Текст книги "Слёзы войны"

Дело в том, что Павел Молоков, после возвращения с войны не пошёл работать в колхоз, а устроился в районное общество охотников охотником-промысловиком, и ему там выдавали соответствующих боеприпасов столько, сколько требовалось. И теперь я целыми днями бродил по жнивью полей, где был собран прошлогодний урожай, выискивал норы сусликов и заливал их водой из ведра. Эти вёдра надо было носить из далёких луж. Когда суслик вылезал из норы и ошалело крутил мокрой головой, я ловко хватал его за глотку и душил в руке. Суслик был мой. В некоторых случаях, если из норы показывалась голова крупного зверька, я бил его по голове палкой, чтобы он не успел меня укусить.

Дома я умело сдирал с сусликов шкурки, чтобы на них не осталось жировой прослойки, а затем натягивал на деревянные растяжки и высушивал на солнце, и только после я обменивал шкурки на боеприпасы. Мороки с ними было много, но что только не сделаешь ради удовлетворения охотничьей страсти. Расскажи я об этом человеку, незнакомому с охотничьими проблемами, он только посмеялся бы над моей охотничьей причудой, а то и какое-нибудь обидное слово обронил в мой адрес. С детства на себе убедился, что кормильцем семьи быть, ох, как нелегко.

Только пусть взыскательный читатель не удивляется и не возмущается, что я так легко и непринуждённо во всеуслышание говорю о совершённой мною в детские годы краже двух вёдер зерна, за которые, в случае поимки, мне или маме полагался бы полновесный «пятерик», невзирая ни на что. И это, пожалуй, в какой-то мере справедливо, если не учитывать одного важного обстоятельства. На выдаваемые колхозом по разрешению районного начальства двести или, как бывало, сто граммов зерна на трудодень прожить было невозможно даже одному человеку, а с семьёй – тем более. И колоски запрещалось собирать. При уборке же урожая воровали все от мала до велика. Потому что впереди были длиннющая зима и голодная весна, и тот, кто не воровал зерно, обрекал себя и свою семью на явную гибель или на попрошайничество. Это был сознательный выбор между смертью и жизнью, и колхозники, в большинстве своём, выбирали жизнь. Почему умерли от голода вернувшийся с войны без ноги Митрий Русаков и его ослепшая от голода жена? Они были инвалиды не по своей вине и работать ни в колхозе, ни у себя в огороде не могли, и воровать тоже, а потому были обречены.

В колхозных закромах всегда было пусто, а если что-то и заводилось, то очередной председатель легко и безнаказанно эти закрома пропивал, и там становилось пусто. Кроме того, воруя зерно, колхозник сохранял себе и своей семье жизнь, и тем самым, во-первых, сохранял себя для колхоза и государства, как дармовое тягло. Во-вторых, он растил своих детей как будущую тягловую силу для колхоза, а для государства послушных, верноподданных солдат для армии. В-третьих, вольно или невольно, но колхозники таким вот воровским и опасным для себя способом восстанавливали социальную справедливость, возвращая отобранный у них государством произведённый продукт их труда. В-четвёртых, сохраняя себя и свою семью, как дармовую тягловую силу, колхозники этим поддерживали колхозный и государственный строй, а иначе это нежизнеспособное колхозное устройство, насильно созданное злым и жестоким умом «отца всех народов», давно бы рухнуло, что, в конце концов, и произошло.

Но ведь не так просто было украсть! Надо было сделать это так, чтобы две известные в деревне «стукачки» не увидели и не донесли куда следует. Из-за них пострадал бывший председатель, выдавший без разрешения районного начальства дополнительно по двести граммов зерна на трудодень. Это из-за них Гаврила Суслов «загремел» на много лет в лагеря. Это из-за них посадили на пять лет Елизариху, как звали её по умершему до войны мужу, мать семерых бравых сыновей, трое из которых были на фронте, и когда они вернулись домой с Победой, мать ещё тянула в лагере срок, а малые сынишки выживали, как могли.

И на нас одна из стукачек писала доносы, но при обыске ничего не подтвердилось. Это была уже пожилая женщина, в колхозе ни дня не работавшая, и не понятно, на что она жила в то голодное время. Предполагаю, что за успешное стукачество известные «органы» неплохо платили, и ей можно было не работать. Именно она как-то зазвала меня к себе в гости, когда я беззаботно пробегал мимо её дома. Я по детской доверчивости вошёл в её чистенький, ухоженный домишко, где она усадила меня за стол, угостила конфеткой и начала вкрадчиво выспрашивать, из чего мы печём хлеб, где дед хранит зерно, муку и всё остальное. Я по своей наивности, не подозревая плохого, рассказал, что знал, с тем она меня и выпроводила на улицу.

Уходя из избы, машинально заглянул в чистую горницу и был необычайно поражён множеством икон, густо облепивших все стены, выставленных на полу, на кровати, на подоконниках и всюду, где было свободное место, причём различных размеров, с изображением на них святых ликов, в красивых и дорогих окладах. Видимо, кто-то из родственников всё это награбил в гражданскую войну для украшения своего жилища или продажи в лучшие времена, поскольку сама она была неверующим человеком. Об этом знали все деревенские жители. Да, и как можно быть стукачом и верить в бога? Это же немыслимый грех.

Дома за ужином я похвастал, кто меня сегодня пригласил в гости и даже угостил конфеткой, и рассказал об иконах. За столом все примолкли, а дед грозно на меня зыркнул прищуренными глазами и заставил пересказать, какие вопросы задавала «стукачка» и что я ей отвечал. Мама была в ярости и тут же, накинув на плечи платок, выбежала на улицу со словами: «Я ей сейчас покажу, как детей впутывать в свои подлые дела». А я ничего не понимал и, от удивления разинув рот, глупо хлопал ресницами и не знал, что сказать в своё оправдание, поскольку начал понимать, что совершил какой-то опрометчивый поступок, опасный для нашей семьи.

А потом нагрянула милиция, был обыск и парализовавший всех нас страх, что посадят, но обошлось, а страху тогда натерпелись – не описать. Уму непостижимо, какой огромный, невосполнимый вред наносили эти стукачи колхозному и государственному строю, когда по их доносам сажали в тюрьму работящих мужиков или, хуже того, баб. Из семей вырывали кормильцев, обрекая на погибель малых детишек. По возвращении из тюрем эти люди навсегда покидали колхоз, а полноценной замены им не было. Так и хирела деревня, медленно умирая от безлюдья. Вот кого надо было судить самым строгим судом, так этих доносчиков, как самых опасных вредителей колхозному и государственному строю. Но справедливой кары да праведным судом!

Конечно, воровать всегда нехорошо. Об этом давно известно любому голодному коту, однако при случае он обязательно сворует, но за это их поголовно не истребляют и в клетки не сажают, а напротив, отменно кормят, прилежно за ними ухаживают, чтобы делом занимались, потомство давали и приглядно смотрелись. Вот бы и колхознику такую жизнь власть устроила, тогда отбоя бы не было от желающих хлебнуть колхозного счастья. Но это к слову о социальной справедливости в самом передовом строе, какой только имелся в мире. Мне всё это в полной мере довелось познать и испытать на своей шкуре в военные и послевоенные годы моего детства.

Я уже учился в шестом классе, когда маму избрали секретарём Коноваловского сельского совета, а через год и председателем. Она к этому времени вступила в партию, а иначе председателем бы не избрали. Мы переехали жить в Коновалово, где нам дали комнатёнку с кухонькой через коридор при входе в помещение сельсовета, и мы там ютились впятером, пока Римма и я не уехали по причинам, независящим от нашего желания. В седьмом классе с очевидной неизбежностью выявилась моя полная неспособность успешно одолеть математику, и мне это доставляло огромную заботу, чтобы успешно закончить семь классов. Римма училась значительно лучше меня. Она была более упорной, чем я, трудолюбивой и настойчивой, чего мне хронически недоставало. Всё моё свободное время отнимала охота, и справиться с этой неодолимой страстью мне было не под силу. Моим лучшим дружком той поры был Толя Поздняков, с которым мы совершали наши незабываемые охотничьи походы на ближние и дальние озёра. Надо сказать, что с ребятами я сходился легко, умел дружить и врагов среди своих сверстников никогда не имел.

В седьмом классе, когда я учился последний год в этой школе, были замечательные ребята, которые хорошо, мне на зависть, учились и были хорошими приятелями. Это Коля Осипов, Гена Хребтов, Ваня Тимофеев и другие, имена которых я уже не помню за давностью лет. Из учителей школы помню прекрасную и добрую учительницу Таисью Александровну, ставшую впоследствии заведующей Макушинским районо. Помню старую учительницу по математике Марию Осиповну, которой я по понятным причинам побаивался, нашего классного руководителя Марию Андреевну, преподавательницу русского языка и литературы, которая всегда ставила мне хорошие оценки по этим предметам за мои приличные знания по школьной программе и даже хвалила.

Я к тому времени завёл две подсадные утки, которых надо было кормить, ухаживать за ними, следить, чтобы их не украли. Потому что утки были отменные и диких селезней так подманивали к себе, что ни один не мог пролететь мимо и не приземлиться к ней в лужу, где я его и подстреливал. В общем-то, у меня уже было своё охотничье хозяйство, как у взрослого охотника, пусть маленькое, но моё собственное, и я этим очень гордился. Так, незримо, в моей детской душе завёлся червячок хозяина-единоличника, изведённого к той поре под корень лютой властью из сознания каждого сельского труженика. Однако происходящие события тех лет переполняли мою голову, и мне крайне нужно было с кем-то поделиться.

По этой причине я зачастую убегал к деду в Будёновку, где он какое-то время жил один, поскольку баба Лепистинья переехала к дяде Васе в Маршиху, а он ждал следующего лета, чтобы раскатать свой дом, перевезти его туда и заново собрать на отведённом месте. Когда мы разъехались, я стал скучать по деду, мне его очень недоставало, и я старался использовать любую возможность повидать его, поговорить с ним по душам, и нам никогда не было скучно друг с другом.

О чём только мы с ним тогда ни переговорили, сидя вечерком перед горящей печуркой в затихающей деревне. Меня больше всего тянуло поговорить о войне, как о Гражданской, так и об Отечественной. А дед, в свою очередь, любил поговорить о наболевшем: о колхозной бесхозяйственности, о разрухе, о нарастающей повальной матерщине и пьянстве. Однако с радостью признаюсь, дед со мной разговаривал как с равным, это я чувствовал и этим очень дорожил. Поэтому меня так и тянуло к нему на вечерние посиделки, где можно было всерьёз поговорить как о прошлой жизни в царское время, так и о настоящей, никого не остерегаясь.

Дед никогда не ругал при мне Советскую власть, но с нескрываемым раздражением говорил о тех беспорядках и вопиющей бесхозяйственности, какую видел в колхозной жизни, не в силах что-либо исправить. Никак не мог понять, зачем на зиму оставлять столько скота, когда заведомо ясно, что кормов не хватит на всё поголовье и весной будет обычный массовый падёж скота от бескормицы. Ведь разумнее было бы лишний скот забить, а остальной кормить впрок, как это делалось настоящими хозяевами подворья в царские времена. Да на весенний падёж скота было страшно смотреть! Торчали одни ребра и мослы, к тому же все сплошь в засохшем на них навозе, и устало брели они по земле, безумно отощавшие и обессиленные, качаясь от голода.

Злыдень

Вспоминаю одно военное лето, когда Федька Заморин насмерть забил голодного коня посреди деревни. (Фамилию по понятным причинам изменил.) Накануне дед попросил меня прибежать к нему в кузницу пораньше и помочь качать мех горна, чтобы он смог вовремя справиться с какой-то срочной работой. Однако я проспал и теперь бегом мчался в кузницу, что была за магазинчиком, чуть вниз, у самого берега озера. Свернув за угол магазина, остановился, как вкопанный. Федька, белобрысый малый лет шестнадцати, с побелевшими от злости глазами, брызгая слюной, визгливо орал и матерился на запряжённого в телегу рыжего мерина, которого никак не мог стронуть с места, самого сильного из всего колхозного табуна. Звали его Рыжка.

Это был ходячий скелет, ребра на нём выделялись так отчётливо, как штакетник на кривом заборе, да ещё были покрыты длинной, измаранной навозом шерстью. Особо выделялся хребет своей непривычной выпуклостью и худобой, на который сесть верхом было бы невозможно. И сколько Федька в слепой ярости ни охаживал его верёвочным кнутом, Рыжка с места не двигался и даже не реагировал на удары ни одним мускулом своего обессиленного тела. Видимо, учуял вкусный запах, шедший из магазина, хотя там всегда было почти пусто. Стоял, как вкопаный, лишь тяжело дышал, понуро опустив к земле голову, будто каялся в своей виноватости за охватившее бессилье: невмоготу тянуть телегу, даже пустую.

Федька так упластался от беспрерывного и бесполезного битья, что, нехорошо взвыв, ринулся к ближней изгороди огорода. Задыхаясь от душившей его злости, выдернул берёзовый кол из плетня, но свалился при этом на землю вместе с колом, и через его рваные штаны местами белела кожа, замаранная свежей землёй. Видимо, плохо соображая, шатаясь от усталости и голода, подбежал к коню и стал изо всей силы бить его по бокам берёзовым колом, вначале по одному боку, потом по другому. И казалось, а может, так и было, слышался хруст ломаемых рёбер.

Рыжка стоял недвижимо, всё ниже и ниже покорно опускал тяжёлую голову. Из прикрытых глаз показались слезинки, да мелко задрожали передние ноги. Потом они подломились, и он нехотя опустился на колени, но совсем свалиться на землю не хотел и дрожал всем телом, а задние ноги расставил пошире – хотел устоять, однако от сыпавшихся ударов не устоял и свалился набок, надломив придавленную оглоблю. Затем с усилием чуть приподнял голову, открыл глаз, будто хотел в последний раз взглянуть на своего истязателя, и безвольно уронил голову на землю. Из подрагивающих ноздрей хлынула алая кровь, зачерневшая тут же в дорожной пыли.

Потом, будто нехотя, Рыжка открыл рот и оскалился жёлтыми крупными зубами, оттопырив губы, будто хотел сказать что-то прощальное, но оттуда густо поползла сукровица вместе с пеной, и он судорожно засучил задними ногами по сухой земле, а по телу прошла судорожная дрожь. Рыжка затих, а Федька, как пьяный, стоял, шатаясь, с колом в руках возле убитого им коня и от своего бессилия справиться с непокорным конём захлебывался от проклятий, истерично всхлипывал, а когда конь свалился, грохнувшись о землю, не сдерживаясь, скорее с испуга, заревел в голос. Мимо в спешке проходили какие-то люди, но внимания на происходящее не обращали, даже не останавливались, чтобы о чём-то спросить или вмешаться в эту злодейскую сцену.

Я онемел от увиденного, потом меня будто подбросило, я сорвался с места и помчался к деду в кузницу рассказать о случившейся беде. Дед от услышанной новости как-то по-детски недоверчиво посмотрел на меня, но заспешил, снял брезентовый фартук, рукавицы, схватил палку и заковылял к месту трагедии, я за ним, но было уже поздно. Какие-то люди уже освободили убитого коня от сбруи, зацепили постромками за задние ноги и верхом на лошади волоком утащили на «падальные» ямы, что находились от деревни примерно в трёх километрах, куда обычно свозили сдохшую от голода за зиму скотину.

Федьку же расстроенный председатель колхоза запер под замок в пустой амбар до выяснения обстоятельств. «Пущай маленько успокоится, в себя придёт, опосля разберёмся», – так сказал он деду на его расспросы о причине такого зверства.

Дома дед негодовал, не находил себе места из-за зверски убитого коня. И когда, как обычно вечером, сел чеботарить, руки его мелко дрожали. Он попытался вставить сапожную шпильку в проделанное шилом отверстие и мстительно произнёс, вколачивая в подошву сапога шпильку: «Злыдень». Немного спустя он повторил: «Злыдень – он и есть злыдень». – «Да ты почто это его всяко костеришь, дед? – вступилась за Федьку баба Лепистинья. – Ведь оголодали они все, не лучше этого коня. Мать-то его совсем от голода обезножела и, считай, ничего днём не видит. В своём огородишке совсем робить не может, и дочка младшенькая не лучше. Еле ноженьки таскает, да и в школу ходить ей не в чем. А ну как посадят его, што с ними будет, страшно подумать». А дед своё: «А конь причём? И зачем этому оболтусу надо было до смерти забивать безвинную скотину? Ведь сам хуже скотины, злыдень. Отпустили бы его на приозёрные луга, хоть на недельку, он бы и поправился без ихней помощи и робил бы потом безотказно всё лето. А они что, все эти председатели, бригадиры, куда глядели? Злыдень, какого доброго коня загубил! Жалко-то как, что никто за него не заступился».

Расстроенный дед стонал весь вечер. И столько было в его дрожащем голосе душевной боли и страдания, что мне стало его жалко.

А ближе к вечеру в контору к председателю с трудом приплелись мать и сестрёнка Федьки и начали в голос реветь, что их Федька ушёл с утра в поле, ничего не «емши», и в закрытом амбаре может, как тот конь, с голодухи околеть, если его не выпустить и не покормить. Председатель Федьку выпустил, а убитого коня списал, как сдохшего от голодомора, по спущенной из района плановой цифре, поскольку свободные вакансии на падёж скота ещё были.

На всю свою жизнь запомнил я этот дикий случай, случившийся в нашей деревне в годы войны. Такое не забывается.

…Но всё реже и реже мне приходилось бывать у деда Арсентия на посиделках. Я взрослел, и моя ребячья жизнь стала проходить со сверстниками из этого посёлка, да и охота отнимала много времени и сил. В один из дней поздней осени привалил непроглядный туман, и случилась крупная железнодорожная авария, когда пассажирский поезд со всего хода врезался в хвост товарняка и несколько вагонов из двух составов свалились в кювет. Были и человеческие жертвы. Но когда мы ватагой прибежали на место аварии, то погибших уже увезли, и вагоны, свалившиеся в кювет и разбитые на полотне, растаскивали трактором в разные стороны. Случилось это примерно в километре от нашей станции в сторону Макушино.

Только мы прибежали на станцию, как послышался шум «кукурузника», который тут же врезался в высокую водонапорную башню. Мы бросились туда и увидели, что останки разбитого самолёта валяются на земле у основания башни, а погибший лётчик лежит рядом. В воздухе ощущался острый запах бензина. На станции к этому времени из-за аварии стояло несколько пассажирских поездов, и многие пассажиры прибежали к месту падения самолета и окружили его плотным кольцом. Когда же прибыла милиция и разогнала толпу, то оказалось, что с руки лётчика неизвестные удальцы воровского дела незаметно сняли хронометр, а из внутреннего кармана вытащили бумажник с документами и деньгами. Уставшие и проголодавшиеся, полные необычных впечатлений этого трагического дня, мы разбрелись по домам.

До переезда на постоянное место жительства в поселок Коновалово я в будёновском колхозе с весны до середины лета успел поработать прицепщиком на тракторе с трактористом Колькой Ивановым, нашим соседом. Он меня за один вечер сумел научить управлять трактором при пахоте и в другие ночи отсыпался в кустах, завернувшись с головой в фуфайку. А я, обрадованный таким высоким доверием, всю ночь напролёт пахал поле. К раннему утру, когда приходил сменщик и приезжала мама с заправкой, Колька просыпался и во весь голос хвалил меня при всех. Довольный его похвалой, я расплывался в улыбке, а дома с гордостью рассказывал, что уже полностью овладел управлением трактора. Мама сердилась за это на Кольку и с обидой ему выговаривала, что я могу покалечиться, и ему придётся отвечать. Но всё было бесполезно, Колька только хохотал.

Как только началась уборка хлебов, мама устроила меня помощником комбайнера, или штурвальным, как тогда называли эту должность, и я до начала занятий в школе исправно потрудился в этой должности, в обязанностях которой так и не разобрался, кроме как что-то поднести, отнести или куда-то сбегать. Однако, как потом с гордостью сказала мама, я заработал хлеба столько, что не каждая колхозница могла это сделать. И как приятно было мне слышать от своей мамы похвалу за свой честно заработанный хлеб!

С дедом Арсентием при наших теперь редких встречах мы по-прежнему много говорили и спорили о войне, о политике и настоящей послевоенной жизни. Я тогда много читал про войну и считал себя знающим человеком, и дед мне в этом явно уступал. Но он больше меня знал и рассказывал о германской, русско-японской и гражданской войнах, а я ему безоговорочно уступал. Но с двумя дедовыми утверждениями никак согласиться не мог. Он говорил мне, что Ленина на русско-германском фронте все считали германским шпионом, и больше о нём он ничего не слышал вплоть до НЭПа. О Сталине в ту германскую и в гражданскую войну он тоже ничего не слышал.

В ту пору повального дезертирства в разложенной большевиками русской армии всюду говорили и писали о Троцком. Он был самым известным и популярным революционером. Однако, к моему удивлению, об этом в школьных учебниках ничего не писалось. Я показывал деду учебник, но он лишь озадаченно хмыкал и ничего в ответ не говорил. Из его рассказов о гражданской войне я понял, что дед не героический человек получался, потому что ни в Красной гвардии, ни у Будённого, ни у Чапаева не числился в их знаменитых войсках, и гордиться мне моим дедом не приходилось. Видя моё угрюмое разочарование от его участия во многих войнах, он мне и рассказал, будто для оправдания, одну историю, случившуюся с ним в гражданскую в наших местах, которую я потом со смехом рассказывал своим сверстникам.

С германского фронта дед добирался домой больше месяца, и только он взялся приводить своё крестьянское хозяйство в порядок, началась гражданская, и вскоре белые начали быстро отступать под натиском красных и дошли до нашей Будёновки. Деда белые мобилизовали в свою армию вместе с лошадью и ходком с плетёной из ивняка коробушкой. В первый же день деду приказали отвезти большого военного начальника в вышестоящий штаб, находившийся километрах в восемнадцати от Будёновки. Белый офицер был большого роста и очень толстый, да к тому же пьяный. Дед отказывался ехать, ссылаясь на опухшие ноги, на которых и ходить-то не может, но ему сказали, что ходить ему не надо, а будет он на своей лошадке ездовым возить штабных офицеров. От такой гибельной в будущем перспективы дед загрустил и по дороге всё раздумывал, как избавиться от этого борова, с которым ему явно было в случае чего не справиться. К тому же тот был при шашке, да и наган болтался на ремне.

В дороге офицер уснул и даже сладко захрапел, пуская слюни из открытого рта, и дед, недолго думая, пустил лошадь рысью, привязал вожжи к своему сиденью, тяжело спрыгнул и, по-заячьи виляя, скрылся в густом березняке. Двое суток он таился в шалаше на своей пашне, но голод взял своё, и он на третьи сутки с трудом приплёлся домой. А там уже красные свою власть установили, и его, совсем обезножевшего, поволокли в штаб и начали строго допрашивать, почему служил белым, возил на своей лошади штабных офицеров. Приговор был скорый и суровый – поставить к стенке. Но кто-то из местных обмолвился, что он хороший кузнец, и расстрел отменили. Деда направили в кузницу подковывать лошадей, чинить телеги и сбрую перед очередным наступлением, а в помощники выделили красноармейца, крепкого мужика, который его сторожил и трудился вместе с ним на благо будущих побед Красной армии до её ухода на восток.

Что там говорить, история не героическая, но интересная тем, что невольно успел дед и красным, и белым послужить и в живых остался. А о потерянной лошади, ходке и сбруе никогда не жалел.

В конце августа я с братишкой Виталиком собрался на охоту на большое камышовое озеро Бала-Куль, что находилось возле деревни Налимово, где в те памятные годы дичи водилось видимо-невидимо и охотничья удача никогда не подводила. В прибрежных камышах мы нашли кем-то спрятанную плоскодонку с шестом, устроились в ней, как следует, и отправились охотиться с подъездом. Однако трудность заключалась в том, что мой братуля был ещё слабеньким, чтобы управлять тяжёлой лодкой, ему явно не хватало силёнки, и мне пришлось управлять самому. Взлетавших на нашем пути уток выстреливать вовремя я не успевал из-за того, что нужно было бросить шест, взять ружьё из лодки, прицелиться и выстрелить, а утка уже исчезала из поля зрения.

Тогда я попросил Виталика хоть немного подсобить, поупираться шестом, а я буду сразу стрелять по взлетевшим уткам, на что он охотно согласился. Дела наши пошли лучше, и появились первые трофеи. Однако силёнок у десятилетнего братишки явно не хватало, и я его всё время понукал, чтобы посильнее отталкивался шестом. Он старался как мог и на одной из больших плес так сильно упёрся шестом, что лодка прилично разогналась. Однако Виталик не смог вовремя выдернуть шест, глубоко вошедший в илистое дно, и вывалился из лодки, держась за него руками.

Я тем временем спокойно сидел в разогнавшейся лодке и зорко всматривался вперёд, ожидая взлёта уток. Только когда брат от испуга закричал, я вздрогнул, обернулся и обомлел: с округлившимися от страха глазами Виталик пытался догнать уходившую лодку. Кое-как, прикладом ружья и ладошками, я остановил лодку и погрёб ему навстречу. А он, перепуганный от случившегося, скорехонько доплыл до лодки, намертво ухватился за борт и с трудом забрался в лодку, пока я навалился на другой борт, чтобы не перевернуться.

Виталик от испуга и холода дрожал всем своим худеньким телом, и какое-то время ушло на то, чтобы он обсох и чуть согрелся на солнышке. Мне почему-то стало смешно, и я беззаботно хохотал, хотя надо было серьёзно подумать о нашей безопасности. Ведь на этом огромном озере мы были одни, и случись с нами что-то более серьёзное, ни до кого бы мы ни за что не докричались, не дозвались и погибли бы наверняка. Но мы-то были детьми войны, и настоящий страх нам был ещё неведом. Не доросли.

На обратном пути мы зашли в Будёновку к деду Арсентию, и я весело рассказал ему об этом случае на озере. Дед нахмурился, строго посмотрел на меня и глухо проворчал: «Потеряешь ты его когда-нибудь, если будешь таким раззявой. Побереги парнишку, мал он ещё для таких дел». Дед тогда оказался провидцем: потерял я навсегда своего братишку, не оказав ему вовремя нужную помощь, по обстоятельствам, независящим от меня.

Не могу не вспомнить ещё одну свою охоту, оставшуюся в памяти на всю жизнь. Было начало октября. В ту осень, слишком дождливую и холодную, в пасмурном небе большими косяками проносились стаи перелетных птиц, спешащих в тёплые края. В одно из воскресений я решил сходить на охоту на озеро Бала-Куль в семи километрах от нашей деревни. Озеро было кормовым для всякой птицы: большое, заросшее камышом, то редким, то густым, с большими прогалинами чистой воды, куда садилась перелётная дичь на отдых и кормёжку.

На охоту я пошёл в новых галошах, недавно купленных мамой, чтобы ходить в школу в эту ненастную осень. Шерстяные носки и непромокаемые галоши при ходьбе приятно согревали ноги, и до вожделенного озера я добрался благополучно. Разной дичи было полно, и стаи птиц с шумом и свистом проносились над водой, садясь и взлетая. В прибрежных камышах я нашёл старую лодку-плоскодонку, наполовину набитую сеном, с лежащим поверху веслом. С трудом выбрался по мелководью из камышей на чистую прогалину шириной метров сто пятьдесят, окаймлявшую озеро по всей окружности. Преодолев её, добрался до следующей гряды камышей, выставил два деревянных подсадных чучела «гоглей» и укрылся в камышах метрах в пятнадцати.

Ждать пришлось недолго, я выстрелил и подбил пару птиц, но к моему ужасу лодка, которую я в спешке не проверил, медленно погружалась на дно, и я оказался по грудь в студёной воде. Видимо, из чувства самосохранения я только испуганно ойкнул. Кричать было бесполезно, поскольку на всю видимость не было ни души. Я выхватил своё ружьишко и что есть мочи рванул к спасительному берегу. Каким долгим же мне тогда показался этот путь к спасению! Хотя обжигающей холодом воды было по пояс, ноги увязали в илистом дне по колено, и вода уже достигала груди, отчего я судорожно хватал ртом воздух.

Наконец, я выбрался на спасительный берег, оглянулся и увидел свой почти гибельный путь по взбаламученному илу. Сдёрнул с головы шапку и засунул туда окоченевшие ноги, чтобы хоть немного их отогреть. Мои новые галоши остались на дне, и за их утерю мне придётся теперь отвечать перед мамой. О подбитых и оставленных утках я и не думал: не до этого было. Чуть отогрев ступни, встал, закинув за спину ружьишко, и что есть мочи бросился домой, пробежав семь километров без передыха. Мою грудь разрывало обжигающим дыханием, в голове мутило, совсем окоченевших ног я уже не чувствовал. Лишь перед самым домом перешёл на шаг и опасливо зашёл в избу, но бабы Лепистиньи на привычном месте у печки не оказалось. В спешке я снял с себя мокрую одежонку, бросил её на тёплую печь и сам туда забрался, а чуть согрелся, тут же и уснул крепким молодым сном, каким спят только в беззаботном детстве.

Нет, я тогда не простудился и не заболел. Мы, дети войны, сколько себя помню, простудными заболеваниями тогда не болели. Была другая болезнь – духовного свойства, неизлечимая, как наше сиротство. Это был мой первый марафон в моей тринадцатилетней жизни, который вряд ли кому удастся когда-нибудь повторить, да и незачем.

…Виталика я потерял навсегда несколько лет спустя, и совершенно при других обстоятельствах. Случилось это без меня, но я всю жизнь чувствую себя виноватым за его безвременную кончину и ничего с этим поделать не могу, помня тот случай на озере, как роковое предвестие будущей беды, которую не смог предотвратить, как ни старался. Вроде похоже на мистику, а всё сбылось…

Дед любил Виталика и уважал за его бескорыстное трудолюбие и прилежность во всём, что делал по его просьбе. Брат был послушным и душевно отзывчивым мальчишкой, и дед всегда назидательно ставил его мне в пример, когда я ленился что-либо вовремя сделать. Не любить Виталика за его чудесные душевные качества было невозможно. Он был красивой души человек. Таким и остался в памяти.

Седьмой класс я закончил более или менее прилично, и надо было решать, что делать дальше. Мама настаивала, чтобы я поступил в какой-нибудь техникум, а Римму устроила в ФЗО при курганском мясокомбинате. Это была серьёзная ошибка, и лучше бы мама сделала наоборот. Римма лучше меня училась в школе и была намного упорней и трудолюбивей, и я уверен, что у неё всё получилось бы гораздо удачнее в последующей жизни.