Текст книги "СМЕРШ. По законам военного времени"

Но фашистские войска, несмотря на потери, стремились обойти с юга дивизии Западного фронта (с 11 ноября 13-я армия была передана Юго-Западному фронту), оборонявшие Москву. Врагу удалось захватить Ливны, а в начале декабря и Елец. Но несмотря на это, уже тогда мы чувствовали, что силы постепенно уравновешиваются и недалек тот день, когда фашисты будут испытывать горечь поражения.

6 декабря одновременно с наступлением наших войск под Москвой началась Елецко-Ливенская наступательная операция. Из района севернее Ельца в направлении Казаки, Ливны наносила удар армейская ударная группа под командованием генерала К. С. Москаленко. В состав этой группы вошли: 307-я стрелковая, 55 кавдивизия и 150 танковая бригада. Противник значительно превосходил нас по численности войск, и борьба завязалась ожесточенная. В первый день наступления мы продвинулись на запад и заняли несколько деревень. Затем наше наступление все нарастало. Бойцы, воодушевленные первой победой, демонстрировали удивительную храбрость и самоотверженнность. Противник был выбит из Ельца и, опасаясь оказаться в окружении наших войск, начал отходить на запад.

До 30 декабря продолжалось наше наступление. За это время было пройдено более 100 км вперед и освобождено много населенных пунктов. При этом было очень трогательно то, что мы прошли по тем же населенным пунктам и отступая и, наступая. Поэтому местные жители нас встречали как родных, проявляя исключительную заботу о бойцах и командирах, помогая во всем, идя на отчаянные поступки по разведке в тылу противника. Многие воины нашей дивизии проявили героизм, за что были удостоены высоких правительственных наград. Эти награды были особенно дороги, так как они доставались в исключительно тяжелых боях.

Наступательный порыв был настолько велик, что наши бойцы очень часто рвались в неравный бой с противником, пренебрегая смертельной опасностью. К тому времени злость к немцам накипела в такой степени, что она толкала людей на удивительное проявление храбрости и мужества. Во время этих первых наступательных операций не обошлось и без курьёзов.

Так, произошло недоразумение ночью 21 декабря во время наступления дивизии на одну из деревень. С правого фланга нашей дивизии вел наступление дивизион «Катюш». Ночь была морозная – 25–26 градусов по Цельсию, ярко светила луна, все вокруг было покрыто бело-матовым светом. К тому времени не весь личный состав был одет в полушубки и теплые рукавицы, более половины бойцов были в шинелях.

И вот устремились к объекту наступления, прошли половину пути от исходного рубежа, уже видны силуэты домов деревни. Немцы огонь не открывают. И вдруг из глубины нашего тыла обрушился шквал огня, но, к счастью, несколько дальше и левее. Через некоторое время последовал очередной залп. Это уже в непосредственной близости от нас. Мы залегли на снегу и были просто ошеломлены удивительным зрелищем. Создалось впечатление, будто на снег выплеснули расплавленный металл из огромного ковша, который, разливаясь по поверхности, все воспламенял.

Это были залпы дивизиона «Катюш», командование которого приняло нас за немцев. Не сразу удалось установить связь с соседями и они нас долго держали в лежачем состоянии в такой мороз. Но, потом все встало на свои места, вскоре выбили немцев из деревни и, подвезли кухни, выдавали «законные» 100 граммов и, кажется, не было простуженных.

20 февраля 1942 года во время налета вражеской авиации на расположение нашей дивизии комиссар дивизии Д. А. Зорин был ранен осколком бомбы в спину и лицо, а мне такие же осколки угодили в ногу и щеку. Нас отправили в разные госпитали и с тех пор мы больше не встречались. Знаю только, что после войны Д. А. Зорин несколько лет служил военкомом Волгоградской области.

Находясь в Тамбовском военном госпитале, я быстро поправлялся. Необыкновенно спокойная жизнь в тылу мне показалась сказочной, но, отоспавшись и отдохнув физически, заскучал по фронту и дальнейшее пребывание в госпитале стало тягостным. Через 40 дней меня выписали из госпиталя, и я убыл в Москву за получением нового назначения.

Орден Красной Звезды

В Москве я узнал, что мне присвоено очередное звание подполковник. За время пребывания там произошло еще одно очень приятное событие. В центральных газетах был опубликован Указ Президиума Верховного Совета Союза ССР о награждении группы военнослужащих орденами и медалями. В числе награжденных орденом Красной Звезды был и я. По этому случаю небольшую группу пригласили в Кремль, где М. И. Калинин вручил нам награды. После этого Михаил Иванович стал расспрашивать о положении на фронтах и, как-то непринужденно завязалась беседа, мы почувствовали себя совсем свободно. Пользуясь обстановкой, я рассказал Михаилу Ивановичу, как еще в 1925 году во время его пребывания на фабрике имени М. И. Калинина по поручению пионерского отряда я повязал ему галстук как почетному пионеру. Тогда Михаил Иванович посадил меня рядом с собой, погладил по голове и сказал: «Молодец, расти скорее, я хотел бы видеть тебя настоящим коммунистом». Михаил Иванович очень тепло отнесся к моему рассказу, весело улыбался, спросил о моих родителях, которые к тому времени проработали на фабрике им. Калинина около 30 лет каждый. Затем он угостил нас чаем, очень интересно и образно рассказывал о многих событиях того времени.

В заключение встречи Михаил Иванович пожелал нам успехов в скорейшем разгроме ненавистных фашистов и здоровыми возвратиться домой. Сколько раз вспоминал я эту встречу, и каждый раз находил в ней все новые и новые приятные моменты.

Забегая вперед, я с горечью хочу поведать, что третья встреча с Калининым была чрезвычайно печальной. В 1946 году во время его похорон я находился в охране на Красной площади в непосредственной близости от гроба. И так же, как и многие люди нашей страны, очень тяжело переживал эту утрату.

Дорогие моему сердцу воспоминания о Михаиле Ивановиче сохранятся до конца моей жизни.

Э. В. Александров
Блокадный Ленинград

Александров Эдуард Владимирович (1919–2019)

Полковник милиции в отставке, заслуженный работник МООП СССР, участник обороны Ленинграда

В сентябре 1939 г. призван на службу в РККА, в марте 1940 г. поступил в Кемеровское пехотное училище. С июля 1941 г. служил в особых отделах НКВД. Воевал с немецко-фашистскими захватчиками на Ленинградском и Волховском фронтах, был дважды ранен.

С 1942 г. оперативной работе в территориальных органах НКВД-НКГБ Молотовской (ныне Пермская) области, где прошел путь от старшего оперуполномоченного РО НКВД до заместителя начальника областного управления милиции УМВД Молотовской области. С 1954 г. – заместитель начальника УМВД – УВД Пензенской области.

В 1970 г. вышел на пенсию по болезни.

Награжден орденом Красной Звезды и многими медалями.

 
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.
 

Юлия Друнина, «Избранное»

В феврале 1940 года я поступил во вновь созданное в г. Кемерово (Красноярский край) военно-пехотное училище. Тогда в стране, ввиду обозначившейся военной угрозы, подобных училищ было образовано много, а срок обучения в них сокращён до полутора лет.

Преподавательский состав нашего училища был набран из числа командиров линейных подразделений, а также выпускников Омского пехотного училища, владевших методикой обучения. Многому из того, чем должен был в совершенстве овладеть будущий командир стрелкового взвода – стрельбе из станкового пулемета, метанию ручных и противотанковых гранат, рукопашному бою, курсантов не научили. С устройством и боевым применением минометов, гранатометов, а также противопехотных и противотанковых мин не знакомили. Об автоматах даже речи не было. Практические занятия по самоокапыванию, устройству окопов и траншей не проводились. Полевые занятия по тактике в основном сводились к показу и устным рассказам командиров. Взаимодействие в натуре с танками и артиллерией не отрабатывалось.

Э. В. Александров

Зато много времени и внимания отводилось штыковому бою, знание приемов которого на фронте не пригодилось. При боестолкновениях немцы, поголовно вооруженные автоматами «Шмайссер», осыпали нашу пехоту градом пуль, не позволяя приблизиться для штыкового удара.

Учебой командиры курсантов не перетруждали. Говорили не только на служебные, но и на житейские темы. Запомнилось, как пожилой командир взвода лейтенант Ратахин в ответ на жалобы курсантов на недостаточное питание с юмором ответил: «Ребята, я сорок лет живу на свете, но ни разу не слышал, чтобы какой-нибудь повар от голода умер». На самом же деле кормили нас хорошо: были и мясные блюда, и белый хлеб, и сливочное масло. Но физическая нагрузка: марш-броски, дальние походы в полном снаряжении, усиленная физподготовка – вызывала повышенный аппетит.

В новогоднюю ночь 1941 года я дежурил по своей 10-й роте. Около полуночи открыв форточку, поразился, какой силы снежная буря разыгралась за окном. Ветер рвал провода, завывал в трубе. Гонимый им снег не падал, а летел по горизонтали.

Подумалось, что таким же бурным будет и наступающий год. Основания так думать были: в мире было тревожно. Гитлер захватывал страну за страной. Красная армия уже три года воевала (Хасан, Халхин-Гол, освобождение Западных Украины и Белоруссии, финская кампания).

Мое предчувствие вскоре сбылось самым трагическим образом: уже в июне началась Отечественная война.

По окончании училища получил направление на службу в военную контрразведку – вновь организованное 3 управление Наркомата обороны (в июле 1941 года преобразованное в Управление особых отделов НКВД).

20 июня 1941 выехал в Ленинград, где предстояло служить в войсках округа. По пути, 22 июня в Перми в мой поезд сели мать с отцом и проводили до станции Верещагино, неподалеку от которой они тогда проживали. Через час после встречи с родителями по поездному радио прозвучала речь Молотова, который известил о нападении Германии. Таким образом, на войну я поехал с родительским благословением.

По прибытии 24 июня в Ленинград, я вместе с приехавшими со мной четырьмя выпускниками училища направился в Особый отдел НКВД Ленинградского фронта.

В Ленинграде уже царила атмосфера прифронтового города. В небе барражировали истребители, на крышах высоких домов виднелись счетверенные зенитные пулеметы. По ночам была введена светомаскировка, в воздух поднимались аэростаты заграждения. Велась борьба с вражескими агентами, ночью посылавшими световые сигналы бомбардировщикам врага. Граждане призывались к бдительности.

Сообщалось о засылке в город шпионов, одетых в форму командиров Красной армии. Неудивительно, что наша группа лейтенантов, во время следования по городу была задержана милицией и подверглась проверке. Милиционерам о нас сообщила какая-то бдительная бабушка, которая привела их в пивную, куда мы зашли. Позднее стало известно, что в тот же день толпа чуть не растерзала какого-то командира, также, одетого в новую форменную одежду и потому принятого за переодетого шпиона.

Нас вооружили – выдали пистолеты «ТТ». При их получении чуть не произошел несчастный случай: один из лейтенантов по неосторожности выстрелил в сидящего рядом на корточках товарища. К счастью, пуля пролетела между его ног и ушла в пол.

На ночлег определили в казарму артиллерийского училища, курсанты которого по тревоге уже выехали на фронт. Наутро, после краткого инструктажа, нас откомандировали в войска. Мне было приказано ехать в г. Кингисепп, где был штаб и особый отдел 191-й стрелковой дивизии, а оттуда – в 552-й стрелковый полк, оборонявший рубеж на впадении р. Нарва в Чудское озеро, в Эстонии.

* * *

Дорога в полк проходила через гигантское строительство оборонительных сооружений. Тысячи ленинградцев, в том числе женщин, вручную копали многокилометровые противотанковые рвы, устанавливали надолбы, сооружали эскарпы и контрэскарпы.

Создавалось предполье Лужской оборонительной линии. Работающих периодически обстреливали немецкие самолеты.

Дальнейший путь был омрачен картиной большого человеческого горя и страданий. По шоссе Нарва – Ленинград навстречу нам двигались сплошным потоком беженцы из Прибалтики – в основном женщины, дети и старики, везшие свой скарб в детских колясках или на тележках, а в основном – тащивших в рюкзаках или просто в руках. Автобусы и грузовики, битком набитые людьми, попадались редко.

Над беженцами на бреющем полете проносились немецкие истребители – «Мессершмидты», сея панику и обстреливая из пулеметов, сбрасывая мелкие бомбы. По обочинам дороги валялись трупы, раненым помощь оказывать было некому. Продовольствием беженцев никто не снабжал.

Прибыв в полк, представился его командиру – майору Смирнову, которого больше не видел. Вскоре, отправившись в батальон по лесной дороге, без сопровождения, он бесследно исчез. Осталось только гадать, не перебежал ли он к противнику или был захвачен немецкой разведкой, либо погиб от случайной мины или бомбы.

Немцы позиции полка пока не атаковали, но их автоматчики просачивались в тыл и, ведя обстрел, создавали угрозу окружения

Серьезную опасность представляли так называемые «кукушки» – автоматчики врага, засевшие в кронах деревьев и простреливавшие дороги, и лесные тропинки.

Днем и ночью немцы обстреливали наше расположение. Одна за другой в темноте взвивались их осветительные ракеты, с разных сторон летели трассирующие пули. Противник создавал видимость окружения.

Кратковременный отдых от непрерывной стрельбы наступал только тогда, когда немцы делали перерыв для приема пищи – время обеда они соблюдали свято.

На второй день моего пребывания в полку произошло чрезвычайное происшествие: по неосторожности подорвался гранатой начальник боепитания полка – молодой лейтенант. Он привез в полк боеприпасы – взрывчатку, мины, снаряды, патроны, гранаты. Мы – группа командиров – подошли к нему, сидящему на ящиках с этим взрывоопасным грузом в кузове автомашины, чтобы ознакомиться с новой гранатой РГД-33. Лейтенант взял гранату, сняв, на наше счастье, с нее оборонительный чехол, и стал показывать, как подготовить к броску. В этот момент раздался хлопок – сработал запал. Зная, что через 3 секунды граната взорвется, все разбежались в стороны. В свою очередь, лейтенант, заведя руку с гранатой за спину, выбирал, куда её кинуть (кругом были люди), но промедлил и взрывом был разорван на куски. Только чудом можно объяснить, что не сдетонировали боеприпасы: машина стояла в центре полкового обоза, и если бы она взлетела на воздух – жертвы были бы огромные.

Небольшой осколок гранаты достался и мне.

Спустя несколько дней я увидел первого пленного немца. Тогда ещё считалось, что в гитлеровской армии есть люди, обманутые пропагандой, или призванные вопреки их воле. Когда пленный сказал, что он – «арбайтер» (рабочий), то к нему отнеслись почти по-дружески, угощали печеньем.

В этот период я вместе с новым командиром полка был вызван к командующему Лужской оборонительной линией генерал – майору. Семашко. Маленького роста пожилой генерал поставил перед нашей группой вызванных командиров задачу – любой ценой удерживать свои позиции. Но того, в чем войска нуждались – поддержки авиацией и танками – не пообещал. Чувствовалось, что он так же, как и мы, ошеломлен высокой активностью противника.

Оперативно обслуживая полк, я принимал участие в мероприятиях по ликвидации среди населения вражеских элементов – бандитов, членов профашистских организаций, бандпособников, которых в Эстонии было достаточно.

Приходилось участвовать в заброске нашей агентуры в тыл противника. Запомнилась заброска красивой и отлично говорящей по-немецки девушки с заданием пробраться в Таллинн и войти в доверие к немецким офицерам. Другому агенту – мужчине поручалось внедриться в одну из эстонских банд, члены которой немцами использовались для шпионажа и диверсий в тылу Красной армии.

Но основной была оперативная работа среди личного состава полка, нацеленная на выявление изменнических намерений, пораженческих настроений, склонности к дезертирству и членовредительству. Учитывалось, что в числе красноармейцев были так называемые «западники» – призванная в армию с началом войны молодежь из областей Западных Украины и Белоруссии, недавно присоединенных к СССР.

* * *

В процессе работы знакомился с любопытными людьми. Запомнился белоэмигрант – священник церкви в деревне Скамья, что на берегу Чудского озера – двухметрового роста старик, в прошлом гвардейский офицер. Его я пытался привлечь к сотрудничеству, но не получилось.

Однажды был задержан по подозрению в шпионаже парень лет 15-ти. Он бродил около наших окопов и что-то высматривал. На допросе невнятно рассказывал, что в Нюрнберге, обучался подрывному делу в «школе мистера Шмидта», где его научили подрывать поезда и ещё что-то в этом роде. Походило все это на бред, доверия он не вызывал. В показаниях путался.

С задержанным пожелал поговорить командир полка, майор Якутович. Заведя за кусты, Якутович вдруг его ударил и спросил по-немецки «Шпрехензидойч?» («Говорите ли Вы по-немецки?»).

Парень ответил что-то похожее на «Я» («да») и о чем-то бормотал.

Вскоре после этого «допроса» в полк приехали два военных корреспондента «Известий» братья Тур, которым Якутович рассказал о его беседе с задержанным. Вечером того же дня назвавшийся диверсантом парень был отправлен для проверки в Особый отдел фронта, где выяснилось, что он – психобольной, сбежавший из Псковской психбольницы и все его показания – бред сумасшедшего.

Никаких вещей, тем более музыкального инструмента, у задержанного не было.

Тем не менее, эта история, сильно приукрашенная, была растиражирована на весь Союз. В опубликованном в «Известиях», очерке братьев Тур «Музыкант из Нюрнберга» задержание психа, назвавшегося диверсантом, было подано, как разоблачение командиром полка Я. (читай – Якутовичем) немецкого шпиона, игравшего на фисгармонии и выдавшего себя тем, что откликнулся на вопрос, внезапно заданный ему на немецком языке. В фисгармонию будто бы была, вмонтирована радиостанция.

А вскоре я реально упустил возможного диверсанта. Проходя мимо группы стоящих на дороге бойцов, я услышал как кто-то выкрикнул «Вон туда диверсант побежал». Тут же увидел бегущего среди толпы человека и бросился за ним. На окрик «Стой, стрелять буду» он не реагировал и сумел в гуще людей скрыться. Стрелять по нему в этих условиях я не мог. Почему его посчитали диверсантом, осталось невыясненным.

В конце августа я был переведен на должность старшего оперуполномоченного в особый отдел 11-й стрелковой дивизии и направлен в 163-й стрелковый полк вместо погибшего при разведке боем особиста.

В рядах 11-й дивизии перенес тяготы нашего позорного отступления из Прибалтики, проходившего под непрерывными бомбёжками и обстрелом. Целыми днями над войсками висел двухфюзеляжный немецкий самолёт-корректировщик, прозванный «рамой», направлявший огонь вражеской артиллерии. Везде шныряли истребители «Мессеры», охотились даже за отдельными бойцами. Под огонь этого стервятника попадал и я.

Рано утром, когда на автомобиле ехал по вымощенному камнем Крикковскому шоссе (Эстония), наша машина была обстреляна «Мессером», который, к счастью, открыл огонь с небольшим запозданием: очередь прошла перед машиной, прочертив дорожку по камням дороги.

Бомбили нас непрерывно и жестоко. Пикирующие бомбардировщики Ю-87, завывая включенными сиренами, забрасывали бомбами наши боевые порядки, тяжёлые бомбардировщики Ю-88 ковровым бомбометанием буквально перепахивали большие площади. От взрывов фугасных бомб ходила ходуном земля. У людей лопались барабанные перепонки, многих контузило. Попасть под такую бомбёжку пришлось не раз. Было страшно, когда видишь, как от самолёта отделяются бомбы и с воем летят, как кажется, прямо на тебя, а затем – сильный взрыв и трясется земля.

Иногда фашистские летчики, забавляясь, бросали пустые железные бочки из – под горючего, которые летели с устрашающим свистом. Бросали и рельсы, бороны, другие предметы. Часто разбрасывались листовки, в основном – «пропуска» для сдачи в плен. В них были заманчивые фотографии обедающих, улыбающихся и довольных обращением в плену красноармейцев. Кидали и листовки со злобными карикатурами и надписями «Бей жида политрука – рожа просит кирпича» или «НКВД – четыре буквы, четыре пули». Для роющих противотанковые рвы под Ленинградом сбрасывались листовки: с издевательскими надписями: «Ленинградские дамочки, не ройте ямочки. Придут наши таночки и зароют ваши ямочки».

Нашей, особистов, задачей было – выявлять бойцов, подобравших листовки – пропуска для сдачи в плен и другие – и проводить соответствующую профилактическую работу.

* * *

На пути отступления наших войск немцами бомбардировались населенные пункты. Ночами было повсюду видно зарево пожаров.

В памяти сохранилась жуткая картина горящего села. Огнем были объяты сразу десятки домов, а на улицах – безлюдно, жители село покинули. Держа наготове автомат, я прошёл по пустынным улицам все село, но никого не увидел.

Немецкая авиация тогда безраздельно господствовала в небе. Редко появлявшиеся наши истребители И-16 – «курносые», отличившиеся в 1936 году в Испании, теперь не могли конкурировать с современными скоростными «Мессершмидтами» и в боевых схватках им уступали.

На фоне происходивших тогда трагических событий были и курьезные случаи. Запомнился такой. С начальником химслужбы полка шёл по лесу. На голове этого командира в отличие от нас, носивших пилотки, была форменная фуражка с красным околышем. Лес обстреливался пулеметным и ружейным огнем. Вдруг начхим закричал, что ранен в голову и сбросил фуражку. На одном из висков был синяк, но крови не было, а в околыше торчала пуля, пробившая его на излете.

Однажды я сам себя насмешил и чуть не нарвался на взыскание. Перед войной мать подарила мне наручные часы фирмы «Лонжин». Часы – отличные, но круглые, а в то время вошли в моду часы прямоугольной формы. У одного из командиров я увидел такие и предложил обменяться, по фронтовому обычаю «Махнем не глядя, как на фронте говорят». Командир честно предупредил, что его красивые часы – «эстонская штамповка», но мы все же обменялись. На другое утро я, глядя на новые часы, поднялся с постели на час позже обычного, за что получил нагоняй.

Был случай, когда я сильно испугался. Как-то в Эстонии темной августовской ночью, в одиночку пробирался через огромное болото Янгель – Мох. Дорога была одна – по деревянным мосткам (гати). Была большая вероятность напороться на вражескую разведку или бандитов, поэтому шел с автоматом наперевес и с гранатой наготове. Свернуть с дороги было нельзя – кругом сплошная трясина. Напряжение было предельное, и вдруг в полной тишине что-то тяжелое с металлическим стуком упало мне под ноги. Душа, что называется, ушла в пятки. Оказалось, что, сжимая автомат в руках, я непроизвольно высвободил диск, который и упал на гать.

Были и другого рода курьезы. Ночью в расположение нашей части забрел пьяный немецкий солдат, распевавший при этом во все горло и выкрикивавший: «Русь, сдавайсь». Но сдаться пришлось ему.

В мой день рождения – 30 августа 1941 года меня «поздравили» немецкие летчики. Я шел по дороге и попал под налет пикирующих бомбардировщиков. Вокруг рвались бомбы, выли сирены самолетов. Спасаясь от осколков, отполз в сторону от дороги. Когда же самолеты улетели, обнаружил, что вымазался в человеческих экскрементах, отмыться от которых стоило большого труда.

Загадкой остался случай, происшедший со мной, когда я шел по полевой дороге. В двух метрах сбоку от меня раздался сильный взрыв, сопровождавшийся выбросом земли. Что это взорвалось, было неясно. Предполагаю, что сработала противотанковая мина, в которую попала шальная пуля. Но могла быть и какая-то другая, более хитроумная. Иногда немцы расставляли прыгающие, так называемые «Шпрингмины», срабатывавшие, когда человек задевал за проволоку, отведенную в сторону. Сначала взрывался пиропатрон, после чего мину подбрасывало вверх и она разрывалась на высоте около метра, поражая осколками.

Но случаев, когда я чувствовал себя на краю гибели, было больше.

* * *

В один из августовских дней под Кингисеппом я с группой бойцов попал под страшный артиллерийский налет. Немцы стреляли шрапнелью. Начиненные ей снаряды разрывались над нашими головами – как будто бы развертывалось огромное красное полотнище, и шрапнель – десятки свинцовых шариков – разлеталась в разные стороны, поражая людей. Отыскивая укрытие, я прыгнул в канаву, оказавшуюся забитой распухшими и полуразложившимися трупами, а затем перебежал в лес. Пришлось долго по нему бродить, пока не нашел свою часть. А когда нашел чуть не угодил под разрыв мины.

Знакомый старшина Черников увидев меня, позвал к костру, на котором варилась каша. Только я направился туда, как в костер попала мина и старшина погиб.

В эти тяжелые дни отступления, когда казалось, что уже все потеряно, нас выручала артиллерия, которая предусмотрительно перед войной была количественно и качественно усилена во всей Красной армии. Огневые позиции артиллеристов стали подлинным костяком обороны. На них задерживалась отходящая пехота, совместно отражая напор врага. Хорошо поддерживала огнем корабельная и береговая артиллерия Балтфлота, утюжившая крупнокалиберными снарядами (их звали «чемоданами») позиции наседавшего противника.

Впечатляющим был и огонь зенитной артиллерии моряков. 23 сентября я был очевидцем того, как зенитчики отражали налет сразу десятков бомбардировщиков на Кронштадт – главную базу флота. Своим огнём они вынудили немецких летчиков лететь на высоте, не позволявшей вести прицельное бомбометание. Стрельба была настолько интенсивной, что безоблачное голубое небо враз стало молочно-белым от разрывов снарядов, хотя каждый разрыв на большой высоте казался размером с булавочную головку. Правда, сбитых самолетов не видел, снаряды, повидимому, до них не доставали – так высоко летели бомбардировщики.

В тот день немцам удалось повредить линейный корабль. Он наполовину затонул на мелководье, но одна из его башен по врагу вела огонь.

В памяти осталось и отражение зенитчиками Ленинграда ночной массированной атаки фашистской авиации на знаменитые Бадаевские склады, где хранились все продовольственные запасы осажденного города. С одной из высоток близ Ораниенбаума ночью было видно громадное зарево пожара и множество разноцветных светящихся трасс зенитных снарядов.

22 сентября на окраине дер. Сашино, примыкающей к Петергофу, я был ранен в спину осколком снаряда, вероятно танкового. Взрывом сбило с ног. Была отшиблена вся нижняя часть тела и я подумал, что ходить больше не смогу. Мелькнула даже мысль о самоубийстве.

Когда ко мне стала подбегать санитарка, между нами разорвался второй снаряд. К счастью, её не убило, только поранило лицо песчинками.

После сделанной наспех перевязки бойцы на шинели унесли меня в пункт медпомощи, украв при этом автомат ППШ.

В то время автоматы только что появились в войсках и были редкостью. Далеко не у каждого командира взвода был автомат. Зато обеспечили себя этим оружием интенданты, у которых мы, особисты, автоматы изымали, чтобы передать на передовую.

По Финскому заливу меня с группой раненых эвакуировали в Ленинград. Над нашим кораблём летели немецкие бомбардировщики, шедшие на Кронштадт; раненые в страхе ожидали, что разбомбят и наше судно, но – обошлось.

В Ленинграде я первоначально находился в эвакогоспитале на Васильевском острове, размещавшемся в здании юридического факультета университета (где впоследствии учились Путин и Медведев). Ближе к зиме в Неву вошли и встали на якорь неподалеку от госпиталя наши корабли и подводные лодки, которых немцы регулярно бомбили. В госпиталь, к счастью, не попали ни разу, хотя дома рядом от бомб пострадали.

При объявлении воздушной тревоги раненых из палат эвакуировали в бомбоубежище, находившееся в подвале, но наша палата туда идти отказалась – будь, что будет, тем более, что среди нас был один лежачий – актер Ленинградского драмтеатра – боец народного ополчения Джобинов. У него был перебит позвоночник и он находился в гипсовом корсете по горло. Со временем под гипсом завелись черви, причинявшие страдания.

С началом блокады питание раненых в госпитале ухудшилось. Хлеб урезали до 300 грамм, приварок был незначительным. Хлеб был суррогатным с примесями, из жмыха, целлюлозы и ещё чего-то.

В магазинах с мирного времени ещё остались специи – молотый чёрный перец и готовая горчица. Несмотря на их остроту, они как-то ослабляли чувство голода и мы в больших количествах добавляли их в пищу.

В условиях постоянных бомбежек остро хотелось выпить. Водки не было, но мы приспособились. Сестры покупали нам одеколон и духи (помню духи «Кремль» в фигурных флаконах). Я, как ходячий, разводил эту отраву водой и получившуюся молочно-белую пахучую жидкость разносил в стаканах лежачим. Становилось чуть веселее.

В начале ноября меня, с незажившей и плохо гранулировавшейся раной, перевели в батальон выздоравливающих, находившийся рядом с госпиталем. Там кормили похуже. На обед давали вместо супа – кипяток, в котором плавал с десяток крупинок какой-то крупы или капустный лист и все, к тому же хлеба в день – не более 250 грамм.

Однажды со мной поделился вином один моряк, которому его приносила девушка, работавшая в винных подвалах бывшего Зимнего дворца. Это была необыкновенно вкусная мадера, когда-то поставлявшаяся к царскому столу и уцелевшая после Октябрьского переворота.

Но после вина ещё больше хотелось есть.

Помню, как мы с моряком ходили по дворам с целью поймать хоть кошку или собаку или подстрелить ворону, но все было безрезультатно. Домашние животные уже были съедены хозяевами. С другим выздоравливающим – решили сфотографироваться на память, а фотограф нам говорит: «Ребята, только если принесете хлеба, а денег мне не надо». Выручил знакомый особист, давший брикет карамели с витамином С, входивший, по его словам, в бортпаек лётчиков. За этот брикет мы и были сфотографированы.

Ещё ранее, когда я был в госпитале, упомянутый особист, видя, как я голоден, ночью завел на кухню госпиталя, где повар поставил передо мной тарелку макарон, посыпав сахарным песком. Вкуснее, я в жизни ничего не ел.

* * *

В конце ноября я возвратился в свой 163-й стрелковый полк, Рана на спине ещё не зажила, но я рассчитывал, что в полку питание будет лучше и быстрее поправлюсь. Штаб полка тогда находился в школе по улице Ткачей. Жить меня определили в одну из квартир по соседству, вместе с тремя командирами. Хозяевами квартиры были муж и жена – рабочие. У них были небольшие запасы продовольствия, которыми с нами делились. Скоро мы «помогли» хозяевам справиться с их запасами, но компенсировать съеденное, к сожалению, у нас не было никакой возможности. Вполне вероятно, что таким образом мы обрекли этих славных людей на голодную смерть. Чувствую и сейчас себя в этом повинным.