Текст книги "Станислав Лем – свидетель катастрофы"

В июле 1952 года Лем сообщал Сцибор-Рыльскому о проблемах на личном фронте (видимо, та самая размолвка с Барбарой Лесьняк) и о том, что по заказу молодежного издательства «Искры» сочиняет «Магелланово облако». Он также информировал товарища, что сразу два издательства – «Чительник» и «Хорызонты техники» – попросили написать для них научно-фантастические произведения, на что у него попросту нет времени[332]332
  Gajewska A. Stanisław Lem… S. 246–247.


[Закрыть]. Понятно теперь, отчего он так свысока общался с директором щецинского театра: Лем превратился в востребованного писателя и оказывал честь провинциалам, соглашаясь присутствовать на постановке своей пьесы.

В конце января 1953 года Лем гостил у Хуссарских на окраине Кракова вместе с членом редколлегии «Тыгодника повшехного» Яном Юзефом Щепаньским, сотоварищем по Кружку молодых авторов. Развлекались они ездой на лыжах с собаками (скиджорингом) и чтением шуточной пьесы для кукольного театра, которую написали Лем и Хуссарский[333]333
  А. Гаевская считает, что это та самая антисталинская пьеса «Низкопоклонство», о которой много позже вспоминал Лем и которую обнаружили в его архиве после смерти писателя (Gajewska A. Stanisław Lem… S. 255). Однако автор популярного литературного блога Эбенезер Ройт опровергает такое мнение, ссылаясь на то, что «Низкопоклонство» не было кукольной пьесой, не писалось вместе с Хуссарским и, наконец, завзятый антикоммунист Щепаньский в дневнике ни словом не вспоминает, будто в услышанной им пьесе как-либо высмеивался Сталин (см.: Kiedy powstało «Korzenie». Mały przypis do ewolucji światopoglądowej Stanisława Lema wraz z wypisami z «Dziennika» Jana Józefa Szczepańskiego // Блог Kompromitacje – URL: http://kompromitacje.blogspot.com/2019/11/lem-i-korzenie.html (проверено 29.01.2022)). Добавлю от себя, что в интервью Бересю Лем процитировал несколько шутливых стихотворных строк из той пьесы, которых также нет в «Низкопоклонстве». По всей видимости, Лем читал утраченную ныне комедию «Эллинор», которую он действительно написал вместе с Хуссарским (Tako rzecze… S. 61).


[Закрыть]. К этому времени Лем либо уже поставил точку в «Магеллановом облаке», либо дописывал последние его страницы. В декабре того же года роман в сокращенном виде начал печатать краковский еженедельник Przekrój («Пшекруй»/«В разрезе»). Одновременно в литературно-политическом краковском журнале Życie Literackie («Жиче литерацке»/«Литературная жизнь»), которым руководил 33-летний бывший партизан-коммунист Владислав Махеек, вышли отрывки из «Магелланова облака», «Неутраченного времени» и первый рассказ про Ийона Тихого – «Путешествие двадцать третье» («В гостях у бжутов»)[334]334
  Ныне «Путешествие двадцать четвертое».


[Закрыть]. Рассказ был явно навеян условиями жизни Лема в тот период: писатель по-прежнему ютился с родителями в одной комнате и притом собирался жениться. 29 августа 1953 года он заключил с Барбарой государственный брак (введенный в 1946 году, чем очень возмущался епископат), но жили они пока еще раздельно, и Лем продолжал наведываться к своей супруге, словно какой-нибудь ухажер. Довольно унизительное положение, особенно для успешного писателя.

Нельзя не обратить внимания на то, что взлет Лема пришелся на самые мрачные годы польской литературы, когда даже лояльные писатели (например, краковяне Войцех Жукровский и Тадеуш Холуй) получали полный запрет на публикации и переиздания, а иных и вовсе репрессировали, как 53-летнего католического поэта Войцеха Бонка, отправленного в психиатрическую клинику после выступлений против соцреализма. Сгущалась общественная атмосфера. В январе 1953 года исключили из партии, а затем арестовали недавнего главу фракции Польской рабочей партии в Сейме Зенона Клишко. Одновременно власти опубликовали проект назначения на духовные должности, согласно которому кадровая политика римско-католической церкви (да и всех остальных) ставилась под контроль правительства. Епископат после долгих совещаний заявил «Non possumus» («Невозможно»), выбрав для этого день памяти святого Станислава Щепановского – краковского епископа XI века, ставшего жертвой светской власти. Не успел отгреметь судебный процесс над священниками краковской курии, власти отобрали у нее и орган прессы – «Тыгодник повшехный», – передав его в руки всегда лояльному ПАКСу. В качестве предлога был использован отказ редколлегии еженедельника опубликовать некролог Сталину. В сентябре 1953 года получил двенадцать лет епископ Чеслав Качмарек. Примас Стефан Вышиньский отказался публично осудить его и попал под арест. Перепуганные иерархи тут же склонились перед режимом и выразили готовность присягнуть на верность Народной Польше. Но в начале декабря вдруг случился невиданный скандал: заместитель начальника X департамента Министерства общественной безопасности Юзеф Святло (Исаак Флейшфарб), отвечавший за искоренение «врага» в рядах партии (именно он арестовывал Гомулку и Жимерского), отправился в Восточный Берлин, чтобы обсудить с немецкими коллегами способы воздействия на Ванду Блоньскую – дочь расстрелянного в 1938 году наркома торговли и промышленности РСФСР, которая в 1949 году сбежала на Запад и теперь выступала на радио «Свободная Европа». После совещания Святло заехал в Западный Берлин и то ли под впечатлением от судьбы «банды Берии», то ли вследствие нового курса на «ополячивание» руководящих кадров, взятого с подачи Москвы, решил последовать примеру Блоньской. В сентябре следующего года он тоже начал выступать по радио «Свободная Европа», откровенно рассказывая о своей деятельности и смакуя самые пикантные подробности жизни польской элиты. Именно от него вся Польша, например, узнала о том, что Пясецкий в 1945 году вышел из тюрьмы благодаря беседе с Иваном Серовым. Результатом бегства Святло стало снятие министра общественной безопасности и разделение самого ведомства на две части: МВД и Комитет по делам безопасности. На совещании «актива» по поводу ситуации в репрессивных органах внезапно раздалась критика не только методов работы польских «чекистов», но и ареста Гомулки. Бывший начальник следственного отдела Юзеф Ружаньский (брат Борейши) оказался в тюрьме, а Гомулка, наоборот, из нее вышел. Еще раньше Рокоссовский, явно по сигналу из Москвы, предложил убрать из польской армии советских офицеров, а Берут объявил смягчение экономической политики и снял с поста председателя Госплана главного идеолога форсированной индустриализации Хилари Минца. Наконец, в декабре 1954 года тот же Берут от имени Политбюро обратился к Москве с просьбой реабилитировать Компартию Польши. В январе 1955 года на очередном пленуме ЦК под ударом оказался неприкасаемый доселе член Политбюро Берман, а равно и вся партийная верхушка, которую выступавшие обвинили в нарушении ленинских норм жизни и принципа коллегиальности, а также в отрыве от масс. Так, незаметно для народа начиналась оттепель. Незаметно, потому что, пока одних выпускали, других продолжали держать в тюрьмах: еще в январе 1956 года Берут ставил перед членами Политбюро вопрос об организации большого судебного процесса над арестованными военными (поддержал его, что интересно, один лишь Рокоссовский, сам прошедший тюрьму и пытки)[335]335
  Spałek R. Na licencji Moskwy… S. 217.


[Закрыть]. И все же оттепель набирала обороты. Например, уже в 1954 году одной из вновь отстроенных варшавских улочек в центре города присвоили имя Винни-Пуха – так решили читатели газеты «Вечерний экспресс». Разве можно было представить подобное еще год назад?

Писатели одними из первых заметили изменение политического климата. Уже в 1953 году «Жиче литерацке» осмелилось на неслыханную вещь: вместо покорной самокритики вступило в открытую полемику с Комиссией по культуре ЦК ПОРП, обвинившей издание в создании «завуалированного центра антисоциалистической мысли» (под которым понимались литературоведы из школы Выки). В сентябре того же года один из певцов соцреализма Ежи Анджеевский без всяких шансов на публикацию вдруг написал сатирическо-сюрреалистический рассказ «Великое оплакивание бумажной головы», в котором высмеял всеобщую промывку мозгов. А в марте 1954 года уже министр культуры Сокорский на II съезде ПОРП заявил, что беда современной польской литературы – это лакировка действительности и фальшь. На заседаниях Совета по делам культуры и искусства при правительстве Антоний Слонимский поднял голос против навязывания соцреализма. Его поддержал Пшибось. Глава СПЛ Леон Кручковский на съезде организации в июне 1954 года вынужден был допустить существование немарксистских течений в литературе (с сохранением за соцреализмом привилегированного положения), но это не устроило не только «идейно чуждых», но даже многих партийных писателей. Обеспокоенное всем этим руководство ПОРП в апреле 1955 года разослало в местные парторганизации письмо с требованием внимательнее следить за процессами в творческих коллективах, а летом объявило идеологическое наступление. И что же? Саботировать его взялись вернейшие из верных: в августе «Нова культура» – ведомая коммунистом с тридцатилетним стажем, бывшим заведующим Отделом культуры ЦК Павлом Хоффманом – опубликовала обличительную «Поэму для взрослых» авторства другого недавнего бойца идеологического фронта, Адама Важика. Поэма, может, и не была шедевром, но оказалась самым знаменитым творением Важика: доктринер-«терроретик» вдруг с обезоруживающей откровенностью описал беспросветные условия труда и жизни на образцовой стройке коммунизма – металлургическом комбинате в городе Нова Хута (рядом с Краковом). Хоффман за свою смелость поплатился постом, Важика разнесли в прессе и на партсобраниях, но оба наотрез отказались выступить с самокритикой. В сентябре собрался партактив СПЛ, чтобы заклеймить «отступников». Вопреки ожиданиям несколько человек взялись защищать коллег от нападок членов Политбюро. Присутствовавший на совещании краковский критик Анджей Киёвский написал: «Меня не удивляет то, что произошло потом: истеричная, шутовская речь Бермана, который, косясь и кривясь, крича и шепча, умолял, грозил, заклинал, сетовал, ругался на то, что писатели лгут, обижают, не помогают, не понимают, а они тем временем – руководители партии и народа – сочувствуют, переживают, страдают, ощущают свою ответственность (даже за каждого самоубийцу, как он сказал)»[336]336
  Rokicki K. Op. cit. S. 96.


[Закрыть]. И никакого эффекта. Берман, перед которым еще вчера все дрожали, лишь настроил писателей против себя. И уж совсем неожиданные последствия имел прошедший в июле – августе 1955 года в Варшаве Фестиваль молодежи и студентов. Задуманный как пропагандистское мероприятие, он способствовал лишь расширению культурных горизонтов польской молодежи, а не популяризации социалистического искусства среди иностранцев[337]337
  Paczkowski A. Op. cit. S. 197–199.


[Закрыть].

Лема в этот период бросало то в жар, то в холод. Издательство «Искры» заказало ему книгу, которая вышла в 1954 году под названием «Сезам и другие рассказы». Не успел Лем порадоваться новогоднему выпуску «Пшекруя» с первой главой «Магелланова облака», как умер отец – единственный, кто неизменно поддерживал его в желании писать. Это событие, кроме горя, обернулось финансовыми проблемами: ведь только Самуэль Лем имел постоянный заработок. В конце января 1954 года Лем еще и попал под каток критиков на заседании секции прозы краковского отделения СПЛ, где читал рассказы из будущего сборника (судя по всему, это было «Путешествие двадцать пятое» и что-то еще). Критики сначала искренне смеялись, затем посерьезнели и обвинили Лема в бессмысленном зубоскальстве, вредящем революционному процессу[338]338
  Орлиньский В. Указ. соч. С. 148; Gajewska A. Stanisław Lem… S. 255–256.


[Закрыть]. Причем обвинения прозвучали из уст тех самых людей, которые годом раньше получили от Комиссии по культуре ЦК ярлык «центра антисоциалистической мысли». Один из обвинителей, Киёвский, еще и издал в «Жиче литерацке» фельетон «Призрак кружит», где упрекнул фантаста в эскапизме и «антисхематизме любой ценой». Лем был задет. Но ответить смог не сразу – в феврале он венчался с Барбарой в краковском костеле Святых Петра и Павла (остается загадкой, как к этому отнеслась Сабина Лем), после чего, очевидно, совершил свадебное путешествие в Закопане. Наконец, 24 февраля в той же газете Лем возразил Киёвскому, отвергнув его обвинения изаявив, что оба космических рассказа, которые он читал, – просто баловство, шутки, он не воспринимает их всерьез и не собирается продолжать (как мы знаем, все вышло иначе)[339]339
  Lem S. Uchylam przyłbicy // Życie Literackie. 24.02.1954.


[Закрыть].

Изданный вскоре сборник «Сезам» состоял из рассказов такой пропагандистской насыщенности, что «Астронавты» и «Магелланово облако» казались на их фоне безыдейным порожняком. Исключение составляли два рассказа: собственно «Сезам» (наглядное изображение того, что самый совершенный компьютер не сможет заменить человеческого мозга) и пресловутое «Двадцать пятое путешествие», которое демонстрировало тонкую иронию над философскими учениями. Все остальное («Хрустальный шар», «Топольный и Чвартек», «ЭДИП», «Агатотропный гормон», «Клиент бога» и «Звездные дневники Ийона Тихого», включавшие путешествия с двадцать второго по двадцать шестое) было сплошным топтанием на американских империалистах, капитализме и церкви. Но именно тут родились профессор Тарантога и Ийон Тихий. Правда, здесь же Лем собирался с ними и расстаться, назвав шестой рассказ о них (включая предисловие Тарантоги) «Путешествием двадцать шестым и последним». «Хрустальный шар», впрочем, имел успех: в ноябре 1955 года он вышел в виде радиоспектакля, а еще был издан в журнале Dookoła świata («Доокола сьвята»/«Вокруг света»), где попался на глаза сидевшему тогда без работы Тырманду, который написал о нем в «Дневнике 1954»: «Не припомню, чтобы когда-либо имел дело с литературой, которая будила бы во мне одновременно восторг и омерзение. Это рассказ о рассказах, изящная петля эрудиции, образования, точных наук, фантастики, воображения, конкистадоры и термиты, безумная жажда золота и энтомология, какая-то необычайная литературная фуга, полифония и контрапункт с поразительной тонкостью понимания, визуализации и объяснения. Но все крутится вокруг агента американской разведки, который хочет украсть у французского профессора, разумеется прогрессиста и члена Движения за мир, его исследования и открытия. Ну и что с этого получил Лем? Естественно, опубликованный рассказ, который можно защитить аргументом, что две роскошные истории, то есть два основных сюжета, не появились бы в печати, если бы не третий. Но можно ли спасать что-то ценой абсурда? И не становится ли тогда условие, то есть средство, доминантой? Если культура – воздух человечества, то его портит любое загрязнение, даже самый легкий запах дерьма. Лем предпочитает, чтобы рассказ жил, даже зараженный вульгарным идиотизмом, но для меня, как наверняка и для очень многих, литература, которой ради пропуска дорисовывают волчий оскал империализма, перестает жить»[340]340
  Tyrmand L. Dziennik 1954. Warszawa, 1996. S. 298–299.


[Закрыть]. И действительно, нельзя не заметить, какая блестящая вневременная сатира вышла бы, например, из «ЭДИПа», если бы не политическая ангажированность произведения[341]341
  В. Орлиньский обращает внимание на то, что при всей идеологизированности тексты Лема периода директивного соцреализма содержали опасные вещи, которые пропустило бы не всякое издательство: кибернетика, компьютеры, теория относительности (на нее смотрели подозрительно из-за того, что Эйнштейн в качестве одного из источников вдохновения называл философию Эрнста Маха, которую осудил Ленин), наконец, Львов как место действия. Кроме того, Лем еще в 1955 году предположил возможность компьютерной связи, в то время как первая англоязычная работа на эту тему вышла лишь семь лет спустя и даже тогда вызвала большое недоверие. См.: Orliński W. Lem w PRL-u… S. 27–28, 132–140.


[Закрыть].

Отзывы в прессе, естественно, были совсем другими. «Каково задание прогрессивной фантастики? – писал в апреле 1955 года публицист Даниэль Трылевич. – Она показывает завтрашнего человека. Прогресс человечества не ограничивается материальной областью. Коммунизм – это не только благосостояние, изобилие, развитие науки и культуры. Это также более высокий уровень сознания, это триумф благородства в отношениях между людьми, между полами, в семейной жизни. Как изменится сознание нового человека? Незаурядный талант Лема позволяет надеяться, что и на этом трудном и благодарном поле он достигнет успеха»[342]342
  Trylewicz D. Pochwała fantazji // Głos Wybrzeża. 04.04.1955; то же в: Głos Koszaliński. 27.04.1955; Trybuna Mazowiecka. 18.08.1955.


[Закрыть]. А спустя два года журналист юридической газеты Prawo i Życie («Право и жиче»/«Право и жизнь») именно на примере «Сезама» взялся рассуждать о том, как важно для поиска истины уметь задавать правильные вопросы, – тема, которая много позже прославит роман Дугласа Адамса «Автостопом по Галактике» (знаменитое «42»)[343]343
  Paragraf. W obronie fantazji // Prawo i Życie. 24.03.1957.


[Закрыть].

Литературное творчество Лема – это такие же крайности, как и его жизнь. Одной рукой он пишет сборник «Сезам», а другой – пародию на самого себя. Она увидела свет в том же «Пшекруе» 1 мая 1954 года (то есть задолго до выхода последних частей «Магелланова облака») и называлась «Мегаломану по боку»: «После того как мы превысили скорость света на двенадцатом году нашего путешествия, улучшилось настроение у нашего главного астродвигателя Юпюхюпийя. Это было заметно по тому, как он скреб по второму светловолосому подбородку подручной машинкой. Мы как раз были на большом балу, устроенном Советом астродвигателей. Низвергающиеся звуки „Девятой“ Бетховена рождали в душах пассажиров Геи звездостремительную грусть, отлетавшую от веселого рыка львов, которых приготовила группа видеопластиков. Когда один из зверей сжевал родившегося на Гее двухлетнего сына математика Рамола, многие решили, что иллюзия зашла слишком далеко. Все прояснилось, когда через минуту мальчишка появился жив и здоров, крикнув: „Подставьте вместо планетоидов Магелланово облако“, после чего спокойно пустил ветры. Оркестр прервал „Девятую“, прекратились танцы. Наиобъемные из математиков застучали искусственными мозгами, ибо одной этой фразой гениальный ребенок подсказал им выход из ситуации, который они искали несколько миллиардов облаков. Искусственное солнце уступило на экране моей души место искусственной луне и реальной хандре. Медленным шагом я вышел из бальной залы и встал на краю сикомора, который отделял обледенелую вершину наколдованного видеопластиками Памира от не менее искусственной действительности. В обледенелой печной трубе стояла Цепеллия, супруга Джимбира. Застывшие на Млечном Пути очи ее делали вид, что не узнают меня. Таков был уговор, неукоснительно соблюдаемый жителями Геи. Я приблизился к ней. Слова были излишни. Я резко полуобнял ее и ощутил, как женщина резко задрожала. „Однако не линейно“, – в бешенстве подумал я, и все естество мое охватила предательская слабость. В последний момент на ионизированном экране моего мозга возникло страшное известие: я забыл разгорячиться. И в этот момент услышал предупредительный свист. Это Джимбир задавал мне экстремальное ускорение»[344]344
  Lem S. Obok megalomana // Przekrój. 01.05.1954.


[Закрыть].

«Магелланово облако», в отличие от «Астронавтов», заслужило признание внимательным отношением к человеческой психологии. За это его похвалил 32-летний журналист краковского издания Dziennik Polski («Дзенник польски»/«Польский ежедневник») Ольгерд Терлецкий – солдат армии Андерса и, как мы знаем сейчас, многолетний платный агент польской госбезопасности: «„Магелланово облако“ – это удачное изображение того, что я назвал бы гуманизмом коммунистической эпохи. Сколько усилий мысли посвящено здесь человеку! И как прекрасно этот человек будущего относится к людям – и даже к существам, которых не знает!»[345]345
  Terlecki O. O pisarstwie Stanisława Lema – felieton dyskusyjny // Dziennik Polski. 07.09.1954.


[Закрыть] А вот Путрамент, напротив, довольно язвительно прополоскал Лема за оба романа, упрекнув в обмане ожиданий: мол, в «Астронавтах» все венериане предусмотрительно вымерли, а в «Магеллановом облаке» повествование просто обрывается накануне контакта. Пора, дескать, уже дать название такому методу – «лемь»[346]346
  Putrament J. Taki sobie prob-Lem // Przegląd Kulturalny. 23–29.09.1954.


[Закрыть]. В октябре полку обличителей прибыло: опять вынырнул неукротимый Евстахий Бялоборский, раздраженный теперь уже «Топольным и Чвартеком»[347]347
  Białoborski E. Sezam absurdów // Dziennik Polski. 17–18.10.1954.


[Закрыть]. Ответ Лема вышел в том же номере «Дзенника польского»: писатель вновь отправил своего зоила громить мировую классику (не только фантастическую) за незнание тех или иных вещей[348]348
  Lem S. Powieść fantastyczna i nauka // Dziennik Polski. 17–18.10.1954.


[Закрыть]. В «Жиче литерацке» за Лема перед Бялоборским заступился муж Шимборской, Адам Влодек, который тоже указал, что научно-фантастические произведения – они не только научные, но еще и фантастические. Правда, Влодеку не понравилось, что в «Звездных дневниках» фигурируют США и Ватикан, откуда они в будущем?[349]349
  Włodek A. Dlaczego nie czytałem «Obłoku Magellana» // Życie Literackie. 28.11.1954.


[Закрыть] От этого упрека Лема защитил уже Киёвский, углядевший в такой политизированности ловкое сцепление гротеска с реальностью, но зато история Топольного и Чвартека показалась ему лишней[350]350
  Kijowski A. Powrót na Ziemię // Nowa Kultura. 06.03.1955.


[Закрыть]. В феврале 1955 года Лема в невежестве обвинила уже целая группа варшавских студентов-технарей, заявив, что своими книгами он лишь вносит сумятицу в умы несведущих людей. Среди прочего они поймали писателя на слабом знании теории относительности и незнакомстве с элементарными вещами в космологии[351]351
  O powieściach Stanisława Lema // Nowa Kultura. 13.02.1955.


[Закрыть]. Для Лема, как раз вступившего в только что образованное Польское общество астронавтики, это должно было прозвучать особенно обидно. Впрочем, его тут же оборонил от нахальной молодежи все тот же Ольгерд Терлецкий, назвавший аргументы студентов демагогией[352]352
  Terlecki O. Czytelnik On-wie-lepiej // Gazeta Krakowska. 09–11.03.1955.


[Закрыть]. Но все это были пустяки. Куда хуже, что книжное издание «Магелланова облака» задержалось почти на год: один из внутренних рецензентов, химик, угадал, что под механоэвристикой Лем зашифровал «буржуазную лженауку» кибернетику[353]353
  Świat na krawędzi… S. 66. Вфевральском интервью 1956 года Лем признал, что уже в «Астронавтов» «контрабандой» протащил кибернетику. См.: Już w roku 3100 będziemy mogli ocenić o ile fantazje St. Lema są prawdopodobne // Echo Krakowskie. 25–26.02.1956.


[Закрыть]. А это был приговор произведению. В редколлегию даже ездил знакомый Лема по научному лекторию Ягеллонского университета Ежи Врублевский, декан юрфака Лодзинского университета, защищавший книгу во всеоружии юридических аргументов[354]354
  Tako rzecze… S. 65.


[Закрыть]. Между тем «Магелланово облако» понравилось даже антикоммунисту Щепаньскому, который записал в дневнике: «Очень хорошо, лучше „Неутраченного времени“ и более реалистично. Первая оптимистическая утопия, которая не раздражает и не вызывает стыда. И так все ярко, так пространственно»[355]355
  Szczepański J. J. Dziennik. T. I. S. 572.


[Закрыть]. А вот жене Барбаре роман не понравился, но она не стала выражать своего мнения, видя, с каким запалом работает супруг[356]356
  Tako rzecze… S. 65.


[Закрыть].

Лем приобрел вес. Бывший член редколлегии «Тыгодника повшехного» Стефан Киселевский, носившийся тогда с идеей создать журнал «независимых интеллектуалов», предложил ему сотрудничество. Однако инициатива не получила одобрения партийной верхушки и сошла на нет[357]357
  AAN. 237/XVIII – 107. S. 75–77.


[Закрыть]. А Лем возомнил себя маститым автором и в ноябре разразился на страницах «Жиче литерацке» большой статьей «О писательском искусстве», в которой поделился своими соображениями о том, как делать произведение убедительным. Самое интересное в этом тексте, пожалуй, то, что Лем впервые публично признался в преклонении перед Достоевским, причем особенно выделил «Бесов» – и это в то время, когда произведения русского классика все еще отсутствовали в программе советской школы как реакционные, а уж «Бесы» и вовсе считались пасквилем на революцию. Ну и немаловажно отметить, что в качестве иллюстрации к статье была использована совместная фотография Чехова и Горького, а вовсе не кого-то из польских авторов (реверанс в сторону Москвы)[358]358
  Lem S. O sztuce pisarskiej // Życie Literackie. 07.11.1954.


[Закрыть]. Действительно, в Леме сочетались острота восприятия и наивность, эрудиция и вера в идеологию. В один год он мог написать провластную агитку и крамолу про кибернетику, облить елеем социализм и признаться в любви к творчеству Достоевского.

В 1954 году он заключил договор о публикации «Астронавтов» в ГДР и начал писать большую научно-философскую работу «Диалоги» (все про ту же кибернетику, вспоминая свои интеллектуальные игры в научном лектории с филологом Стефаном Освецимским[359]359
  Язневич В. И. Указ. соч. С. 45.


[Закрыть]). А еще переехал на улицу Бонеровскую, в импозантный многоквартирный дом старой постройки, куда перевез мать и жену[360]360
  Орлиньский В. Указ. соч. С. 151.


[Закрыть]. Правда, получить отдельную квартиру ему не удалось, ведь жилье на Силезской Лемы делили с Колодзеями, они же получили по обмену и половину квартиры (две комнаты) в доме на Бонеровской. Ужиться со свекровью Барбаре не удалось – очень скоро по ее настоянию Лем приобрел один из новопостроенных домиков на южной окраине Кракова, для чего взял кредит в 120 000 злотых. Огромная сумма! При этом дом оказался еще и непригоден к проживанию: там была худая крыша, а в подвале стояла вода. Доведение его до ума заняло целых четыре года.

Немаловажной причиной переезда был плохой воздух в Кракове из-за того самого комбината в Нове Хуте, о котором писал Важик в «Поэме для взрослых». Но в этом плане надежды не сбылись, так как одновременно с переездом в отремонтированный дом увеличила мощности и находившаяся неподалеку фабрика соды «Сольвей», которая загрязняла воду и атмосферу. Кашель и одышка на долгие годы стали спутниками Лемов[361]361
  Gajewska A. Stanisław Lem… S. 260–261.


[Закрыть].

Для закрепления статуса успешного писателя полагалось вступить в партию, но этого Лем никогда так и не сделал. Более того, он не принимал участия и в инициированных властями мероприятиях, даже тех, которые отвечали его убеждениям. Например, его подписи нет под заявлением краковских писателей по делу местной курии. Можно лишь предполагать, что он поступил так, не желая портить отношений со Щепаньским и с женой Барбарой (тем более что теща спустя четыре года купила супругам автомобиль – восточногерманский Р70![362]362
  Ibid. S. 241.


[Закрыть]), но отказ тоже был чреват неприятностями. При этом у антикоммунистически настроенной жены, как ни странно, имелись в партии связи: журналист, преподаватель краковской Школы драмы Адам Полевка, член Компартии с 1932 года и депутат послевоенного Сейма, во время оккупации скрывался на хуторе у отца Барбары Лесьняк. В сентябре 1953 года, памятуя об этом, Полевка выдал Барбаре свидетельство для комиссии по трудоустройству, подтверждавшее, что ее муж состоит в СПЛ и для плодотворной работы ему необходимо оставаться в Кракове[363]363
  Gajewska A. Stanisław Lem… S. 238–239; Орлиньский В. Указ. соч. С. 153.


[Закрыть]. Другой причиной нежелания вступать в партию могла быть боязнь раскрытия подробностей своей жизни во Львове, ведь Лему пришлось бы заполнять анкету, да и собрания парторганизаций в то время, как было сказано выше, смахивали на публичные исповеди.

В 1955 году Лем поместил в «Жиче литерацке» две статьи о ядерном оружии и текст о грядущем освоении космоса, причем этот последний редколлегия не без ехидства сопроводила изображением Дон Кихота[364]364
  Gajewska A. Stanisław Lem… S. 264.


[Закрыть]. Осенью в краковском издательстве Wydawnictwo Literackie («Выдавництво литерацке»/«Литературное издательство») наконец-то вышла его многострадальная трилогия об оккупации. Лем до последнего момента не знал, как ее назвать: в мае появилось сообщение, что произведение будет носить название «Контрапункт»[365]365
  Świat. 08.05.1955. Первоначально трилогия называлась «Бегуны», затем «Огненная река». Это второе название отсылало, видимо, к Книге пророка Даниила: «Видел я, наконец, что поставлены были престолы, и воссел Ветхий днями; одеяние на Нем было бело как снег, и волосы главы Его – как чистая волна; престол Его – как пламя огня, колеса Его – пылающий огонь. Огненная река выходила и проходила пред Ним; тысячи тысяч служили Ему, и тьмы тем предстояли пред Ним; судьи сели, и раскрылись книги» (Дан. 7: 9, 10). По мнению священника Даниила Сысоева, «огненная река – это возмездие, – в которую будут брошены все падшие духи и все осатаневшие люди» (Сайт «Экзегет. Библия и толкования» – URL: https://ekzeget.ru/bible/kniga-proroka-daniila/glava-7/stih-10/ (проверено 09.08.2022)). Мы не знаем, какой смысл вкладывал Лем в свое название. Но предыдущий вариант – «Бегуны» – может отсылать к судьбе центральноевропейских евреев (см.: Orliński W. Lem wPRL-u… S. 143–144).


[Закрыть]. Но в итоге оно вышло под заголовком «Неутраченное время». Тогда же «Пшекруй» напечатал шуточную пьесу «Существуете ли вы, мистер Джонс?» – фантастическую версию древнегреческого парадокса о корабле Тесея. Уже в июне 1956 года ее перепечатали в восточногерманском Junge Welt, а два рассказа – «Путешествие двадцать второе» и «ЭДИП» (под названием «ЭСИД») – появились в советской печати: в журналах «Юность» и «Смена» соответственно. Причем «Путешествие» перевела дочь Ванды Василевской! Это было уже твердое признание: Лем – свой. А значит, может себе позволить больше. И Лем позволил: когда его попросили поделиться секретами мастерства, он написал язвительный фельетон о нехватке писчей бумаги в магазинах и поведал об ухищрениях, на которые вынужден идти литератор, чтобы решить проблему[366]366
  Lem S. Wyznanie pisarza // Życie Literackie. 24.04.1955.


[Закрыть]. Казалось бы, технический вопрос, но Лем атаковал не просто бюрократическую машину, а всю централизованную систему распределения товаров – спустя девять лет именно вопрос недостатка бумаги вызовет коллективное письмо протеста польских ученых и писателей. Лему пока все сошло с рук. Он метил все более высоко и, кажется, почувствовал вкус к поучениям: в ноябре 1955 года на страницах «Новы культуры» увидела свет его статья «О современных темах в прозе» (именно ее критиковал Щепаньский в дневнике). Статья, очевидно, задумывалась как манифест и заняла весь газетный разворот. При этом, как и в столь же масштабном тексте о писательском искусстве, никаких открытий Лем миру не предъявил – статья идеально вписывалась в курс на корректировку соцреализма в духе правды жизни. Например, Лем призывал не умалчивать о проблеме загрязнения окружающей среды в Кракове, не порочить в художественных произведениях противников социализма, придумывая им негативные черты характера, и не умалчивать о «вражеских» книгах, как будто их нет (допустим, о «Порабощенном разуме» Милоша). Еще Лем предлагал писателям осветить такие неосвоенные темы, как столкновение представителей разных экономических укладов и создание новых городов, к примеру Новы Хуты (что после «Поэмы для взрослых» звучало просто смешно). А уже в самом конце Лем восстал против теории, будто любая формация рождает зло, и немного порассуждал о партийности в литературе[367]367
  Lem S. O temacie współczesnym w prozie // Nowa Kultura. 13.11.1955.


[Закрыть]. Такой текст мог бы написать и главный редактор «Жича литерацкого» Махеек, и любой другой партийный писатель. Хоть Лем и не был членом ПОРП, он уверовал в новый строй, как апостол коммунизма Ворошильский. Лишнее подтверждение тому – сатирический рассказ «Сон президента», размещенный тогда же в «Пшекруе». Лем не просто поиздевался в нем над эмигрантскими властями, но и провел грань между довоенной отсталой Польшей, о которой якобы тосковали «лондонцы», и коммунистической Польшей будущего[368]368
  Lem S. Sen prezydenta // Przekrój. 07.08.1955. Вэмигрантском руководстве в 1947–1950 годах произошел раскол: президент Владислав Рачкевич перед смертью назначил преемником министра иностранных дел Аугуста Залеского, воспользовавшись для этого полномочиями, которые ему давала Конституция 1935 года. Остальные силы увидели в этом пилсудчиковский реванш и образовали Политический совет, не признающий распоряжений Залеского. Однако внутри Совета не захотели видеть Миколайчика из-за его «предательской» позиции касательно восточной границы, и тот создал Польский национально-демократический совет. Вся эта грызня проигравших действительно выглядела несколько юмористически (но и трагически тоже) и, конечно, вовсю использовалась коммунистической пропагандой.


[Закрыть]. При этом нельзя не заметить, что Лем не сотрудничал с паксовскими изданиями, хотя те его регулярно хвалили. В «Тыгоднике повшехном», когда тот принадлежал ПАКСу, и вовсе назвали «Неутраченное время» «одной из лучших книг Народной Польши», добавив, что роман почти сравнялся с «Хождением по мукам» Алексея Толстого[369]369
  Dworak T. Czas nieutracony // Tygodnik Powszechny. 29.04.1956.


[Закрыть]. Но Лем так и не издал у них ни строчки, не дал им ни одного интервью.

1955 год приоткрыл клапан свободы, но напор оказался так силен, что плотина пошла трещинами и на польский рынок хлынул поток книг, годами барахтавшихся в сетях цензуры. С глаз людей будто спала пелена. Важик, пробивший своей «Поэмой для взрослых» эту стену, потом говорил, что при сталинизме словно пребывал в дурдоме. Сцибор-Рыльский, вместе с Лемом переживавший за судьбу «Неутраченного времени», теперь, когда оно вышло, откликнулся на это горькими словами, вспомнив, как сам прогибался перед цензурой: «Поэтому с таким гневом я взираю на цензоров, редакторов, издателей и секретарей всякой масти – одним словом, на людей, которые тогда сидели в литературном бюро пропусков; великодушно готов разделить с ними вину, не вникая, чья доля больше, но я не собираюсь брать ее только на себя! А тем временем, пожалуйста, ни одна из этих личностей не чувствует за собой вины, все чисты и непорочны, каждый упрек их удивляет и даже хуже – обижает. Они ведь ничего не хотели, слепые исполнители директив, бедные лунатики [минувшего] этапа <…> Три года назад машинопись „Неутраченного времени“ с временным заголовком „Огненная река“ была приготовлена „Ксёнжкой и ведзой“ к изданию, я сам видел фиолетовую печать цензуры, позволявшую опубликовать произведение, и, несмотря на это, роман тогда не вышел. Что же произошло? Может, этап сменился? Нет, сменился директор издательства»[370]370
  Ścibor-Rylski A. W poszukiwaniu epickiego klucza // Nowa Kultura. 30.10.1955.


[Закрыть]. Ему вторил птенец гнезда Выки – Людвик Фляшен: «О если б этот роман появился в 1951 году! Он, несомненно, стал бы сенсацией. Схематическая критика могла бы его ерошить и рвать на куски, антисхематическая – кто знает – могла бы сделать из него знамя»[371]371
  Flaszen L. Czas rzeczywiście nieutracony // Nowa Kultura. 11.12.1955. Имелся ввиду взятый сподачи партийных властей курс на приближение соцреализма к правде жизни, названный «антисхематизмом» (в противоположность господствовавшему прежде «схематизму»).


[Закрыть]. Журналист «Дзенника польского» был более сдержан: «Первой части, компактной и очень прозрачной по конструкции, уступает вторая часть. Она разветвлена на несколько сюжетных линий и описывает мир оккупации более полно, чем мог увидеть Стефан Стшинецкий, случайно попадающий в лагерь смерти. В третьей части число линий и дел умножается еще, уничтожая даже ту композиционную связь, которая наличествовала во второй части в виде принципа единства действия, сосредоточенного вокруг судеб жителей дома, на чьем дворе находились гаражи и мастерские немецкой фирмы Rohstoferfassung»[372]372
  Skórnicki J. Próba współczesnej epiki // Dziennik Polski. 25.11.1955.


[Закрыть]. Но главное – 6 декабря 1955 года короткое сообщение о выходе «Неутраченного времени» появилось в главной газете страны Trybuna Ludu («Трыбуна люду»/«Трибуна народа»), а затем, в конце февраля 1956 года, там была опубликована целая статья, посвященная роману[373]373
  Nowa powieść Stanisława Lema // Trybuna Ludu. 06.12.1955; Kępczyńska D. Czas rzeczywiście nieutracony // Trybuna Ludu. 28.02.1956.


[Закрыть]. Лем перешел на высший уровень. И как символ этого – золотой «Крест заслуги», полученный им (награду вручали гражданским лицам за трудовые успехи или за общественную деятельность). В это же время издательство «Искры» наконец отправило в типографию «Магелланово облако», а «Пшекруй» опубликовал «Крысу в лабиринте» – клаустрофобичный триллер о метаниях внутри тонущего в болотах огромного инопланетного организма, сопровождаемых парадоксами во времени. С Лемом связался 23-летний публицист «Новы культуры» Кшиштоф Теодор Тёплиц – племянник ректора Лодзинской киношколы – и от имени творческого объединения «Кадр» предложил написать сценарий для фильма по мотивам обоих фантастических романов. Одновременно на Лема вышел представитель студии развлекательных кинофильмов «Иллюзион». Переписка с Тёплицем длилась до апреля 1956 года и закончилась тем, что делать фильм поручили все же «Иллюзиону», директором которого был 53-летний Людвик Старский, некогда писавший песенки для кабаре Qui Pro Quo, а потом работавший в ZAiKS. Поскольку перед польскими кинематографистами стояла беспрецедентная задача (они еще не снимали научно-фантастических фильмов), они договорились о совместной работе с восточногерманской студией «ДЕФА»[374]374
  Орлиньский В. Указ. соч. С. 173–174.


[Закрыть]. Лем почему-то с самого начала проникся к Старскому неприязнью, и дальнейшее сотрудничество это чувство только укрепило. Достаточно сказать, что писатель так и не увидел договора «Иллюзиона», а его сценарий после бесконечных проволочек в октябре 1957 года отвергли, предоставив свободу рук немецкой стороне[375]375
  Orliński W. Lem w PRL-u… S. 15–18.


[Закрыть]. Таким образом, Лем вышел на внешний рынок, но утратил контроль над экранизацией.