Текст книги "Стратегии счастливых пар"

Рихард и Козима Вагнер

Тот, кто дает радость миру, стоит еще выше над всеми людьми, чем тот, кто завоевал целый свет.

Рихард Вагнер

Хотя судьба отвела Рихарду и Козиме Вагнер не так уж много лет совместной жизни в сравнении с другими парами – тринадцать лет в браке и еще около семи лет скрываемой от всех пламенной любви, когда каждый из них состоял в браке с другим человеком, – их вполне можно считать «половинками» друг друга. И хотя у каждого из двоих до встречи была своя жизнь, каждый прошел через стремнины собственной семейной модели, Рихард, этот вечно бушующий водопад страстей, нашел наконец тихие, умиротворяющие плесы в смелой и пылкой душе Козимы. Возник большой чистый поток, отважно пробивающий себе дорогу к новым граням самопознания. Супруги, конечно, не были идеальными, часто презирали мораль, что дано лишь сильным и отважным, знающим себе цену и уверенным в своей цели. Они, бывало, поступали с окружающими людьми совсем не так, как желали и требовали, чтобы поступали с ними самими. Порой они даже приносили боль отдельным людям, не щадя и не жалея чужих чувств, – это было результатом вынужденных отношений с внешним миром, от которого они зависели и которому несли свою правду, свою мораль стойких и непримиримых. Но из своей семьи они сумели создать крепость, неприступный и несокрушимый плацдарм с возвышающимся над ним знаменем одухотворенности, а их любовь позволяла им вести успешную войну со всем остальным миром. Независимо от морали, которую исповедовали эти дерзкие люди, их отношения, безусловно, заслуживают пристального внимания и искреннего уважения: музыкант, влияющий на политику, реформатор оперы как жанра и кажущийся почти всем, кроме своей спутницы жизни, несносным и невероятно высокомерным человеком, и его мудрая женщина, муза, подруга и первая поклонница, бывшая на двадцать четыре года моложе, прожившая почти на полстолетия дольше и посвятившая большую часть жизни на продвижение в мир идей своего избранника.

Рихард Вагнер был выходцем из семьи небогатого чиновника, частые перемещения которого определенно отразились на детстве мальчика, поставив его перед необходимостью постоянно вживаться в новые коллективы сверстников и вселив в него ощущения болезненности. Однако это также был путь к самостоятельности, порождающий уверенность в себе и высокую самооценку, благодаря которым юный Вагнер позже чувствовал себя комфортно в любом окружении, безбоязненно устремляясь на осаду новых и новых городов, которые он пытался покорить в течение всей своей сумбурной жизни. Кажется, из смущавшей родителей детской болезненности Рихарда происходит и навязчивое стремление компенсировать хилость и несколько угнетающее отставание в росте от сверстников привлекательностью на редкость сильного духа, недюжинных знаний и необыкновенной широтой кругозора. Пропорционально его многочисленным болезням возрастала тяга к поглощению серьезной литературы, все чаще появлялись и ранние мысли о возможностях самовыражения. Это вовсе не покажется случайным, если пристальнее взглянуть на количество успешных творческих личностей, с которыми юноша близко соприкасался. Непрестанные беседы об искусстве в родном доме, внезапно охватывавшее Рихарда восхищение той или иной формой самовыражения, общение во время посещения концертов – все это сделало свое дело, создав вокруг искусства ореол величия. Они же стимулировали и внимание к классике, философии, эстетике и истории, создавая атмосферу интеллектуального обаяния, возбуждая жажду сиять в своем микромире, который со временем должен был расшириться – до мировой аудитории.

Важным моментом в формировании характера Рихарда Вагнера оказалась ранняя смерть его отца; отчим же, который был актером и писателем, сумел привить юноше с развитым воображением любовь к музыке и театру. В становлении этой одухотворенной, порывистой натуры с неослабевающей потребностью творить невозможно переоценить роль раннего прикосновения к музыке и искусству. Благодаря отчиму и его богемно-возвышенному окружению Рихард оказался насквозь пропитанным музыкой Бетховена, он самозабвенно полюбил оперы Вебера, вхожего в их дом. Биографы композитора уверены, что именно Вебер оказал неизгладимое влияние на формирование взглядов молодого человека, наметив цель, к которой стоит устремиться. В пятнадцать лет Рихард уже сочинил первую трагедию. Говорят, чашу его тонкого восприятия переполнило услышанное и увиденное – исполнение музыки Бетховена оркестром Гевандхауза, после чего юноша твердо решил стать композитором. Но, пожалуй, главное, что он вынес из юношеского периода, – это понимание необходимости разностороннего развития собственной личности, в отношении к которой он уже тогда начал испытывать чувство обожания и неестественной эгоцентрической восторженности. С каждым своим новым творческим порывом он все больше будет терять чувство земного притяжения, чувство реального, что прямо отразится на его будущей семейной жизни.

Небезынтересным в бурной биографии Вагнера является его надменное и порой даже предвзятое отношение к университету, да и вообще к любым авторитетам. В стенах учебного заведения его духу было явно тесно, он уже в юном возрасте демонстрировал решительный отказ от шаблонов и догм. Молодой Вагнер не мог втиснуть свое слишком широкое, рельефное мировоззрение в рамки какой-либо школы, что свидетельствует, прежде всего, о насыщенности его детского и юношеского периодов. К тому времени он уже был готов к самостоятельным поискам, но ключевым моментом явилось верховенство собственного волевого импульса, способность отвергать и презирать все навязываемое силой, в том числе систему ценностей. Кажется неслучайным и знакомство неоперившегося Вагнера с революционерами – ив молодости, и в более зрелые годы в нем неизменно присутствовала тяга ко всему экстраординарному, резонансному, возмущающему общественный покой и сознание успокоенного бюргера. В душе он всегда оставался мятежником, поэтому семья для него должна была играть роль амортизатора, а не дополнительного возбудителя и без того воспаленного мозга. Безотносительно к его творческим достижениям повышенная возбудимость и взрывоопасность его натуры превратились в основные формы влияния не только на творческую элиту, но и на женщин, с которыми пересекался его жизненный путь. Когда музыкант-скороспелка в возрасте двадцати одного года мастерством исполнения добился невероятного внимания к своей персоне и занял место дирижера в Магдебургском театре, его самооценка взлетела до небес, иллюзорностью затмив реальность. Познакомившись после серии успешных выступлений с блиставшей в то время актрисой Минной Планер, он начал долгую осаду девушки. В этом его невероятном упорстве, непрестанном прессинге мужской ураганной силы, непреложном желании и не подлежащем сомнению решении прослеживается главная форма его взаимоотношений с миром. Против такого шквала страстей, к тому же втиснутых в рамки утонченного ухаживания, могла бы устоять разве что мраморная статуя. В Рихарде, по всей видимости, каждая особа прекрасного пола ощущала глубину океана едва маскируемых страстей.

Но, кажется, молодой музыкант перехитрил сам себя, когда после двухлетней осады дождался капитуляции и женился. Он всегда был азартным игроком, и в случае с актрисой Планер просто заигрался: очевидно, ему, как во всем, к чему он приступал, важно было добиться задуманного. Он ошибся лишь в одном: добиться и победить вовсе не обязательно означает переделать. Неуравновешенная и постоянно взвинченная Минна видела в нем лишь преуспевающего дирижера, а в перспективе – создание уютного гнездышка, в котором тепло благополучия способно заменить трепет трогательной и прерывистой, как дыхание, любви. Она, как бывает в большинстве тривиальных браков, искала твердой руки, на которую можно было бы опереться. В обществе, где брак для женщины служил эквивалентом успешности, ей необходим был кто-то, кто мог заботиться, внимательно выслушать, остудить обуревавшие ее эмоции. Но неискушенный Рихард при всей своей пленяющей твердости тоже искал опору, в его тайных бессознательных мечтах супруга, которая была старше его на четыре года, должна была играть роль матери, поддерживающей его творческие искания и направляющей на некие ошеломляющие не только музыкальное сообщество, но всю европейскую сцену подвиги.

Поиски самого себя и возможностей влияния на неподатливое общество вместо создания устойчивого, стабильного положения быстро разочаровали и измотали обманувшуюся в ожиданиях женщину. Тем более что сам Вагнер придерживался в отношениях с женой известной немецкой догмы, выражавшейся в недвусмысленном мужском лидерстве при управлении семейным кораблем. Освоить же тайные способы влияния на мужчину первая жена композитора не сумела – она, как и сам Вагнер, была слишком занята собой и своими ощущениями. Кроме того, Минна натолкнулась на непрошибаемое намерение мужа оставаться полным хозяином своей судьбы, совершенно не считаясь с желаниями близких людей. Этот человек с детства пестовал в себе такое несусветное самомнение, что отталкивал от себя даже родственников. Он, кроме того, оказался не подарком для жаждущей размеренной жизни Минны и в вопросе сохранения верности, причем колоритные истории его амурных похождений всякий раз имели скандальный оттенок, убивавший остатки чувства Минны. Но эта женщина была удручающе одиноким существом, поэтому и предпринимала отчаянные попытки воссоединения с мужем, которого в душе считала нерадивым и недостойным ее, к тому же предателем. Описывая в автобиографии «Моя жизнь» злоключения своей первой семьи, Рихард Вагнер отмечал, что именно жена вынудила его отправиться за музыкальным счастьем в Париж, упрекая в несостоятельности «жалкого писаки и дирижера захудалых концертов». В то время, в начале своего творческого пути, ему, честолюбивому и все-таки сомневающемуся в своих возможностях, необходима была, как уже упоминалось, женщина, умеющая играть роль матери, которая сохранила бы и усилила его самооценку, сумела бы воодушевить и, главное, понять творческие порывы спутника жизни. Минна же злонамеренно пыталась опустить зарвавшегося мужа на землю и, как отважный пожарник, старательно тушила в нем огонь творчества, намереваясь сделать из мужа успешного буржуа.

Неудивительно, что при таком отсутствии духовной связи между ними Вагнер, во время очередного примирения, больше радовался встрече с их собакой и попугаем, нежели с женой. Совместная жизнь этих двух людей ясно продемонстрировала одно: их духовные миры были абсолютно разными и разобщенными, они находились на противоположных полюсах, а прислушиваться к голосу друг друга ни у кого из них не хватало ни желания, ни чуткости, ни такта. Интимной идиллии в таком союзе не могло быть априори, а обоюдная тяга к роскошной жизни не соответствовала способности Вагнера зарабатывать денежные знаки, как и способности Минны ободрять мужа и проявлять терпение. Единственное, что их связывало, – беспросветное, тяжелое, как свинцовый панцирь, одиночество каждого в отдельности, из которого сам Вагнер пытался выбраться с помощью клокочущих в нем гейзеров творческих идей и в котором невротичная Минна сгорала, как щепка, попавшая в доменную печь. Минна была настолько несчастна в жизни, что это отразилось даже на ее удивительно нервной собачке, в сердцах прозванной друзьями Вагнера «сумасшедшим Пепсом». Их семья была очевидной для всех ошибкой молодости и только усугубляла тяготы их сосуществования, никак не облегчая психологических проблем каждого. Оба они не сумели рассмотреть в попутчике перспектив, и особенно это непростительно Вагнеру, который, будучи по жизни сумрачным разрушителем, исковеркал жизнь Минны, приблизив ее раннюю смерть.

Козима же, которая была на двадцать четыре года моложе композитора, представляла собой совершенную противоположность Минне. Внебрачная дочь известного и влиятельного в обществе венгерского композитора Ференца Листа, она воспитывалась в атмосфере духовного превосходства и ярких, порой революционных идей. Несмотря на восприятие самим Вагнером обеих дочерей Листа как «подростков-девушек», производивших впечатление «чрезвычайно застенчивых» молодых особ (об этом он вспоминал, описывая первое знакомство с ними), Козима формировалась уверенной и сильной личностью. Оценка Вагнера неудивительна, ведь в это время уже достаточно зрелый композитор был захвачен коротким любовным романом с Матильдой Везендонк, вдохновительницей его оперы о Тристане и Изольде.

Дочь Листа росла в атмосфере одухотворенности и благодаря вниманию отца постоянно находилась в гуще творческих событий, как и сам Вагнер в юности, поэтому прониклась духом музыкального реформаторства. Круг ее общения с раннего детства – творческая элита, с осознанием собственного интеллектуального могущества взиравшая на будущее искусства. Это, конечно, отразилось как на ее самооценке, так и во взглядах на мир, более раскрепощенных, чем у большинства современниц. Ее матерью была писательница Мари д’Агу, которую Арсен Меликян в своем повествовании о Вагнере и Ницше без обиняков называет светской львицей. Эта оценка крайне важна, ибо объясняет поразительную женскую смелость Козимы, поверившую в любовь во внебрачных отношениях. Она в чем-то повторила судьбу своей матери и, как истинное дитя богемы, жила шокирующе бесстрашно, ничуть не опасаясь общественного мнения, осуждения окружающих или уличных сплетен. Кажется, по своим внутренним убеждениям относительно роли и возможностей женщины в обществе и в семье она бы гармонично вписалась в середину XX столетия. Знакомство с окружением отца, которого не почитали в музыкальной среде разве что ханжи да редкие дилетанты, наложило глубокий отпечаток на ее восприятие искусства и построение особой системы ценностей. Лист был истинным эстетом и оказывал влияние на формирование взглядов всей культурной элиты Европы, его же искренняя привязанность к детям способствовала тому, что им передалась часть его внутренней силы и, самое главное, духовное начало как главный жизненный ориентир. Это стало ключевым моментом в отношениях Козимы и Рихарда. В системе координат Козимы духовное и возвышенное являлось краеугольным камнем бытия и неотъемлемой частью тонкого ощущения души Природы, редкой и пленяющей способности чувствовать красоту мира. Тем более удивительно, что ее женская одухотворенность никак не соотносилась с общественной моралью – факт, свидетельствующий о недюжинной и явно несвойственной женщинам того времени душевной силе. Это все чудесным образом совпало со взглядами всегда мятежного Вагнера, который свое восхождение к вершинам духа и музыки во многом построил на публичном низвержении других авторитетов, насмешке над общественными нормами. А уж о простейшей житейской морали он судил исключительно с позиции своей духовной силы: он презирал все, что был в силах презреть (кстати, возможно, именно невообразимая и отталкивающая асоциальность композитора вдохновила Ницше, которого Вагнер также недальновидно отверг, на создание его афоризмов о морали).

С одной стороны, Козима вышла из среды, в которой блеск интеллекта был необходимой частью личности, с другой стороны – это парение над суетливым обывательским морем создавало чувство если не пренебрежения по отношению к окружающим, то во всяком случае устойчивое желание игнорировать общественное мнение. Сама среда ее обитания требовала духовной самодостаточности, способности противопоставлять собственную мораль требованиям общества, порождала ощущение постоянного соприкосновения с великим. Иллюзия совершенной свободы, помноженная на глубокие разносторонние знания, приобретенные и с помощью окружающих, и самостоятельно, стала источником эгоцентризма определенного типа, когда человек сам становится выразителем более сильной воли, чем воля массы-общества. Таким образом, это было не столько презрение к людям вообще, сколько презрение к авторитетам – важное качество для всякого, кто намеревается блистать и влиять на окружающий мир.

Так как каждый из наших героев повести о любви к моменту эпохальной встречи прошел свой собственный путь построения семейной ячейки, этому моменту стоит уделить особое внимание, поскольку мотивы семейной несостоятельности каждого не только срывают покрывало тайны с некоторых сторон их личностей, но и во многом объясняют, как им удалось начать новый отсчет в любви и все-таки создать удачную модель отношений, воспользовавшись судьбоносным шансом.

В отличие от Рихарда и Мины, вторая пара – Козима и Ганс фон Бюлов – представляет совсем иную формулу отношений. С одной стороны – Козима, женщина с сильной волей, огненной страстью и желанием жить, а с другой – натура ее мужа, творческая и на редкость благородная, но слишком романтичная и невообразимо слабая и безвольная. Даже дети оказались тут слишком слабой цепью, чтобы удержать рвущуюся на свободу духовную страсть Козимы, увидевшей в Рихарде Вагнере именно того, кого она неосознанно искала.

И если для Ганса фон Бюлова, как и для Мины, мнение окружающего мира значило очень много и заставляло действовать в максимальном приближении к этим одобряемым ими правилам, то для Рихарда Вагнера и Козимы общественное мнение не значило ничего, когда на карту было поставлено их личное счастье, а парус поймал ветер удачи. Первые были слишком слабы, чтобы обрести свободу и самостоятельность в действиях; вторые были слишком сильны, чтобы оглядываться на остальной мир. Минна ужасалась самой мысли о разводе (хотя Вагнер предлагал), ибо что скажут люди?! Козима, очарованная любовью, осознанно и спокойно преступила через узы связывающего ее брака, ее отношение к внешнему миру выражалось в холодной отстраненности и духовной сосредоточенности. Как и в случае с Вагнером, ничто внешнее не было способно повлиять на нее.

Духовное родство и схожесть в восприятии мироздания у этой пары в значительной степени определялись беспощадными суждениями об авторитетах и презрением к общественной морали. Это очень дерзкое качество достигло кульминации, когда Вагнер возомнил себя пророком от музыки – с того времени семья могла общаться и принимать лишь тех, кто без оглядки восторгался творчеством композитора, неустанно поднося Вагнеру венки триумфатора и сочиняя все новые и более сочные дифирамбы. Этой кульминационной точкой самолюбования стало отвержение Ницше, в котором ослепленный блеском собственной персоны Вагнер не рассмотрел гения, а хотел видеть лишь подобострастного поклонника. Это тем более изумляет, ибо Вагнер, разменявший седьмой десяток, ощущал неподдельную мощь таланта молодого базельского профессора, которому минуло двадцать пять. Впрочем, вовсе нельзя исключать, что в отношениях Вагнера и Ницше со временем появился как раз привкус ревности. Ведь Вагнер, даже будучи уверенным в себе мужчиной, видел, что юный философ пленен его женой Козимой. Ницше был одним из очень немногих людей, допущенных в семью Вагнера, и какое-то время даже преданно исполнял поручения по подготовке к семейным праздникам. Но так же верно и то, что не дающая повода к ревности Козима была более чем на два десятка лет моложе престарелого композитора, и он, чувствуя тайную любовь философа к своей жене, по-видимому, не стремился испытывать судьбу.

Может показаться удивительным, что чудовищное самомнение Рихарда Вагнера ничуть не смущало Козиму. Напротив, оно, кажется, лишь подзадоривало ее. Выросшая в творческой теплице, она с детства чувствовала сопричастность истории, и Рихард, превосходящий ее отца по степени воздействия на общество, казался ей живым гением. «Что касается моего здоровья, я – особенно знатокам дела – представляюсь экземпляром особой человеческой породы, какому предстоит долгая творческая жизнь… Мне требуется много времени – ведь все, что я ни пишу, является в превосходной степени» – так упивался собой Рихард Вагнер в пространных размышлениях о здоровье. И так было во всем: о чем бы ни заводил разговор Вагнер, он всегда сбивался на тему своего величия, захватывая внимание окружающих. И если принять во внимание, что в любом обществе этот человек с бурлящей внутри энергией был центром внимания, можно представить себе и ошеломление окружающих, и гордость жены. Стоит к тому же признать и дальновидность этой женщины: она рассмотрела в нем гения задолго до того, как много раз освистанный и не принятый Вагнер, по словам Даниэля Галеви, «преступил невидимую грань, после которой для человека наступают дни вечной, бессмертной славы». В нем ее покорила неистовая сила и бесконечная энергия, не зависящие от признания; он закружил ее, как вихрь, жаждущий счастья никак не меньше, чем славы и побед над всем миром.

Нельзя не признать, что Рихард Вагнер с самого начала своего шествия был настолько удален от всего остального мира, настолько занят самосозерцанием, творческими поисками и продвижением своих идей, что для него найти спутницу жизни казалось делом крайне сложным и даже маловероятным. Ведь, по собственному признанию в автобиорафической «Моей жизни», «со смертью матушки порвалась последняя кровная связь со всеми братьями и сестрами, живущими своими особыми интересами». Он ни с кем из родных не был близок, и связь духовная, родство взглядов на мир в такой ситуации приобретали наибольшее значение. При этом поверим замечанию Ганса Галя, утверждавшего, что Рихард Вагнер не мог долго выносить затворничества. Похоже, он, не вынося людей с их мирскими помыслами и незадачливыми устремлениями, при этом не мог обходиться без них, так как должен был питаться чьим-то восхищением, должен был блистать, словно звезда на небосклоне. Именно эта жажда заставляла его перемещаться из города в город в поисках сногсшибательных ощущений в виде всеобщего признания и поклонения. Именно это стремление одержимого и полубезумного гения заставило его написать странные строки об уничтожении «Зигфрида» после трех постановок. В своей неуемной жажде бессмертия Рихард Вагнер раздваивался, насыщая свое творчество привкусом деструктивного, брызгая на мир фонтанами желчи, но делая это для создания завораживающего обрамления к собственной личности. С появлением в его жизни Козины свершилось чудо: она сумела создать в их семье такую гармонию, что сняла инфантильную тоску композитора по дому, а своим постоянным восхищением заполнила те трещины в его душе, сквозь которые сочились омерзительные испарения цинизма и черствости, являвшиеся отражением его нереализованных творческих желаний и долгой непризнанное™. Женщина дала мастеру второе рождение, переведя его на новую ступень творчества, на уровень спокойного, даже отстраненного созерцания мира, наполненного осознанием своего творческого гения. Он перестал беситься и бежать от познанных городов, как от чумы, с обретением Козимы и общего дома он наконец получил ту недостающую ему целостность и возможность сосредоточиться на творчестве.

Духовная сфера Вагнера была настолько цельной и покрытой невероятно прочной скорлупой, что это позволяло ему всегда идти напролом, не пугаясь слухов и создавая непрестанные волны резонанса вокруг своего имени. И кажется, это абсолютно устраивало и Козиму. Общая и нерушимая канва их взаимоотношений сформировалась благодаря бесконечному доверию и преданности друг другу, эта уверенность каждого из них не могла быть поколеблена ни общественным мнением, ни газетными дрязгами. А поводов для последних было предостаточно. К примеру, Рихард бесстрашно ввязался в сомнительные отношения с юным баварским королем-гомосексуалистом, ничуть не опасаясь за чистоту своего имени. Речь тут, конечно, идет не об интимной связи с монархом, которая представляется маловероятной, а о несносной эпатажности откровенно смеющегося над всем миром Вагнера, который, кстати, при каждом удобном случае вторгался в область политики, чем неизменно вызывал на себя огонь и, как правило, был вынужден ретироваться с той же поспешностью, что и от наседающих кредиторов.

Но Козима в своем стремлении к абсолютной свободе пошла еще дальше, когда, будучи замужней женщиной, имея от первого мужа детей, решительно пошла на роман с Вагнером. В этой парадигме наблюдатель сталкивается отнюдь не с падением нравов, а с феноменальным, не поддающимся объяснению никакими критериями морали XIX века доверием женщины к своему мужчине. Их эмоциональное и духовное взаимопроникновение оказалось настолько сильным и всеобъемлющим, что отпала необходимость в каких-либо доказательствах, – это может быть аргументировано лишь верой в великую любовь. Истосковавшемуся в поисках подруги-матери Вагнеру эта любовь была необходима, и в том числе для продолжения творчества; сильная же натура Козимы угасала в рамках бесхитростной версии светского семейного равновесия с фон Бюловым, которое должно было – но никогда не могло – заменить гармонию, создаваемую слиянием душ и стремлений.

Резонансно-скандальные выходки Вагнера постоянно сопровождали его противоречивую, саркастически возвышающуюся над всей Европой фигуру. Но и его политические игры, и неприкрытый, порой чудовищный антисемитизм, и кажущаяся художественная инфантильность, под мнимым воздействием которой он неизменно негативно отзывался о выдающихся музыкантах и поэтах, являлись не чем иным, как компенсацией продолжительной психической тревожности. Последняя же стала следствием слишком долгого ожидания успеха, безоговорочного признания и славы, следствием усталости от неравной борьбы с армией кредиторов на фоне болезненного тщеславия. И в этой связи бескомпромиссная поддержка Козимы оказалась живой водой и мол од ильными яблоками. Женщина не только поняла своего избранника, но и навсегда отважно осталась в его лагере. Если Минну воротило от непонятных и чуждых ей амбиций композитора, то Козиме, дочери такого же неистового творца музыки, тщеславие мужа было близко и понятно. Она приняла его в сердце целиком – с его вопиющими недостатками и величественной силой таланта творца. Приняла в нем даже низменное, которое явно имело место, хотя и не доминировало в его натуре. «Он в своих творениях возвышен, в поступках – низок», – писал смертельно уязвленный Бюлов, у которого с видом участливого и нежного друга увели жену. Козима отвечала формальному мужу «ложной клятвой», ибо ничто моральное для нее не имело значения, когда ее захлестнула любовь и, как электрическим разрядом, потрясло осознание находки своей «половинки». В книге о себе Вагнер, может быть уже под воздействием желания объяснить все широкой аудитории почитателей, на свой лад представил момент принятия ключевого решения: «Так как Бюлов был занят приготовлением к концерту, мы с Козимой поехали в прекрасном экипаже кататься. На этот раз нам было не до шуток: мы молча глядели друг другу в глаза, и страстная потребность признания овладела нами. Но слова оказались лишними». Любовь победила все преграды, возвысившись даже над моралью и общественными нормами.

Преодолев такие потрясения на пути к своей любви, Козима должна была или стать спутницей Вагнера, или умереть. Объединившись против всех, они победили. С тех пор Козима всегда с неистощимым материнским упорством вставала на его защиту, в том числе и после его смерти. Он становился чудовищным, когда сталкивался с непониманием или критикой, и потому она исступленно доказывала, что такой великий человек, как Рихард Вагнер, имеет право делать то, что он делал. Она терпела его нападки на евреев, она почти поддерживала его оценки признанных творцов-музыкантов с мировым именем, она просто стала его вторым «я», но вовсе не тенью, а выразительным дополнением, давшим жизнь его маленьким копиям, укрепив семейным очагом его неисчерпаемый авторитет. Феномен духовного единства Рихарда и Козимы, если его рассматривать сквозь призму женского восприятия союза, состоял, прежде всего, в соответствии образа мужа ожиданиям женщины, ведь неосознанно она искала в избраннике образ отца. И если фон Бюлов, будучи талантливым дирижером и музыкантом, не дотягивал до Листа, то буйный дух Вагнера, казалось, парил над всем миром, источники его энергии были неисчерпаемы, и это не могло не покорить одухотворенную женщину. Козине не нужен был душевный покой, она искала сильных эмоций, оживляющих духовную сферу; мятежи и революции были ее внутренней стихией. В этом смысле Вагнер был для нее неожиданной находкой.

Одной из бесспорно сильных сторон Рихарда Вагнера было его «совмещение» музыки с литературным творчеством, благодаря чему он сумел придать музыке новые грани, рассматривая ее не только как форму самовыражения, но и как способ подачи миру своей философской концепции. Козима и тут умело дополняла созданное мужем, сумев поднять победоносное знамя с начертанным именем Вагнера на недосягаемую для злых языков высоту. После ухода композитора из жизни она стала ревностной хранительницей необычной торговой марки под названием «Вагнер», продолжая распространять все лучшее, что он оставил после себя. Именно жизнь Козимы Вагнер после смерти композитора является самым главным и самым неопровержимым доказательством их семейного счастья, их бесспорной победы над «вульгарным догматизмом», против которой они повели непримиримую борьбу. Козима выступила на его стороне дважды: первый раз, когда решилась ответить на его чувство, еще находясь в браке с Бюловым; и второй раз, когда в течение почти пятидесяти лет после его смерти продолжала его традиции, вещала о его неземной славе. Она сумела впитать всю полифонию его сложной души, принеся в жертву во имя новой любви все, что у нее было до того, а он, может быть впервые за свою жизнь, сумел оценить, как много для него сделано. И кроме того, Козима подарила Вагнеру троих детей (дочерей Изольду и Еву, а затем и сына Зигфрида), а он сумел не оттолкнуть от себя двух ее дочерей от Бюлова. Это стало тем цементом, который укрепил их союз и дал перспективы на будущее, на жизнь после смерти.

Их роман, потрясший общественность подобно землетрясению, начался, кажется, за год-два до смерти Минны от сердечной недостаточности. Козима, без сомнения, приняла жизненную концепцию Вагнера, в которой сексуальность была неотделима от всех его остальных идей.

Ее переезд в Трибшен произошел спустя некоторое время после скоропостижной смерти Минны, и после этого они уже никогда не расставались. Нужно признать, что одухотворенность Козимы отрезвила, укротила и спасла Вагнера от его настойчивого дрейфа к бездне. «Миром Вагнера стала семейная идиллия, в какую не должен был проникать извне ни один диссонанс» – так оценил перемены в жизни композитора Ганс Галь.