Текст книги "Эшафот и деньги, или Ошибка Азефа"

Главное – хотеть!

К Немчиновой Азеф прибыл вовремя. Около дома филеров теперь не было. Гости успели лишь принять по рюмке-другой шоколадного ликера, выпить кофе с эклерами и, когда вошел Азеф, рассаживались в гостиной.

Азеф подумал: «Лишь бы с графом Соколовым тут не столкнуться. Этот родовитый разбойник из-за ревности убить может, а труп в Москву-реку швырнуть!» Женечка счастливо улыбнулась, увидав Азефа. Она благоухала дорогими духами и цвела молодой красотой. Защебетала:

– Я посетила Ратаева. Он был любезен, пытался ухаживать, обещал ко мне в гости приехать. Ах, какой он интересный! Оказывается, мы коллеги. – Весело рассмеялась. – Он, как и я, драматург. Ведь пьесу «Облачко», что идет в Александринке, Ратаев написал! И сам играет «первых любовников». Я ему все объяснила, ну, что напутала при допросе. Он сказал: «Напутали и напутали! На первый раз прощается». Вот вам небольшой подарок, – незаметно протянула конверт, приятно выдохнула в ухо: – Девятьсот рублей от прибалтийской интеллигенции на дело революции.

– Имена жертвователей узнать можно?

– Нет, просили только передать, что сочувствуют идеям свержения царской деспотии.

– От имени руководителей партии социал-революционеров передайте благодарность, грядущая революция не забудет своих героев. Мы только что с Аргуновым обсуждали насущные задачи объединения революционных группировок. – И страшным шепотом, прямо в ухо: – В ближайшее время будем ставить типографию в Томске, готовьте материалы. У вас замечательные рассказы из крестьянского быта.

Женечка смущенно зарделась:

– Ой, вы льстите мне! Сегодня хочу кое-что новенькое прочитать.

– Страстно жажду слышать, прервал встречу с Андреем Александровичем и к вам несся… Тот даже на меня обиделся. Но я говорю: «Творчество Евгении Александровны – живительный источник, врачующий мою душу, изболевшуюся от страданий народа». Так и сказал, ей-богу!

– А что Аргунов?

– А что он? Отвечает: «Понимаю вас! К сожалению, партийные дела требуют моего участия в важной конспиративной встрече».

– Жаль! Но главное – вы с нами, милый Иван Николаевич! – Обратилась к гостям: – Итак, господа, начинаем. Позвольте представить вам нарочно приехавшую на наше заседание Иду Фабер, она преподаватель музыки из Варшавы, автор хрестоматии школьного пения.

Под жидкие аплодисменты к роялю подошла рослая, поджарая особа в темных одеждах и с толстой серебряной цепью на шее. У нее были красивые черные глаза, длинная шея и клювообразный нос, что делало ее похожей на ворону.

Дама из Варшавы встала у рояля, сквозь толстые стекла очков внимательно оглядела всех присутствующих, словно желая навеки запечатлеть в своем сердце. Особенно долгий взгляд остановила на Азефе. Заговорила тем особенным скрипучим и решительным голосом, какой часто бывает у литературоведов и музыкальных критикесс:

– Господа! Уроки пения в школе служат высоким целям совершенствования человеческой природы для развития разума, энергии, творческого духа, развития и выработки разумной, сильной и свободной личности. Наконец, уроки эти служат для развития чувства правды жизни, составляющих красоту человеческой природы. Стройный, обдуманный во всех подробностях репертуар сообразно возрасту, социальному положению и музыкальной подготовки ребенка является естественным этапом развития духовной независимости и свободы индивидуума. Принимая во внимание…

Азеф задремал. В ушах раздавался каркающий голос. Потом, словно издалека, донеслись звуки рояля, и Азеф с трудом раскрыл глаза. Дама из Варшавы долбила по клавишам и пела все тем же вороньим голосом:

 
В сыром бору тропина, тропина,
По той тропе галка шла, галка шла,
За галицей соколик, соколик,
Поймал галку за крыло, за крыло,
За то крыло правое да за правое,
За перышко сизое, сизое.
– Постой, галка, не скачи! Не скачи!
– А ты, сокол, не держи, не держи!
– А я галку выпущу, выпущу,
Крылья, перья выщиплю, выщиплю,
Раскидаю перышки, перышки, перышки
Да по чисту полюшку, полюшку.
 

Пение было окончено, снова раздались жидкие хлопки. Ида сказала:

– Как вы поняли – песенка призывает к свержению самодержавия. На имперском гербе-то – орел! Вот его перышки надо раскидать в полюшке… Я было включила в сборник и «Вихри враждебные», но цензура-дура исключила эту замечательную революционную песню.

Пока сокол выщипывал перья у галки, Азеф подумал: «На этих дур нет Петра Великого, а лучше – Ивана Грозного. По струнке бы, собаки, ходили, сапоги хозяину лизали бы, а теперь, вишь, „раскидаю перышки по чисту полюшку“. Ох, распоясались все эти фаберы-маберы, да и все остальные тоже. Кстати, когда Ратаев отдаст деньги за апрель? Надо потребовать решительней, нечего с ним миндальничать!»

Азеф подошел к даме из Варшавы и патетически воскликнул:

– Ваши песни, Ида, разбудят в детских сердцах жажду свободы! Потомки вспомнят вас с благодарностью…

Ида вдруг прижалась к плечу Азефа и пролепетала:

– Благодарю, благодарю! У вас чуткое сердце и благородная душа.

Потом Женечка часа два читала свои рассказы из жизни крестьянских детей. Азеф уже жалел, что не ушел сразу, едва деньги опустил в карман. Он несколько раз засыпал, а один раз, кажется, малость всхрапнул, потому что, пробудившись, увидал направленные на него ожившие, повеселевшие лица.

Потом был отличный обед. Азеф пил дорогие французские вина.

Ида из Варшавы преподнесла Азефу большого формата книгу с картинками – «Ида Фабер. Родные песенки». Твердым размашистым почерком на титульном листе махнула: «Ивану Николаевичу – прогрессивному человеку, ценителю музыкальной культуры, с сердечным трепетом и восхищением…»

Азеф продолжал потешаться:

– Такая трогательная надпись! – Он прижал книгу к груди. – Этот шедевр станет моей настольной книгой до могильного исхода.

Ида растроганно отвечала:

– Жаль, если судьба нас разведет! – и прижалась к Азефу так, что тот ощутил ее небольшие груди.

В нем вдруг зашевелилось желание. Продолжая обнимать Иду, прикинул: «В одиннадцать вечера у меня встреча с Ратаевым в „Альпийской розе“ на Софийке. Сейчас половина шестого, вполне успею полежать на кушетке с этой музыкальной кикиморой». Сказал:

– Сударыня, разве нам сегодня надо разлучаться? Приглашаю вас на кофе.

– Куда? – Она смотрела на него глазами давно не удовлетворявшейся женщины.

– В Москве есть много прелестных уголков.

Ида согласно кивнула, и ее глаза засветились жаждой разврата.

Женечка наставляла гостей:

– Просьба, господа, расходиться конспиративно, через черный ход поодиночке и в разные стороны. – Игра в конспирацию девице казалась очень романтичной. Она обратилась к Азефу: – Иван Николаевич, вы, наверное, нынче скучали?

Азеф сгреб в объятия Женечку, задышал ей в ухо:

– Я буду, божественная, скучать только о вас. Каждый день, проведенный без вас, – мука беспрестанная.

Женечка вдруг спохватилась:

– Подождите минуту, у меня для вас еще кое-что есть!

Она удалилась в соседнюю комнату и тут же вернулась, держа в руках золотой перстень с агатом в обрамлении нескольких бриллиантов. Слабо улыбнулась:

– Я предчувствую близкую разлуку! Вспоминайте меня иногда. – И надела ему перстень на средний палец правой руки.

Азеф благодарил и еще раз заверил:

– Я очень буду скучать о вас, Женечка!

Азеф вышел на улицу. Возле подъезда уже ждала коляска, в ней сидела Ида. Азеф ткнул тростью извозчика в спину:

– Идол, гони на Софийку!

* * *

Коляска поднималась на Лубянскую гору, когда Азеф обнял Иду. Она вдруг на глазах всего этого уличного гама, среди пролеток, движущейся толпы на тротуарах вакхически подставила ему полуоткрытый рот, и он не удержался, долгим поцелуем присосался к нему.

Она засмеялась коротким смешком и в припадке начавшейся близости неосмотрительно призналась:

– Я видела, как Женечка вам передала пакет. Можно относительно этих денег сказать правду?

Азеф настороженно произнес:

– Что такое?

– Эти деньги мы, школьные учителя Варшавы, собирали для дела революции. Вносили вполне добровольно, от души. Кто сколько может, по силам. К примеру, наша гимназическая няня – она одинокая и с тремя детьми – два рубля внесла. Смешно?

Азеф буркнул:

– Ничего смешного тут нет! Человек последнее отдает ради светлого будущего своих детей.

Это напоминание о деньгах Азефу вмиг испортило настроение. Он почувствовал к Иде ненависть, озлобление, какое бывает к человеку, который застает нас за дурным делом.

Когда они поднимались по лестнице к конспиративному номеру, между ними как бы все было решено. Очутившись за закрытыми дверями, она сама поцеловала его, спросила:

– Мне раздеться?

Он по-деловому, словно готовилось совместное изучение трудов Карла Маркса, сухо сказал:

– Да, разденьтесь! – и, чтобы унизить ее, добавил: – У меня, к сожалению, очень мало времени…

Ида с удивлением посмотрела на него, но промолчала.

Он задвинул оконную портьеру, отбросил покрывало на широченной кровати. Неожиданно сказал:

– Кстати, на ваши деньги я приобрету взрывчатку. Только об этом не говорите вашим подругам.

Ида кивнула, торопливо стягивая с себя одежду и стаптывая ее на пол. Она восхитилась:

– Как у вас здесь роскошно.

Она обнажила худые бледные плечи, небольшие торчащие груди и длинное костлявое тело. Лишь на худых стройных ногах белели кружевные панталоны. Она уже стала ложиться под одеяло, как Азеф строгим голосом приказал:

– Это тоже снимите!

Она торопливо сдернула панталоны и закрутилась в одеяло. Спросила:

– А вы, Иван Николаевич, всегда тут живете? Это не накладно?

Азеф резко ответил:

– Ну, хватит, не разговоров ради сюда пришли, – и грубо овладел ею.

…Уже через полчаса, выпив в номере кофе, принесенный лакеем, он выпроваживал Иду и врал:

– Вы у Женечки остановились? Завтра я вам позвоню по телефону, и мы вместе погуляем по Кремлю. Хотите?

Она молча кивнула. С трудом сдерживая рыдания, спросила:

– Вы, Иван Николаевич, меня презираете?

Он выпучил глаза:

– За что? – и, поцеловав ее в холодную щеку, вывел в коридор.

Она уходила, ничего не сказав на прощание, лишь размазывая по щекам слезы. В ее мечтах любовь и близость были полны сказочной романтики, а тут: «У меня мало времени!» Ее каблучки громко стучали по паркету. Азеф подумал: «Какая-то психичка, как бы не повесилась!»

(Азеф словно провидел несчастное будущее Иды Фабер: на следующий год за хранение динамита ее сошлют в Вилюйск, где она, раздавленная черной меланхолией, влезет в петлю.)

Азеф, как обычно после амурных упражнений, захотел есть. По этой причине он отправился на первый этаж в ресторан. Тут его ждало новое приятное приключение.

Часть 3. Тайны «Альпийской розы»

Божественное создание

Гостиница «Альпийская роза» считалась «немецкой», ибо в ней любили останавливаться прибывшие в старую столицу представители этого просвещенного народа. Азеф немецким языком владел отлично и при случае любил в нем упражняться.

Хозяйка гостиницы Михайлова умела поддерживать идеальную чистоту в номерах, и, к удовольствию приезжавших, здесь не водились ни клопы, ни тараканы, ни другие зловредные враги человечества.

Театральный разъезд еще не наступил, но зал был уже изрядно заполнен. Задок сцены украсили потрясающим новшеством – электрическими лампами, выложенными монограммой «АР», то есть «Альпийская роза».

Возле рояля в томной позе стояла тощая, как тарань, певичка весьма неопределенного возраста, в темно-зеленом платье и с пучком скудных волос, собранных на макушке. Она томно заводила глаза к зеркальному потолку и по-немецки пела:

 
Ah, mein liebe Augustin, Augustin…
 

Немцы похлопали в ладоши, но денег певичке никто не послал.

Певичку сменили два куплетиста, один из которых был низеньким, круглым, жизнерадостным и вдобавок с балалайкой, а второй – высокий, тощий, с грустным лицом и небольшой гармошкой.

Жизнерадостный стал наяривать на струнах и весело выкрикивать в зал, а задумчивый поддерживал его печальным голосом. Они пели столь скабрезные частушки, что этих артистов было впору тащить в участок.

Но в участок куплетистов не повели, а даже наоборот – гуляющие господа-купцы хохотали до слез и от восторга чувств и избытка капиталов прислали с лакеями ассигнации.

Метрдотель Рудольф, немец по национальности и московский лакей по происхождению, с моноклем в глазу, который все время выпадал и болтался на шнурке, во фраке с саржевыми блестящими лацканами, едва завидев тороватого гостя – Азефа, заскользил к нему по паркету, нежным голосом запел:

– Иван Николаевич, дорогой, низкое вам спасибо за посещение и неоставление-с. Позвольте вас посадить к сцене под пальму-с? Там, правда, невдалеке купцы опять собираются шуметь. Или, может, в кабинетец? – С улыбкой склонился к уху: – Для вас держу некоторый сюрпризец женского рода юных лет при полной невинности… Апетиктная, как кулебяка свежая…

Азеф вопросительно впиявился в бесцветные глазки Рудольфа:

– Не врешь? Действительно невинна?

Рудольф надул губы:

– Сами, если пожелаете, убедитесь.

Азеф прошел под пальму, тяжело вдавил широкий зад в заскрипевшее массивное кресло, локтем опрокинул вазу с фруктами, полюбопытствовал:

– И сколько, греховодник, содрать с меня хочешь?

Рудольф заюлил, развел руки, прижал затем их к сердцу и нежно проворковал:

– Их мамаша жаждет триста рублей по случаю дочкиной неприкосновенности-с…

Азеф выдохнул обильным чревом, еще больше выкатил выпуклые глаза, и толстые губы растянулись в улыбке.

– За эти деньги мамаша пусть сама свою дочку…

Рудольф снова залебезил, завертел задом:

– Так вы, Иван Николаевич, мою мысль не изволили дослушать. Это мамаша жаждет триста, а я сказал, что ее дочь не мясиста, а потому на указанную сумму никак не тянет-с! И она согласилась уступить за двести-с.

Азеф тяжело посопел, жирно высморкался в фуляр.

– По поводу девственности не врешь?

– Истинный крест! Сам проверил.

Азеф выпучил глаза:

– То есть?!

Рудольф захихикал:

– Визуальным образом-с, уж я добился такого права, потому как вы, Иван Николаевич, серьезный клиент-с! У них там все в порядочке-с…

– То-то! Товар должен быть неподмоченным, я деньги тебе хорошие даю. Смотри, если обманешь, голову оторву!

– Никак обмануть вас себе не дозволю!

– Хорошо, приведи сюда девицу, я посмотрю, стоит ли она такого капитала. Если понравится, то я тебе откажу за усердие еще двадцатку.

– Премного благодарен-с… Убедитесь, Иван Николаевич, девица, – поцеловал кончики пальцев, – первый сорт, самая свежая, небалованная, с манерами. Эй, Фрол, эй, Сашка, быстро обслужите их превосходительство Ивана Николаевича. В карту изволите глядеть? Нет? Тогда на холодные закуски рекомендэ морской гребешок «Вильгельм Тель» с трюфелем-с. Еще позвольте предложить-с свежий окорок из мяса кабана с яблочным соусом «Лотарингия» – только утром сам первостатейный купец Александр Николаевич Грошев поставил.

– А что устрицы?

– Истинное наслаждение, нового получения: дышат и морскую стихию вспоминают…

– Прошлый раз кому я морду бил, не тебе ли? Не ты ли дрянь тухлую притащил?

– Ошибочка произошла, устрицы и впрямь преклонных лет оказались, а нынче крупные и свежие, сами, хи-хи, в рот норовят заползти.

– Дюжину тащи! Еще черную икру паюсную с калачами, да чтоб калачи горячие…

– Совершенно точно-с! Иван Николаевич, белуга малосольная – сахар, а не белуга, особливо под маринованный нежинский огурчик и с хреном…

– Давай!

– На горячие закуски настоятельно предлагаю телячьи почки по-бременски, пальчики, извиняюсь, оближете-с.

Азеф, предвкушая удовольствие с девицей, пришел в доброе расположение духа и пошутил:

– Пальчики и все остальное можно облизать лишь у дамы! Тащи все, что есть!

Рудольф долго хихикал и, утерев уста платочком, который он после использования вновь аккуратно свернул вчетверо и убрал в карман, продолжил:

– На второе горячее – бесподобные лангустины со спаржей. Из вин «Молоко любимой женщины» получили-с…

– Не надо этой немецкой кислятины! Французское шампанское – редерер – приличней гораздо. Принеси бутылку для девицы. А мне водки – анисовой! И пусть твоя непорочная Магдалина сюда топает.

– Вмиг единый доставлю-с! – И бывший немец стремительно удалился.

Девица явилась почти одновременно с закусками и запотелыми графинчиками. У нее были величественные, несколько крупноватые черты лица, благородная осанка, темные блестящие волосы опущены на плечи. Одета девица была в недорогое шелковое платье со смелым вырезом, с рюшечками, из которого заманчиво выглядывали полушария упругих грудей.

Азеф с вожделением облизал взглядом девицу и подумал: «И впрямь из приличной семьи! Хотя бедра узковатые, зато лицо чистое, интеллигентное и задняя линия закругленная. Две сотни вполне стоит». Растянул рот в улыбке:

– Рад видеть такую красавицу! Усаживайтесь, украсьте стол своим присутствием…

Рудольф пододвинул кресло, девица опустила глаза, и ее лицо сделалось грустным: внешность Азефа показалась ей отвратительной, и она не могла примириться с мыслью, что отдаст свою невинность этому чудовищу.

За соседним столом начинали гулять купцы, человек тридцать.

Рудольф извиняющимся тоном произнес:

– Иван Николаевич, вам это бурное соседство не досадит? Вчера они же тут чего-то праздновали, так, с позволения выразиться, арфистке вылили в бюст шампанского, а лакею Фоке лицо горчицей перемазали. Хе-хе-хе!

– Пусть гуляют! – равнодушно махнул рукой Азеф.

Тем временем лакеи продолжали подтаскивать еду. Девушка не удержалась от удивленного возгласа:

– Какая роскошь! Настоящий пир: белорыбица, осетрина, копченая стерлядь, а поросенок – просто удивление!

Азеф взглянул на жареный труп этого животного с такой нежностью, с какой он мог глядеть только на кого-то очень любимого. Сказал плотоядно:

– С хреном съедим полностью! – Повернулся к девушке, очевидно не привыкшей к ресторанной обстановке, торжественно произнес: – Выпьем за главное земное сокровище – за женскую красоту!

– Выпьем! – покорно прошептала девица и чуть пригубила вино.

– Э нет, так у нас не пьют!

– Но следующий тост – за мужское благородство, – мило улыбнулась, – и тогда я выпью больше.

Азефа тронули и эта покорность, и это бедное платье, и удивительно красивая манера выражаться. Он давно привык с определенного рода девицами обращаться без всяких церемоний, рассуждая: «Деньги заплачены, чего тут политесы разводить!» Но эта с первого взгляда уже внушала к себе и почтение, и даже настраивала на сдержанность.

– Простите, сударыня, мое невежество. Я не осведомился, как вас зовут.

– При рождении меня нарекли Марией, но теперь надо меня величать, – грустно усмехнулась, – Марианной.

– Почему?

– Мой благодетель Рудольф сказал, – она изобразила метрдотеля: – «Ты теперь должна во всем соблюдать изячество! Знакомлю, к примеру, тебя с господином, он спрашивает: „Как, барышня, вас зовут?“ А ты ему бряк: „Мария!“ Господину это уже неприятно, потому что он привык ко всему благородному. Тебе надо соблюдать политес в полном масштабе. Ты теперь называйся Марианной».

Азеф захохотал, поймал руку девицы, поцеловал в ладонь и воскликнул:

– Великолепно у вас получилось! Давайте выпьем шампанского за нашу любовь.

Мария медленными глотками тянула шампанское. У нее чуть кружилась голова.

* * *

На эстраду выкатилась пышногрудая любимица публики Нинель. Зал несколько притих.

Крошечный еврей, уткнувшись горбатым носом в клавиши рояля, заиграл вступление. Публика, услыхав знакомую мелодию, одобрительно загудела, захлопала в ладоши. Нинель, прижав руки к сердцу и выпучивая глаза, низким голосом затянула:

 
Я теперь умнее стала,
Никому я не даю.
И грустить я перестала,
Громко песенки пою.
У меня ведь не ночлежный
Дом призрения мужчин,
Теперь там ночует нежный,
Полуаршинный господин…
 

Публика взвыла от восторга. На сцену посыпались ассигнации. Из зала послышались голоса:

– «Замочек», «Замочек» просим…

Певица поправила платье на бюсте, провела пухлой ладонью по бедру, кивнула пианисту и на игривый мотив завела, закрутила пышными руками по воздуху и взяла тоном выше:

 
Ловкий вор ко мне забрался
И сломал замочек мой,
Совершивши, он убрался,
Что ж мне делать, боже мой?
 

Зал неистовствовал, неслись крики:

– Браво! Бис!

Из-за соседнего стола поднялся молоденький купчик в клетчатом пиджачке, нетвердо колеблясь на ногах, забрался на сцену. Из зала несся хохот.

Купчик помахал сторублевой бумажкой и засунул ее промеж потных грудей певички. Та кокетливо повела плечами, погрозила пальчиком:

– Ох, шалун! – и вдруг поцеловала купчишку в губы.

Тот разволновался и под общие крики «браво!» вытянул из бумажника еще денег, задрал певичке подол и сделал попытку просунуть деньги в исподнее. Зал вспотел от хохота. Певичка такую вольность позволила, и купчик, просунув руку под кружевную оторочку, долго там елозил, словно чего-то искал.

Азеф вытер руки о салфетку и тоже хлопал. Спросил:

– А вам, сударыня, нравится?

Мария мило улыбнулась:

– По чести сказать, я такое искусство не понимаю.

Азеф согласно кивнул головой:

– Вы, конечно, правы – это все пошлое, похабное! А что делать? Не похоронный же марш в ресторане играть? Тут люди тревоги свои вином заливают, им о серьезном думать нет нужды.

Девица согласилась:

– Да, Моцарта и Вагнера здесь слушать не станут.