Текст книги "Эха – на!"

– Да я, Дмитрий Сергеевич, не ретивый. Я везучий. Мне с девчатами везет, не то, что некоторым. Отчего же деве юной внимание не оказать? А то ведь «любови вечной на земле» классики девам юным обещать не рекомендуют

– Ты, ежели так будешь говорить, и вторую ногу потерять рискуешь, хамло вежливое. Начитался книжек, а теперь хамишь как по– написанному.

– Дмитрий Сергеевич, если кто-то со мной так беседовать начнет, то ему и голову потерять не долго. Проверено на деле.

Немая сцена, класс цепенеет, я, чуть развалившись за партой, гляжу директору в свинячьи, гниловатые глазки. Он багровеет, но вдруг гаснет и машет в на меня рукой. Вскоре он уходит, сказав географичке, нашему классному, Галине Сергеевне, несколько дежурных фраз об учебном процессе. Галина незаметно для директора грозит мне кулаком. Она ко мне благоволит за то, что я географией не манкирую, и опасается, что сегодня же меня потащат на разборки в школьный комитет комсомола. По инициативе директора конечно же. Успеваемость моя, а я, как говорится, «квадратный отличник» – защита, несомненно, надежная, для нашей провинциальной школы редкая, и оттого «неуд» по поведению мне в четверти ни разу не ставили. Но крови попортить могут, они ведь шестерки. А Сергеич любит разбираться с неугодными не сам, но чужими грабками. Плюс к тому изводить родителей неугодных школяров частыми вызовами в школу и длиннющими сентенциями. Мой батя как – то разок послушал его и более в школу не появлялся. И маме сказал, чтобы туда – ни ногой! О директоре с той поры он редко, но с презрением говаривал: – Хлюст. Крыса. Падаль. Трус. Мелочь. Правда сейчас, через более, чем тридцать лет после окончания школы, мне иногда кажется, что и мы, и учителя, и школа, и все народное образование страны развитого социализма, были нашему директору до лампочки. Он просто имел в виду всё и вся, кроме себя любимого. И одно место рвать на британский флаг ради служебного долга не считал нужным. Ну, а что человечек был тусклый, это ведь совсем иной разговор. Через год после выпуска я узнал, что Дмитрий наш Сергеевич покинул ниву «разумного, доброго, вечного», перебравшись на должность референта первого секретаря горкома славной партии коммунистов. Вот уж действительно – мелюзга, ничтожество. Папаня мой видел его уже в новой ипостаси на одном из бесчисленных партхозсобраний: Сергеич ретиво вешал на стену, а потом снимал плакаты, схемки, графики, лозунги, таскал – устанавливал диаскоп, крутил кремальеру, фильм агитационный демонстрировал. Портфельчик за первым нес. Туда ему и дорога. Шакалу шакалья доля.

На уроках литературы в старших классах царил упорядоченный хаос. Нет, нет вы не ослышались. Именно так, поскольку хаос был в порядке вещей волею преподавателя Натальи Ивановны. Уж больно женщина нам попалась эксцентричная, темпераментная, заводная. Поднимет она, бывало, кого-нибудь из-за парты и начинает прямо с места спрашивать. И вот тут, даже если ни в зуб ногой, то есть полный нихт ферштейн, сдаваться не следовало. Нужно было грамотно отдать инициативу в диалоге неутомимой мадам Прошиной. Она – высокая, довольно крупная, высокая, за метр семьдесят пять, не иначе, стрижка каре, волосы черные– черные, всегда слегка, даже кокетливо так, растрепаны, глаза горят и шаг стремителен. В кабинет врывается, словно штурмует. Журналом шлеп о стол и сходу:

– Итак, Горшков, роман Льва Толстого «Война и Мир», Тихон Щербатый и Платон Коротаев! Кто они? Что в них такого интересного?

– Русские солдаты, Наталья Ивановна. Родину любят!

– Так! Так! Русские! Правильно! Правда Щербатый не совсем солдат ну, да ладно. Бог с ним. Но чем же они нам интересны? Наверное все– таки это очень разные типажи? Да? Да?

– Да, Наталья Ивановна.

– Вот! Но в чем же их разница? Ведь Щербатый– ловкий, сметливый, смелый, удачливый крестьянин – партизан! Да?

– Да!

– Но почему же именно Платон Коротаев, и не Щербатый– воплощение всего русского? Ведь Коротаев тихий, совестливый, даже набожный человек? Да? И уж явно лишен лидерских качеств. Да? Однако же привлекателен, ему хочется доверять. Да?

– Да, Наталья Ивановна. И я об этом. В том смысле, что доверять хочется. – и так до окончания темы или вообще урока. В результате Горшок получил свою четверку и училка осталась довольна, выговорилась и пар стравила. Игорь Шульгин подсчитал, что на уроке наша литераторша способна произнести «Да» около ста тридцати раз. Наталья была приличным человеком, пусть со странностями, абсолютно безобидным и не злым. Она могла наорать на нерадивого, выражаясь при этом даже изысканно, но ничуть не оскорбительно. Предмет свой она обожала до поклонения и порой, растратив последние силы в бесплодных стараниях добиться от ученичка вразумительного ответа, могла вдруг, рухнув на свой стул, спросить шестнадцатилетнего кобла: «Почему же ты такой ленивый ребенок?», – и уже обращаясь к классу: «Почему вы такие молчаливые, злобные дети?». Дети, надо же. Эти дети, только заслышав на истории государства и права наименование «Уголовно – процессуальный кодекс», чуть ли не хором и почти в голос грохали: «Ха! Просексуальный! А-а-а!». Как в песне поется «наше время пришло…». Да, пришло. Тот же Игорек Шульгин, он же Шуля, на уроке пытался вполне серьезно высчитать радиусы некоторых телесных изгибов Натальи Ивановны на основе визуальных неконтактных измерений линейкой с учетом перспективы. И даже что -то там этакое вычислил. Ему Горшок потом сказал: «Ты, Шуля, в Натаху втрескался, вот и сдвинулась крыша набекрень. Она баба, конечно, хоть куда. И не уродина. Но лет двадцать я бы ей сбросил. Тогда можно было бы подкатывать».

Коротаев Коротаевым, но мне врач знакомый рассказывал, как один его пациент жаловался, что разменяв шестой десяток, вдруг стал он сентиментальным и характером помягчел. Дескать, прежде решительный и жесткий, стал он людей жалеть, и конкретно и абстрактно, практически перестал смотреть криминальную хронику, котенка с улицы подобрал и домой к себе определил, вдруг пацанам во дворе, коих ранее не жаловал и гонял, велосипед по случаю починил, потом змея воздушного сделал, а однажды на билеты в кино денег подкинул. А тревожился дяденька этот подобревший с годами по поводу того, не является ли сия симптоматика признаками ранней старческой деменции сиречь слабоумия, а то ведь врач ему о чем – то подобном толковал. Возрадуемся, братия и сестры, мы живем в мире, где так или иначе, но вежливость считается признаком слабости, а доброта – свидельством утраты разума. Аминь да и только, прости меня, Господи, грешного!

На трибуне актового зала, в приступе декоративного пафоса, декан нашего факультета доцент Хомяков подводил итоги завершившейся неделю назад морковоуборочной страды. Лакированная фанерная конструкция, казалось, вот – вот развалится от яростных, снабженных агрессивной жестикуляцией, тирад декана, лицо которого апоплексически покраснело, резко контрастируя с пепельно – седой шевелюрой. «Свекла вареная под снегом», – подумал я и понял, что изобрел нечто новое в кулинарии. Вот и попробуй, соскочи в один миг с треклятой совхозной темы. Доктор Равик в «Триумфальной арке» подумал, глядючи на желтозубый оскал седобородого профессора Дюрана: «Словно кто – то помочился в снег». «Ну, началось, опять завелся, хватит на сегодня образного мышления», – сказал я сам себе и вновь обратился к трибуне.

– Вы, дорогие мои друзья, совершили трудовой подвиг, – Хомяков прямо-таки соловьем заливался, впрочем уже в силу фамилии со «славным российским птахом» сходства не имея, а внешне и подавно, мягко говоря, грузноват деканчик, что и говорить. – Давненько уже уборка моркови на полях подшефного совхоза не завершалась с таким перевыполнением планового объема, – доцент резко полуобернулся в сторону президиума, качнув при этом обычно монументально неподвижными брылями щек. – И я обращаюсь, как декан факультета и коммунист, к руководству сельхозотряда, к комитету комсомола и парткому института, к профсоюзному студенческому активу, чтобы они совместными усилиями составили список наиболее отличившихся на трудовой вахте студентов, аспирантов и преподавателей. Этот почетный список должен всегда лежать у меня на рабочем столе…

– Чтобы в любой момент он мог с полным правом сказать любому пришедшему ко мне передовику, пошел ты на кукуй, работяга, – шепнул мне на ухо сидевший рядом Боб.

Эпоха массовой, значит, культуры. Сие означает, что жизнь каждого из нас состоит в служении этой вот самой культуре. Хочешь ты или не хочешь, а служишь. Процесс глобальный. Ни более, ни менее. Жизнь большинства сегодня лишь элемент массовой культуры, иначе, шоу – бизнеса. Шоу – бизнес нынче – это наше всё. И в прямом, и в переносном смысле. Не трепыхайтесь, не юлите. Стоит какому – либо явлению выпрыгнуть на общественный уровень выше регионального, и пошло – поехало – поплыло. Однако же, согласитесь, не всем, пардон, пенки с этого иметь, кто не имеет лавэ, тот его платит. За что? За зрелища, дорогие мои. А на пайку серого сами уж крутитесь, зарабатывайте. Действа у нас масштабные, глобальные, воистину массовые. В любом деле, в любом направлении. Массовость приветствуется. Какой же еще прикажете быть культуре? А то, что практически все происходящее в полосе массокульфронта на самом деле – повальное вопиющее культурное фиаско, никому не интересно. Неинтересно, ибо любую установку можно счесть условной. Да и выдумали нечто несуразное, ишь ты, безкультурье! А сами – то, сами. Нет, академический уровень – сухо, педантично, старо и неинтересно. Интересно, если «все на продажу». Кстати, тут и с академическим уровнем не все столь уж безнадежно. Нераскрученное раскрутим, а остальное само уже завертелось, спонтанно. И довольно рассуждать об этом или тебя объявят резонерствующим, не умеющим жить, неудачником. И даже близкие люди будут считать тебя идиотом. Жалеть будут или сочувствовать будут, но, и симпатизируя, волей– неволей начнут относится к тебе снисходительно. Оттого, что противопоставив свою позицию позиции большинства, ты становишься неудобен, более того – опасен, в том числе, и весьма часто, для родных и близких. Это называется выпадением из реальности. А ежели тебя реальность не устраивает, что революцию делать прикажете? А? Весь путь эволюции и процесс исторического развития так и не смогли вразумить прогрессивное человечество, что ничего хорошего и доброго, ничего полезного и передового не было за тысячи лет совершено силой, давлением, запретами, ограничениями, террором, массовым истреблением неугодных, ссылками, высылками, лагерным заключением сиречь революционными лавинообразными переменами, неминуемо ведущими к массовому, неумолимому кровопролитию. Точнее сказать запреты и ограничения для человека имели и должны иметь прежде всего не юридический, но морально – нравственный, духовный характер. Они должны быть в сердцах и душах. Нас заставили об этом забыть в прошлом веке либералы и коричневые. По сути все западные либеральные свободы ведут к фашизму на индивидуальном потребительском уровне. Можно все, ограничений нет, ежели ты из «наших», мораль условна, нравы – личное дело каждого. Но уж коли ты, братец, наших уставов не чтишь, значит – ату, тебя. И берегись, со свету сживем. И вновь тишь, да гладь. И только так. Никак иначе. Если ты не с нами, значит – против нас, значит враг и подлежишь неминуемо упразднению, устранению, искоренению. Способов сколь угодно отыщется. Натуральный фашизм, лишающий инакомыслящего права на существование. Если ты не хочешь наших свобод, никаких иных не получишь точно, ибо иные свободы, иные ограничения, иные взгляды – отсталы и преступны. Персонифицированный, индивидуальный фашизм. Ну, да из микро всегда вырастет макро. Интегральное исчисление – штука всеобъемлющая, не подводит.

А можно делать и по-иному. Не скатываясь в коричневую зловонную яму расовых фанаберий. Наоборот, вперед, товарищи, всем дружным и веселым, задорным Интернационалом под красным знаменем труда и под прикрытием величайшей идеи коллективного шествия в светлое будущее, которое зовется коммунизмом! Никакого фашизма тут и в помине нет, ну нет и все. Однако, восстановите – ка хронологию событий российских от проклятого тысяча девятьсот семнадцатолго… Вначале, носители новых идей, русского человека почти убили, объявив ущербными лучшие черты национального характера, потом долго лишали его малейших проблесков способности к национальной самоидентификации, а затем, общими с забугорными либералами усилиями, скинули полуживой скелет, дотянувший до «лучших времен», в бездонную пропасть всемирного потребления, сил да ума – разума набираться, старайся, де, старатель. И мы стараемся. А жизнь тех, кто супротив трепыхается, зачастую сопровождается следующим комментарием:

 
Зайку бросила хозяйка.
Бобылём остался зайка.
«Со стакана слезть» не смог
И накрылся теремок.
 

Эту присказку сочинил я. Я знаю, как подобное происходит. Это могло произойти и со мной. Уже не раз. Меня спасает Господь, тем, что милует, что жена моя, терпит и прощает в конце концов, что дочура и сынишка понимают, а поэзия не отпускает и тянет вперед. А неподалеку роятся – клубятся доброхоты, всегда готовые, по их мнению, придти на помощь, дать совет, подставить плечо, хоть и пожурив при этом. Всегда такие правильные, знающие, что и как нужно делать, выстиранные, если не застиранные, выглаженные, если не залежалые. И никуда от них не денешься, хоть один, а найдется поблизости, всегда готовый к употреблению: вот он я, располагайте мной, пользуйтесь. Особенно худо, когда близкие друзья начинают доброхотствовать. Невыносимо. Блевать тянет. И вновь разговоры о силе и слабости, о мотивации, о…, о…, о…

 
Важней всего погода в доме,
Где ты и я в глубокой коме…
 

Да пошли вы, милые и добрые! Я страшно рад, что не стал и не стану таким, как вы… А Глеб Яковлевич припечатал раз и навсегда:

«Тебя спасет помада,

Его спасет работа.

Меня ж спасать не надо,

Мне что – то неохота.»

И отвалите…

Телефонный звонок был довольно неожиданным. Хвалебную бумажку о собственных достижениях и заслугах, именуемую нынче на французский лад «резюме» я отослал на заводское «мыло» месяцев семь – восемь назад. Увидел объявление в газете, мол требуется заводу «Стройконструкт» начальник отдела снабжения и все такое, ну и кинул им для ознакомления свою трудовую биографию. Ответом мне была мертвая тишина, я не удивился, не обиделся и не расстроился. Привык – с, знаете ли, да и не в моей манере страдать по подобным поводам. Время шло своим чередом, я уж и думать о той несостоявшейся вакансии забыл, и тут нате вам, приглашаем завтра в четырнадцать, в приемную… Ладно, зовут – прибудем, не переломимся…

Прибыл. На проходной пожилой, и вероятно не вполне адекватный, дядя – тормоз, очень долго врубался в смысл происходящего, а именно, кто я есть такой и чего мне, грешному, собственно от него нужно? С некоторым усилием объяснил, и он, не без напряжения, все – таки понял, позвонив наконец – то секретарю и следом выписав мне временный пропуск. Я брел как мне показалось к вновь возведенному заводскому корпусу, единственному, действующему сейчас из всех производственных мощностей, плелся, увязая в расквашенном апрельском снегу, по старым железнодорожным путям, уже не нужным и заброшенным. Дорога для авто шла параллельно, но её скрывала огромная, длинная лужа, ни дать, ни взять – тёщин язык, и я предпочел шпалы и снег.

На поверку новый корпус оказался очень даже старым, просто снаружи его отделали – облицевали современным материалом, я толком не понял, каким именно, и покрасили в небесно-голубой цвет. У меня еще мелькнула мысль, мол, зря они такой колер выбрали, рядом корпорация, все своей грязью – пылью занесет, закидает вскорости. Внутри же здания все напоминало о старых, добрых временах самого развитого и гуманного общественного строя на планете. Глухие стены в многослойном панцире салатной масляной краски, оконные рамы и дверные блоки, родом из моего детства, таблички на дверях кабинетов, забранные помутневшим оргстеклом, полутемные коридоры.

Директор производил впечатление вполне интеллигентного, вежливого человека. Был он худощав, располагающей к себе внешности, доброжелателе и несуетлив. Редкий, почти исчезнувший ныне тип руководителя, вытесненный наглым, хамоватым, красномордым бычьем избыточного веса, в лучшем случае имеющим самый поверхностный производственный опыт. Зато главбух была в порядке. И целиком искупала всю утонченность руководителя. В молодости очевидно, она конституцией своей наверняка подходила под образную квалификацию, нашедшую отражение в строчках частушки: «Все милашки, как милашки, а моя, как пузырек…». Однако годы не прошли даром и означенный пузырек давно уже превратился в более емкую посуду, прямо скажем, в бочонок или крупномасштабную бадью. На широком, отечном лице заслуженной финансистки отдельной жизнью жили большие карие глаза, быстрые, недоверчивые, постоянно прощупывающие собеседника в надежде обнаружить неминуемый подвох, ложь, обман, и докопаться, в чем тут его, оппонента, выгода? Словом, известная формула – «о, нет, я считаю, что человеку следует доверять только в самом крайнем случае» – в действии. Но и только. Скажу откровенно, что общение с этими чрезвычайно приятными людьми меня откровенно разочаровало. Скользкий полунамек дамы, мол, снабженец, если он настоящий, должен уметь брать нужные материалы в долг, ежели что, вон у нас прежний, который Алексей Еремеич, аж на пять миллионов в кредит брал… А директор, узнав за какую конкретно зарплату я готов продавать беззаветно а свои профессиональные навыки и энергию, вздыхая, признался, что вознаграждение за труд главного логиста у них предусмотрено небольшое, но, дескать, это решаемо впоследствии, а пока вот… Столько грузчик в городе в сетевых лабазах вполне зарабатывает, в условиях практически полной безответственности за свои действия, сказал я ему в ответ. Тетенька вякнула было, что и столица не сразу строилась, надо посмотреть на человека, на что я ей напомнил, что столица и слезам не верит, и аргументы в пользу бедных здесь не канают, пахать на вас даром, ищите дураков на стороне, а ежели хотите спрашивать с работника, извольте платить. Я, если и продаюсь, то дорого. И понял, что разговор окончен. Правда у меня еще раз уточнили контактные телефоны, осведомились, не буду ли я против поработать, если представиться возможность, в производственном подразделении, мастером или даже начальником цеха, и все. Мне показалось, что парочка эта рассталась сор мной, испытывая некоторое облегчение. Впрочем, взаимно. Счастливо оставаться, несостоявшиеся коллеги, среднеклассники.

Рослый, атлетического вида чернокожий парень, в обиходе тех лет – снежок, был явно навеселе и куражась, прохаживался гоголем взад – вперед по трамвайной остановке, цепляясь без повода, конечно же, к кому придется. Ему не отвечали и явно сторонились. Кто его, африканца рефренова, разберет. Может сынок ихней шишки какой – нить, потом хлопот не оберешься, международный скандальчик расхлебывать. Время – то на дворе опять непонятное, контора, всем известная, в фаворе, министр внутренний сам себя, без суда, как говорится, и следствия, к высшей мере… Ну и значит по всему лучше с этим пьяным гостем не вязаться. Мы с Ныряичем подошли на остановку около полуночи, вынырнув из метро. Припозднились, в кино ходили, там сдвоенный показ был, сначала «Пацаны», а потом «Генералы песчаных карьеров», вот, решили детство вспомнить. Пора бы конечно уже и трамвайчику подгрести, а то крупка льдистая с ветерком, да все в лицо, как ни повернись, и желудок сигналит, ужина требует, право слово. Клоун этот темнокожий тоже заманал мелькать, судя по всему, так просто он не успокоится. Вот опять у мужика прикурить просит, так, а теперь девчонка ему понадобилась. Достал угнетенный, его концерт точно добром не закончится.

– Эка его распирает. Точно вквасил не меньше пары стаканов без закуси. Правда, он кабаняка здоровый, – Ныряич недобро ухмыльнулся, не отрывая глаз от снежка, шмыгнул носом.

– Это у него революционный кураж. Сбежал с плантаций, вот и веселиться, волю чует. Ему только большой белой женщины не хватает, для окончательно самоутверждения, – ответил я и решил все – таки, несмотря на погодку гадкую, закурить.

– За девчонками дело не станет, найдутся интернационалистки. Во, Слесарь, и трамвай подходит, стоило только тебе зажигалкой клацнуть… И гляди, гляди, этот явно к нам рулить намылился. Давай только спокойнее, не психуй, а там распишем по си бемоль, —

Ныряич любил порой употребить красивую фигуру речи. Примечательно, что подобное выражение я слышал однажды из уст трубача военно – морского оркестра. Трамвай в один вагончик, сыпанув на повороте стекляшками звонка, подкатил к остановке. Мы с Ныряичем внутрь не торопились, пропуская народ перед собой. Снежок и вправду направлялся к нам, он несколько раз махнул призывно рукой явно в наш адрес и как-то само собой получилось, что я оказался на входе в вагончик сразу следом за ним. Он вполголоса бормотал нечто на своем птичьем языке, затем вдруг резко обернулся и ухмыляясь попытался похлопать меня ладонью по щеке.

Левая моя рука уже лежала на поручне, я только вцепился в него посильнее, отклонившись чуть назад от пощечины, и в следующее мгновенье подпрыгнул повыше, оттолкнувшись и от поручня и, встав вровень со снежком, тут же врезал ему справа, почти прямым в область скулы. Он явно не ждал такой развязки и упал ничком, задев затылком плнксиглассовый колпак билетной кассы, и растянулся в проходе, проворно освобожденном стоявшими там пассажирами. Я стоял и смотрел на него не испытывая никаких эмоций, цвет его кожи не играл сейчас никакой роли, с соотечественником в подобной ситуации я тоже не стал бы церемониться. Ныряич ткнул меня кулаком в бок и вполголоса пробасил :

– Ну, ты, Слесарь, зверюга. Убийца и бандит, ни рефрена не интернационалист, – и весело захихикал.

Трамвай между тем тронулся и набирал ход. Люди в вагоне одобрительно гомонили, показывали на меня пальцами, среди красноречивых жестов преобладал кулак с поднятым вверх большим пальцем, дескать, во, знай наших! Приземистый, поперек себя шире, бугай в форме гражданского летчика похлопал меня по плечу и одарил поощрительной улыбкой. А потом наклонился к закопошившемуся на полу снежку, одним рывком руки поднял его на ноги и выпихнул в удивительно вовремя открывшуюся на остановке дверь. В общем, на четыре остановки я стал всеобщим любимцем, потом еще хлебнул недолгой популярности в общаге, ибо мою эскападу видели знакомые девчата с младшего курса. Ехавшие в этом же трамвае, только заходившие через переднюю дверь и наблюдавшие все на расстоянии. А потом все закончилось. И правильно. Как позднее сказал один киногерой: «Зачем нам слава? Нам слава не нужна». И жизнь впоследствии не раз еще предоставила возможность убедиться в справедливости этой весьма разумной сентенции.

Поначалу уроки в девятых классах нашей, только что открытой, средней школы, превращались для молоденькой химички Жанны Валентиновны если не в кошмар, то в весьма близкое его подобие. Да и разве могло быть иначе, если ученикам по шестнадцать, а учителю двадцать один. У неё за плечами – то что было? Десятилетка и четыре года педвуза. Как ей справиться с толпой дураков, достигших половой зрелости и желающих видеть в молоденьком педагоге лишь весьма привлекательную особу женского пола. Чего мы только не вытворяли! Постоянно уводили Жанну от темы урока, задавая бесчисленные дурацкие и двусмысленные вопросы, насчет мужа, поклонников, кавалеров, домашнего адреса, предлагали проводить домой, осведомлялись, что она делает нынче вечером, приглашали на танцы, и даже за грибами, и на рыбалку, игнорируя при этом возмущение одноклассниц, не раз срывали лабораторные, смешивая – сливая все реактивы в одну кучу, со всеми вытекающими – выплескивающимися – воспламеняющимися последствиями. Доходило даже до откровенного хамства, когда некоторые особенно обиженные совершенно по делу влепленным бананом то есть неудом, а то и откровенным колом, вполголоса и даже громче произносили имевшую хождение в те годы издевательскую строчку: «Ума нет – иди в пед». Однажды, найдя в химической кладовой невесть откуда там взявшийся ручной компрессор, мы притащили его в класс и понаставили девчонкам и кое– кому из парней синюшных колечек, присоединяя тоненький шланг то к шее, то к руке и крутя при этом колесо компрессора в обратную сторону, создавая разрежение. Попытка Жанны Владимировны устроить нам разнос успеха не имела, мы просто вслух предположили, что ей завидно и тоже хочется заиметь пару – тройку таких «засосиков», пообещав, что можем устроить, после урока, в кладовке. А когда она выставила Горшка, Шулю и меня из класса, то вслед за нами, по собственной инициативе устремились Захар с Барином, объяснив, что им скучно без нас, а так хоть в теннис настольный поиграем, двое на двое и судья. Надо отдать химичке должное, она никогда не жаловалась на нас завучу или директору. Она терпела, обижалась, переживала, но вообще никого не сдавала. И мы очень скоро это оценили должным образом. И как – то не сговариваясь, перестали пороть ерунду. Напротив, помогли повесить в классе новые карнизы и шторы, покрасили дверь и так еще, по – мелочи, отремонтировали кое – что в кладовой, и впоследствии не отказывали Жанне в помощи, даже сами вызывались, опережая просьбы. Да и учиться стали вполне сносно, в общей массе. Сплошная идиллия на фоне гомологических углеводородных рядов, бензольных колец, жирных кислот и полимеров. Бывает…

Странно, я пожалуй впервые за долгие годы начал столь подробно вспоминать школьные годы и детство. А прежде обращался к ним крайне редко, точно табу какое– то имелось. Свое отношение с детством я определил однажды так:

 
Детство я не то, чтобы не помню,
Просто я о нем не вспоминаю.
 

Между тем ничего особенного, в смысле страшного, там не было. Все нормально, все как у всех. А вот поди ж ты…

Шахтерский заполярный город, детский сад «Теремок», мне три с половиной года. Я стою в раздевалке и слушаю, как воспитательница выговаривает отцу, пришедшему за мной:

– Ваш сын совершенно неуправляем, он меня не слушает, делает все по-своему, он и еще три – четыре ребенка, мальчика то есть, играют отдельно от всех, никого к себе не подпускают, надо что-то делать, мы даже в угол их ставим. А ваш убегает из угла…

Воспитательница глядит на батю снизу вверх, высоко задрав голову, иначе она бы говорила ему в живот. У неё мелкие черты лица и волосы забраны в узелок на затылке. Даже я, трехлетний шкет, ощущаю, насколько моя наставница миниатюрна и, вместе с тем, несносна. Я просто не хочу находиться рядом с ней, поэтому всегда стараюсь забиться в укромное место, чтобы меня там не трогали. Аналогичным образом поступают и мои невольные товарищи, те самые три – четыре пацана. Просто эта тетя нам не подходит, а мы не подходим ей. Но мы молчим об это потому, что… да не знаю я почему. Папка говорил, мол жаловаться и ябедничать – последнее дело, мужик так не поступает. Тут я понимаю, что отвлекся и вновь прислушиваюсь к монологу Марины Викторовны:

– Очевидно Вам, как отцу следует больше уделять внимания воспитанию сына в духе уважения к старшим, вы должны принять меры иначе мы их примем и вам придется искать для вашего ребенка другой детсад….

У меня в шкафчике, на полке для шапки есть пистолет, сейчас я ей устрою…

Батя потом неделю или больше рассказывал, хохоча, всем друзьям, как сынок за него вступился и, что теперь он за свою старость спокоен, защитник растет.

Я шагнул к шкафчику и, открыв дверцу, пошарил рукой на полке под шапкой. Рукоятка пистолетика сама легла в ладонь и я стиснул её, посильнее, ощутив рифленку боковых накладок… До сих пор помню перекошенный рот Марины свет Викторовны и панику в её глазах. А все потому, что я прицелился в неё, держа пистолетик в вытянутой руке, и угрожающе звонко отчеканил: – Если ты будешь еще раз кричать на моего папочку, я тебя застрелю. В другой детсад родители определили меня дня через два после этой эскапады. В «Березке» я прижился сразу и ничего подобного там уже не происходило. Напротив, там, кажется, я даже бывал счастлив. А нынче вот так:

 
Я счастливый обладатель
Сумасшедшего добра:
Как пропел один старатель,
На окне, мол, ни пера.
Заявляю, не жалея,
Что использую клише,
Ибо много тяжелее
Жить «с геранью» на душе.
 

Однако же «что такое счастье, это каждый понимал по – своему», и оспаривать сие заявление не стоит. Пожалуй тут бывший чоновец, обеспечивавший, по юношескому недомыслию, безоглядно и не чинясь в средствах, благополучную жизнь не доросшего до столь высоких истин собственного народа, впоследствии блестящий, хоть и неоднозначный совершенно, детский писатель, оказался полностью прав. Определение сущности счастья столь же бесполезное занятие, как и определение сущности любви. Можно пенять на обстоятельства, стенать и посыпать голову пеплом, но все это из области натужного, бездарного лицедейства. Вдобавок у меня просто нет времени на подобные занятия. Самокопание или, как модно выражаться, рефлексия в той или иной степени конечно же присутствует, но имеет характер спонтанный и естественный. По аналогии с работой желудочно – кишечного тракта я бы назвал такой процесс мозговарением. Котелок, слава Богу, фурычит покуда, душонка трепещет то и дело, значит и факт существования особи рода человеческого налицо. Мыслительный процесс безусловно подконтролен и вариативен в том смысле, что возможен диалог с самим собой. Альтер-эго еще никто не отменял. И опять-таки главное не увлекаться. Рефлексируя, можно пойти на поводу у сиюминутных эмоций и тогда….

 
Змея, поужинав хвостом,
Башку сложила под кустом.
Чего не съешь, оголодав!
Когда б заморским был удав,
Клянусь, так думал бы и я.
Но это русская змея,
И значит дело не в харчах,
От рефлексии гад зачах
И хвост по шею откусил.
Не всякому хватает сил
«Из кожи вон» всю жизнь ползти,
С этапов «светлого пути»
Имея «кислой шерсти» клок,
Точнее сброшенный чулок
По всем статьям, казалось бы,
Надежно сотканной судьбы…
 

Ну и далее примерно в том же духе.

Я родился как раз в год Змеи. Мне нравятся змеи. И еще крокодилы. Фу – у – у? А почему, собственно, фу – у – у? Разве гады виноваты, что родились гадами? К тому же я, кроме прочих зверюшек, люблю зайцев и котов, мишек и кабанов, волков и енотов. И гигантских варанов с далекого острова в теплом океане. Соблюдаю, так сказать, динамическое равновесие в своих привязанностях, не отрицая и вполне уважая закон не убывания энтропии. В свое время я сбросил старую кожу, но голым не остался. Значит процесс был оправдан и необходим. Зато в новой ипостаси своей я получил возможность ходить сам по себе, подобно коту. Не самый дохлый вариант в наших джунглях.