Текст книги "Обойтись без Бога. Лев Толстой с точки зрения российского права"

И здесь нам, пожалуй, потребуется ещё одно отступление:

Лев Николаевич Толстой, как известно, был человеком обстоятельным, в каких-то вопросах даже болезненно щепетильным. Удивительно, что такой известный писатель, либерал и гуманист, не изъявил вполне естественного желания встретиться с капитаном Болеславом Яцевичем. Хотя бы объективности ради… Ведь для офицера, чья вина состояла только в том, что он строго требовал исполнения воинского устава всеми своими подчинёнными, происшествие с Шабуниным – это очевидный конец карьеры, а этого отставной артиллерии поручик не понимать не может. Вне зависимости от решения суда, командира роты, как пережившего позорное оскорбление от нижнего чина, перевели бы из полка в другую часть, и не факт, что на равнозначную должность. Конечно, опытные офицеры знают, что никогда нельзя разбираться, тем более наказывать нетрезвого подчинённого до момента его протрезвления или применять к нему силу. Знал ли об этих азбучных правилах капитан, сказать трудно, но ведь в одной из самых популярных среди русского офицерского корпуса книг, написанных георгиевским кавалером и будущим харьковским адвокатом В.М. Кульчицким – «Советы молодому офицеру», – прямо говорилось: «Пьяного никогда не тронь. Если пьян солдат, лично никогда не принимай репрессивных мер, чтобы не подвергнуться оскорблению и протесту, часто бессознательному. Прикажи пьяного взять таким же нижним чинам, как он (но не унтер-офицеру по тем же причинам), а если их нет – полиции. Этим ты пьяного избавишь от преступления в оскорблении офицера или унтер-офицера» (Кульчицкий В.М. Советы молодому офицеру. 3-е издание. Харьков, 1916).

Первое заседание военного суда состоялось 16 июля в 11 часов 05 минут на квартире (в помещичьем доме, в котором жил командир полка) полковника Юноши. Как и все важные процедуры в армии, порядок проведения судебного заседания чётко регламентирован: полевой суд начинал рассмотрение дела в открытом процессе с участием подсудимого с его допроса. Подсудимый мог поручить отвечать на поставленные перед ним вопросы своему представителю и обязан был отвечать лично только в случае решения председателя (презуса) суда.

Процесс был состязательным в том смысле, что стороне защиты противостоял обвинитель в лице назначенного суду прокурора, представителя военной полиции, которая также имела право проводить предварительное следствие, либо уполномоченного от военного командования, как и потерпевшего по уголовному делу. Прокурор был полноценным участником судебного заседания – наравне с членами судебной коллегии он мог задавать вопросы подсудимому и свидетелям, заявлять возражения стороне защиты и пр.

В соответствии с Судебным уставом от 8 сентября 1862 года участие в суде защитника, было обязательным за исключением, когда в ими рассматривались дела о вооружённом восстании или мятеже. Такая судебная практика, кстати, нашла широкое применение в период подавления Польского бунта в 1863–1864 годах.

После допроса подсудимого опрашивались свидетели, обвинитель предоставлял коллегии свою позицию, сторона защиты – свои возражения. Учитывая, что закон устанавливал максимальный 24-часовой срок рассмотрения дела, все доводы приводились устно и ходатайства не рассматривались. В финальной части, перед постановлением приговора, публика из зала удалялась, а презус обращался к судьям с вопросом о виновности или невиновности подсудимого, начиная опрос с младшего по воинскому званию. В большинстве случаев судьи выносили решение, исходя не столько из положений действующих законов, сколько следуя своим внутренним убеждениям и жизненному опыту. В том редком случае, когда подсудимый признавался судом невиновным, решение подлежало утверждению полевым аудиториатом. Если же вина подсудимого считалась доказанной, то председатель суда предлагал членам судебной коллегии на основании определённых статей закона из обвинительного заключения принять решение о форме наказания, соответствующей совершённому преступлению. При этом в случае единогласного вердикта судей делопроизводитель сразу же изготавливал приговор, а вот если возникали какие-либо разногласия, то в соответствии с действующим Уставом военный суд был обязан применить самое слабое наказание из предусмотренных инкриминируемой подсудимому уголовной статьи.

Приговор оглашался в присутствии подсудимого и его защитника, после чего направлялся Императорскому полевому аудиториату – специальному судебному присутствию в составе председателя в чине не ниже генерал-лейтенанта, двух членов в чинах не ниже генерал-майоров и секретаря-делопроизводителя.

Учитывая такую специфику военного судопроизводства, основная линия защиты Льва Николаевича была связана не только с выбранной им стратегией – настаивать на невменяемости подсудимого вследствие его неожиданного помешательства, – но и в том, что в числе судей он увидел хорошо ему знакомых и часто бывавших у него в имении Колокольцева и Стасюлевича, да и с председателем суда полковником Юношей у него тоже сложились вполне добрые отношения. Поэтому именно к членам суда и обращена его речь в защиту подсудимого рядового.

Думаю, что она заслуживает того, чтобы мы привели её полностью: «Рядовой Василий Шибунин, обвиняемый в умышленном и сознательном нанесении удара в лицо своему ротному командиру, избрал меня своим защитником, и я принял на себя эту обязанность, несмотря на то что преступление, в котором обвиняется Шибунин[34]34
  Граф Л.Н. Толстой в своей речи ошибочно называет рядового Василия Шабунина Шибуниным. Впрочем, он и о прапорщике Стасюкевиче пишет в своих дневниках как о Стасулевиче (4 ноября 1852 года).


[Закрыть], есть одно из тех, которые, нарушая связь военной дисциплины, не могут быть рассматриваемы с точки зрения соразмерности вины с наказанием и всегда должны быть наказываемы. Я принял на себя эту обязанность, несмотря на то что сам обвиняемый написал своё сознание, и потому факт, устанавливающий его виновность, не может быть опровергнут и несмотря на то, что он подвергается 604 ст. военн. угол. закон., которая определяет одно наказание за преступление, совершённое Шибуниным.

Наказание это – смерть, и потому казалось бы, что участь его не может быть облегчена. Но я принял на себя его защиту потому, что наш закон, написанный в духе предпочтительного помилования десяти виновных перед наказанием одного невинного, предусматривает всё в пользу милосердия, и не для одной формальности определяет, что ни один подсудимый не входит в суд без защитника, следовательно, без возможности ежели не оправдания, то смягчения наказания. В этой уверенности на формальность и я приступаю к своей защите. По моему убеждению, обвиняемый подлежит действию ст. ст. 109 и 116, определяющих уменьшение наказания по доказанности тупости и глупости преступника и невменяемости по доказанному умопомешательству.

Обложка дела по конфирмации рядового 65-го Московского пехотного полка В. Шабунина. 1866. РГВИА

Шибунин не подвержен постоянному безумию, очевидному при докторском освидетельствовании, но душевное состояние его находится в ненормальном положении: он душевнобольной, лишённый одной из главных способностей человека – способности соображать последствия своих поступков. Ежели наука о душевных болезнях не признала этого душевного состояния болезнью, то, я полагаю, прежде чем произносить смертный приговор, мы обязаны взглянуть на это явление и убедиться, если то, что я говорю, – пустая оговорка или действительный, несомненный факт. Состояние обвиняемого есть, с одной стороны, крайняя глупость, простота и тупость, предвиденные в ст. 109 и служащие к уменьшению наказания. С другой стороны, в известные минуты, под влиянием вина, возбуждающего к деятельности, – состояние умопомешательства, предвиденное 116 ст. Вот он стоит перед вами с опущенными зрачками глаз, с равнодушным, спокойным и тупым лицом, ожидая приговора смерти, ни одна черта его не дрогнет на его лице ни во время допросов, ни во время моей защиты, как не дрогнет она и во время объявления смертного приговора, и даже в минуту исполнения казни. Лицо его неподвижно не вследствие усилия над собой, но вследствие полного отсутствия духовной жизни в этом несчастном человеке. Он душевно спит теперь, как он и спал всю свою жизнь, он не понимает значения совершённого им преступления, так же как и последствий, ожидающих его.

Шибунин мещанин, сын богатых по его состоянию родителей; он был отдан учиться сначала, как он говорит, к немцу, потом в рисовальное училище. Выучился ли он чему-нибудь, нам неизвестно, но надо предполагать, что учился он плохо, потому что ученье его не помогло ему дать средства откупиться от военной службы. В 1855 году он поступил на службу и вскоре, как видно из послушного списка, бежит, сам не зная куда и для чего, и вскоре так же бессознательно возвращается из бегов. Через несколько лет Шибунин производится в унтер-офицеры – как надо предполагать, единственно за своё умение писать, – и в продолжение всей своей службы занимается только по канцеляриям. Вскоре после своего производства в унтер-офицеры Шибунин вдруг без всякой причины теряет все выгоды своего положения на службе вследствие своего ничем не объяснимого поступка: он тайно уносит у своего товарища не деньги, не какую-либо ценную вещь, даже не такую вещь, которая может быть скрыта, но казённый мундир и тесак – и пропивает их. Не полагаю, чтобы эти поступки, о которых мы узнаём из послужного списка Шибунина, могли служить признаками нормального душевного состояния подсудимого. Подсудимый не имеет никаких вкусов и пристрастий, ничто не интересует его. Как только он имеет деньги и время, он пьёт вино, и не в компании товарищей, а один, как мы видим это из самого обвинительного акта. Он делает привычку к пьянству со второго года своей службы и пьёт так, что, выпивая по два штофа водки в день, не делается оживлённее и веселее обыкновенного, а остаётся таким же, как вы его теперь видите, только с потребностью большей решительности и предприимчивости и ещё с меньшей способностью сообразительности. Два месяца тому назад Шибунин переводится в Московский полк и определён писарем во вторую роту. Болезненное душевное состояние его с каждым днём ухудшается и доводит его до теперешнего состояния. Он доходит до совершенного идиотизма, он носит на себе только облик человека, не имея никаких свойств и интересов человечества. Целые дни в 30-градусные жары эта физически здоровая сангвиническая натура сидит безвыходно в душной избе и пишет безостановочно целые дни какие-нибудь один-два рапорта и вновь переписывает их. Все интересы Шибунина сосредотачиваются на словах рапорта и на требованиях ротных командиров. Бессмысленно для него тянущиеся целые дни не дают ему иногда времени пообедать и выспаться, работа не тяготит его, но только приводит в большее и большее состояние отупения. Но он доволен своим положением и говорит своим товарищам, что ему значительно легче и лучше служить здесь, чем в лейб-екатеринославском гренадерском полку, из которого он переведён. Он тоже не имеет причины жаловаться на своего ротного командира, который говорил ему не раз (так передал мне сам Шибунин): “Коли не успеваешь, так возьми еще одного-двух писарей”. Дни его проходят в канцелярии или в сенях у ротного командира, где он подолгу дожидается, или в одиночном пьянстве. Он пишет и пьёт, и душевное состояние его доходит до крайнего расстройства. В это-то время в его отуманенной голове возникает одинокая мысль, относящаяся до той узкой сферы деятельности, в которой он вращается, и получает силу и упорство пункта помешательства. Ему вдруг приходит мысль, что ротный командир ничего не понимает в делах, в искусстве написать рапорт, которым гордится каждый писарь, что он знает лучше, как написать, что он пишет хорошо, отлично напишет, а ротный командир, не зная дела, заставляет переправлять и переписывать и, портя само дело, прибавляет ему работы, не дающей иногда времени и заснуть, и пообедать. И эта одинокая мысль, запавшая в расстроенную вином, отупевшую голову, под влиянием раздражения оскорблённого самолюбия, беспрестанных повторений тех же требований со стороны ротного командира и постоянного сближения с ним, – эта мысль и вытекающее из неё озлобление получает в больной душе подсудимого силу страстного пункта помешательства.

Спросите у него, почему и для чего он сделал свой поступок. Он скажет вам (и это единственный пункт, о котором он, приговаривающийся к смерти человек, говорит с воодушевлением и жаром), он скажет вам, как написал в своём показании, что побудительными причинами к его поступку были частые требования его ротного командира переделывать бумаги, в которых будто бы он, ротный командир, меньше понимал толку, чем сам Шибунин, или скажет, как он сказал мне на вопрос, почему он совершил своё преступление, – он скажет: “По здравому рассудку я решил, потому что они делов не знают, а требуют, – мне обидно показалось”.

Итак, мм. гг.! единственная причина совершённого преступления, наказываемого смертью, была та, что подсудимому казалось обидно и оскорбительно переделывать писанные им бумаги по приказанию начальства, понимавшего в делах менее, чем он. Ни следствие, ни суд, ни наивное показание Ш[ибунина] не могли открыть других побудительных причин. А потому возможно ли предположить, чтобы человек, находящийся в обладании своих душевных способностей, из-за того, что ему обидно показалось переписывать рапорты, решился на тот страшный поступок как по существу своему, так и по последствиям? Такой поступок и вследствие таких причин мог совершить человек, только одержимый душевной болезнью, и таков обвиняемый. Ежели медицинское свидетельство не признаёт его тако вым, то только потому, что медицина не определила этого состояния отупения в соединении с раздражением, производимым вином. Разве в здравом уме находится человек, который перед судом, ожидая смертного приговора, с увлечением говорит только о том, что его писарское самолюбие оскорблено ротным командиром, что он не знает, а велит переписывать? Разве в здравом уме находится тот человек, который, зная грамоту и зная закон, пишет на себя то сознание от 6 и 7 числа, которое мы сейчас слышали, – сознание, в котором как бы умышленно он безвыходно отдаётся смерти? Сознание это, очевидно, бессмысленно списано его рукой с тех слов, которые за него говорили следователи и которые он подтверждал словами: точно так, ваше благородие, которыми он и теперь готов бессмысленно и бессознательно подтвердить всё то, что ему будет предложено. Во всей Российской империи не найдётся, верно, ни одного не только писаря, но безграмотного мужика, который бы на другой день преступления дал такое показание.

И что могло побудить грамотного человека дать это показание? Ежели бы он был не идиот, он бы понимал, что его сознание не может уменьшить его наказания. Раскаяние тоже не могло вызвать это сознание, так как преступление его такого рода, что оно не могло произвести в нём тяжёлых мучений совести и потребности облегчения чистосердечным признанием. Подобное сознание мог сделать только человек, вполне лишённый способности соображения последствий своих поступков, то есть душевнобольной. Сознание Ш[ибунина] служит лучшим доказательством болезненности его душевного состояния. Наконец, разве в здравом уме тот человек, который совершает своё преступление при тех условиях, при которых совершил его Ш[ибунин]? Он писарь, он знает закон, казнящий смертью за поднятие руки против начальства, тем более должен был знать этот закон, что за несколько дней перед совершением преступления он собственноручно переписывает приказ по корпусу о расстрелянии рядового за поднятие руки против офицера, и, несмотря на то, он в присутствии фельдфебеля, солдат и посторонних лиц совершает своё преступление. В поступке подсудимого не видно не только умышленности, не только сознательности, но очевидно, что поступок совершён при отсутствии душевных способностей, в припадке бешенства и безумия. Постоянно занятый одним делом переписки и связанной с ним мыслью о сильной обиде и незнании порядков ротным командиром, он после бессонной ночи и выпитого вина сидит один в канцелярии над бумагами и дремлет с той неотступной мыслью, равняющейся пункту помешательства, об оскорбительной требовательности и незнании дела ротным командиром, как вдруг входит сам ротный командир – лицо, с которым связан ближе всего его пункт помешательства, лицо, против которого направлено его озлобление, усиленное в одиночестве выпитым вином, и лицо это делает ему вновь упрёки и совершает поступок, в котором отдаёт себе отчёт уже гораздо позже его совершения.

Прошедшее Шибунина, его вид и разговор доказывают в нём высшую степень тупоумия, ещё усиленного постоянным употреблением вина; показание же его, как умышленно увеличивающее его вину, а главное, самое преступление, совершённое при свидетелях и в сопровождении бессмысленности, доказывает, что в последнее время к общему состоянию идиотизма присоединилось ещё состояние душевного расстройства, которое, ежели не подлежит докторскому освидетельствованию как безумие, тем не менее не может не быть принято как обстоятельство, уменьшающее виновность.

По ст. 109 Шибунин подлежит уменьшению наказания вследствие своего очевидного идиотизма.

Сверх того, по исключительному состоянию душевного расстройства, хотя в строгом смысле и не подходящего под ст. 126, Шибунин по общему смыслу этой статьи подлежит облегчению наказания. Но ст. 604 определяет за преступление, совершённое Шибуниным, только одно наказание – смерть. Итак, суд поставлен в необходимость: либо, безусловно применив к настоящему случаю ст. 604, тем самым отступить от смысла ст. 109 и 116, полагающих облегчение наказания при нахождении преступника в тех ненормальных душевных условиях, в которых находится Шибунин, либо, применив ст. 109 и 116, уменьшающие наказания, тем самым изменить смысл ст. 604. Последний выход из этого затруднения я полагаю более справедливым и законным, на том основании, что уменьшение наказания в случаях, определённых ст. 109, относится ко всем последующим статьям и потому и к ст. 604, об исключении которой ничего не сказано.

Суд в настоящем случае противоречия между статьями 109, уменьшающей наказание, и 604, полагающей только одно наказание, имеет только два выбора – отступить от буквы ст. 108 или от буквы ст. 604.

Для решения в этом выборе суд может руководствоваться только духом всего нашего законодательства, заставляющим всегда весы правосудия склоняться на сторону милосердия, и смыслом ст. 81, которая говорит, что суд должен оказывать себя более милосердным, нежели жестоким, памятуя, что и судьи – человеки.

С таким высоким и строгим напоминанием закона подсудимый предоставляет свою участь решению правосудия»[35]35
  Текст речи Л.Н. Толстого был напечатан в местной газете «Тульский справочный листок». 1866, № 33 от 21 августа.


[Закрыть].

Такая вот прекрасная и очень эмоциональная речь! Даже следуя сегодняшним критериям, Лев Николаевич использует, пожалуй, единственную юридически выверенную позицию – настаивать на психическом нездоровье своего подзащитного. Предыдущая биография рядового, как мы видим, только усугубляла его вину: неоднократно содержался под арестом, состоял под судом, был разжалован, в полк переведён как штрафованный и т. д.

Здесь адвокату, что называется, опереться не на что… Граф же утверждает, что толчком для психического срыва послужил имевший место факт переписывания Шабуниным приказа по корпусу о смертной казни рядовых Иванова и Голомзина, поднявших руку на офицеров, затем, естественно, писарь ушёл в длительный запой, вызванный глубокими нравственными страданиями на почве собственной никчёмности. В то чудесное время хронический алкоголизм был чем-то сродни душевной болезни и пока ещё не относился к отягощающим обстоятельствам при рассмотрении уголовных проступков – суды традиционно сохраняли к такой категории правонарушителей понятную снисходительность.

Статья 106 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года содержала специальное положение о влиянии простого опьянения на ответственность и различала опьянение на намеренное и ненамеренное. Намеренное – это когда лицо привело себя в состояние алкогольного опьянения именно с намерением совершить преступление, естественно, что в этом случае назначалась высшая степень наказания, предусмотренная за это деяние.

В отношении ненамеренного опьянения ч. 2 этой статьи указывала на то, что сам факт пьянства не может ни усилить, ни ослабить наказание, так как оно назначалось по другим сопровождающим преступление обстоятельствам.

В комментарии к ст. 106 говорилось, что «опьянение, само по себе, хотя и приведшее в состояние безпамятства, не только не может быть основанием невменяемости, но и не может служить причиною для смягчения наказания» и далее: «понятия “опьянение” и “легкомыслие” не только не тождественны, но противоположны как по этимологическому, так и по юридическому их значению».

В отличие от Уложения, Воинский уголовный устав вообще не содержал специальных норм об ответственности за проступки в состоянии опьянения. (Перемолова Л.Ю. Шилов А.И. Эволюция норм уголовного законодательства России об ответственности за преступления, совершаемые в состоянии алкогольного опьянения. Российский медико-биологический вестник им. академика И.П. Павлова. № 3. 2013). Тем не менее в обвинительном акте в отношении рядового Шабунина записано, что подсудимый, питая злобу к своему ротному командиру, давно задумал своё намерение и осуществил его 6 июня, «для чего умышленно выпил полтора штофа водки», то есть совершил преднамеренное опьянение, которое серьёзно отягчало обвинение.

Толстой вполне резонно обращает внимание судей на то, что только идиот может таким диким способом реагировать на приказы своего непосредственного начальника. Формально после такого заявления суд должен был отправить подсудимого на дополнительное обследование в психиатрическое отделение Московского военного госпиталя, например, но не делает этого по следующим обстоятельствам:

– во-первых, из-за сокращённых процессуальных сроков для военно-полевых судов, которые не предусматривали проведение каких-либо дополнительных или повторных экспертиз;

– во-вторых, из-за наличия в материалах предварительного расследования заключения полковых врачей, подтвердивших вменяемость подсудимого, а потому адвокату подсудимого в удовлетворении заявленных ходатайств отказано.

В подтверждение своей позиции о практической невменяемости подсудимого Лев Николаевич вызывает в судебное заседание свидетелей фельдфебеля Бобылёва, Пелагею и Анну Шептатовых, которые хорошо знали и много общались с Шабуниным. И снова безрезультатно: суд вновь приходит к выводу, что наличие вышеупомянутого заключения о вменяемости подсудимого, приобщённого к материалам предварительного следствия является достаточным основанием для вынесения ему приговора.

Надо сказать, что Лев Николаевич Толстой действует достаточно профессионально и целенаправленно, в других обстоятельствах его излишняя эмоциональность (защитник неожиданно разрыдался в конце своей речи) могла сыграть ему только на пользу. Соверши рядовой свой проступок несколькими месяцами позже – и жизнь его была бы спасена: в империи изменился закон, и максимальное наказание, которое грозило бы Шабунину за совершённое им преступление, ограничивалось бы каторжными работами. Уже позднее следствие, в том числе военное, станет уделять больше внимания психологическому состоянию преступников и их внутренним мотивам при совершении преступлений, в особенности связанных с насилием.

Легендарный московский следователь по важнейшим делам Николай Сахаров введёт в юридический оборот специальный термин «экспертиза чувств», впервые использованный им при расследовании дела о доведении до самоубийства дворянки Елизаветы Черемновой.

В соответствии с Военно-судебным уставом, после постановления приговора и его утверждения вышестоящей инстанцией смертная казнь осуждённого к ней сопровождалась определённой процедурой, которая служила не только формой уголовного наказания, но и назиданием остальным.

Поэтому исполнение смертного приговора проводилось перед строем, «буде возможно, в присутствии той команды, к которой принадлежал осуждённый» – на казни Василия Шабунина, назначенной на утро 9 августа, по приказу командира присутствовал весь личный состав 1-го батальона 65-го полка, в который входила и его 2-я рота.

«Пред совершением ка зни к осуждённому, хотя бы он был приговорён не к смертной казни, а к наказанию, имеющему значение гражданской смерти, приглашается духовное лицо его вероисповедания, для приготовления его, смотря по правилам сего вероисповедания, или к исповеди и святому причащению, или только к покаянию и молитве. Духовное лицо сопровождает осуждённого и на место казни, и остаётся при нём до исполнения приговора, напутствуя его к открывающейся перед ним, здесь или в ином мире, новой жизни» (ст. 1040). Всё-таки умели писать законы царские сатрапы!

Далее уже не так возвышенно: осуждённый из нижних чинов отправляется к месту казни в обычной шинели, но без знаков различия частей (погон, петлиц, металлических пуговиц) в арестантской шапке единого образца, со специальной табличкой на груди с надписью о роде его вины. В том случае, если осуждённый приговорён за убийство отца или матери, лицо его должно было быть закрыто чёрным покрывалом.

По прибытии на место назначенный офицер зачитывал приговор, а после совершения казни о её исполнении составлялся особый протокол за подписью того военного начальника, «который приводил приговор в исполнение, и скрепою лица, читавшего приговор во всеуслышание».

Шабунин под конвоем, в сопровождении священника, был проведён вдоль фронта солдат, после чего внешне совершенно спокойно выслушал приговор.

Император Николай II в расположении 65 Московского пехотного полка. (из альбома о пребывании Николая II на 200 летии 65 пехотного полка. 1901 г.) РГБ

Затем под барабанный бой из строя вышли 12 ранее назначенных стрелков и с расстояния 15 шагов произвели оружейный залп: две пули попали в голову осуждённого, четыре – в сердце. После обследования трупа казнённого полковой доктор констатировал смерть, которую зафиксировал в специальном акте.

Кстати, душевные муки исполнителей смертного приговора, которых, по широко распространённому кинематографом заблуждению, жестокие командиры назначали в палачи своим же товарищам, относятся к категории художественного вымысла. В публичных казнях участвовали только «охотники», то есть добровольцы, которые получали за это специальное дополнительное денежное вознаграждение. Логика здесь вполне очевидна: военные начальники никак не планировали к одному преступнику добавлять ещё и «отказников» в случае их категорического нежелания участвовать в назначенной судом экзекуции.

В соответствии с Уставом, после совершения казни и погребения тела преступника батальон с оркестром прошёл церемониальным маршем мимо его могилы. По существовавшей традиции на публичной казни присутствовало местное население; некоторые из них, особенно впечатлительные бабы, бросились к священнику с пятаками и гривенниками с просьбой отслужить панихиду по убиенному, поэтому вскоре могила расстрелянного становится местной достопримечательностью, над которой священник служит панихиды по нескольку раз в день. Всё это происходило, пока урядник не усмотрел в частых посещениях места казни и постоянных заказных богослужениях возможный повод для общественных волнений и не приказал сравнять могилу с землёй, а поминания казнённого преступника категорически запретил.

Дальнейшие судьбы всех членов военно-полевого суда, участвовавших в этом процессе, сложились по-разному:

полковник Пётр Алексеевич Юноша будет командовать «московцами» ещё пять лет. В 1868 году шефом полка становится Его Императорское Высочество Наследник Цесаревич Николай Александрович – будущий император Николай II, благодаря чему, начиная с 1870 года, соединение участвует во всех смотрах и учениях с Высочайшим присутствием. Поэтому совсем не удивительно, что Пётр Алексеевич был вскоре пожалован в генерал-майоры;

прапорщик Алексей Матвеевич Стасюлевич получит следующий чин подпоручика, но 22 августа 1867 года покончит с собой, утопившись в реке «по случаю болезни полнокровия мозга и лёгких»;

поручик Григорий Колокольцев напишет прошение о переводе в кавалерию и затем продолжит службу «жёлтым гусаром» в Сумском 1-м гусарском полку. Особой карьеры он не сделает, в отставку выйдет ротмистром (секунд-майором).

Как мы и предполагали, после резонансного происшествия капитан Б.В. Яцевич потерял всякую возможность для дальнейшего служебного продвижения. Почти год он находился в клинике душевных и нервных болезней при клиническом военном госпитале. В его медицинском заключении указывалось: «При поступлении в госпиталь 3 ноября 1876 года у него замечались следующие явления: взгляд был блуждающий, на вопросы отвечал сбивчиво, причем заметно было ослабление памяти, движения были вялы и медленны, ко всему относился апатично… Все вышеозначенные явления указывают на существование у г. Ясевича душевной болезни, в форме слабоумия. Болезнь продолжается около двух лет, причина её – сифилис и хронический катар кишок. По своему состоянию и характеру болезнь неизлечима». Несмотря на недуг, через два года он всё-таки будет произведён в майоры и уволен с минимальной пенсией в 210 рублей (годовой оклад командира роты без доплат составлял 600 рублей).

А.В. Жиркевич

Читая архивные материалы, связанные с этим делом, становится очевидным, что рядовой Василий Шабунин был расстрелян в назидание другим.

В своё время известный немецкий философ и экономист, автор мирового бестселлера «Капитал. Критика политической экономии» Карл Маркс очень точно охарактеризовал такое наказание, которое, как правило, «оправдывалось как средство либо исправления, либо устрашения. Но какое право вы имеете наказывать меня для того, чтобы исправлять или устрашать других? И вдобавок ещё история и такая наука, как статистика, с исчерпывающей очевидностью доказывают, что со времени Каина мир никогда не удавалось ни исправить, ни устрашить наказанием. Как раз наоборот! С точки зрения абстрактного права существует лишь одна теория наказания, которая в абстрактной форме признаёт достоинство человека: это теория Канта, особенно в той более строгой формулировке, которую придал ей Гегель. Гегель говорит: Наказание есть право преступника. Оно – акт его собственной воли. Преступник объявляет нарушение своим правом. Его преступление есть отрицание права».

Даже спустя 40 лет после этих событий трагическая судьба непутёвого солдата не оставляла Льва Николаевича. Фамилию своего доверителя он упоминает в собрании собственных сочинений 22 раза.