Текст книги "Всё, что должен знать"

Иногда я мечтаю о том, чтобы стать психопатом. Тогда у меня не было бы потребности в людях. Я бы не испытывал одиночества; я был бы независим. Обычно после этой мысли возникает отвратительное чувство, что я лишь биологическая машина. Что по какой-то ошибке эволюции у меня есть мозг, который пытается обрести самосознание, но утыкается в мысль, что все на свете – на самом деле лишь биология. Разве мои попытки найти предназначение – не просто извращенная мысль о выживании? Всеми нами движет инстинкт самосохранения. Но, к сожалению, человек достаточно разумен, чтобы понять, что он смертен. И вот мы начинаем извращаться. Кто-то верит в Бога, представляя, как он попадет в загробный мир. Кто-то коллекционирует богатство, напрасно думая, что оно переживет самого человека. Кто-то рожает детей, представляя, что они продолжение его рода и унесут его генофонд в вечность. Человек всеми силами пытается пережить свой отведенный срок, а все из-за инстинкта самосохранения. И если мы не можем жить вечно, то всеми способами пытаемся приблизиться к бессмертию. Хотя бы символично. Извращенно. Но самосохранение свойственно любому живому организму. Художник может писать картины для того, чтобы ими восхищались через столетия. А хряк разбрасывает свой геном по свиньям. И первое, и второе – это борьба за выживание, за вечность. Я повинуюсь тем же законам. И точно так же пытаюсь стать бессмертным. Но как же я мечтаю освободиться от всех биологических протоколов, земных потребностей! От инстинктов. От программирования. Потому что тогда я увижу в себе бога. (Gott starb. Я тоже мертв. Значит ли, что я Бог? Нужно умереть, чтобы стать Богом? Бог – свобода. Умереть, чтобы стать свободным? Заперт в клетке самого себя. Несвободен от себя самого.)

Но где же она – божественная сущность человека? Что есть у человека того, что необъяснимо с биологической точки зрения? И психопаты в этом свете кажутся намного ближе к богам, чем остальные люди. Они кажутся менее зависимыми от животной сущности.

Наверное, все, что я сейчас сказал – неправда. Я не могу выйти за рамки биологического детерминизма. И все мои рассуждения то же самое, что машина, думающая о машине. А весь бред, который я несу, лишь сублимация моего одиночества. Но мне так хочется верить в свое предназначение! Потому что если не верить, то в какой-то момент я просто умру. А для чего жить?

Мы доезжаем до музея. Автобус высаживает меня на пустынной улице прямо напротив открытых дверей, похожих на служебный вход. Захожу внутрь. Охранники чем-то увлечены и не обращают на меня внимания. Я поднимаюсь по лестнице в комнату c экспозицией – огромный черный зал, а посередине тот самый метеорит, который упал в огород к скульптору. Метеорит переливается бело-голубым цветом. Подхожу ближе. Внутри расколотого метеорита сияет что-то, о чем мне трудно здесь написать. Что-то очень сложное, но одновременно с этим такое простое. Внутри метеорита объект, похожий на Камень.

Как Он спокоен… На всей нашей земле я никогда не встречал столько Неба. Свечение рисует круги по потолку, как будто я и метеорит с Камнем внутри находимся под водой. Камень гудит. Неужели космос звучит так? Неужели так звучит вакуум? Стою, смотрю на эту частицу, и бултыхание наших жизней на фоне вечности кажется такой иллюзией. Камень говорит на своем языке, на языке Вселенной, но мне близок и понятен этот язык. Этот язык универсальнее русского, английского, французского, языка тела. Музыки или математики. Это язык материи, из которой все мы созданы и в которую все вернемся. Это язык безразличного сострадания космоса ко всему на свете. Я сажусь на корточки и продолжаю любоваться Камнем. Пророком, который никогда не смог бы появиться из нашей глины. Бескорыстие. Красота, которою мы не заслужили. Мы столько времени проводим в суете, что разучились, хотя вернее, не научились любоваться. А этот Камень… Я чувствую, что могу увидеть только малую его часть, как будто мне нужно годами путешествовать, увидеть все на свете, весь мир, всю нашу Землю, лишь для того чтобы вернуться и осознать это небесное тело. Я подхожу к метеориту и начинаю делать самое человеческое, что умею. Я его обнимаю.

Всю ночь провел с Камнем. Выхожу из музея уже утром, бегу в кафе, чтобы поскорее сесть за стол и отдать Ему дань – написать творению космоса пару строчек. Открываю ноутбук и начинаю перебирать пальцами по клавиатуре. Небрежно, эмоционально. Сначала пишу о Камне. Какой Он. Как Он светится, как выглядит. Но это все не то. Я слишком мало видел, слишком плохо умею смотреть. Я не могу написать о Нем. Но я могу написать о том, чего нет. Написать о том, чего не существовало, пока я находился с Камнем вместе. Да, этой ночью я забыл обо всем. Я забыл о времени. О перекрестке, автобусе, квартире, работе, дяде, университете. Я забыл об Эльзе. Забыл о злости и ненависти мира вокруг. Обо всей суете, всем бурлении. Я забыл об одиночестве. Нет, нет – вру. Не те слова, не те. Ведь если бы я забыл, то я тогда ощутил бы, что когда-то что-то знал. А я не знал ни-че-го. Этой ночью мне был неведом мир. Неведома была и Эльза. Я прикоснулся к чистоте. Я был ребенком. Незнающим. Невинным.

У Камня нет нас. У Камня нет плохого и хорошего. У Камня нет добра и зла. Камень видит мир истинным, какой он есть. Он странником забрел на нашу землю, не связанный нашей моралью, грязью, из которой мы вылеплены и в которую превратимся опять. У Камня нет идеологии. Метеорит не менялся, как мы, под давлением общества и семьи. Он истинно чистый. Божественно чистый. Только Камень способен нас понять, потому что его с нами ничто не связывает. У него нет иллюзий, наростов смысла на теле, аппендиксов детства или налетов истории. Только ничего не имеющий и ничего не желающий способен к состраданию.

Отправляю запись в сеть.

26 марта

Ползаю на коленях по миру с забинтованной головой. Завернутый в полотно, как мумия. И ничего не вижу из-под бинтов. Слепой. Пытаюсь разодрать бинты. Пытаюсь снять повязки, но под следующим слоем нахожу лишь еще один слой. Руки застревают в бинтах, как в детстве. Мумия прошлого. Завернутая в полотно кем-то другим. На полотне слова – и тоже других. Забальзамированный, чтобы не меняться. Наросты. Аппендиксы. Опухоли. И сказать не могу ничего. Кричу, а слышу только мычание. Потому что повязка на рту кляпом залезает внутрь. Столько вранья. И как в этом шуме услышать собственный голос? Истине не получается перекричать слои хлопка, западающего в рот. Вспомнил, что не узнаю свой голос на аудиозаписи. Нет, надо учиться. Учиться у Камня смотреть. Учиться чистоте взгляда. Истинному голосу. Снимай бинты. Если прилипли – режь. Не получается – сдирай с кусками кожи. Не могу больше. Задыхаюсь в чужой одежде.

1 апреля

Прошла неделя после моей встречи с Камнем. Все это время я провел в запое. Вернее, так бы обо мне отозвались окружающие: «Сидит дома. На звонки не отвечает. Пьет и курит». Я же считаю, что медитировал как умею: я лежал на диване и у меня напрочь отбило желание что-либо делать, к примеру, спать или говорить. Я воображал, как стою с Камнем. Как я с Ним соединяюсь. Я учился у Него.

Но сегодня решил, что пора выйти на улицу. Я бы мог пролежать еще одну неделю, но тогда меня бы, наверное, сочли за сумасшедшего. Не буду скрывать, мне бы это понравилось. Лендлорд вызывал бы санитаров, администрация университета прислала бы всему департаменту письмо «глубокого соболезнования». Сумасшедший – значит, свободный! Сумасшедший предоставлен самому себе. Никто не скажет: «Это плохой человек» или «Это хороший человек». Нет, он просто больной. Но, несмотря на всю внутреннюю свободу, принудительное лечение меня смущает.

Я равномерно двигаюсь по солнечному Нью-Йорку. В отличие от других, я не спешу. Меня ожидает мое утро: кофе, самокрутка, круассан. Открываю дверь моей кофейни. Эльза успела выздороветь.

– Привет, ты как? Сделаешь капучино?

Меня очень смущает вопрос чаевых, когда дело касается Эльзы – прилично или нет? Эльза потерялась среди категорий и бродит по коридорам моего сознания, не определившись с комнатой. В одной комнате мои коллеги, математики, мечутся между окнами, меловой доской и стульями, бесконечно споря и дерясь друг с другом. В другой – мои друзья развалились на диванах, утонув в подушках, разговаривая, медленно курят и пьют кофе. В третьей же – живет прислуга, и я часто быстро прохожу мимо, боясь неловко встретиться взглядом с кем-то из них. (Прислуга… Даже писать неловко. Архаично. «Обслуживающий персонал» – еще хуже.) Есть еще много других комнат – в одни я захожу крайне редко – о наличии других и не подозреваю. Где-то в глубине комната моих родителей, моя детская. Эльза же вроде сначала занимала помещение прислуги, но теперь у нее нет постоянного места жительства, ибо не было в моем доме комнаты, которой Эльза подходила бы. То она заходила в одну, то в другую, то бродила по коридору, преследуя меня, не подходя близко, но и не скрываясь.

– Ой, привет. Капучино? Да, конечно. Я слышала, ты сделал фурор – я тебе так завидую.

– Что, прости?

– Твой пост в интернете! Он везде!

Я открываю телефон и вижу, что стал местной знаменитостью. Мою заметку о Камне, написанную мной пару дней назад, перепостили все, кто мог. Фразы из нее мелькают в новостях. Музей хочет обговорить использование строчек в рекламный целях. Я везде. Нет, нет. Не я… Камень везде.

Внезапно я чувствую, как долго молчал и как хочу говорить. Как хочу поделиться с миром всем тем, что знаю, как желаю заразить мир своей философией и изменить его. Поменять научное общество, дядю… Открыть глаза армии потребителей. Спасти парнишку, взорвавшего завод. Поселиться паразитом в головах тысячи людей. Прорасти сорняком. Обрести вечность в головах других. Стать бессмертным с помощью передачи своих мыслей. По телу пробегает дрожь. Моя жизнь осмысленна!

– Эльза! Это же означает, что я прорвался через медийный шум. Мое слово обрело вес! У меня тысячи подписчиков. Предложения от блогеров.

– Хм… Да-а-а?

– Теперь у меня есть слушатели! Я смогу изменить мир, сделать его лучше. Обучить. Показать миру его несовершенство.

– И чему ты хочешь обучить людей? Прости, но ты ведешь себя напыщенно, говоришь, как будто обладаешь каким-то сокровенным знанием.

Конечно обладаю! Я понял Камень! Вернее, понял Его больше, чем смогли понять другие.

Эльза нежно трогает трубку капучинатора. Она готовит пенку для кофе в сверкающем питчере, в блеске которого я улавливаю свое отражение. Я рассказал Эльзе про разговор с дядей о террористах в качестве примера «сокровенного знания».

– Вот – почти весь мир видит в террористах зло. Мы используем это слово как ярлык и сразу перестаем слушать любую идею из уст врага. Навешивания ярлыков моментально обесценивают любые высказывания и предложения. А я смогу убедить людей видеть сквозь ярлыки, сквозь имена. Сквозь одежду, гендер и расу. Научить чистоте взгляда.

– Но, террористы… они же убивают других…

– Да кто эти другие? Нет морали. Нет других. Есть только общая масса, бурление человеческого существа на фоне космоса.

Эльза, держа полотенце кончиками пальцев, вытирает блестящую трубку.

– Ты говоришь, как камень… Бессердечно.

– В этом и есть искренняя любовь! Я закрываю глаза на то, что они убийцы, а сажусь выслушать то, что они хотели сказать. Слушаю их, закрывая глаза на действия.

– Но нельзя доносить идею с помощью насилия.

Пена медленно льется в эспрессо. Слишком медленно.

– Мне нельзя. Тебе нельзя. А им можно. Они выросли такими. Конечно, они все равно должны сидеть в тюрьме. В противном случае наступит хаос. Но мы должны их выслушать с точно таким же почтением, как мы слушаем остальных. Представляешь, для них цена жизни другого человека меньше, чем цена идеи.

– Аморально…

Аморально… Действительно. Аморально так пристально смотреть на то, как она выполняет свою работу. Мне становится сложно концентрироваться, потому что я не могу отвести взгляд от этих рук, столь нежно трогающих посуду.

– Да, они могут быть психопатами, – продолжаю я, не отрываясь от ее манипуляций с питчером. – И для них цена человеческой жизни ничтожна мала. Но они также могут быть и нормальными людьми. С нашим общепринятым ценником жизни. А значит, если они ею пожертвовали, то цена идеи запредельная – выше цены жизни. И все они достойны нашего внимания, раз уже заплатили ею. Они знали, что их посадят или казнят, что жизнь их закончится с террористическим актом, что они обрекают себя на кошмар лишения свободы. Но все, что они делают, было именно во имя свободы!

– Нельзя назначить цену человеческой жизни.

– Почему судьи не говорят, что «убивают» заключенных? Почему они говорят «казнь»? Ты знаешь, что среди медиков нет слова «убийство». Когда ученые испытывают новые лекарства на животных, никто никогда никого не «убивает!» Нет, они говорят: «Мы принесли этих животных в жертву», «Сегодня у меня запланирована жертва мышей ради науки!» Общество учит этому на медицинской кафедре. Лицемеры!

Эльза достает стакан и наливает мне газированную воду. Ставит ее на стойку рядом с капучино. Я вставляю свою банковскую карточку в терминал, который Эльза держит в одной руке.

– Скажи мне, как после такого, после всех издевательств над животным во имя человека, нельзя назначить цену человеческой жизни? Это глубокое высокомерие говорить, что человеческая жизнь бесценна. Животных убивать можно, а человека нет. Ха. Ты можешь быть последней сволочью во всем, но ты не убил человека. А убийца все равно будет хуже тебя, значит. Мы слишком горды. Высокомерны. Эгоистичны. Считаем себя лучшими на свете. И говорим, что у нашей жизни нет цены. Но мы уже ее назначили своими действиями, тем, как мы относимся к планете, к животным, к другим людям. Мы сами себя обманываем.

– Да как же так? Я бы никогда не смогла убить…

Кто-то из посетителей обернулся на эту фразу. Я сделал вид, что не заметил.

– Да и не надо тебе! Ты не такая. А кто-то такой. Кто-то родился в обществе, где убийство – норма. Никто и не говорит о том, чтобы узаконить убийство. Никто не говорит о том, что это должно стать обыденностью, но мы должны понять, что мы не последняя инстанция. Мы не боги. Мы не можем судить.

– Но, убивая, ты судишь.

– Да, судишь… Но ты не возводишь человеческую жизнь, идею в абсолют, говоря, что убивать нельзя… Так хочется донести что-то миру… Если бы мы только умели слушать.

(Разве можно что-то возвести в абсолют? Разве можно? Может быть… Камень? Нет, нет и Его нельзя… Хотя все-таки Он чист, как никто другой…)

Я останавливаюсь, еще раз анализируя свою точку зрения. Дискуссия превратилась в спор. Слишком эмоционально, чтобы продолжать, но мне сложно остановиться. Думаю, Камень со мной бы согласился.

– Насчет террористов…

– Пожалуйста, перестань! Ты меня пугаешь, и я не хочу об этом больше говорить.

– Общественная мораль сидит в тебе слишком глубоко!

– Теперь ты еще и грубишь!

– Прости, я не хотел. Дай мне еще минуту.

– Последнюю на эту тему.

Нужен пример. Очень нужен пример.

– Хорошо. Ты слышала про отстрел животных в санитарных целях? Это когда лесничие следят за экосистемой. Они смотрят за выбивающимися тенденциями популяций животных и начинают отстреливать некоторых, чтобы предотвратить крах всей экосистемы. Они создают рай на земле для животных.

– Разве это рай, если кто-то умирает?

– На земле не построить рая без смерти. Так вот. Это рай для животных, потому что они не убивают друг друга. Потому что они не борются со своими сородичами из-за нехватки еды. Стаи не воюют друг с другом, потому что всего всем хватает. Тебе не кажется, что мы приближаемся точно к такому же раю? И кто-то убивает людей за нас, а мы остаемся прекрасными детьми, не ведающими боли и страданий братоубийства. Вокруг нас сплошной комфорт. Я никогда не видел смерти своими глазами.

Странный пример. По-моему, я сам не понимаю, о чем я говорю. А может, это слова Камня?

– Все. Конец. Больше не будем об этом! Я так устала болеть, а тут ты со своей никому не нужной философией. Будь проще. Угости меня мороженым. Какая сегодня погода все-таки! И смена моя уже закончилась.

Больно.

– Ладно. Все с тобой. Пошли.

Мы идем покупать мороженое в сторону Ист-Виллиджа. Гуляем и испытываем апогей весны: настал самый пик цветения. Птицы орут, как люди при пожаре. А офисным работникам не кажется больше странным гулять по городу. Еще неделю назад они, старообрядцы, предпочитали попросить кого-то принести им ланч или кофе в офис, но сейчас каждый в городе придумывает любой предлог, чтобы сбежать с работы на улицу. Солнце преломляется в стеклянных зданиях, и небоскребы Атлантического побережья блестят россыпью стекляшек на побережье.

Я знаю примерно десяток мест в Нью-Йорке, где продают мороженое, но есть то единственное, где можно купить мороженое с лавандой. С одной стороны, я очень рад, что знаю это место – мороженое действительно уникальное и очень вкусное. С другой стороны, я испытываю отвращение к этому месту. Я ненавижу и люблю комфорт одновременно. Ненавижу его, потому что знаю, что он имеет власть надо мной. По-моему, я уже говорил о том, что боюсь превратиться в своего дядю, потребности которого застряли на первом уровне пирамиды Маслоу. Как и его живот, пирамида толстеет у основания все больше и больше год от года. Верхушка же скукоживается, будто от остеопороза.

Мы покупаем мороженое и выходим на улицу. Бархатная сфера тает на солнце, а значит, лето скоро начнется. Вспоминаются лавандовые поля. Когда такой редкий для северного края фиолетовый цвет окутывает все вокруг. Если бы я вырос во Франции или в Крыму, это бы не представляло для меня праздничного воспоминания. Но я вырос в Москве, а значит, юг оставил в памяти неизгладимый след. Наш северный взор, так привыкший к серости вокруг, сходит с ума при виде цветов. Самые лучшие поэты и писатели должны быть именно северяне, которые провели много времени на юге. Душа привыкает выискивать красоту в минимализме снега, и после этого она видит в красоте цветения больше, чем замечает южанин. (Ощущаю, что мне нашептал эту мысль Камень.)

Впрочем, наша родная земля влияет на нас куда больше: она формирует не только критерии восприятия красоты, но и отношение ко времени. Я все-таки русский эмигрант в Нью-Йорке, а значит, я должен в этом что-то понимать. Если у японцев время останавливается, когда цветет сакура, то мы, русские, пытаемся прожить десять лет жизни за одно лето. Если ты северное растение, твои примерные мысли: «Успеть! Успеть! Так. Сейчас наступит тепло – мы быстренько распускаемся. Успеваем оплодотвориться. Там плод, тыры-пыры, все дела. Господи, как мало времени! Скоро уже морозы! Ой, как не хочется морозов. Быстрее!» Мы точно так же спим на работе, спим пять дней в неделю, чтобы сгореть опьяненными любовью за час. Самые лучшие любовники точно не северяне – здесь никто не растягивает удовольствие! А еще мы страдаем, безумно хотим счастья и абсолютно ничего не делаем. Ностальгируем по тому, чего никогда не было. Мечтаем о том, что никогда не случится. Сидим, как принцессы, ждем принца. Оно, в принципе, и понятно: когда у тебя девять месяцев зимы, вообще мало чем можно заняться. Вот и выработали в себе богатый внутренний мир и вымышленные страдания. Наши писатели не могли родиться на юге! На юге или междоусобные войны, или фиеста. А у нас: сиди себе – смотри на снег, ешь то, что припас летом, и пытайся не сойти с ума. Сейчас, конечно, все изменилось, но эволюции понадобится много времени, чтобы искоренить север из нашей головы.

Я вырос на севере, и меня окунули в юг, а Камень вырос в темноте, и его прибило к Земле. И должно быть, именно прилетевши на нашу Землю, Он смотрит на нее с той кристальной чистотой, которая недоступна человеку. Всю жизнь прожив в темноте, Он видит четче других. Он знает вес своим словам, прожив всю жизнь в невесомости. Знает, что такое смотреть в пустоту и находить в ней тысячу смыслов. Откровения не приходят на свету. Откровения приходят в одиночестве. Только в одиночестве можно научиться слушать. Сакральное не происходит в комнате, где больше двух человек.

Эльза засмеялась чему-то своему, и я отвлекаюсь от своих мыслей. Какой добрый у нее смех. Сейчас в моей жизни лишь два объекта, с которыми я готов проводить время: Камень и Эльза. Она надкусывает мороженое, и мне очень хочется, чтобы ей оно понравилось. Ей нравится. Эльза обладает той легкостью, о которой я всегда мечтал: умением любоваться без отсылок к мыслям. Когда я ступаю по земле, земля содрогается под моим весом. Я медведь, когда дело касается эмоций: умея тонко чувствовать, я неизменно убиваю красоту своей тяжелой поступью мысли. И я не умею летать, как Эльза. Не умею отдаться потоку радости, не задумавшись о последствиях. Но что она для меня значит? Я знаю только то, что часы рядом с ней пролетают незаметно. Обнимаю ее за талию. Вспоминаю, как неделю назад обнимал Камень.

Мы говорим о всяких глупостях. О том, что видим, о том, как это забавно, о старушке, которая криво посмотрела на то, как я курю. О ребенке, который плясал под ритмы уличного музыканта, играющего на контрабасе. Опять пытаемся поймать голубей. И в этот раз у нее получилось, а я не смог преодолеть страх. Когда-нибудь я перестану бояться.

Как жаль, что она уедет. Уедет. Уедет. Уедет… Зачем ехать в Африку? Иди помогай кому-нибудь здесь, в Нью-Йорке. Заработай деньги и отдай их на благотворительность. Не уезжай. Пусть что-то изменится. Пожалуйста. Пусть в Африке начнется лихорадка, и ее не пустят. Мне все равно, пусть начнется гражданская война! Впрочем, она все равно уедет, даже если там будут осадки в форме бомб.