Текст книги "Эха – на!"

Наверное, с учетом вышеизложенного, я очень легкомысленный человек. Даже скорее всего, ибо в свои годы, для иных вполне солидные, веду довольно беспечную жизнь, по крайней мере с виду, выдаю иногда некие публицистические статейки, но чаще вирши и песенки, не упуская случая проорать свои шедевры со сцены, желательно при возможно большем скоплении почтеннейшей публики, иногда весьма злоупотребляю спиртными напитками и не имею прочной материальной базы. Я пишу эти строки, обуреваемый попутно размышлениями на тему возвращения долгов своему издателю и прочим кредиторам на фоне назревшей необходимости побывать наконец– то с визитом где – нибудь в центре, ибо давненько не выбирался. Сейчас денег на паломничество нет и где их искать, пока не ясно. Вообще мои с коллегами вояжи на всевозможные литературные форумы и фестивали авторской песни напоминают песню: «Ехали на пОминки калеки. Вез их безколесый грузовик…». Хронический финансовый цейтнот, если допустимо так выражаться. Большинство граждан нашей сказочной страны, а равно, уверен, и остальной части земного шара, считает труд поэтов и бардов никчемным занятием. Точнее, наверное, уделом слегка тронутых. Только вот советую вспомнить мудрую реплику одного киноперсонажа: «А вы полагаете, что на гитаре играть проще, чем лопатой работать?». Исполать вам, деловые люди! Но смею в свою очередь заметить, что на мой взгляд нет в мире участи более жалкой и ничтожной, чем судьба современного среднего класса. И первые, и последние его представители просто напросто рабы, рабы, сумевшие выгодно заложить собственную жизнь в ломбард кажущегося благополучия. Они программируемы и абсолютно управляемы. Они прозаичны до серости. Они скучны и пропахли нафталином прописных резонов. Они внешне деловиты, но лишены свободной воли, они из муравейника, где каждый делает то, что ему велено, вне зависимости от согласия или несогласия. Ибо надо, ибо все так делают. Они до поры до времени благополучны и обеспечены. но ведь и

 
Крысы, при случае,
Купят благополучие.
 

И я не умею им завидовать. Слишком много мерзостей на земле сотворено именно под девизом – так надо, так необходимо, не себя одного во имя, но во имя народа. Знакомая мотивация, даже слишком знакомая. Куда мы угодили с подобными лозунгами, и самим не разобраться, и со стороны – темный лес. Ан нет, коллективный разум живуч и популярен. Многим кажется, мол, гуртом, оно легче. И действительно легче. Но нет ничего опаснее толпы. Толпа никогда не сознается в совершенных преступных ошибках. Толпа всегда будет неосознанно права, а когда рассыплется розно, каждый в отдельности тем более найдет себе оправдание. Правда, пролитой крови и загубленных душ нельзя уже будет, ни счесть, ни вернуть. И это вам не теория, это существовавшая и существующая практика. К сожалению. И вот после всего сказанного, резвые, язвительные оппоненты на меня так и накинуться, ага, мол, толпы не любишь, а сам – то, сам – то, вспомни, как всем кагалом на дискотеку рванули, в общаге, сержанту – в рыло, комсомольских активистов – в сторону! Гуртом ведь, гуртом, а? Да, было дело. Не отпираюсь. Но кто же Вам, дорогие мои, сказал, что я рассказанным горжусь? И рядом не было. Я лишь поведал вкратце о жизненном эпизоде, имевшем место в действительности. Там одна дурь родила другую. Иллюстрация к идиотским запретам и ограничениям, и адекватным по идиотизму попыткам с таковыми бороться. Не более.

Кстати, я тут плакался – плакался, а намедни вернулся из культурной столицы, где имел честь отыграть сольный концерт во вполне приличном банкетном зале одного из весьма презентабельных кабаков. Вот видите, и на моей улице случаются праздники. Опять же заработанные честным выступлением деньги компенсировали очередную безгонорарную публикацию в очень уважаемом литературном журнале. Так, что все оказалось тип – топ. Конечно же, само собой ничего не происходит, сестренка моя, храни её Господь, со своей товаркой (да и ей не хворать!) всё организовали, с усердием и пристрастием, любой такому вниманию позавидовал бы. Я сам устроил не один десяток подобных выступлений, поэтому могу оценить степень усилий и количество совершенных действий. Впечатляет. Афиши достойные, буклеты, билеты, лотерея с моими книгами в качестве призов… Когда в дело впрягается русская женщина – тушите свет и сливайте воду… И в сторонку…. В сторонку… А то зашибёт ненароком.

Мэл, «во всей красе и преподобии», с лунообразным от бороды и шевелюры ликом, с ног до головы популярный и всеми любимый – уважаемый, в очередной раз прибыл на заграничный один фестиваль, как ни странно русской авторской песни, а один небольшой городок очень спокойной и уравновешенной страны тысячи озер. Несмотря на имеющийся до известной степени языковой барьер, российские барды пользовались здесь приличной популярностью и гала – концерт регулярно посещали не только обычные жители города, но и его мэр со свитой муниципальных чиновников. Оно и понятно, событие по всем статьям для городка немалое, и русских окрест и подальше хватает, опять же играют – поют барды очень прилично, отчего же не послушать?! Мэл, являясь по всем статьям поэтическим лидером движения, и здесь, с подачи организаторов удостаивался особого внимания. Одна бойкая и продвинутая в русском языке молоденькая журналистка взялась переводить его стихи на язык родных сосен. Журналистку звали Мериё или Мерие, оставим дифтонги в покое, была она, судя по всему, человеком тонкой душевной организации, и так её вирши Мэла впечатляли и поражали, что она порой плакала над переводами, в чем не стеснялась признаться тем же нашим устроителям фестиваля. По приезду почетнейшего гостя, хозяева фестиваля решили поведать ему, автору, о столь удивительном факте, пусть, мол, оценит, каков успех – Мерие плачет! А? Вот именно эту фразу, девушки, а организаторы были сплошь прекрасного пола (как и в моем случае, я же говорил, не мешайте русским дамам!!!), и повторяли на все лады несчетное количество раз. Мэл был действительно растроган, и впрямь, шутка ли, если уж мэрия плачет в полном составе, чиновники, казенщина, а вот поди ж ты, проняло! А? Мэрия плачет! Успех! Успех! Ай, да Мэлик, ай, да… Выяснилось все, конечно же, довольно скоро. Пришла журналистка, её представили предмету поэтического обожания, до коего и дошло – доехало, в чем собственно дело. Смеялись долго, наши по – русски, Мерие по – своему. Но никакого перевода уже не требовалось.

Тем летом я гостил в питерских окрестностях, изредка совершая набеги в пределы города трех, что б им ни дна, ни покрышки, революций, при этом неминуемо встречаясь с Тохой. Гудели конечно же, куда денешься, гулеванили. Сидим вот мы с ним как-то в летней кафешке, принимаем не торопясь, под шашлыки – чебуреки, беседу ведем солидную, застольную, одновременно прикидывая, куда потом податься, чем заняться. Тут Тоха и говорит:

– Слушай, Длинный, я все придумал, сегодня поедем в область, не в пригород, говорю, а существенно южнее, у меня же там дом куплен, жилой кстати, с семьей там регулярно отдыхаю, а завтра вечером в местном боулинг – центре я концерт устраиваю, заранее с хозяином добазарился, а парни приедут, двое шансон лабают – поют, а третий – солист групешника эстрадного, этого, как его, которые про «моя любовь жива…», ну, понял? Як чему веду, давай – ка ты это трио разбавишь авторской песней. Будет наверное самое то, разнообразно.

– Тоха, – я собственно был не против, но…

– Во – первых, у меня гитары с собой нет, а во – вторых, там в этом боулинге что, кабачок есть? Ну, вот, видишь, и кто же будет в кабаке авторскую песню слушать. Начнут быковать…

– Никто там быковать не будет, оговорено все с охраной, быков за дверь сразу же. Опять же денежку немного заработаешь, ведь нелишняя, а? А гитару парни с собой привезут обязательно, я еще звякну вдобавок. Но там, судя по всему, Диня с Валькой будут под минусовки стараться, а Петяша, как раз, под инструмент, он сам играет.

Я согласился конечно. Чего ломаться в самом деле, коли так. Не впервой, зовут – споем, сыграем. Мы посидели еще часок за столиком, потом взяли тачку, снарядились в дорогу, заехав в круглосуточсник, и отбыли в областные пространства.

Ресторанчик в боулинге был совсем небольшой, слева от входа, вдоль всей стены простиралась барная стойка, напротив, через зальчик с двумя десятками столиков, располагался подиум, служащий сценой, в центре которого до самого потолка конечно же, высился хромированный шест недвусмысленного назначения. В самом углу стояла трибунка с микшерским пультом, а около нее сиротливо притулилась стойка для микрофона. Мы поинтересовались у администратора, можно ли убрать шест? Коренастый, краснолицый, какой-то весь тугой, того и гляди, лопнет, забрызгав своим содержимым весь интерьер, он ухмыльнулся и успокоил:

– Да куда его убирать. А вдруг кому – то поплясать захочется, в смысле, из публики. У нас регулярно девки на подиум рвутся, такие заводные по пьяни, я прямо не могу. А вас послушают и вообще растаять могут.

Мы переглянулись, пожали плечами, ладно, и впрямь небольшое препятствие. А вот на стойке не оказалось ложемента под микрофон, пришлось сбегать в канцтовары за скотчем, примотать радийник на колхозный манер. Хорошо хоть, что джэк был в порядке и пульт рабочий. Нам, чтобы не скучали, накрыли отдельный стол, в стороне от посетителей. И все получилось весьма пристойно. Парни Тохины оказались вполне коммуникабельными, без понтов и зауми, мое участие в программе они восприняли спокойно, очевидно количество выступающих не влияло на обещанный им гонорар, гитара у Петрухи была отличная, совсе новенький «Токомин», электроакустика, спел я в итоге, вполне успешно, семь песен, посидел – выпил – потрещал с коллегами за столом, получил от кореша некоторую сумму за труды праведные… Парни вскоре укатили обратно, а мы с Тохой остались до утра за тем же столиком, торопиться было некуда, а обстановка располагала. До дома добрались уже почти засветло, рухнули, не разоблачаясь на диваны, вырубились… И сразу, как нам помстилось, врубились, ибо в дверь недвусмысленно, хоть и не в наглую, барабанили. Так, вежливо, но очень настойчиво, даже методично. Пришлось открывать. На пороге стояла худенькая, лет пятидесяти женщина, с заплаканными глазами. Оказалось, соседка из дома напротив. Просьба её была конкретной, но специфической:

– Вы знаете, мужчин в доме нет, только мы с дочкой. А у нас ночью бабушка умерла, а эта машина приехала, её забирать, но сотрудники, санитары или как их там, из дома до машины бабушку нести не хотят, деньги требуют. И ни в какую. А у меня все деньги на карточке, ну куда я сейчас пойду, до банкомата, сами знаете, не близко…

Мы толком не знали, что до банкомата отсюда далече, спасибо, теперь будем знать. Она и не попросила толком ни о чем, но все и так было ясно. Надо бабушку из дома в автомобиль отнести. Тоха сказал соседке, что через минуту мы будем, пусть нас не дожидается, и закрыл дверь. Глянув на меня весьма выразительно, он достал из под стола бутылку беленькой, с хрустом крутанул пробку и мы, поправившись и хлебнув водички из ведра на веранде, кое как выбрались на улицу. Было пасмурно, и моросил мельчайший, дотошный дождичек, такой, что капель было толком не разглядеть, просто влажная дымка, неплотная завеса, и все. Бабушка, царство ей небесное, показалась мне совсем крошечной, она лежала на кровати, свернувшись калачиком, точно уснула, и было даже как-то неловко тревожить её покой. Мы вынесли её на простыне и положили на каталку у крыльца. Два ражих мужика кивнули нам и покатили каталку с телом к буханке уазика. Соседка всхлипнула было, осеклась и сказала нам, чтобы мы чуть обождали. Она нырнула в дом и вскоре вернулась с бутылкой хорошего армянского коньяка. Тоха было затряс головушкой, отнекиваясь, но она настояла на своем и всучила нам коньяк чуть ли не насильно, и за помощь, и на помин души бабушки… Тогда мы поблагодарили её и пошли восвояси. Спать вдруг расхотелось. «Тем более, коньяк и повод есть», —резонно заметил Тоха.

Только когда эти двое разом накинулись на меня, я понял, насколько был пьян. Поэтому и сосредоточиться не сумел. Я не испугался. Скорее – удивился. Чего это они? С ума сошли? Тут мне так врезали в переносицу, что, следуя боксерской терминологии, «лампочка встряхнулась» и заполыхала ярче яркого. Я понял, что она очень скоро может и вовсе перегореть, а отключиться в подобной ситуации означало гибель. В головушке моей забубённой на все лады перекликались колокольчики – бубенчики и, под их разноголосие, я стал пробиваться к выходу из комнаты. Какой там бой! Нужно было срочно отступать, я упустил инициативу и уже проиграл. Теперь победой могло стать лишь бегство. Я увернулся от обрушенного на меня стула, оттолкнул его обладателя и рванул на себя дверь. О, господи, дверная ручка осталась в ладони, а «сим – сим» так и не открылся. От досады я изо всех сил саданул по двери ногой и только тогда она, видимо чуть спружинив, слегка отошла от косяка. Я ухватил её за край самыми кончиками пальцев и все-таки сумел распахнуть, получив напоследок пару тумаков по спине и затылку. Путь к отступлению был свободен. Чем я и воспользовался на все сто пятьдесят процентов. Мои оппоненты, как ни странно, в погоню не устремились. Очевидно Бахус и для них оказался неодолим, утомились грешные, запал благородный иссяк. А я убрался в берлогу переживать позор и зализывать раны. Карточку мне успели помять основательно, синяк в пол лица и расквашенный дважды нос. Интересно получилось кино. И главное – обидное – половины событий, а именно увертюры к потасовке, я не помнил наутро, хоть убей. К середине дня я был основательно изглодан досадой на собственную дурь, в виду последствий коей не мог показаться на люди. Злости к тем двоим я в общем – то не испытывал. Сам виноват, более некому. Четверть века спустя, мы с моим другом, поэтом Григом написали совместные вирши следующего содержания:

 
Он в драке жаждал утвердиться.
Чем славу «лыцаря» стяжал.
Но, уязвленный в ягодицу,
С тех пор не многим угрожал.
 
 
Его пример – наука прочим,
О том ведь, собственно и речь,
Что как бы фронт ваш не был прочен,
А тыл полезно поберечь,
 
 
Явив не доблесть, но искусство.
Тем паче с тыльной стороны
Гнездится в нас шестое чувство.
И мы внимать ему должны,
 
 
Остаться целыми желая.
Рецепт сей накрепко усвой,
И обернется доля злая
Успешной крысой тыловой.
 

Так был завершен процесс извлечения той давней занозы. Все-таки глубоко она сидела, до времени не давая о себе знать, а тут в одночасье прорвала все покровы и вышла наружу без гноя, лишь с небольшим количеством желчной самоиронии. Очевидно так прощаются с прошлым, пусть даже с самым незначительным эпизодом. Впрочем, попробуй, разберись сходу, что было действительно значимо, а что не очень.

На глаза вдруг упала пелена, воздух стал белесым и даже осязаемым, плотным, не пропускающим ни единого звука, киселем. Все движения стали очень плавными, нарочито замедленными. Я словно со стороны увидел как мои кулаки три раза подряд, левый – правый – левый, воткнулись Корчаге между глаз, в самую переносицу, точнехонько, и он, мой обидчик, мешковато повалился на пол школьной раздевалки. Голова его, уже лежащего, запрокинулась и приложилась затылком к метлахской плитке пола, и только через мгновение я услышал сырой «чвак» удара. И пелена сразу же пропала, в перепонки вонзился школьный гомон, девчоночий визг и восхищенно —

одобрительные возгласы пацанов, свидетелей драки. Корчага валялся у моих ног, уже перекатившись на живот, уткнув лицо в ладони. Я не толкнул, а просто отодвинул его ногой немного в сторону, не соображая еще, что можно было обойти поверженного врага или просто отступить назад. Корчага вдруг тихо заскулил, опять перевернулся на спину, и отнял ладони от лица. На пол уже натекла кровь, и он испачкал в лужице роскошную свою шевелюру цвета прошлогодней соломы. Два кровавых сопливых сгустка, тянулись у Корчаги из ноздрей, через губы до подбородка, алела внушительным рассечением переносица. Он был на два года старше меня и видимо решил, что этого достаточно для лидерства. Позёр и по большому счету трус, Корчага комфортно себя чувствовал в окружении таких же шакалов из своей компашки, они отбирали у мелких деньги в буфете, липли к нормальным девчонкам, изводя их своим слюнявым вниманием, ну, и не упускали случая отпинать безответных одиночек, не умеющих дать сдачи. Я поначалу тоже был одиночкой, поскольку перебрался в этот городишко с севера вместе с родителями совсем недавно. Но терпения моего хватило ненадолго. Когда в раздевалке после уроков он попытался стребовать с меня пятиалтынный, я послал его куда следует. Он попытался пнуть меня по яйцам, я успел увернуться, а следом произошло то, что произошло. Я, признаться, впервые испытал подобный транс и был немало этому удивлен, ибо действия свои не контролировал, все случилось само собой. Наверное в такое же состояние впадали берсерки в бою. Не уверен, но вполне возможно. Вообще – то драться я никогда не любил, ежели месился, то лишь при крайней необходимости. Как впоследствии выяснилось, необходимость таковая с возрастом стала возникать все чаще и чаще. Корчагино же побоище должно было иметь неминуемое продолжение. На следующий день после уроков меня встретили делегаты из его кодлы, секунданты, как я их окрестил про себя. Соотношение сил было четверо на одного, но я вовремя успел подобрать с земли деревянный дрын и довольно увесистый камешек, после чего общение наше стало более конструктивным. В конце концов я выразил готовность встретиться с Корчагой еще раз в любое время, один на один, после чего начались долгие и бесполезные разговоры, имеющие весьма отдаленное отношение к делу. Так всегда, если сразу не стали махаться, то пиши пропало, базары – вокзалы можно хоть целый час разводить, все без толку начинается выяснение, кто кого знает и кто кого круче, и кто кого порвал, как грелку. Драться со мной еще раз Корчага не стал. Он вообще более ко мне не приближался. А пелена падала мне на глаза еще только раз.

Кстати в похожей ситуации. Правда я уже учился в десятом, тогда выпускном классе. И мой визави, после недолгой словесной перепалки, неожиданно толкнул меня так, что я, разбив затылком стекло окна, к которому стоял спиной, здорово, аж до самого хрящика, рассадил себе мочку левого уха. И вот тогда… Тереха был парень крепкий, одного роста со мной, несговорчивый и упрямый, но я вновь, как когда – то Корчаге, первым же ударом попал ему между глаз. В тумане я только видел как он отскочил, помотал головой и опять кинулся на меня. Я выбросил руку со сжатым кулаком ему навстречу, почти не целясь, и попал! Попал! У Терехи из носа хлынула кровь, воротник моей рубахи тоже был хоть выжимай, мочка уха место кровавое. Он кидался на меня не менее пяти раз и я встречал его прямыми, то левым, то правым, и попадал, попадал, попадал… Потом в спортивную раздевалку ворвался физрук, Алесей Алексеевич. И не без усилий прекратил потасовку, схлопотав при этом по уху от Терехи и по затылку от меня. И это был по– настоящему мужественный поступок с его стороны. Не знаю, что на Алексеича нашло, ибо отвагой он не блистал никогда. Мужик он был ничего, к своему предмету относился с пониманием то есть с известной долей иронии, никого особенно не муштровал, соблюдая золотую середину в отношениях с учениками, особенно со старшеклассниками. Вдобавок он был не дурак опрокинуть стаканчик– другой, и частенько являлся в школу с ха – а – рошего бодуна. Нет, безусловно, Алексеич маскировал свое состояние, всегда чисто выбрит, наодеколонен, рубашечка, галстук, пиджачок и все прочее. А на урок в спортзале он вообще появлялся облаченным в то ли чешский, то ли болгарский спортивный костюм и в кроссовках, по – моему, «Цебо», а может в каких-то других, но точнее не скороходовских. Мы – то знали, когда Алексеич хворает, мы вообще изучили физрука досконально. После окончания восьмого класса нас, тех, кто собрался в девятый, и автоматически переходил в новую, только что построенную, вернее, недостроенную школу – десятилетку, откомандировали вглубь района, в картофельные деревни, в совхозный рай. Там, на полях, окружавших центры сельской цивилизации, именуемые Залужье, Сельцо и Крынкино мы помогали местному населению обеспечить достойный урожай в условиях рискованного земледелия советского нечерноземья. Нашим вожаком на стезе трудовых свершений и был физрук Алексеич. Вел он себя прилично, в смысле шибко не усугублял, но «под шофе» находился регулярно, обнаружив в местных мужиках верных товарищей, исповедующих тот же «модус опреранди», что и он. Поначалу все шло более – менее гладко. А потом нас понесло в Залужье на танцы.

Прямое столкновения с аборигенами первоначально не предполагалось. Всё вышло, как всегда, само собой. Деревенские кавалеры, среди которых были и наши ровесники, и вполне взрослые мужики, практически поголовно хмельные, оказались проворнее, чем мы думали. Несмотря на то, что с некоторыми мы уже познакомились в процессе благородного крестьянского труда, нам сразу же пришлось ограждать одноклассниц от агрессивных знаков внимания работников земли родной. Они свято проповедовали и старались немедленно претворить в жизнь, очевидно прочно укоренившуюся в этих местах, схему ухаживания: сплясали, выпили, сплясали, выпили и вперед к уединению в укромных складках деревенского ландшафта. В результате, стараясь избежать мордобоя, чреватого для нас, в виду превосходящих сил противника, неминуемым фиаско, мы сумели все – таки организованно отступить, прикрыв наших подруг, порядком уже напуганных настойчивым вниманием местного рыцарства. Алексеич, прилично к тому времени поддавший с председателем сельсовета, поначалу слегка отстал, а сообразив, что может нарваться на неприятности, оставил окосевшего собеседника и во всю прыть пустился нас догонять. Мы ускоренным маршем, почти бегом, уходили по проселку, а самые активные то есть любвеобильные преследователи наши, прекрасно ориентируясь в родных пенатах, двинули в погоню короткой дорогой через лесок, и вышли нам во фланг на околице Крынкино, где мы квартировали в большом, барачного типа, доме. Алексеич, окончательно запыхавшийся, но еще бухой, попытался было остановить станицу молодецкую, выступив с увещеваниями, но нисколько в этом не преуспел. Напротив, один из мужиков едва не отправил физрука в нокаут, но слегка промахнулся, чиркнув ему кулачищем по макушке. В ответ, Алексеич резво отскочил и устремился прочь, скрывшись почему – то в деревянном пенале туалета, стоявшего неподалеку от крыльца барака. Воспользовавшись паузой, мы завели девчонок в дом, а сами остались на улице, рассчитывая в конце концов мирно завершить свой анабазис. Пока я, Горшок, Шуля со товарищи вели с оппонентами демагогические разговоры, сводящиеся к фразам вроде: – А вы чё? А мы чё? А она причем? Да это моя девчонка! Так и чё? Чё – гопа по – китайски. Мы же ваших не трогали. Не трогали? А кто с Танькой мацался, пока медляк гнали? Так это же просто так. В танце. Знаем мы ваши танцы – шманцы – обниманцы! А вы сами чё, не так? – Захар попытался вызвать наружу нашего шефа: – Алексей Алексеевич, выйдите к нам. Их вон сколько, здоровенные все. Правда пьяные, можно справиться, если начнут. Но в ответ из сортира донеслось: – Знаешь, Захар, вы ребята молодые, вам еще расти и расти, и вся жизнь впереди, а мне и годков уже порядком, и у меня семья, детишки. Я рисковать не могу, не имею права. Вам не понять. Сами там давайте… Оспаривать его логику было трудно, да обстановка к осмыслению столь гениальной тирады ничуть не располагала. В итоге все прекратил здешний участковый, прикативший к месту конфликта на велосипеде. Он повел себя, как истинный хозяин положения, нас без лишних слов спровадив в дом, а своих подопечных отправив по матери «на хутор бабочек ловить». Глухо ворча, местные нехотя двинулись восвояси, на прощание зафитилив камнем в окошко нашего жилища. К счастью прицел у швырявшего явно сбился, и камень просто отскочил от наличника в придорожную траву. Участковый в ответ на это только усилил «коллоквиальную речь», пригрозив определить кое-кого на пятнадцать суток. Вскоре они скрылись из виду. Мы высыпали на крыльцо, Шуля и Горшок закурили, присев на его ветхие ступеньки. Я остался стоять, прислонившись спиной к двери. В этот момент из туалета показался Алексеич. Он не торопясь, даже явно по – хозяйски, важно, приблизился к нам и милостиво повелел ложиться спать. – Мы бы давно легли, – ответил я. – Да писать охота, а вы туалет заняли. Алексеич глянул на меня с явной укоризной и, покачав головой, прошел в дом. Через минуту он вновь появился на крыльце с полотенцем на шее, деланно строго приказал парням бросить сигареты и объявил, что идет купаться, а за старшего оставляет меня. Я взял «под козырек», вскинув левую ладонь к виску. – Не утоните, Алексей Алексеич, – каркнул Шуля. Физрук в ответ сообщил бодренько, что дерьмо не тонет, и покончив с самокритикой, пошел со двора прочь, и карман его брюк заметно оттопыривался. До озера было метров двести, я почему-то подумал, что поллитры ему должно хватить и на обратный путь.

Тереха, после нашего столкновения спортивной раздевалке неделю не появлялся в школе. Я отделался пятью швами на мочке левого уха и парой – тройкой синяков на руках и ногах, сохранив в неприкосновенности моську лица. На следующий день у меня состоялся довольно неприятный разговор с друзьями Терехи, явно намеревавшимися отмстить обидчику кореша. Но я уже остыл и драться не хотел. Словом, сумел соскочить. Пошли они подальше, я не гладиатор – со всеми дуэлировать. Так и сказал, мол, хорош, мне тоже хватило, не только ему, а начал Тереха первый, причем не по делу завелся. Он прекрасно знал, что я не курю, но требовал спичку и попытался обшарить карманы моих брюк, висевших в раздевалке на крючке. Это борзота, никто бы не стерпел. Реакция оппонентов во многом определялась тем, что кое кто из моих одноклассников недвусмысленно маячил поблизости. Глухо ворча и предрекая мне вполне возможные в недалеком будущем неприятности, они все – таки отступили. Еще дней через пять, я столкнулся с Терехой в электричке. Оба ехали на тренировку. По слухам Тереха чуть ли не полуподпольно, постигал каратэ. Не знаю, я не заметил за ним особых навыков. Просто кабаняка здоровый, упорный, терпеливый. Он было попробовал опять завернуть поганку, предложив мне выйти в тамбур и продолжить дуэль. Выйти, я вышел, а в тамбуре без обиняков послал Тереху на кукуй, сказав, чтобы сначала научился без кодлы своей позорной обходиться. Он в ответ залопотал возмущенно и сбивчиво, пустился в пространные объяснения, из которых я понял лишь одно, драться он более не станет, просто на понт пытался взять, с налета, авось я скиксую. Вот же человек! Добрый и тактичный. Вежливый и отзывчивый.

Дверь в комнату была чуть приоткрыта, и я, лежа на кровати, волей – неволей слышал разговор в коридоре. Председатель студсовета Петя Кондаков пытался призвать к порядку, причем безуспешно, Диму Васильева, жившего в соседнем блоке. Судя по по удаленности голосов и довольно гулкому эху, они стояли даже не в коридоре, а в холле, неподалеку от лифта. Наверное Димыч намеревался куда – то уйти, но Петя перехватил его, поднявшись в лифте к нам на этаж. Доносившиеся реплики подтверждали моё первоначальное предположение – речь шла об очередном Димкином проступке в плане нарушения режима и присутствия некоей посторонней особы в его комнате во время комендантской проверки, проводившейся обычно после двадцати двух ноль ноль. Дима был человек до крайности романтичный, он постоянно находился в состоянии восхищения кем или чем – либо, пытаясь, порой довольно навязчиво, поделиться своими эмоциями с окружающими. Стоит ли говорить, что влюблялся Димон чуть ли не ежедневно, и, будучи по природе своей человеком действия, доставлял своими ухаживаниями немало беспокойства прежде всего очередному предмету обожания. Помнится, он и его подруга Катя, вылакав приличное количество шампанского пополам с коньяком, собрались было сесть в лифт на седьмом и спуститься на дискотеку в столовую, но… Димка, в порыве страсти нежной, схватил свою Лауру на руки и, прокричав: – Катюша, золото, я люблю тебя! – ринулся с драгоценной ношей вниз по лестнице, решив, очевидно, что так оно быстрее и эффектнее. Пару пролетов они одолели вполне успешно, а потом Дима, оступившись, рухнул, как подкошенный, по инерции выбросив руки, в коих базировалась его пассия, далеко вперед. Катерина сосчитала несколько ступенек различными частями тела и влипла в стенку самым серьезнейшим образом, сломав два ребра и ногу, а также украсив лоб приличным кровоподтеком. Дима же отделался легким испугом и несколькими, правда весьма глубокими, царапинами на физиономии, полученными от ногтей благодарной, сразу ставшей бывшей, возлюбленной. Но это происшествие его ничуть не изменило, он продолжал активно таскаться за барышнями, и сейчас отбивался от Петькиных нотаций с присущим ему апломбом, только заикаясь сильнее обычного. От справедливого негодования, не иначе. Кондаков, хоть и гнилофан, но парень сдержанный, говорил негромко, а Димон голосовых связок не жалел. Только вот аргументация у него была несколько однообразной. – Дима, я еще повторяю, тебе надо явиться на студсовет, за нарушение мы обязаны назначить тебе взыскание, хозработы например или просто на вид поставить. Ты подходи завтра к семнадцати. Неявка – отягчающее обстоятельство. – Пе – петя, а м – мне по – фиг, я ди – дире – е – ектор ти – тиатра!

Ага, директор театра, прямо Карабас – Барабас. Просто несколько дней назад Димка стал руководителем студенческой театральной студии. Вот и поливает теперь почем зря. Опять же, судя по залихватской интонации, пан директор слегка «под газом». Тем временем из коридора донеслось: – Пе – петя, а мне по – по самый, по кукуй! Я ди – ди – директор ти – и – атра! – Дима, ну, что ты горячишься? Ведь комендант может в деканат сообщить, а там в комитет комсомола. Зачем тебе эти заморочки? Сходи на студсовет, получи свое по– тихому и все. – Я ди – ди – директор! Ти – ти – атр за меня га – гарой! Ни реф – френа вы мне не – с – сде – е – лаите! Кто та – а – агда будет с —с —с – спе -пе – ктакли с – ставить? Х – хоть с – стучи, х – хо – оть о – обстучись…

Я встал с кровати и вышел на балкон покурить. Интересно, сколько они еще вот так будут препираться? Петенька наш – чмо конечно, но упрямства ему не занимать. Он эту кляузу может раздуть до размеров, соответствующих строгачу по линии комсы. К тому же он давно имеет зуб на наш двенадцатый этаж. Помнится, год назад мы с Бобом и Нечи объяснили ему, кто здесь рулит, посоветовав не возникать, иначе, мол, худо станет, хоть ты, Петя, и каратист. Мы сами еще те спортсмены и уж кА как – нибудь с тобой справимся. Да еще и коллективную телегу накатаем, не только от нашего, но и от смежных этажей, плюс на женских сторонницы найдутся, мол злоупотребляет предстудсовета своим положением, волюнтаризм, высокомерие и прочая. И Петенька наш завял. Он ведь не дурак, все понял сразу. Кровь у всех одинаково течет. Постфактум он конечно смог бы нам подарочков подогнать, стуканув, куда следует. Если было бы, чем стучать к тому времени. На этаже Петюня стал появляться крайне редко, а с нами лишь подчеркнуто вежливо здоровался. Но наверняка он и шестерки его постукивали на нас, да разве только на нас, в деканат или ещё куда посерьёзнее. Особистам например, или партком, в местком, комсюкам в комитет.. Мы отмечали недавно день рождения Ныряича, тихо отмечали, посидели в кафешке, потом в общаге продолжили, не базланили, никого не били, так песенки попели и только. А на следующий день, в деканате, куда я заглянул по пустяковой надобности меня ласково так, со скрытым ехидством, спросили: – Ну, а что же вы вчера так погуляли слабенько? Не разбили ничего, никому фонарь под глаз не поставили? Очевидно кое – кто еще, кроме штатных радистов, свято следовал традиции основательной, добротной морзянки, регулярно закладывая своих однокашников старшим товарищам. Ничего удивительного, все в порядке вещей, бдительность прежде всего. Не устану повторять, что предательство и доносительство – увлекательнейшие занятие, стоит лишь начать и уже не остановишься. Достойное воспитание молодого поколения в духе преданности идеалам бесчестия и позора. «В интересах революции», как в одной песне поется. А потом удивление безмерное и фразы вроде: