Текст книги "Эха – на!"

 
Ну, откель у нас глисты.
Если помыслы чисты?
 

Я потушил окурок о край жестяной банки из под консервированных голубцов, служившей пепельницей и, вернувшись в комнату, прислушался, не закончилась ли содержательная беседа? Увы, директор театра и Петя продолжали словесную дуэль еще минут десять. За это время Димка использовал свой контраргумент не менее семи – восьми раз и скорее всего Кондаков просто устал от бесплодных препираний. Он вдруг замолчал и по всей видимости вышел на лестницу, чтобы спуститься к себе на восьмой. Дима, оставивший поле поединка за собой, побурчал еще немного неразборчиво и возмущенно, потом пришел лифт и увез театрала в неизвестность. Да мало ли куда может себе позволить отправиться человек, доказавший, что он действительно директор театра.

Вскоре в коридоре раздались шаркающие шаги, кто – то вошел в наш отсек и остановился, вероятно отыскивая комнату с нужным ему номером. Так во всяком случае мне показалось сначала. Но тут раздался глухой звук удара кулаком в стену, заставивший меня покинуть роскошное ложе, оснащенное панцирной сеткой и выглянуть в коридор. Шагах в трех от моей двери, у противоположной стены стоял, покачиваясь, Зелёный. Он явно видел перед собой кровного врага, поскольку, ударив в стену еще раз, перешёл к словесным угрозам.

– Я говорю тебе, пшёл отсюда, я говорю. Чего – чего? В атаку на кукуй? Давай! Иди на куафер. Я сказал! Понятно? Нет? Да? Да или нет? Н – н -а – а!

Последовала двойка в воображаемую голову, от второго удара на стене осталась вмятина, сухая штукатурка на оргалите не выдержала бойцовского натиска. Я стоял, прислонившись к дверному косяку и спокойно следил за происходящим, ничего не опасаясь. Во – первых Зеленый, он же Андрей Кравцов, был моим близким другом, а во -вторых, надо было дать ему возможность растратить боевой задор. Дон Кихот сражался с мельницами, Зеленый, хоть и по пьянке, бьется со стеной. Разница между ними невелика. Оба не в себе. Хорошо, что хоть в подобном состоянии мы, молодежь восьмидесятых, способны сообразить, что враги, непременно к счастью, и у нас имеются. Наличие врага означает отсутствие равнодушного отношения к окружающей действительности, пусть это и частность. Не поддаваться же тенденции, выраженной в сакраментальном изречении:

«Молодежи двадцатых было всё по плечу.

Молодежи восьмидесятых всё по феферу.»

Всё, да не всё. Ну, ладно, об этом позже. Я окликнул Зеленого, успевшего еще трижды атаковать стену. Пора бы ему и кулаки поберечь, разобьет в кровь или, того хуже, суставы повредит. Но Андрюха, глянув в мою сторону, знакомства своего со мной ничем не обнаружил. Пришлось взять его под белы рученьки и с ласковыми увещеваниями отвести в комнату, где он квартировал. Зеленый положил тяжелую свою руку мне на плечо и запел «Эх, дороги…». Я вспомнил, как под эту песню, он и Чушка, идучи в обнимку, вдруг ни с того ни с сего свернули с этажа на лестницу и на третьей ступеньке кубарем покатились вниз. Одолев таким образом лестничный марш друзья – приятели сначала синхронно впилились головушками в стену и тут же сочно чокнулись лбами, после чего на некоторое время отключились, раскинувшись на площадке в театральных позах убиенных Гамлета и Лаэрта. Мне тогда показалось, что придется вызывать скорую, но все обошлось. Спустя несколько секунд они закопошились и уже на четвереньках продолжили: – Знать не можешь доли своей, может крылья сложишь посреди степей… Одиночество, в смысле падения с лестницы, директору театра явно не грозило. Я довел – таки, хоть и не без усилий, весьма масштабного и немало весившего Зеленого до его комнаты, она оказалась открыта, и, уложив друга на кровать, пошел к себе. Вторая половина дня началась довольно живо и весело. Возможно вечер будет еще веселее. Пятница нынче. А как говорится, настоящая суббота это именно пятница.

Конечно, технология веселья в пределах общаги укладывалась в приблизительно следующую схему:

 
Пили водочку из риса,
Начинали материса,
И рубали сгоряча,
С самурайского плеча.
А потом с похмелья в бану,
После баны икебану
Составляли с гейшами,
Девками нагейшими.
В результате – харакири.
Счастья нет в подлунном мире.
 

Тем не менее возможны были самые разнообразные вариации. А неизбежной была например поломка лифта в результате всеобщего разгула. Вдобавок Кулёк повадился с некоторых пор именно в лифте бить прежних ухажеров своей Иришки, а равно и новых кандидатов в таковые. В результате в воскресенье утром лифт частенько был залит кровью, створки его не сходились, и функционировать он начинал только в понедельник после полудня. Это считалось в порядке вещей и никто особенно не возмущался. Ну, ладно, Кулёк, он в общем – то по делу разбирался. А вот некоторых именно алкоголь побуждал к спортивным демонстрациям, абсолютно невозможным для них в трезвом состоянии.

По холлу нашего, двенадцатого, этажа нарезал не торопливые круги бухой Тит. Круги его конечно не были кругами в прямом смысле слова, а на самом деле являлись замкнутыми, очень извилистыми кривыми. Тит в процессе разброда и шатания курил «Беломорину» и пытался напевать что– то похожее на «Держи – держи вора. Поймать его пора». Судя по всему он был вполне доволен собой и окружающей действительностью, и чувствовал себя комфортно. Однако последующие события стали наглядным примером того, к чему может привести любого из нас бесцельная и безмятежная праздность. Откуда и куда следовали в тот вечер Ша и Микита, вывалившиеся в холл из открывшегося лифта, осталось неизвестным. Да и спрашивать их о чем либо было абсолютно бесполезно. Ни тот, ни другой лыка уже практически не вязали, что впрочем не мешало приятелям оживленно полемизировать по поводу правильного технического выполнения броска через бедро. Серьезность спора подчеркивалась борцовской курткой в которую был облачен Бухарин и поясом к ней, находившимся в руках приятеля. Увидев Тита, они приветствовали, как брата, и попросили рассудить зашедшую в тупик дискуссию. Тит в ответ только улыбнулся и, качнувшись, заорал: – Пятнадцать лет я отсидел как полагается… Тогда Ша, обронив пояс на пол, обнял певуна правой рукой за талию, а левой подхватил его безвольно болтавшуюся десницу и со словами: – Микита, смотри, это делается вот так. – швырнул Тита через бедро на каменный пол. Тит рухнул долу точно манекен и некоторое время оставался в лежачем положении, пытаясь осмыслить все происходящее. Бухарин посмотрел на него с глубокомысленным видом исследователя– экспериментатора, затем, схватив за плечи, помог встать и тут же повторил бросок, повалившись сверху на поверженного Тита. – Нет, Ша, вот так бросать нужно. – с видом победителя сказал тезка революционера, поднявшись. Ша вытащил папиросу и закурил. Тит лежал на полу и не шевелился. Микита легонько пнул его ногой: – Братан, вставай. Чего разлегся – то? Давай еще попробуем, разобраться же надо! – Я уже разобрался… на запчасти. – ответствовал Тит совершенно трезвым голосом и, встав на четвереньки, засеменил в сторону кухни. Некоторое время спорщики внимательно смотрели ему вслед. Потом Ша крикнул: – Леха! Ты живой? – и, очевидно желая убедиться в этом, тоже поплелся на кухню. И Бухарин не задержался, а вскоре из кухни донеслось: – Тит! Давай-ка вставай! Пить будешь? Я спрашиваю, будешь пить? Леха должно быть ответил утвердительно, ибо вскоре вся троица вновь появилась в холле залихватски выводя хором: – Пари – ру – тач – тач – тач, пари – ру – яру! Одесса – мама первернулась гоп – ца – ца! Технические нюансы борьбы самбо никого более не интересовали.

На строевом смотре Клепе не повезло. Он стал объектом пристального внимания заместителя начальника кафедры, капитана первого ранга Казарина. Точнее сначала не он сам, а его брюки, мятые и в пятнах, явно не знавшие утюга и щетки по– крайней мере пару недель. Казарин, мужичок небольшого роста, с цепким и колючим взглядом, несколько раз продефилировал мимо Клепы и, наконец остановившись перед ним, поднял голову и столь вопросительно глянул курсанту, как нас именовали на военно – морскорй кафедре, в глаза, что тот отдал честь и чуть дрогнувшим голосом отрапортовал: – Курсант Бахирев! Первый взвод! – Не вижу, что курсант. – зловеще откликнулся каперанг, и ткнул указательным пальцем в Клепины брюки. – Нет здесь курсанта. Есть бомж, разгильдяй, сырьё для будущего спившегося интеллигентика. Это не брюки у вас, а мешковина. – Казарин отступил на шаг и вновь уставился на Клепу. – В общем так, Бахирев, вы я вижу не служили ещё? Значит послужите! Армия вас научит уму – разуму. – Виноват, товарищ капитан первого ранга. – Степа просто – таки ел глазами начальство, всем своим видом выражая готовность исправиться прямо сейчас, не выходя из строя. – Больше этого не повторится! – Так, дорогуша! – неизвестно отчего, но Казарин вдруг смягчился. – Значит, сейчас вон из строя, даю тебе десять, ладно – двадцать минут, чистись где хочешь, чем хочешь, но чтобы твои портки заимели стрелки и блестели как у кота что? – Яйца, товарищ капитан первого ранга! – гаркнул Клепа испуганно и совсем по – детски, окончательно растерявшись. – Охо – хо! – ухмыляясь, замотал головой Казарин. – Да где же вы, товарищ курсант, видели, чтобы у кота это самое место блестело? А? Глаза! Не яйца, а глаза! Понятно? – Так точно! – облегченно отрапортовал Клепа. – Выйти из строя! Бегом марш и чтобы через пятнадцать минут обратно!

Нарушитель исчез с плаца, словно испарившись, как будто его здесь и не было. Казарин, довольный собой, ушел, приказав курсовому офицеру проверить выполнение Клепой его приказа. А в это время каперанг Коршунов ядовито выспрашивал у кого – то из второго взвода: – А с какой это радости у вас, курсант, нет комсомольского значка? Вы к какой партии принадлежать изволите? Национал – сексуалистов? А может быть сексуал – демократов? Строевой смотр, он и есть строевой смотр. Разновидность медосмотра, только на плацу и без контактного исследования скрытых полостей тела. Впрочем, настоящий офицер сумеет настоящим образом добраться до самых сокровенных мест подчиненного даже акустически, при помощи командного голоса и отработанной веками командирской фразеологии. Примчался, с опережением графика, запыхавшийся Клепа, брюки его были почти мокрыми, поскольку пришлось чистить их, намочив ладони под краном, и таким же манером формировать подобие стрелок. Но никому уже не было до этого дела. Главное – профилактические меры приняты, кого надо вздрючили, пора и честь знать. Чрезмерно усердствовать не следует. Пусть бобики стараются. Капитан третьего ранга Бобиков смерил вернувшегося в строй пристальным взглядом, усмехнулся, и ни к кому будто бы не обращаясь, словно роняя слова под ноги, вполголоса произнес: – Клепа, что это ты, куда это ты… Клепа?! Клепа! Опа! Опа! Опа! А ну, пацан, давай!

Жил да был один дуст, которого охватывало поэтическое вдохновение в самые ответственные моменты жизни, а именно тогда, когда он отправлялся в туалет. Прихватив с собой ручку или карандаш, он напряженно высиживал на унитазе свои гениальные вирши, фиксируя их на туалетной бумаге. Но поскольку он был очень самокритичен и взыскателен к собственному творчеству, то по завершении процесса применял бумагу, испещренную письменами, по прямому её назначению.

На третьем курсе я вновь, уже осознанно, попытался писать стихи. Все юношеские опыты были не в счет. Первая попытка рифмованного выражения своих мыслей и наблюдений относилась к далекому уже первому же классу средней школы. Потом я грешил прозаическими инсинуациями на темы произведений Александра Беляева. Особенно подробное развитие получил «Последний человек из Атлантиды». Я даже выдумал генеалогию царского дома атлантов. Далее – писал исторические отрывки о событиях бесконечной кавказской войны девятнадцатого века, используя впечатления от произведений Бестужева – Марлинского, Лермонтова, Толстого, Гиляровского. Затем последовало возвращение к поэтическим попыткам самовыражения, весьма убогим и косноязычным, что впрочем не особенно меня расстраивало. Я с детства много читал, а со временем стал просто глотать книги одну за другой. И понемногу, исподволь, количество прочитанного и усвоенного переходило в определенное качество осмысленного и написанного собственноручно. Я обнаглел до такой степени, что стал рассылать свои вирши, отпечатанные на отцовской пишущей машинке «Москва», в литературные журналы, в «Юность», «Аврору», «Звезду» и даже, подумать только!, в «Наш современник». Как ни странно мне приходили ответы от сотрудников отделов поэзии означенных изданий. О содержании ответных писем распространяться не стану. Я читал их, пыхтел от возмущения, будучи разочарован тем, что меня не захотели понять, что не оценили «души прекрасные порывы», но терпел и продолжал пачкать бумагу. Самым благожелательным был отзыв из популярного молодежного журнала. Сотрудник отдела поэзии сообщив, что мои стихи пока не могут быть опубликованы, как-то очень доброжелательно и тепло посоветовал мне не отчаиваться и не бросать перо. Позже я узнал, что сотрудник этот – прекрасный поэт, мощный, ироничный, умный. Я прочел в журнале его поэму и некоторые строки цитирую до сих пор. Впоследствии, уже у себя в Заполярье, входя в профессиональную литературу, я познакомился с человеком, работавшим в популярном молодежном журнале в те же годы и прекрасно знавшего ответившего мне коллегу. Мир воистину тесен. Иван, тоже поэт, вернувшись из Москвы, где участвовал в торжествах по поводу юбилея литинститута сообщил мне доверительно: – Слушай, тут встретился с седым, сказал ему, что его, дескать, у нас отлично знают и помнят и наизусть читают. А седой даже приосанился и плечи расправил: – Надо же, меня еще помнят! Не зря, выходит, старался!

Но все это произошло потом. А пока, во студенчестве, мои опусы годились разве что для курсовой стенгазеты «Факт», да и то с натяжкой. Я, пользуясь случаем, резал правду – матку по любому предоставленному поводу, как и положено пламенному трибуну. Вот например о работе в студенческих научных обществах, где порой наши активные и пронырливые однокашники зарабатывали себе оценку на экзамене, занимаясь черте чем.

 
Вы пример берите, дети,
Со студента Васи.
В кафедральном кабинете
Парты он покрасил.
За научную работу
Вася, парень тертый,
От доцента – идиота
Получил пятерку.
Он ученый, он всезнайка,
Жить ему не тяжко.
С детства, братцы, развивайте
Гибкость и растяжку.
 

Понятно, что терпеть подобные выкрутасы наши наставники не могли и стенгазета приказала долго жить. Мы не расстроились, просто плюнули и забыли. Имели мы ввиду все эти санкции. Не хотите, не надо, пусть шестерки комсомольские пишут, что положено. А нам и так хорошо. Стоит ли упоминать лишний раз, что жили мы довольно беспечно, не удосуживаясь строить какие-либо конкретные планы на будущее. Да и вряд ли в нашем положении можно было всерьез размышлять о чем – то подобном.

Покончив с очередной бутылкой « Адмиралтейского» и спровадив пустую тару под стол, Чушка громогласно провозгласил: – У-ух! Жидкость – основа жизни! Особенно пиво! – и, вооружившись следующей, теперь коричневого, не зеленого стекла, продолжил философские откровения: – Жидкость – это, как его, мля, тфу – ты, а… субстанция! Во! Элементарная струйка! Ха-ха! Интересно, сколько в этом сосуде элементарных струек? – Тебе хватит, Чушок. – отозвался Ватсон, залезая пальцами в жестяную банку с селедкой иваси, напоминавшую вскрытую консервным ножом противотанковую мину. – Ты бы, завязывал пиво с такой силой хлестать, вон какой кабаняка! Тебя бы в лес отправить, да с ружьишком погонять, чтобы похудал малость. – Я, это, уровень жидкости в организме восстанавливаю, чудила! – возмутился Чущка. – Мне бабка на экзамене столько крови выпила, чуть не сдох! Сейчас бы еще «Бычьей крови» глотнуть, гемоглобин поправить.

Чушка и вправду сдавал гидравлику не раз, не два, не три, а целых семь. Такой результат, впрочем, рекордным не был, помнится, на втором курсе кавалер медали «За строительство БАМА», коммунист Федя Бибанов, одолел вышмат с одиннадцатой попытки. Но и Чушка молодец, отличился упорством и абсолютным нежеланием хоть мало мальски подготовиться к взятию опостылевшего рубежа. И бабушка Сухих в ранге доцента вымотала его основательно, Хотя, как знать, кто на самом деле кого вымотал. Чушка, вот он, сидит, и все ему как с гуся вода. Гвардеец. А бедная старушенция второго такого наверняка не одолеет. Правда Чушок – экземпляр уникальный, возможно единственный. На третьем курсе, а именно седьмого ноября, он, вернувшись с демонстрации уже довольно захмелевший, тайком выпил наш с Ныряичем одеколон, по -моему «Душистый табак», пока мы крутились на кухне, готовя праздничный обед. Самое интересное, что на подоконнике у нас стояла водка, но проклятый варяг довольствовался первым, что попалось на глаза. Но только этим его подвиги в тот вечер не ограничились, куда там! Часа через три после упомянутого налета, Чушок вновь появился в нашей комнате, охваченный лихорадкой пиратского стяжательства. – Слесарь, Ныряич, дайте ложку быстрее. Столовая ложка есть у вас? Давайте, давайте! Там Хамид манты сделал, только в пароварку загрузил, сейчас пробу снимем. – Да возьми, ты, свою ложку, чудо в перьях. – Ныряич протянул Чушке искомый прибор. – Они наверное еще сырые, манты твои? Как ты их хавать – то собираешься? – Да они – зашибись, Ныряич! Хотите, я и вам притараню штучек несколько? Под беленькую, а, Слесарь? Давай! Нальете? – Мы тебе и так нальем, дурень. Зачем одеколон опростал, чем нам теперь хари поливать, скотина? – Водкой, ха – ха! Да я вам куплю лосьончик какой – никакой. Не, парни, не обижайтесь. Ну, приспичило, удержаться не смог. Еще и эта дура, краля моя новая, ну, Рыбакова, не дает, я и расстроился. – Чушка, отложив ложку, напузырил себе две трети стакана «Сибирской» и продолжал разглагольствовать. – Я прусь от неё, и она, чую, тоже хочет! А всё, как девочка, хи – хи, ха – ха, мама не велела. А через её койку рота уже наверное пролетела. Но, зараза, симпотна – я – я! Короче, люблю не могу. Ваше здоровье! – он выцедил водку, воздел руку с опустевшим стаканом над головой, словно хотел грохнуть его о пол, «на счастье», но все – таки аккуратно, даже без стука, утвердил граненую емкость на столешнице. Потом схватил ложку и возопив: – Закуска! Закуска стынет! – устремился на кухню. Я, ухмыляясь, глянул на Ныряича, тот в ответ только головой покачал. Клоунов в общаге хватало с избытком, но этот стоял особняком. И вот какой получался парадокс, Чушка, невзирая на довольно внушительные габариты, здорово играл в футбол и баскетбол, и, кроме того, имел второй взрослый разряд по шахматам, на самом деле прилично в них соображая. Однако учился еле – еле, ни бельмеса не понимая в большинстве изучаемых дисциплин. Наверное ему было все равно, где числиться студентом. С таким же успехом он мог бы проводить время, ну, скажем, в той же «Лисяге» или «Корабелке», только туда не направляли заводских стипендиатов с его предприятия. Потому наш товарищ, по натуре стихийный гедонист – практик, героически преодолевая возникающие в процессе обучения препятствия, коротал время в нашей общей альма – матер и не имел привычки расстраиваться по какому бы то ни было поводу. Ватсон был прав, своей внезапной стремительностью Чушка и впрямь напоминал кабана– секача, кроме того, я никогда не видел, чтобы он по – настоящему чего -либо испугался. Одолеть его в потасовке могли у нас очень немногие, разве, что Толян, боксер – полутяж, да еще пара друзей неразлучных. Венер и Глебыч. О том, что «рука Венера, хуже револьвера» у нас слышал бы, наверное, и глухой, кабы в наличии имелся. Глебыч же с определенного времени стал в общаге просто «притчей во языцех». Лицом он походил на вполне дружелюбного львенка, и вообще был спокойным и добрым парнем. До тех пор, пока не допекли окончательно. Вот тогда становилось действительно жарко. Глебыч, сражаясь в одиночку, успешно обращал в бегство превосходящие силы противника, в частности – все мужское население тринадцатого этажа, насевшее было на него по пустяковому поводу и размазанное по полу и по стенам при помощи деревянной лавочки, удачно подвернувшейся герою под руку. В другой раз, он ехал в трамвае и стал объектом пристального внимания трех подвыпивших чуваков, решивших, что называется, докопаться до одиноко стоящего на задней площадке пассажира. Три остановки, от метро Купчино до Будапештской, Глебыч мирно уговаривал парней успокоиться, мол, дать закурить он не может, ибо не курит, да и дымить в трамвае не след. Но в ответ агрессоры распалились еще больше и Глебычу ничего не оставалось, кроме, как предложить им выйти и разобраться в ситуации неподалёку от строящейся клиники «Микрохирургия глаза». Глебыч вышел первым, а парни то ли намеренно, то ли нет, но замешкались, и в итоге трамвай тронулся, увозя их от места предполагаемой дуэли. Бухие кретины корчили рожи в заднее стекло, смеясь над простачком, оставшимся с носом. Они просто не знали с кем имеют дело. Глебыч рванул из всех сил за трамваем, успев по дороге подобрать валявшуюся меж рельсов полутораметровую доску. От Будапештской до угла Бухарестской и Гашека, где располагалась следующая остановка было совсем недалеко, и Глебыч практически не отстал от трамвая, а беспечные задиры, утратившие контроль за ситуацией, на свою беду решили выйти именно здесь. Мститель не заставил себя ждать и, используя приобретенные в юности навыки хоккеиста, стал орудовать доской как клюшкой, молотя по задницам и спинам обратившихся в паническое бегство обидчиков. Прогнав таким образом живые шайбы около сотни метров, Глебыч остыл и прекратил погоню. А, в прямом и переносном смыслах, дураки набитые, скрылись где-то в недрах микрорайона, нырнув за здание профтехучилища. Все произошло как в анекдоте: «Ми же вас прэдупрэждали!». Понятно, что такой орел не мог не привлекать внимания прекрасного пола. Правда иногда довольно оригинальным образом. Глебыч сам как-то рассказывал. – Заглянул я позавчера в кабачок, в центре. На входе трешник засветил, пропустили без очереди. Потолкался, посмотрел – ничего особенного, в общем. Столики все заняты, народу – море. Ну, я один одинешенек, у барной стойки примостился, решил немного расслабиться, без продолжения. Так нет же, минут через десять девчушка выпившая пристала, пошли, мол, попляшем, а то кавалеры все заняты. Барышня хорошенькая, базара нет, но я без настроения, а она прилипла, как банный лист, и не отклеивается. Ладно. Повел её на танец, медленный заиграли, точно по заказу. Она повисла на мне, ерунду всякую мелет, мне надоело, я на половине мелодии её отцепил и к стойке вернулся. Полтинничек опрокинул, гляжу вокруг, нет нигде моей дурочки, вот и славно. Так ничего подобного, минут через десять она опять тут, как тут. И даже вроде бы протрезвела немного, но зато стала на меня бочку катить, я, мол, Зиночку (Зиной её, оказалось, зовут) бросил, я грубиян, что за мужики пошли и так далее. Ну, думаю, вот и расслабился, чего такой капризной нужно? Чтобы затихла немного, заказал ей коктейль и себе взял тоже, «пуншика коньячного». Потом повторил, потом еще разок. К этому времени мы у же вполне мирно беседовали, она, оказывается сама из Питера, учится в Политехе, в кабак с подругами пришла, но те куда-то подевались. Я чувствую, в головушке зашумело, решил домой лыжи навострить. Пойдем, Вере говорю, на тачку тебя посажу и сам поеду. До гардероба дошли, а там она опять как с цепи сорвалась. Козел ты, шипит, не нужна мне твоя тачка, тоже мне кавалер, отвязаться хочешь, а у меня и денег в помине нет. Я отвечаю, что денег дам, а козлить меня не надо, следи за базаром. Она пуще прежнего на рожон полезла, деньги свои сам жри, не все в мире за деньги, не купишь меня, козел. Я говорю, за козла и ответить можно, благодари Бога, что ты девушка. Мы уже на улице были, когда она меня третий раз козлом безрогим обозвала. Я и не сам не понял, как с разворота ей приложил с правой, в последний момент правда сдержался, не со всей дури, но в глаз или около – попал. Она, бедная, ничком хлоп, и лежит без единого писка. Я обомлел, ну, думаю, в самом деле, козел, что наделал! Нагнулся над ней, потом даже на колени встал, зову: – Зина – Зина, ты жива? Что с тобой. Очнись! – а сам вижу, под глазом у неё уже фонарь разгорается. – Ну, как же так? – говорю, и голову её приподнял в немного. А она глаза открыла, улыбнулась и полушепотом восхищенно: – Ты, настоящий мужчина! Руки у меня на шее скрестила и целоваться полезла. Еле поднял её и то не сразу, от себя отклеивал – отрывал, еле смог, цепкая такая! Оба в снегу вывалялись, что в муке пельмени. Ну, после этого поехали домой… Сюда, в общагу. Третий день у меня живет. Не, домой съездила, фингал замазала кремом тональным и вперед, но вернулась. Пойду к себе, к ней точнее, а то еще чего придумает, затейница.

А для успокоения пьяного Чушки, на случай, если у него планка вдруг упадет, Кулек еще до застолья приносил в комнату большую сковородку и размещал её так, чтобы можно было быстро схватить и врезать буяну по лбу. Чушке, как истинному секачу, сомнения были неведомы, ни трезвому, ни тем более поддатому. Поэтому остановить его подчас можно было только радикальными способами. Он конечно, бывало, и на уговоры поддавался, но слушал очень немногих, чаще прочих меня да Ныряича, пожалуй, почему-то считая наше мнение авторитетным. А вот его супруга наоборот искренне полагала, что мы спаиваем её благоверного и старалась по возможности пресекать наши с Чушкой контакты вне учебы. Ерунда конечно, никого мы не сбивали с пути истинного, похлеще нас кадров вокруг было сколько угодно.

Доска объявлений в общаге располагалась рядом с почтовыми ячейками, куда в алфавитном порядке раскладывалась вся поступавшая корреспонденция. Время от времени среди объявлений появлялось каноническое: «Внимание, такого – то числа, такого – то месяца будет производиться смена постельного белья» – с обязательной чьей– то припиской: « Восьмой этаж меняется с девятым и так далее в порядке существующей очередности номеров». Автор очевидно считал подобный юмор оригинальным и непреходящим, администрация же общежития на него не реагировала. За время нашей учебы комендант общежития сменился лишь однажды, когда на место крикливой, напоминавшей базарную торговку, толстушки поперек себя шире, Анны Михайловны пришла Инна Алексеевна, тоже немалых габаритов дама, Поначалу она, как и предшественница, тщетно пыталась взять нас на голос и на испуг, сочиняя вздорные угрозы, затем, используя административный ресурс, дважды инициировала процесс выселения из общаги отдельных товарищей из нашей компании, но вновь не имела успеха. В ответ на её кляузы мы сочиняли свои, организовывали сбор подписей в защиту выселяемых, проводили собрания этажей с участием замдекана по общежитиям, ходатайствовали в деканат и комитет комсомола о строгих выговорах нарушителям и о взятии их на поруки, в общем – не просто боролись, а очень грамотно боролись В итоге, Инна Алексеевна устала, успокоилась и более нас не трогала, убедившись, что и на кривой кобыле объехать этих проходимцев практически невозможно. Она конечно не упускала возможности прочесть кому – нибудь из нас мораль при любом удобном случае, но делала это без энтузиазма, для проформы. Чаще всего по поводу громкой игры на гитаре в ночное время или интенсивного лязга штанги и прочих спортивных снарядов для тяжелой атлетики в спортзальчике, устроенном нами прямо на этаже, в бывшей учебке. – Я хотела бы посмотреть не только в твои бесстыжие глаза, но и в глаза твоих наглых дружков. – сказала она Бобу, пришедшему на второй этаж, как раз поменять комплект постельного белья. – Пожалуйста, – ответил Боб и, выйдя из комнаты кастелянши в коридор, окликнул стоявших там четверых первокурсников. – Парни, вас комендант требует. Затем Боб, вернувшись вместе с пацанами обратно, ничтоже сумняшеся, доложил комендантше: – Вот мои друзья, Инна Алексеевна, смотрите. Ну, что она могла сделать? Махнуть рукой и отвернуться, только и всего.

Штатными гитаристами в команде молодости нашей были мы с Ныряичем. Он даже школу музыкальную закончил по классу аккордеона, с которым и в институте не расставался. Я же являл собой классический пример барда из подворотни. Впервые гитара попала мне в руки в спортлагере. Я тогда ногу натер и был освобожден от очередного кросса, а чтобы не сидел в праздности, старшие вручили мне инструмент и велели, кровь из носа, к вечеру выучить три «блатных» аккорда, в противном случае пригрозили лишить ужина. И я стал тренироваться, до боли проминая струнами подушечки пальцев левой руки. Задание в итоге я выполнил и ужин мой при мне и остался. Позже, вернувшись домой, я некоторое время терзал отцовскую семиструнку, а потом взял доску, распустил её на циркулярке по ширине гитарного грифа, как следует отстрогал, и нарисовал лады и струны, согласно мензуре настоящего инструмента, одолженного на вечер у приятеля. И стал учиться брать аккорды. За этим занятием меня и застал однажды вернувшийся с работы батя. Ни хвалить, ни ругать меня он не стал, просто молча достал кошелек и дал мне пятнадцать рублей, ровно столько стоила тогда самая дешевая «деревяха». Я был вне себя от свалившегося на мою голову неожиданного счастья. Уличный мой приятель и музыкальный наставник Леха Еремеев тоже обрадовался: – Подучишься, Длинный, немного и будем в две гитары лабать. Все ахнут! Леха был правильным пацаном цыганских кровей, настоящим представителем касты уличной шпаны со своим, впрочем, кодексом чести, коего он строго придерживался. Жил он в полуразвалившейся хибаре с родителями – алкашами и многочисленными старшими братьями и сестрами, также относившимися к хмельному времяпрепровождению с должным пиететом. Их жилище более походило на шалман, где постоянно терлись собутыльники, соображая на троих и более. Не в пример родне, Лешка питал врожденное отвращение к алкоголю и даже не курил. И дома старался проводить как можно меньше времени, только ел и спал. А домашние задания он делал в школе, на переменах и после уроков. Вечером он дожидался меня с тренировки и мы допоздна бренчали на гитарах, летом – на улице, зимой у меня или ещё у кого – нибудь из общих друзей. Я учился на удивление быстро, хоть изначально и не ожидал от себя подобной прыти. А первое наше публичное выступление состоялось, так уж вышло, перед Лехиной родней и её гостями, в той самой блатхате. У Лешкиной мамы был день рождения, он и попросил меня, давай, мол, для матушки сбацаем несколько песенок, что разучили. Отказать другу я конечно же не мог. Вдобавок ничего страшного для меня в обстановке дома Еремеевых не было. Там меня знали, как облупленного, да и мне было все о них известно. Улица одна, никуда не спрячешься. Ну мы и сбацали, со звоном, грохотом и вокалом не в терцию. Однако успех был бешеный, полнейший триумф. Тетя Зоя, виновница торжества, и остальная почтеннейшая публика или, что тоже, дорогие гости, остались более чем довольны нашим мини – концертом. Нечасто им приходилось выступать в роли зрителей, плюс к тому все они уже прилично «приняли на грудь» и находились в приподнятом настроении. А нам что, практика никогда лишней не бывала, просто еще одна публичная репетиция. Через год я уже бренчал вполне сносно, и, вернувшись летом из очередного спортлагеря, большую часть свободного времени проводил с Лехой на так называемых « бревнах». Да это и были самые настоящие бревна, привезенные для строительства кем-то из соседей и сваленные штабелем в самом начале улицы, на полянке у обширных прудов, коими улица и начиналась. Мимо «бревен» проходила истинно народная тропа, ведущая в бывшее, ныне порядком осушенное болото, поросшее молодыми еще березками, осинами и соснами, ибо прежние начисто вырубили в войну стоявшие тут немцы. В теплое время года тропа сия не зарастала круглые сутки, поскольку лоно природы служило естественным укрытием для парочек, искавших уединения. Ну, правильно, а куда же им было еще деваться от пристального внимания блюстителей порядка и поборников социалистической морали в условия хронического жилищного кризиса? Только к нам в болотце. И все они следовали мимо нас, как туда, так и, через некоторое время, обратно, частенько делая у «бревен» остановку и высказывая просьбу чего ни будь слабать. И мы лабали. Иногда даже за деньги, впрочем очень небольшие, самый большой наш навар составил ровно один советский рубль, а чаще всего нам предлагали закурить или накатить сотку. Нам тогда это было без надобности, а играть на гитарах нравилось и хотелось вне зависимости от того, платят нам или нет. Вечерами «бревна» частенько посещали старшие товарищи, актив местной гопоты: Сазон, Ребис, Пудель, Кобыла, Губан, Генерал, Ржавый, Смирнулянский, Виноград. Они глушили дешевое вино, «Белое крепкое», такое же «Розовое» или «Золотую осень», обменивались новостями, любили поспорить на различные, чаще всего вздорные темы, иногда даже дрались между собой, если в тот момент поблизости не было «Уазика» ПМГ под управлением старшего сержанта Снегирева. Милицейский наряд, патрулируя улицы, заглядывал к нам на окраину в поисках свободных девиц, готовых к молниеносной, чаще французской, любви, иногда за небольшое вознаграждение, но обычно без оного. Разве, что опять же выпить предлагали. Иногда приходил некто Маля, здоровенный биток под два метра ростом, уже отслуживший и по этой причине пользовавшийся авторитетом у остальных. Маля чаще всего молчал и смолил «Приму». Был он по натуре неразговорчив и на однажды заданный вопрос, дескать как там в армии служилось, ответил очень загадочно: – В армии там на фер, мля, мля, на фер! Там, ой, мля… По крайней мере пару раз в неделю мимо нас пробегал сосед дядя Толя, живший в огромной, роскошно отстроенной домине, неподалеку. Обычно он сообщал, что идет на пруд, топиться, что его стерва – торгашка в конец оборзела и сил жить больше нет. В ответ мы проводили ускоренный сеанс психологической разгрузки, пели несколько веселых песенок, начинали травить анекдоты и попытка суицида в очередной раз откладывалась. «До лучших времен», как любил выражаться дядя Толя перед возвращением домой. Словом, мы были иногда востребованы в этом полусумасшедшем мирке эпохи развитого социализма. Не скажу, что там я чувствовал себя комфортно. Более того, я привык на своей улице быть всегда настороже, мало ли что. Да и доверия к большинству своих знакомцев, за очень редким исключением, я не испытывал. Всякое могло произойти и происходило не раз. На нашей и соседних улицах постоянно множились слухи и сплетни, заключались союзы и рушились прежние альянсы, вчерашние приятели вдруг становились врагами, а вполне лояльный хороший знакомый мог вломить тебя, при случае, кому угодно, руководствуясь соображениями ничтожной выгоды. Но до поры никакой альтернативы у меня не было. У Лехи тем более. Мы терпеливо ждали окончания школы, зная, что при первой же возможности покинем этот чертов городишко. Так оно и вышло. Я без сожаления расстался с ним, окончив школу. Это была малая родина отца, но уж никак не моя, едва ли что – то могло удержать меня здесь дольше положенного срока. С той поры прошло более тридцати лет и нынешнее место жительства для меня шестое по счету. Место жительства номер шесть.