «Нить накала ваших чувств перегорела, и у вас развилась депрессия!», «Ваш мозг превратился в коммуналку!». Ох, я бы разошелся! Меня бы ненавидели!.. Но в итоге пациентов принимаю не я, а я и есть тот самый пациент, который смотрит на этот перекресток, провались ты пропадом! Пусть земля развернется и съест тебя с потрохами. Все думаешь о тебе, думаешь: что произойдет, когда я встану посередине? В чем смысл?

Ухожу, но с каждым шагом перекресток занимает все больше и больше пространства в моей голове. С каждым шагом Перекресток Моего Мозга становится реальнее перекрестка настоящего. Прошло пятнадцать минут. В итоге я разворачиваюсь и иду обратно. Паутина мироздания. Переплетение. Иду по сети из улиц в чьи-то паучьи лапы. Прихожу, и никого. Никого нет. Ни машин, ни людей. С точки зрения теории вероятности, то, что людей вокруг нет, должно иногда случаться. И когда мы это замечаем, нам кажется, что редкое событие – это чудо. В жизни очень много времени, а значит, «редкости» когда-нибудь да и произойдут. Каждый сам выбирает, как это назвать – чудом или стечением обстоятельств. То, что Иисус основал религию на две тысячи лет вперед, тоже можно назвать стечением обстоятельств. За тысячелетия вполне вероятно возникновение человека, который также изменит ход истории.

Встал на перекресток. По дороге-пустыне дует приятный холодный ветер. Откуда ни возьмись, в мою сторону вывернул автобус. Несясь чуть ли не по встречке, виляя, автобус наконец приблизился ко мне настолько, что я смог разглядеть надпись на его переднем стекле. Рейсовый. Нью-Джерси.

Что?! Его здесь не должно быть! Здесь вообще не ездят автобусы! Останавливается рядом со мной… Внутри мужчина лет сорока пяти. Немного полный, немного лысый – обычный такой водитель.

– Ну заходи – чего встал.

Захожу в автобус. Повинуюсь обстоятельствам. Двери закрываются, и мы вдвоем уезжаем.

Проходит минут пятнадцать. Я все жду, что он заговорит первый, но он включил какую-то радиостанцию и начал, фальшивя, подпевать. В итоге я не выдерживаю и спрашиваю, что все это значит.

– Я везу тебя в музей.

– Хорошо. А тебе не кажется все это странным? Я человек с улицы. Ты приезжаешь из Нью-Джерси на рейсовом автобусе и забираешь меня в музей…

– Ой – да: многие так говорят. Помню, была одна девушка. Она подумала, что я похититель. Стала в полицию звонить. Другой мужчина все камеры искал в автобусе, думая, что это реалити-шоу.

– И все они сами сели в автобус?

– Ну да, да! Я же никого не упрашиваю. Просто открыл дверь, они и сели.

– Хорошо, а почему в музей?

– Мне показалось, тебя туда нужно отвести. Да там, наверное, интересно. Я вот не был в этом музее. Метрополитене. Говорят, там много всякой всячины. Даже гробницы египетские есть какие-то, привезли вот.

– Ну хорошо, но ты же водитель рейсового автобуса. Тебя здесь вообще не должно быть! Здесь не ездят автобусы!

– Да, да – знаю. Ну захотелось, вот и приехал. Тебя вот встретил, подобрал и везу в музей.

– А как же твой супервайзер? Разве он не знает, что ты тут разъезжаешь, непонятно где.

– Ну он пока не догадался. Сейчас вот тебя отвезу. Потом верну автобус в автопарк, и – как раз хотел посмотреть бейсбол в баре.

Бейсбол? Бар? Кто он вообще такой? Это же по меньшей мере удивительно. Юродивый или больной? Может, это одно и то же?

– И часто ты так?

– Что?

– Приезжаешь на Манхэттен?

– Ну да, бывает.

Забавно. Чудеса, наверное, именно так и происходят. Просто нужно смотреть внимательнее на стечения обстоятельств. В принципе, это неудивительно, что его начальство ничего не заподозрило. Может быть, супервайзер много курит и просто не замечает странного поведения своего подчиненного. А может быть, начальству все равно – ведь деньги казенные. Хотя нет. Перестань рационализировать. Происходит действительно что-то странное.

Водитель делает радио погромче и продолжает напевать мелодию. Но как же необычно то, что сам он не придает своему поведению ни малейшего значения. Его поведение импульсивное, не вызывает у него вопросов.

– А ты веришь в бога? – спрашиваю его я.

– Наверное… Не задумывался над этим. Я не хожу в церковь, но там, – тыкает пальцем в небо, – наверное, кто-то есть.

Вообще я какое-то время считал себя агностиком. Но потом понял, что это мировоззрение мне не подходит. Мне нужен Бог. В том или ином проявлении. И я Его создаю. Сам своего. Если нет предназначения, то какой смысл жить? У меня нет никаких желаний, стремлений – лишь импульсы. К примеру, я хочу увидеть Эльзу еще раз. Но стоит мне задать вопрос «зачем»: «Зачем я хочу увидеть Эльзу еще раз?», – и все начинает рушиться. Да, я почувствую влюбленность, а что дальше? Для чего мне любить ее? Что создаст эта любовь? Мне приятно проводить с ней время, но разве в этом есть какой-то смысл? И поэтому мне нужно видеть (иметь?) предназначение – постоянную иллюзию смысла. Раньше я думал, что должен стать математиком… А теперь что?