Текст книги "Избранные статьи о литературе"

Николай Оцуп

Николай Авдеевич Оцуп родился 23.10 (4.11) 1894 года в Царском Селе. По линии отца он потомок испанских или португальских евреев, носивших фамилию Лопес или Лопец. Отец поэта, в молодости принявший православие, служил секретарём заводчика Шмидта в Санкт-Петербурге, позднее – царскосельский земельный арендатор. Трое двоюродных братьев Оцупа – Александр, Иосиф и Петр – известные фотографы. Разнобой с ударением в фамилии (Оцу́п и О́цуп) вызван тем, что в эмиграции, приняв французское подданство, поэт и фамилию свою стал произносить «на французский лад» – с акцентом на последний слог.

Оцуп учился в царскосельской Николаевской гимназии, связанной в истории русской литературы в первую очередь с двумя именами: её директора Иннокентия Анненского и закончившего её Николая Гумилёва. Любопытно, что старшеклассник Оцуп будет приглашён репетитором в семью Хмара-Барщевских, родственников Анненского, а позднее судьба сведёт его и с Гумилёвым. Окончив гимназию в 1913 году с золотой медалью, Оцуп уезжает в Париж, где слушает в Коллеж де Франс лекции Анри Бергсона. В связи с объявлением войны он возвращается в Санкт-Петербург, где поступает на историко-филологический факультет Петербургского Императорского университетата. Начавший писать стихи в гимназические годы Оцуп в 1916 году уже «принят» у Мережковских. В 1918-м он поступает на работу в издательство «Всемирная литература». Там знакомится с Гумилёвым и вскоре становится членом 3-го «Цеха поэтов». Первый поэтический сборник Оцупа «Град» увидит свет в год гибели Гумилёва (1921). Печально, что и брата Оцупа – Павла постигнет та же участь. К. Чуковский 19 января 1920 года запишет в дневнике: «Вчера утром звонит ко мне Ник. Оцуп: нельзя ли узнать у Горького, расстрелян ли Павел Авдеич (его брат). Я позвонил, подошла Марья Игнатьевна. – Да, да, К. И., он расстрелян…» (Чуковский К. Дневник. 1901–1929. М., 1991). Два других брата Оцупа оставят свой след в русской литературе, во всяком случае – в её эмигрантской ветви. Это Александр и Георгий Оцупы, известные под псевдонимами Сергей Горный (А. Авдеев) и Георгий Раевский.

Осенью 1922-го Оцуп эмигрирует в Германию, где развивает активную издательскую деятельность: переиздаёт три альманаха «Цеха поэтов», выпускает новый, четвёртый. Во Франции, куда он переезжает вскоре, выходят второй его поэтический сборник «В дыму» (1926) и отдельно изданная поэма «Встреча» (1928). В 1930 году в Германии выходит его краткий обзор русской послереволюционной поэзии Die neue russische Dichtung.

В 1930–1934 годах Оцуп – главный редактор парижских «Чисел», в программе которых оппоненты усматривали как «эстетизм», так и нарочитую «аполитичность». Впрочем, как главный редактор издания, Оцуп открыто объявлял, что отказывается «философию Бергсона и романы Пруста обсуждать не иначе, как в смысле их пригодности для борьбы с коммунизмом» (Оцуп Н. Современники. Париж, 1961), к чему склонялись более воинственно настроенные литераторы. Во второй половине 1930-х он начинает работу над «Дневником в стихах» и пишет роман «Беатриче в аду» (1939), посвящённый жизни русского Монпарнаса.

После объявления войны (1939) Оцуп записался добровольцем во французскую армию. Был арестован в Италии, бежал из тюрьмы, снова арестован и заключён в концентрационный лагерь. После нового побега он до конца войны сражался в рядах итальянских партизан и был удостоен воинских наград.

В 1950 году увидел свет «Дневник в стихах». С 1951 года, получив в Сорбонне докторскую степень за работу о Гумилёве, Оцуп преподаёт в «Эколь Нормаль». В 1958-м он пишет пьесу «Три царя», а в 1961 году, уже после кончины поэта (28.12.1958), выходит двухтомное собрание стихотворений Оцупа «Жизнь и смерть» и двухтомник его литературоведческих работ.

Глеб Струве очерк о поэте заканчивал так: «Придёт, пожалуй, время, когда Оцуп-лирик будет поставлен выше Георгия Иванова с его нигилистическим “эпатажем”». Сама по себе попытка сравнения с Георгием Ивановым, на тот момент, безусловно, поэтом № 1 эмиграции, для любого была бы почётной. Другой вопрос: имел ли подобный прогноз под собой реальную почву? Пожалуй, нет, ибо вызван был в первую очередь личной неприязнью Струве к Георгию Иванову.

Петр Бицилли писал в 1928 году о сборнике Николая Оцупа «В дыму»: «Стихи Оцупа доставляют то большое удовольствие, что никакой “приём” из них не выпирает и что “формализму” здесь поживиться нечем». В финальном четверостишии сборника «расшифровывалось» его название: «Но, знаешь, я уверился в дыму / Страстей и бедствий, проходящих мимо, / Что мы не помогаем никому / Печалью, временами нестерпимой». Итак, установка на естественность поэтической речи (отсутствие «приёмов»), на стоическое преодоление «дыма страстей». Добавим к этому сдержанность и сосредоточенность – превосходные человеческие качества, которыми, по мнению ряда современников, в полной мере был наделён поэт, но которые едва ли способствуют реализации собственно лирического начала. В лирике Оцупа, строго выдержанной в акмеистических традициях, нет откровенных провалов. Но, к сожалению, не так много и «парений». В связи с этим следует отметить и весьма сдержанные отзывы об Оцупе Корнея Чуковского (Дневник) или Василия Яновского («Поля Елисейские»).

Своеобразным поэтическим «рекордом» следует признать «Дневник в стихах» Оцупа, «лирический роман в форме не столько дневника, сколько испещрённого бесчисленными отступлениями и размышлениями повествования» (Г. Струве) – роман в стихах, более чем вдвое (16 000 строк) превышающий по объему «эталон жанра» – «Евгения Онегина». (К слову сказать, известный историк и библиофил В. Э. Молодяков в недавнем нашем разговоре пошутил, что он скорее всего – единственный на Земле человек, прочитавший «Дневник» Оцупа целиком, с первой строки до последней.) Оцуп, любитель и большой знаток творчества Данте, проводит лирического героя «Дневника» через круги «земного Ада» XX столетия в сторону «Рая» – земной, но обладающей несомненной «трансцендентальной проекцией» любви.

В качестве литературоведа именно Оцуп ввёл в общее употребление словосочетание «Серебряный век» применительно к русскому культурному Ренессансу начала XX столетия (статья «„Серебряный век” русской поэзии», 1933).

Русские писатели ХХ век. 1998

Ирина Одоевцева

Ирина Владимировна Одоевцева (настоящее имя Ираида Густавовна Ива́нова, урождённая Гейнике) родилась 23.11 (5.12) 1895 года в Риге в семье состоятельного адвоката. Жила в Петербурге в только что построенном (1917) доме Бассейного кооперативного товарищества (нынешний адрес ул. Некрасова, 58), в пяти минутах ходьбы от последней квартиры Н. Гумилёва на улице Преображенской (ныне Радищева, 5-7). Ученица и одна из «пассий» поэта. Это обстоятельство не следует забывать, в многотомной «Ахматовиане» то и дело наталкиваясь на весьма нелестные суждения об Одоевцевой со стороны как самой Ахматовой, так и всех, «взявших её сторону» после развода с Гумилёвым (1918).

Первоначальный псевдоним – Ираида (Рада) Одоевцева Член 3-го «Цеха поэтов» и Петроградского союза поэтов. Первая публикация в сборнике «Дом искусств» (1921. № 2). Первый поэтический сборник «Двор чудес» (1922), где выделяются баллады (особенно «Баллада о толчёном стекле», высоко оценённая Блоком и вызвавшая толки о том, что написана Гумилёвым) и лирические стихи «в ахматовском духе» – очень «женские», исполненные как бы наивного кокетства и лёгкой иронии. Книга удостоилась своеобразной «рецензии» самого Льва Давыдыча Троцкого на страницах «Правды»: «Когда среди столь ныне многочисленных “нейтральных” книжечек и книжонок попадается “Двор чудес” Ирины Одоевцевой, то вы уже почти готовы примириться с неправдой этой модернизированной романтики саламандр, рыцарей, летучих мышей и умершей луны во имя двух-трёх пьес, отражающих жестокий советский быт. Тут баллада об извозчике, которого насмерть загнал вместе с его лошадью комиссар Зон, рассказ о солдате, который продавал соль с толчёным стеклом, и, наконец, баллада о том, почему испортился в Петрограде водопровод. Узор комнатный, такой, который должен очень нравиться кузену Жоржу и тете Ане. Но всё же есть хоть махонькое отражение жизни, а не просто запоздавший отголосок давно пропетых перепевов, занесённых во все энциклопедические словари. И мы готовы на минуту присоединиться к кузену Жоржу: очень, очень милые стихи. Продолжайте, mademoiselle!»

И «mademoiselle» продолжала. В 1921 году вторым браком (о первом, неудачном и «нелитературном» она предпочитала не вспоминать) Одоевцева выходит замуж за поэта Георгия Иванова (для него это был тоже второй брак). В июле 1922 года «маленькая поэтесса с огромным бантом» (своеобразный автопортрет в одном из тогдашних стихотворений Одоевцевой) принимает латвийское гражданство и «репатриируется» в Ригу. В 1923-м – оказывается вместе с Г. Ивановым в Париже, едва ли предполагая, что там ей предстоит прожить 65 лет, прежде чем она снова увидит «Северную Венецию».

О «творческом тандеме» Иванов – Одоевцева справедливо писал Евгений Яконовский: «Поэт и романистка Ирина Одоевцева отдала Георгию Иванову тридцать шесть лет, а вместе с ними всех своих недоброжелателей и отрицателей. Не в пример знаменитой паре Ахматова – Гумилёв, чета Одоевцева – Иванов показала пример яркой и верной литературной дружбы, причём, несмотря на грандиозное соседство, Одоевцева сумела полностью сохранить свою оригинальность».

В 1920-е годы её стихи время от времени печатаются в эмигрантских изданиях. Однако главным образом Одоевцева пишет и издаёт в это время прозу. До войны выходят четыре ее романа «Наследие», «Ангел смерти», «Изольда» и «Зеркало». Они имели во Франции немалый успех. Но, как пишет Глеб Струве, «персонажи Одоевцевой – по ту сторону добра и зла. Этим она отчасти напоминает Набокова, но при этом ей совершенно чужды сложные композиционные и стилистические задания последнего. Романы её напоминают сценарии и, может быть, писались с расчётом на кинематограф». Отличается от них последний, написанный уже после войны роман «Оставь надежду навсегда» (1954), действие которого частично происходит в СССР в конце 1930-х годов. Впрочем, эту попытку Одоевцевой написать роман «идеологический», в духе кестлеровской «Тьмы в полдень», по общему мнению, не следует признавать чересчур удачной.

После войны Одоевцева снова напоминает о себе как о поэте. Выходят несколько сборников её стихотворений: «Контрапункт» (1950), «Десять лет» (1961) и другие, в которых высокая поэтическая техника (уроки «Цеха поэтов») соединяется порой с неким ирреальным видением мира («Стихи, написанные во время болезни», 1952).

После смерти Георгия Иванова выходит замуж за русско-французского писателя Якова Горбова (умер в 1982-м).

Наибольшую известность и успех принесли Одоевцевой её воспоминания: «На берегах Невы» (1967) и «На берегах Сены» (1983), в послеперестроечное время неоднократно переиздававшиеся. Обе книги, не говоря уже об исторической ценности, отличаются завидной доброжелательностью мемуаристки. Эти книги Одоевцевой по праву занимают место рядом с воспоминаниями Надежды Мандельштам, Нины Берберовой и Клавдии Бугаевой, волею судеб оказавшихся спутницами незаурядных русских поэтов XX века.

Событием не только литературной жизни оказалось возвращение Одоевцевой на родину в 1987 году. Скончалась Ирина Одоевцева, член Союза советских писателей с 1989 года, 18 октября 1990 года. Трудно сказать, прихожанкой какого храма была русская по матери и прибалтийская немка по отцу Ираида Гейнике, жившая в Петрограде до эмиграции на Песках. «В пределах шаговой доступности» были для неё Иоанно-Богословская церковь (Некрасова, 31), храм Косьмы и Дамиана (Кирочная, 28), Рождественская церковь (6-я Рождественская, 19-а), да, в конце концов, и храм Дмитрия Солунского на Греческой площади. Но к 1990 году все они были снесены или в лучшем случае «перепрофилированы». В итоге отпевали поэтессу Ирину Одоевцеву чуть поодаль от отчего дома, в Спасо-Преображенском соборе.

Отрадно, что квартиру Одоевцевой, где она поселилась после возвращения на родину (Невский, 13/9) ныне занимает не какой-нибудь вороватый олигарх или зажравшийся чиновник, но коллега Одоевцевой по ремеслу, известный российский писатель Валерий Попов.

Русские писатели ХХ век. 1998.

Юрий Анненков

Юрий Павлович Анненков (псевдоним Борис Темирязев) родился 4 августа 1889 года, в Петропавловске-Казахстанском. Отец его принадлежал к известной дворянской фамилии, был в родстве с приятелем Гоголя Павлом Васильевичем Анненковым. Однако как член террористической организации партии «Народная воля» после убийства Александра II (непосредственного участия в нём не принимал) был приговорён к каторжным работам в Сибири, позднее заменённым поселением в Петропавловске. Этим и объясняется некоторая экзотичность – для XIX века – места рождения будущего художника и писателя. Вскоре после рождения отец его был помилован и семья смогла вернуться в Санкт-Петербург.

Окончил гимназию и юридический факультет Петербургского университета. Уже в раннем возрасте проявил исключительные способности в области изобразительного искусства, опыты юного рисовальщика одобрил И. Репин. Художественное образование Анненков получил в училище Штиглица, затем – вместе с М. Шагалом – в студии художника С. Зейденберга, а позднее – в мастерской профессора Академии художеств Я. Ционглинского, по совету которого в 1911 году едет в Париж. Там в 1913 году в Салоне независимых художников выставляет работы, близкие к кубизму. Вернувшись в конце 1913-го в Петербург, Анненков оказывается в центре литературно-художественной жизни столицы, рисует для модного «Сатирикона», приобретает известность как портретист, в качестве театрального художника работает с крупнейшими режиссёрами В. Мейерхольдом, Ф. Комиссаржевским, Н. Евреиновым, занимается книжной графикой. Среди друзей и близких знакомых Анненкова – едва ли не весь цвет художественного и литературного авангарда.

Революция 1917 года (к которой Анненков отнёсся, по его словам, не как сторонник или противник, но как свидетель) в каком-то смысле лишь способствовала росту известности художника. Он становится первым иллюстратором блоковских «Двенадцати». Талант портретиста (и, вероятно, не в последнюю очередь – народовольческое прошлое отца) открывает перед Анненковым двери Кремля: в начале 1920-х годов он пишет портреты представителей большевистской элиты, начиная с Ленина и Троцкого. С 1920 года он – профессор (с учётом послереволюционной девальвации этого звания) петроградской Академии художеств.

Несколько десятилетий спустя в своих мемуарах Анненков напишет: «В литературной среде, с которой у меня сохранялись постоянные и тесные связи, я был “на ты”… лишь с Евгением Замятиным, с Владимиром Маяковским, с Сергеем Есениным, с Алексеем Толстым, с Василием Каменским, с Виктором Шкловским, с Михаилом Кузминым…» («Дневник моих встреч». Т. 2). Первым в этом списке имя Замятина стоит отнюдь не случайно. С автором «Мы» Анненкова связывала не только личная дружба, но и близость творческих устремлений. Живопись и графика Анненкова этого периода является своеобразным «художественным аналогом» замятинской прозы (см. статью Е. Замятина «О синтетизме»).

В 1924 году, уехав по официальной командировке за границу, Анненков стал «невозвращенцем». Но к советской власти до поры оставался достаточно лоялен, так, нашумевший роман Бруно Ясенского «Я жгу Париж» (1929) вышел в Москве с иллюстрациями Анненкова.

В дальнейшем он жил в Париже и успешно работал как портретист, театральный художник и художник кино, не оставляя занятий станковой живописью и графикой.

В 1919 году в Петрограде Анненков издаёт сборник стихов «1/4 девятого». Как прозаик, под псевдонимом «Б. Темирязев», дебютирует (до этого он выступал в печати лишь как автор статей, посвящённых изобразительному искусству и театру) в конце 1920-х годов (рассказы «Домик на 5-й Рождественской» и «Сны»). В 1934-м в Берлине выходит роман Б. Темирязева «Повесть о пустяках». Во второй половине 1930-х печатаются фрагменты «разорванной эпопеи» – «Тяжести» (отдельным изданием и целиком роман не был опубликован). Тягой к формальным экспериментам и «советской» тематикой проза Анненкова выделялась на фоне эмигрантской литературы. Глеб Струве писал о прозе Анненкова: «И рассказы, и романы Темирязева характеризуются разорванной, многоплановой композицией, без центральных персонажей, иногда с повествованием, развёртывающимся в обратном порядке, и любовью к гротеску. Это – чистейший сюрреализм». Впрочем, эти «сюрреалистические» приёмы без труда обнаруживаются в прозе Замятина, оказавшего сильнейшее влияние на Анненкова-писателя. С другой стороны, в прозе Анненкова (прежде всего в «Повести о пустяках») весьма ощутима перекличка с «Петербургскими зимами» Георгия Иванова. По словам А. Данилевского, «текст анненковского романа буквально пронизан ими». Определяя роман как едва ли не образец жанра мениппеи, исследователь пишет: «Игра (в самом широком – общекультурном и семиотическом значении этого слова) является конструктивным принципом текстовой организации романа и одной из его тем».

Значительный интерес представляют воспоминания «Дневник моих встреч» (1966), где Анненков-писатель как бы дописывает – уже по памяти и словесно – портреты, которые Анненков-художник писал некогда со своих именитых современников, по преимуществу крупнейших представителей русской культуры и политических деятелей 1910–1920-х годов.

Русские писатели ХХ век. 1998

Олег Григорьев

Поэт родился 6 декабря 1943 года в Вологодской области. После войны мать Григорьева с двумя детьми вернулась в Ленинград. В конце 1950-х годов он был исключен из школы при Академии художеств, где учился вместе с Михаилом Шемякиным, то ли за «формализм», то ли за сочинение хулиганского «Евгения Онегина на целине», то ли просто за неуспеваемость. Так или иначе, но художником Григорьев не стал. И хотя, по словам М. Яснова, он был отменным рисовальщиком, стихи его в дальнейшем иллюстрировали, как правило, другие.

В литературу вступил в амплуа детского поэта («Чудаки», 1971). Одно это уже следовало расценивать как большую удачу, ибо в годы застоя издать книгу молодому автору, не состоящему в Союзе писателей, было почти невозможно, тем более книгу решительно аполитичную. Существовал своего рода порочный круг: чтобы издать книгу, надо было быть членом Союза писателей, но чтобы стать членом Союза писателей, необходимо издать две книги. Впрочем, в том же 1971 году «удачливый» молодой поэт был привлечен к уголовной ответственности за хулиганство и, получив три года «химии», отправился, можно сказать, на историческую родину – в Вологодскую область, на стройку.

Надо отдать должное смелости издательских работников, выпустивших в 1980 году в свет второй сборник детских стихов Григорьева «Витамин роста». То, что автор отбывал срок не «за политику», было, разумеется, «смягчающим обстоятельством», но сам факт «отсидки» не отменяло. Выход второй книги открывал Григорьеву двери в Союз писателей, где он мог бы уже на вполне законных основаниях заниматься единственным делом, которое любил и умел: писать стихи. Но последовала история, многажды и на разные лады рассказанная. Будто бы некий партийный руководитель весьма высокого ранга услышал, как его малолетний внук с энтузиазмом читает вслух какую-то вполне невинную «страшилку» из «Витамина роста». Исполнившись негодования, он позвонил в секретариат Союза писателей, и Григорьеву было отказано в членстве. Впрочем, ничуть не менее вероятно, что «до руководства» дошли и «взрослые» стихи Григорьева наподобие следующего «репортажа с вологодской стройки»: «С бритой головою, / В форме полосатой / Коммунизм я строю / Ломом и лопатой».

Возможно, не следует придавать этой истории слишком драматический оттенок. Поэта не выдворили из страны, не посадили – всего лишь не предоставили ожидаемых льгот и привилегий. Сильному характеру это дало бы только дополнительную закалку. Однако Григорьев, сильный поэт и, возможно, физически сильный и смелый (во всяком случае, во хмелю) человек, силой воли не обладал определённо. И продолжал плыть по течению, называемому «андеграундом». Жизнь его всё более напоминала некий рукотворный ад: случайные неквалифицированные работы, алкоголь, пребывание в психиатрических лечебницах и так далее. Тем временем наступает «перестройка», Григорьев становится членом Пен-клуба, и в 1989 году выходит его третий детский сборник «Говорящий ворон». Однако в момент выхода книги Григорьев снова под следствием – за «применение насилия в отношении представителя власти» в лице участкового милиционера. Однако на сей раз за него вступается «писательская общественность» (Б. Ахмадулина и А. Битов) и дело заканчивается условным сроком. А незадолго до смерти Григорьева исправляется очевидная «историческая несправедливость», и его принимают в, к этому времени уже совсем мало вожделенный, СП. Отметим, что в нынешнее время – как бы в полном соответствии с «принципом толерантности» – детские стихи Григорьева печатаются под одной обложкой с произведениями С. Михалкова и А. Алексина, некогда блокировавших вступление Григорьева в писательский союз.

«Детским писателем» Григорьева следует считать ровно в той же мере, что и во многом сформировавших его поэтику обэриутов, в первую очередь Хармса и Н. Олейникова. К учителям и предшественникам, учитывая тяготение поэта к стилевому минимализму и «социалистическому гиньолю», можно прибавить и Н. Глазкова. «Взрослые» стихи Григорьева стали издаваться лишь с начала 1990-х, но уже за два десятилетия до этого некоторые из них стали достоянием городского фольклора. А знаменитый «электрик Петров» («Я спросил электрика Петрова: / – Для чего ты намотал на шею провод? / Петров мне ничего не отвечает, / Висит и только ботами качает») породил массу подражаний и стал едва ли не основоположником нового жанра – катрена, тяготеющего к структуре частушки, с непременным «садистским» содержанием, – крайне редко удачного у эпигонов Григорьева.

Протагонист, «лирический герой» стихов Олега Григорьева по странному совпадению зовётся… Олегом Григорьевым («Григорьев Олег ел тыкву / И упал в нее с головой…» и др.). Григорьев, подобно Вен. Ерофееву и Э. Лимонову, намеренно как бы уничтожает дистанцию между автором и своим деклассированным «героем», тем самым позволяя второму с предельной убедительностью и искренностью говорить и делать – с точки зрения «общепринятого» – всяческие глупости и гадости. «Подпольный парадоксалист» Достоевского (а литературно-психологический генезис «героя» стихов Григорьева определённо таков) предрекал: «Среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрёт руки в боки, скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам это всё благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью ‹…›, чтоб нам опять по своей глупой воле пожить!» И далее: «Все дело-то человеческое, кажется, действительно в том только и состоит, чтоб человек поминутно доказывал себе, что он человек, а не штифтик! хоть своими боками, да доказывал; хоть троглодитством, да доказывал».

При чтении стихов Григорьева, где нарочитый натурализм соединяется с чёрным юмором, порой возникает ощущение, что поэт – это и есть тот самый «насмешливый джентльмен», дорогой ценой – «своими боками» и «троглодитством» – вынужденный платить за собственное «человеческое дело». Поэзия Григорьева в целом может быть названа своеобразными «Поэтическими записками со дна социалистического мегаполиса», состоящими из значительного количества внутренне законченных, «минимальных» (преобладают четырех– и двустрочные) стихотворений. В основу каждого положено какое-либо абсурдное «событие», «происшествие», как правило, «алкогольно-эротически» окрашенное. Нередко стихотворение оказывается как бы рифмованным аналогом анекдота чёрного юмора. Оценочный момент на уровне текста отсутствует, подменяясь формально логическим, абсурдным «выводом». Поэтическая техника отточена до виртуозности. Стихи Григорьева обладают значительным «графическим потенциалом», поэтому неслучайно сотрудничество поэта в последние годы жизни со стремительно обретавшими популярность – в немалой степени и за счёт «текстов» Григорьева – «митьками».

P. S. В 2002 году на доме 10 по Пушкинской улице, где поэт провёл последние месяцы жизни, установлена мемориальная доска.

Из массы написанного о Григорьеве в последние годы особо следует отметить работу Владимира Бондаренко, где акцент делается не на собственно поэтической, а на этической стороне творчества поэта.

Русские писатели ХХ век. 1998