Текст книги "Всё, что должен знать"

30 августа

Мне легче.

1 сентября

На улице жарко. Нью-Йорк изнывает от наплыва туристов: повсюду очереди, особенно за мороженым. Чернокожие парни с голым торсом бегают по городу, продавая бутылки с водой. Пот крупными каплями выступает у них на коже и стекает на шорты. Если я вижу пот на белом человеке, то это обычно вызывает отвращение. Если потеет чернокожий или даже смуглый, то я нахожу это уже сексуальным. Не расист ли я? Не подсознательно ли я предполагаю, что чем темнее цвет кожи, тем чаще человек физически трудится, а значит, пот более естественен для его образа? По крайней мере, в этом есть определенная логика.

Гуляя по городу, я внезапно подошел к Метрополитену. Я прохожу внутрь музея и иду в сторону экспозиции. Прохлада комнат меня пугает: мысль о том, что я могу заболеть с разгоряченного воздуха, возвращается в мою голову, как бы я ни пытался ее прогнать. Но какой приятный контраст – душная суета мира снаружи и глубокое холодное умиротворение Камня внутри. Скоро я Его увижу. Соскучился.

Как же люди быстро забыли о существовании Камня. Еще весной нужно было проводить много часов в очереди, для того чтобы попасть в музей. Теперь зал пустует, а люди заняли себя чем-то другим. Чудо, о котором мы все говорили, превратилось в обыденность. Мир сожрал его точно так же, как переваривает все вокруг, и выплюнул ненужным, устаревшим. Использованным ресурсом. Неужели меня ждет то же самое?

Метеорит спокоен, как всегда. Камень светится и гудит. Точно так же, как и раньше. С точно таким же пассивным состраданием ко всему живому. Моя неудача не изменила для Него ничего, но тогда, весной, Он же привел меня к себе? Откуда появился автобус, которой привез меня к Нему? Как так получилось, что я стал популярным? Разве не виной всему Камень? Разве это не означало то, что я должен изменить мир?

Камень не меняет своего «выражения лица». Может быть, я сделал что-то не так? Может быть, Ты хотел от меня чего-то другого?

Я начинаю злиться, но Камень продолжает светиться, точно так же, как и прежде.

Я выхожу на улицу. Нью-Йорк живет своей жизнью. Вытащи меня из пазла города – и кусочки по бокам срастутся, не заметив пропажи.

3 сентября

Сегодня снился странный сон: я лежал на кровати, а на моем теле образовалось круглая дыра на месте солнечного сплетения. Камень всю ночь медленно и болезненно входил в нее. Рядом с кроватью стояла Эльза и смотрела.

4 сентября

Может, стоит написать что-то новое? Что-то лучше? Нью-Йорк еще помнит обо мне. Может, я просто не был искренним, невнимательно слушал и смотрел.

5 сентября

Сходил в туалет в баре. Проблемы с пищеварением. Понос. Измазал трусы. Пытаюсь вытереть все бумагой, но стоило бы сходить в душ. Официанты, возможно, заметят, что от меня плохо пахнет, но сразу домой идти не хочу. Поэтому я вытираю все как могу, снимаю трусы и прячу их в рюкзак, для того чтобы посидеть в баре еще чуть-чуть. Наверно, нижнее белье придумали именно для этого – чтобы в случае чего его можно было бы выкинуть. Нет, придумали его точно для другого, но эта прекрасная опция, о которой узнаешь именно в необычных ситуациях, оправдывает появление трусов. Запах фекалий на пальцах… Сначала отвратительный, но потом привыкаешь. Я вроде уже несколько раз помыл руки, а значит, пахнет лишь моя паранойя. Где-то читал, что в духи добавляют небольшой аромат испражнений. Все-таки мы те еще животные. Кто из нас не смотрит на то, что из нас вышло? Наверное, мне стоит завести собаку, убирать ее экскременты. Может быть, это приземлило бы меня? Я бы перестал бороться с животным внутри себя. Я бы принял, то, что во мне есть и животное. Я бы перестал отвергать инстинкты и низшие потребности как что-то противное и недостойное меня.

Чувствую себя бомжом. Интересно, принимает ли сам себя бомж? Чувствует ли он вину за то, что от него воняет, стесняется ли он, когда говорит с другими? Я бы стеснялся много лет, но потом, наверное, смирился бы с тем, что от меня пахнет.

Водяная воронка сходит в неизвестность по трубам туалета. Внезапно уборная обрела свое истинное и главное символическое значение – она превратилась в магический выход для нашего смрада. В святого, который забирает наши грехи и позволяет нам жить в чистоте, не давая нам даже задуматься над тем, сколько в нас грязи. Чернота уходит в неизвестность, а туалет остается блестеть. Да, я и забыл, что раньше не мог посетить уборную в публичном пространстве. Теперь же я и не обращаю внимания на то, где я. А на самом деле процесс дефекации в туалете (не где-то в другом месте, а именно на белоснежном стуле) – это магический опыт. Тайна исповеди уборной. Отпущение грехов. Сначала удовольствие от вкуса еды, а потом туалет отпускает тебе муки бремени. И нельзя получить удовольствие без того, чтобы кто-то вынес дерьмо за тебя. Может быть, православный Бог нужен для того, чтобы мы грешили, но не чувствовали вину перед кем бы то ни было, потому что мы уже исповедовались в этом грехе? Когда Бога нет, некому и отпустить грех. В итоге человек все равно грешит, но чувствует вину. Он перестает нормально функционировать, переживает расстройство, но не может отказаться от своего греха. Да, может быть, он и считает какое-то действие грехом только потому, что другие так считают. Не говори «они» – он бы грешил и был бы счастлив. А так есть Бог, и Он отпускает грех. Уменьшает давление других на тебя. Есть только Бог и ты. И кто может сказать, что такое грех, когда Бог молчит? Может быть, главная цель любви к ближнему в том, чтобы мы могли грешить? То есть чтобы мы грешили, а нам прощали грехи, потому что нас любят. А грех – это только эволюция. Ведь был же Старый Завет. И Новый Завет греховен по Старому Завету. Будет и Новейший Завет? Более того, для развития и нужен кто-то, кто твердо скажет – этим человеком буду я: я избавлю тебя от греха. Я отпускаю твой грех. Я позволяю тебе стать самим собой, кем ты хочешь стать. Хочешь заниматься сексом до брака, я отпускаю тебе грехи – пусть родные тебя не осудят, ты чист, не чувствуй свою вину перед ними. Хочешь иметь нетрадиционные связи – имей, я отпускаю тебе грехи – пусть общество не смотрит на тебя криво, не думай, что ты зло. Хочешь быть собой – будь, и не важно, что думают другие, я отпускаю тебе грехи, даруя свободу. Когда-нибудь она, свобода, восторжествует, а пока – пока мы будем исповедоваться, чтобы эволюционировать.

Помню, в детстве у нас засорялся водопровод, и тогда отходы всего дома поднимались и булькали в ванной. В юном возрасте мне даже это нравилось. Такое случалось довольно редко – раз в полгода, но я ждал этого момента. Запах был другой – он не вызывал раздражения и отвращения. Масса имела равномерный коричневый оттенок с вкраплениями красного и зеленого. Возможно, она булькала, но я не уверен. Я с интересом наблюдал, как загробный мир вторгается в нашу жизнь. То, что ад был рядом с раем, казалось нормальным, а сейчас мы, взрослые, пытаемся жить в раю и забыть о существовании ада. И вот, в те времена, когда из низа неизвестности вылезало то, что я никогда нигде не видел, у меня был праздник. Новый подземный мир вторгался в мою маленькую квартирную вселенную. Возможно, если бы моя мама заставляла меня работать в поте лица, тыкать вантузом в дырку, чтобы все утекло, мое воспитание не было бы окрашено «чистотой пытливого познания». Мама брала удар на себя. Моя мама выросла в маленьком городе – я вырос в большом. И я, как все мы, квартирные, прекрасно научился испытывать чувство отвращения.

Да, определенно, в детстве я был ближе к животному. Сейчас же я даже не могу погладить чью-то собаку, не испытав при этом брезгливость. Вернее, в детстве я не отрицал, что во мне есть разные качества, которым приходится уживаться друг с другом, – есть и животное начало, а сейчас каждое качество развило личность и борется за свое выживание. Кажется, как будто стороны моей личности и есть живые люди. В моем мозгу происходит эволюция с теми же правилами – выживает сильнейший. В детстве же простора в голове было больше и личности не были так ярко выражены. Теперь единственный вариант для дальнейшего существования – это построить дополнительное пространство в голове для постоянно растущих жильцов. В противном случае они поубивают друг друга, и я стану односторонним человеком. Превращусь в старика, который говорит об одном и том же, об одних и тех же историях, и совсем не умеет слушать. Но я не могу смириться со своим животным началом; не могу и отчиститься от него. Наверное, мне теперь будет противно заниматься сексом. Его давно не было, поэтому предсказать последствия невозможно. Нет человеческого секса – человеческая – только любовь. А секс – он либо божественный, либо животный. Может, одновременно. А может быть, я вру, но все-таки что-то в этом есть. В конце концов, мне противно оттого, что меня возбуждает что-то плотское. Почему мне приятно целовать губы другого человека? Ощущать слюну на губах, обмениваться жидкостями при спаривании. А музыка? Что заставляет мое тело непроизвольно дрыгаться под повторяющиеся звуки? Ведь танцевать – это то же самое, что заниматься любовью.

8 сентября

Целую ночь бессмысленно сную по городу. Не знаю, ни сколько времени прошло, ни сколько его сейчас. Я не взял ни телефона, ни часов, лишь деньги, чтобы пить. Сначала пить в этом баре, потом пить в другом. И смотреть. Смотреть без цели: не пытаться что-то обнаружить, выискать или проанализировать происходящее, а просто существовать. Жить, наблюдать за миром. По-моему, мы разучились ничего не делать, ни о чем не думать. Порой просто становиться частью мира и реагировать на него, как животные. Они, животные, на самом деле очень часто ничего не делают. Наверное, от этого медитация и становится такой популярной, потому что человек разучился бездельничать. Ведь, даже отдыхая, мы постоянно поглощаем новую информацию, напрягаем мозг. Это не бездельничество. А я учусь бездельничать.

Начал я вечер в баре с саке. Бар находится в подвале на 9-й улице в Ист-Виллидже. Он разделен на несколько комнат, там низкий потолок, а лампы исключительно красного цвета. На стенах – надписи посетителей и скейтерские наклейки. Работники очень плохо говорят по-английски, и, чтобы что-то заказать, приходится тыкать пальцем в меню. Я всегда хотел побывать в притонах XIX века с гашишем или морфием, где-нибудь в Англии или во Франции. Прочувствовать уникальную смесь Востока и Запада, дыхание Азии в европейском городе. Места, где ученые и интеллигенция в первый раз пробовали наркотики, изучая их действие на себе, ожидая открыть для себя новый мир точно так, как когда-то открыли Америку. Глубокое заблуждение умнейших людей, что в наркотиках есть спасение, что можно принимать их без последствий. Времена, когда Фрейд писал статью «О коке», рекомендуя его для лечения депрессии. Мнение, что наркотики помогут человечеству. Последние годы, когда люди еще верили в алхимию. Черно-красный интерьер, с приглушенным светом, бархатные кушетки в «Клубе гашишистов», находившемся на одной из центральных улиц Парижа; Гюго, Бодлер, Дюма и Бальзак проводили свои вечера, упиваясь атмосферой сакрального восточного духа. Новый спиритуализм, ощущение, которое давали опиум и марихуана, завораживающе контрастировали с научным и поэтическим подходом. Пока одни только открывали для себя новые ощущения и мысли, другие все еще продолжали принимать, воспевая вещество и закрывая глаза на его тревожные синдромы. И да! Мы осознаем вред. Но как же для нас все-таки притягателен образ человека, жертвующего своим здоровьем ради высшей цели! Потому что были и те, кто осознавал зло, но продолжал использовать кокаин, к примеру, для повышения производительности. Доктора принимали, чтобы писать статьи быстрее, работать ночью, лучше концентрироваться, и сжигали себя за несколько лет. И как сложно отличить: жертвовали ли писатели и ученые своим здоровьем ради высшей цели, или просто-напросто оправдывали высшими целями свою тягу к удовольствию и зависимость?! Как красиво переплетаются у них идея и мотивация. Воля к смерти как воля к жизни. Саморазрушение как созидание.

Наверное, в этом баре я максимально приближаюсь к тому уникальному чувству, которого я так жажду, и не смогу испытать в полной мере никогда. Никогда я его не испытаю, потому что четко осознаю те эмоции, которые должен переживать в этом месте, потому что мой виртуальный притон реальнее любого существующего. Возможно, реальнее любого из тех, которые когда-либо были. Тем более, здесь не осталось духа аристократии, без которого невозможно прочувствовать декаданс.

Уже порядочно пьяный, я плавно перетек в потайной бар, находившийся на той же улице, что было довольно удобно для моего затрудненного передвижения. Это место было мной обнаружено случайно. Как-то раз я решил зайти в китайский ресторан в том же самом доме. Я поднимался по лестнице на второй этаж, мысленно перебирая китайскую кухню. Вместо входной двери в ресторан висели пластиковые шторы, которые можно увидеть на мясобойне или на рынке – грязные снизу и затертые по краям. Помню, тогда я подумал о том, что для ресторана нет разницы между свиньей, которую зашибают, чтобы прокормить меня, и мной, который ест эту свинью. Ведь ресторан – просто место встречи животных. Но сейчас не об этом. Поднимаясь по лестнице, я увидел странную дверь без ручки, которую кто-то изнутри открыл молодой паре, слишком хорошо одетой для забегаловки. Позже мне рассказали, что на первом этаже есть телефонная будка, из которой можно позвонить по специальному номеру, чтобы тебе открыли дверцу, за которой располагается коктейльный бар. Все это не менялось с эпохи сухого закона. Пару раз меня туда не пускали, потому что считали, что я плохо выгляжу. Интересно, есть ли люди, которых засмеют в китайском мясобойном ресторане, потому что они слишком хорошо одеты? Приятно находить противоположные черты, которые уживаются друг с другом. Такие как в этом месте – фэнси-бар и дешевая забегаловка. Как в предыдущем – смесь Запада и Востока. Мне это напоминает о Москве. Когда дешевый магазин располагается с роскошным бизнес-центром в одном доме; когда бояре целуются с крепостными на Прощеное воскресение. Страна, где в публичном доме может висеть икона Богородицы. Бедные и Богатые. Восток и Запад. И много еще чего.

Я сменяю бары, меняю и публику. Ко мне постоянно пристают какие-то люди на улице. Все что-то хотят. Особенно часто они хотят, или чтобы я купил у них марихуану, или чтобы я поделился своей. Когда я говорю, что не курю, люди робеют. Кстати, под вопросом «куришь ли ты» подразумевается именно марихуана. Музыкант приставал ко мне и спрашивал, нет ли у меня хорошего басиста. Девушка из какой-то шумной компании подбежала и обняла меня. (Значит, все скоро кончится?)

Изрядно выпивший, я дохожу до дайнерной. Очередное дешевое место с невкусной едой. Зато сытно. Дайнерная имеет форму вытянутого прямоугольника: длинная барная стойка, параллельно которой стоят у окон привинченные к полу столики. Они отделены диванами, массивные спинки которых почти полностью закрывают людей друг от друга, создавая ощущение персонального пространства.

Кажется, что если разрезать диван поперек, то можно изучить историю района. Сначала он пережил грязь одной эпохи, потом другой, и все это впиталось в кожу. Фактически я сижу на чьем-то прадеде, чьи кусочки кожи осели на сиденье, погребенные пылью нового поколения. Фактически меня несут на руках предыдущие поколения. Жирные пятна на столе… Мне очень хочется заказать стейк, но в таком месте его не смогут хорошо приготовить, поэтому я буду довольствоваться бургером и картошкой. Впрочем, бургер тоже можно оставить для кого-то – картошки будет вполне достаточно. И пиво.

В паре метров от меня за столом сидит мужчина. Он то запрокидывает голову, кладя ее на спинку дивана, то роняет ее на стол. Периодически мужчина нервно оборачивается на вход и проверяет телефон. На столе валяются салфетки, которые его руки теребят и с пренебрежением кидают. В какой-то момент мы встречаемся глазами. Мужчина быстро отводит взгляд. Мне приносят картошку, и со словами «угощайся, сладкий» кудрявая блондинка-официантка (судя по манерам, выросшая в гетто) уходит.

На столе заведения – кетчуп, горчица и что-то похожее на майонез. Я начинаю есть картошку, быстро пересчитывая, сколько вариантов комбинаций соусов смогу попробовать. Так, количество подмножества, множества из трех элементов, два в степени три, значит – восемь. Естественно, мы включаем пустое множество, а именно – скушать картофелину без соуса. Да, восемь – это хорошо. Восемь – это совсем не скучно. Если чередовать восемь дел всю жизнь, то существование надоест совсем не скоро. Намного хуже, когда соус один – тогда вариантов всего лишь два. Мне кажется, это спасение от скуки – чередование событий. Наверное, правильно чередуя развлечения и работу, можно дожить до старости, даже и не заскучав; даже не успев задуматься, для чего живешь.

Пока я на автомате анализирую ситуацию с соусами и картошкой, мужчина начинает на меня пялиться уже без стеснения, специально не отводя взгляд. Призывает к разговору или провоцирует драку? Я сначала застеснялся, но потом решил – почему бы и нет, и тоже уставился на него, оторвав взгляд от тарелки с картошкой. Мужчина и не моргнул. Волосы его растрепаны. Легкая седина по вискам. Морщин нет, но лицо имеет какую-то особенную бугристую форму, как бывает при пищевой аллергии. Оно обильно множеством неровностей: уникальными холмами и впадинами. В некоторых местах пульсируют вены. Я не могу понять, бледен мужчина или, наоборот, налит кровью. Наверное, он проявляет оба эти качества в равной степени. И обе эти особенности компенсируют друг друга, создавая обычный цвет лица, если не всматриваться. Безумные, наполненные кровью глаза, а на губах циничная усмешка всему миру – как последний плевок в лицо палача. Но я соврал в последних двух строчках – то была его левая часть лица. Правый глаз тоже безумен, как и левый, но уже по-другому: он наполнился животной жалостью и безмерной жаждой присутствия человеческого тепла. Правая часть рта уже не язвительна, как левая, губы на этой стороне – плоские. Более того, правый уголок рта даже немного загибается вниз.

Кажется, как будто мужчина может в любую секунду встать и ударить меня. Но если смотреть только на правую, жалостливую часть лица, уже думаю, что он готов расплакаться у меня на груди. Не выдержав давления, я перевожу свой взгляд в окно. Пьяные люди бродят по обеим сторонам улицы и переходят через дорогу. Они бродят в броуновском движении, и таким образом количество пьяных по обе стороны улицы не меняется. Черная девушка завывает на перекрестке. Запуталась, куда ей идти? Вырожденный случай.

Проходит минут пятнадцать.

Я уже доел картошку, а мужчина продолжает меня бурить глазами. Наверное, мне стоит к нему подойти. Должно быть, интересно с ним пообщаться. Я уже почти преодолел страх, уже почти собрал волю в кулак, чтобы с ним поговорить. Опять смотрю на него – лицо не меняется. Кажется, он впал в ступор, окаменел. Глаза неподвижны. Я встал и направился к его столику, предварительно заказав пиво на нас двоих. (Мы. Нас двое. Таких же потерянных.) Я двигаюсь, а он не шевелится. (Я мертвый, и тем не менее живее его.) Подхожу и сажусь напротив. Мужчина внезапно дергается и смотрит на меня с легким удивлением. Через секунды полторы удивление проходит, и он заливается хохотом:

– Ха-ха! Ты знаешь, что ты сидишь… Ты сидишь напротив… У тебя лишних детей не найдется?

Пьян. Пьян в хлам. После недолгой паузы он продолжил:

– Ты случайно не коп?

– Нет. А тебе нужен коп?

– Ха-ха. Хорошо. Смешно.

Замолчали.

– Да куда мне. У меня жена, дети. Весь мир мой – здесь. Они все знают.

Ему нечего терять. Да и мне тоже терять-то, в принципе, нечего. Вернее, терять ему еще есть что, но все это он считает уже потерянным.

– Что, мудачье, будешь меня обвинять? Иди в жопу. Проваливай давай.

– Да ладно тебе. Совсем нет. Мне интересно.

– Интересно ему… Мрази.

Мужчина наливается злобой. Но внезапно понимает, что, возможно, я его единственный шанс выговориться. Правая, жалостливая часть его лица совершает медленный и параллельный перенос на левую, безумную – улыбка с нее спадает, а глаз грустнеет. Лицо становится симметричным.

– Они ничего не понимают! Они ничего не знают! Не знают, как мне плохо… Как я страдаю!

Мужчина рассказывает что-то про фотографии с голыми детьми. Про жену, которая их обнаружила. Про то, что тридцать лет счастливого брака обнулились. Что-то про подругу, которой жена все рассказала.

Я заказываю виски – ненавижу виски. Ненавижу крепкий алкоголь до глубины души, но повинуюсь ритуалу – о крупных проблемах разговаривают с виски. Наверное, я насмотрелся фильмов.

Выпиваем.

– Я есть, кто я есть.

Выпиваем еще.

Я бы хотел сказать, что я никто, что мне не нужно было становиться кем-то, и я стал никем. Но это не так.

– Я сделан по Божьему подобию. Я не виноват.

– Бог – педофил?

– Нет.

Мужчина заливается слезами. Я протягиваю руку к нему, чтобы положить ее на плечо, но мужчина резким движением отбрасывает мою кисть.

– Убери! Ты думаешь, мне нужна твоя жалость? Ты думаешь, ты что-то понимаешь? Что такое жить с влечением, от которого тебя тошнит и которому ты не можешь противиться? Я ненавижу себя. Мне стыдно. Стыд, которого ты не можешь понять. Моя жена… Она меня ненавидит! Все вокруг, друзья… Мои дети! Господи, они еще не знают…

«Сострадание». Есть такое слово в русском языке. Хотел ему сказать об этом; сказать, что я его не жалею, как ему показалось, а сострадаю – но я не знаю, как перевести. Вроде есть «compassion», но не то это… не то. Точно так, как я не знаю перевода на английский язык слова «совесть».

Я сказал, что я ему сочувствую. Мужчина посмотрел на меня удивленно. Почему-то он посчитал, что если я ему сочувствую, то меня нужно посвятить в подробности того, какое удовольствие он испытывал, насилуя детей. Почему-то он посчитал, что если кто-то в этом мире ему сочувствует, то это означает, что у самого сочувствующего есть склонность к педофилии. Я молчал. Он с упоением говорил о невинности, о влечении к чистоте. Что-то об ангелах. По правде сказать, я понимаю это – влечение к чистоте и невинности. Не в такой извращенной форме, но все же. Наверное, мы больше похожи друг на друга, чем я бы когда-либо мог представить…

Гадость…

Перестань. Перестать испытывать это чувство: в конце концов, он – человек. И кто, если не я, выслушает его? Среди моих знакомых таких людей нет. Нет и тех, которые его обнимут.

– Прости меня, если это очень личный вопрос. Но я думаю, ты захочешь мне рассказать… Ты знаешь, почему ты стал таким? Что-то произошло в детстве?

– Я уже не знаю. Я не помню… Может, не хочу вспоминать. Ты думаешь, я не боролся со всем этим?

Впрочем, какая разница: родился ли он таким или в его детстве произошла какая-то травма. Я должен отметить, что мужчина часто не выдерживает моего взгляда: он может смотреть на меня только тогда, когда на него накатывает ненависть, и тогда он даже перестает моргать. Но, почувствовав малейшую боль или стыд, мужчина прячется в раковину из рук, утыкая в них свое лицо, словно в водоросли.

– А специалисты?

– Специалисты?! – мужчина иронично засмеялся. – Ты думаешь, мы на том уровне развития? Я пытался найти себе психолога, но все, с кем я общался, испытывали ко мне отвращение. Психологи – те же бляди, что и все вокруг. Вообще в любом кругу количество блядей примерно одинаковое. Никто не понимает мою войну. Никто не понимает, что я пытаюсь не причинять никому вреда! Как же это тяжело… Им проще посадить! Есть пара людей, которых я нашел по сети. Мы общаемся, поддерживаем друг друга. Есть кто-то толковый в Германии… Специалист… Но половина из тех, кого я знал, уже покончили жизнь самоубийством, другие же не смогли с собой справиться и скатились в растление. Единицы тех, кто поддерживает баланс – не считает себя уродом, но и не потакает влечению. Да, люди просто не задумываются над тем, что существуют педофилы, которые и пальцем никого не тронули! Я не виноват! Просто судьба наделила меня самой неудачной сексуальной ориентацией. Я до сих пор не знаю, что лучше – ограничивать себя полностью или тешить себя малым, чтобы не накапливалось желание. И никто мне не может с этим помочь. Не с кем поговорить. Лишь группа анонимов в сети, которые боятся, что их вычислят.

– Я слышал, что кто-то предлагал легализовать рисунки с детским порно в качестве сублимации.

Мы опять выпиваем. Я предлагаю мужчине покурить – он соглашается. Выходим на улицу. Курим. Люди. Так много людей вокруг, но что же это за общество, в которым мы живем? Неужели мы совсем не развиваемся? Казалось бы, женщины получили права; геи, лесбиянки тоже потихоньку принимаются всеми вокруг, а есть педофилы, те из них, которые никого и пальцем не тронули. И если невоплощенные фантазии человека нарушают свободу других, разве можем мы называть этого человека злом? Обвинять его? Важнее же дела, чем мысли.

Но неужто сострадание к определенным группам людей, ЛГБТ, к примеру, – просто навязанная обществом тенденция для отдельного человека? Неужели человек не научился сильнее сострадать, приняв в свое общество «других» – странных и непохожих? Научились ли мы с веками любить ближнего сильнее или нас просто приучили принимать конкретные, необычные группы в свое сообщество?

Одно дело, когда ребенка учат не испытывать отвращение (то есть страх) к определенным группам людей. К примеру, американцам в школе рассказывают про сексуальные меньшинства, и с возрастом они относятся к ним как к Людям. Но потом многие из них начинают с легким чувством превосходства смотреть на культуры, которые убивают людей за нетрадиционную ориентацию. Как будто их культура, раз они приняли больше групп людей в свое общество, обладает большим состраданием. Но сострадание ли это? Увидев ранее не встречавшееся отклонение, смогут ли эти люди отнестись к этому новому с пониманием? Принимаем ли мы новые культуры под давлением образования, потому что теперь так принято, или же мы научились больше любить? Мне страшно подумать о том, что, возможно, мы не сделались лучше со времен Иисуса. Возможно, мы не полюбили врага больше, чем две тысячи лет назад, а мы просто разучились убивать. А умея убивать и зная, что закон на нашей стороне, мы бы точно так же, как раньше, вышли бы с вилами на улицу и закололи бы на нас не похожих.

Мы докуриваем и заходим обратно. Изрядно подвыпивши, мне становится сложно рассуждать. Недопитое пиво, грязные стаканы с виски. Падаю на диван-дедушку, в свое персональное пространство.

Как сложно думать…

– Ты знаешь, я люблю детей. Очень люблю.

Не думать об этой фразе в сексуальном контексте; не думать – он имеет в виду другое.

– Я даже работаю в школе – дети меня обожают. Я прекрасный учитель, так все говорят.

Останови свое отвращение. Перестань. Не бойся. Ты же сам понимаешь, что сексуальная мотивация может трансформироваться в творчество, во что-то божественное. Не бойся. Я знаю, что он прекрасный учитель. Я верю ему.

– В школе все узнают. Полиция начнет проводить опрос детей. Какой стресс для них, Господи…

– Возможно, они запомнят твою доброту, если ты действительно был хорошим учителем. Дети умеют видеть сквозь факты. Если ты относился к ним с любовью, я думаю, они будут помнить о тебе только хорошее.

Какая сложная фраза, как мне сложно было ее сказать. Верю ли я в то, что произнес? Мужчина рыдает, свернувшись калачиком на диване. Официантка за стойкой безразлично взрывает пузырики в игре на телефоне. Я, наверное, пойду. Уже светает.

– Я, наверное, пойду. Уже светает.

Мужчина не реагирует, я хлопаю его по плечу. Он кладет свою руку на мою и сжимает ее. Как бы я хотел сказать, что у меня не промелькнуло чувство омерзения в этот момент! Как бы я хотел сказать, что чувствовал лишь сострадание, но, когда его рука сжала мою руку, мне представились все… эти… Сложно, как же сложно полюбить этого человека! Сложно отделаться от страха и ненависти.

Я ухожу. Чувствую отвращение к себе, к нему, к обществу. Жалко его и общество. Грустно.

Как я могу называть себя пророком? Такой же, как все…

Я ухожу.

Камень смотрит на всех одинаково. Сквозь одежду, гендер и расу.

Противно.

Я ушел. Оставил его. Рассвело.