Текст книги "СМЕРШ. По законам военного времени"

Однажды нам на квартиру завезли 4-ведерную бочку пива. В результате бомбёжки в Неве затонули баржи с ячменем. Водолазы их достали, но зерно проросло и для хлебопечения не годилось. Тогда ячмень направили на пивзавод «Вена». Сваренное пиво ленинградцам выдавали в счет пайка, кажется, литров по 10. Узнав об этом, наши полковые интенданты, забившие из – за бескормицы обозных лошадей, на кости выменяли у пивоваров пиво и угостили комсостав.

Несмотря на пиво, настроение в эти декабрьские дни было жуткое из-за череды поражений на фронтах; враг тогда уже подошёл к пригородам Москвы. Я уже задумывался, что делать, если немцы войдут в Ленинград. Прикидывал, как мне пробраться к партизанам, а в дальнейшем – на родной Урал. С такими мрачными мыслями, идя по городу 6 или 7 декабря, по радио услышал о победе наших войск под Москвой. Трудно описать радость от этой вести. После перенесенных ужасов отступления, блокады, многочисленных жертв и пребывания на грани отчаяния появилась реальная надежда на перелом хода войны в нашу пользу.

В декабре 41-го мой полк был переброшен в Колпино, в район Ижорского завода.

Там мы встретили Новый, 42-й год. Для комсостава был накрыт праздничный стол: каждому полагалось по кусочку конины с картофельным пюре и по полстакана водки, что в условиях блокады было большой роскошью. В момент провозглашения новогоднего тоста, стоящая неподалеку крупнокалиберная железнодорожная батарея (немцы звали её по фамилии командира – «Барбакадзе».) дала несколько залпов по немецким позициям. Чуть позже по радио «всесоюзный староста» Калинин поздравил со взятием Калуги.

После Нового года снабжение резко ухудшилось. Среди бойцов появились много дистрофиков, для лечения которых при дивизии был создан госпиталь, где выхаживали ослабленных.

В январе 42-го дивизию перебросили через Ладожское озеро на Волховский фронт.

Когда на открытых автомашинах мы следовали по льду озера, стоял жуткий мороз с ветром – замерзла даже 40-градусная водка в бутылках. А мы тогда были в шинелях; полушубки выдали позже. Обогревательных пунктов на дороге еще не было. Среди бойцов были случаи обморожения и даже гибели от холода.

На южном берегу озера, в посёлке Войбокало, нас сразу сытно накормили; что было большой ошибкой. Изголодавшиеся в блокаде люди поголовно заболели диареей, от чего дивизия понесла серьёзные потери. Из – за проблем с желудками бойцы были вынуждены часто выходить из землянок и окопов, и попадали под миномётный огонь.

Из Войбокало через замёрзшие торфяные болота дивизия ночным маршем проследовала к новому месту дислокации. При этом наша группа работников особого отдела в темноте заблудилась и, как выяснилось позднее, оказалась вблизи от немецких позиций. Топографические карты были у каждого, но ни у кого не оказалось компаса, чтобы по ним сориентироваться. А сделать это по звездам было невозможно, т. к. свирепствовала метель и небо затянуло тучами. Но нам повезло – на мгновение в тучах показался просвет и засияла Большая Медведица, что позволило без труда отыскать Полярную звезду и по ней – север. Сориентировав карту, нашли правильную дорогу и вскоре присоединились к дивизии

Во время нахождения в пути все проголодались. Продовольствия с собой в Войбокало не взяли.

Выручил случай. В развалинах разбомбленного дома наш следователь Фомин обнаружил банку с мукой. Из неё на найденной там же сковородке он напек блинов и мы сытно поужинали. Запивали ужин настоем на еловой хвое.

Продолжая движение, дивизия вышла в район станции Погостье, Октябрьской железной дороги. Люди первоначально ночевали у костров, подстилая хвою, – все это в мороз в 30 градусов. Позже были отрыты большие землянки в 2–3 наката.

По приказу Верховного Главнокомандующего войска, непрерывно наступали, что привело к их быстрому обескровливанию. Наступление прекратилось

Но начали выдыхаться и немцы. Они атаковали не так часто, как прежде и в основном без танков. Снизила активность и немецкая авиация. Бомбить стали реже и менее массированно, не так, как осенью, когда появлялись сразу десятки самолетов. Но продолжались налёты пикирующих бомбардировщиков Ю-87, как всегда, со включёнными сиренами. Их вой был рассчитан на подавление психики бойцов. Однако, больше досаждал миномётный огонь.

Однажды я находился в землянке командира полка майора Верховского. Вместе с ним и начальником штаба мы сидели напротив входа, который был обращён в сторону тыла. Снаружи у входа стоял часовой. Разрывом мины он был убит и упал в землянку, к нашим ногам, а командиру полка осколком оторвало ногу; нас с начштаба ушибло взрывной волной.

Майора Верховского, который мне, 22-летнему, казался стариком (ему было около 50 лет) было, конечно, жаль. Как командир полка, он не всегда правильно строил отношения с батальонными командирами. Так, однажды подвыпив, одному из комбатов, ведущему бой, по телефону кричал: «Вперёд, за Родину, за Сталина!», – как будто бы сам поднимал бойцов в атаку.

На Волховском фронте снабжение, как вещевое, так и продовольственное, было значительно лучше. Бойцы получили полушубки и валенки. Питание было достаточно калорийным, но однообразным, готовилось, помимо мяса и крупы, из сушёных овощей. Медики, чтобы не допустить цинги, поили бойцов отваром из еловой хвои.

Пресная пища всем надоела. Помню, как мы с товарищем из соседнего полка радовались, если удавалось раздобыть банку консервов в томатном соусе. Событием было получение от родных посылки с луком и чесноком.

Иногда радовали труженики тыла. В полк приходили посылки с тёплыми вещами – шерстяными носками, рукавицами, шарфиками и т. п. Были и продовольственные посылки. В День Красной армии – 23 февраля 1942 года я получил посылку, в которой находилась «чекушка» водки, банка крабовых консервов и печенье.

В каждой посылке были письма от девушек с самыми лучшими пожеланиями.

Девушек много было и на фронте: медицинские работники, включая санитарок в каждой роте, а то и взводе, связистки и т. п. Многие командиры обзавелись любовницами. В землянке командира батальона всегда можно было увидеть и девушку, причем часто – с орденом на груди.

У бойцов даже сложился такой стишок:

 
Ивану за атаку – хрен в …
А Машке за … – Красную звезду.
 

Начальство пыталось бороться с этим явлением, не способствовавшем укреплению дисциплины, но ничего не получилось – тем более, что отцы-командиры тоже имели на своих КП «санитарок». Не был исключением и 45-летний комиссар нашего полка.

Пробовали поручить задачу устранения женщин с КП и особистам – но мы этим заниматься не стали.

Однажды был глубоко потрясён и опечален. Возвратившись вечером с передовой, у штабной землянки увидел труп молоденькой медсестры, любимицы полка, убитой при артиллерийском налёте.

* * *

На фронте к смерти в какой-то мере привыкаешь поневоле. Как-то на лесной поляне я наткнулся на группу мёртвых юношей – по всей видимости ополченцев из числа студентов – на этом участке фронта действовала сформированная на базе ленинградских вузов 1-я ДНО – дивизия народного ополчения. В полураскрытом рту у одного из них жужжала залетевшая муха и поэтому сначала показалось, что он разговаривает. Было очень жалко ребят.

Близ станции Погостье пришлось ночью пробираться по длинному оврагу, в котором в 2–3 слоя были навалены окоченевшие трупы наших и немецких солдат. Картина была жуткая. Но всё это были мужчины, воины. Гибель женщины гораздо страшнее, её особенно трудно пережить и забыть.

Довелось мне быть и очевидцем смерти детей от рук фашистов. В сентябре 41-го трое ребятишек побежали по полю от немецких позиций к нашим окопам, отрытым на насыпи железной дороги близ Петергофа. (В 1968 году я на этом месте был и видел эти окопы, заплывшие землей). Когда они отбежали на 150–200 метров, вражеский пулемётчик дал по ним очередь и дети упали замертво.

Несмотря на слабое продвижение вперёд, наша и соседние дивизии несли большие потери. Передовая была усеяна закоченевшими трупами бойцов. Запомнился один мёртвый матрос (снами рядом воевала морская бригада). Он стоял во весь рост, как памятник, с раскрытым в крике ртом и сжимал в поднятой руке гранату – как будто бы призывал идти в атаку. Вертикальное положение ему было придано гусеницей проехавшего по ногам танка.

Меры к быстрому захоронению принимались недостаточные и приходилось в это вмешиваться. Кроме того, среди бойцов похоронных команд были мародёры. Обшаривая трупы, они присваивали деньги, часы, другие ценности, а затем устраивали на наворованное групповые пьянки.

Пойманных с поличным похоронщиков-мародеров предавали суду военного трибунала.

Особым отделом в этот период расследовались и дела о членовредительстве. Некоторые бойцы из трусости наносили себе с помощью оружия телесные повреждения, чтобы больше не воевать. Самым распространенным способом был выстрел в левую руку, реже – в правую или в ногу. Чтобы на коже или одежде не осталось следов пороха, стреляли через доску, ствол дерева или буханку хлеба. Иногда по договоренности стрелял другой боец.

Медсанчастью об обратившихся с подозрительными на самострел ранениями сообщалось особистам для проверки.

Зайдя в один из вечеров к следователю нашего отдела, я присутствовал при допросе раненного в кисть левой руки бойца – моего земляка из Березниковского района Молотовской области, бывшего председателя одного из сельсоветов, отца троих детей. Он прострелил себе кисть левой руки и, несмотря на очевидность содеянного, не сознавался. После длительной беседы с ним он все же рассказал следователю, что решил во что бы-то ни стало отправиться домой и потому пошел на преступление.

Его дело было направлено в трибунал. Не помню, к чему его приговорили, но, кажется, к высшей мере.

Был и такой вопиющий случай. Батальон нашей дивизии попал в окружение. Еду и боеприпасы окруженным сбрасывали с самолёта, но продовольствие доставалось не всем. Позже выяснилось, что красноармейцы Полковников и Семенишин обворовывали своих товарищей. Первоначально они ели человечину, отрезая у трупов ягодицы, а когда с самолётов стали сбрасывать продовольствие высматривали места падения и еду припрятывали для себя. Негодяев расстреляли перед строем.

Окруженцы, давно не мывшиеся в бане, завшивели до такой степени, что их бельё и всю одежду, сплошь покрытую вшами, пришлось сжечь, а людям выдать всё новое.

В конце января медики забили тревогу: и в полку возникла завшивленность. Необходимо было организовать помывку людей и прожарку одежды, но возможности для этого не было. Выход из положения нашли – двое красноармейцев – ленинградцев. Они взяли несколько мешков хлеба и ещё какие-то продукты, выехали через Ладогу в Питер и там быстро за привезенное продовольствие им соорудили на кузове автомобиля ЗИС – 5 полевую баню с прожарочной камерой. С каким удовольствием мылись в этой импровизированной бане бойцы – трудно передать.

В начале 1942 года на фронте стала появляться новая боевая техника – танки Т-34, истребители МиГ и ЛаГГ, штурмовики Ил, прозванные немцами «черной смертью». Периодически по врагу открывали огонь легендарные реактивные минометы «Катюша», буквально выжигавшие позиции противника. После залпов «Катюш» в небе появлялись немецкие самолеты-разведчики, пытающиеся засечь реактивные установки. Однако «Катюши», дав залп, сразу уезжали. В свою очередь, немцы периодически обстреливали нас реактивными снарядами большой мощности, прозванными кем-то «Ванюшами». «Ванюша» летел с сильным воем, заканчивавшимся страшной силы взрывом – так что вокруг долго тряслась земля. Большого вреда, однако, «Ванюши» не наносили.

В один из февральских дней я получил нагоняй от начальника особдива за то, что не арестовал выражавшего антисоветские, пораженческие взгляды, начальника медицинской службы полка капитана медслужбы Коростелева. В то же время прикомандированный к полку следователь военной прокуратуры Рудыка задокументировал высказывания Коростенева и оформил его арест.

Обладай я достаточным знанием методов чекистской работы, такой оплошности бы не допустил.

Но, пробыв всего несколько месяцев в должности оперуполномоченного особого отдела, необходимых навыков не приобрел. Не пройдя курсовой подготовки, пытался чему-то научиться у опытных оперработников, но получалось это плохо. Один старый чекист, прибывший к нам из Оренбурга, вместо ознакомления с приемами оперативной работы, с упоением рассказывал, как он в 1937 году искоренял, «гидроконтру» (т. е. контрреволюцию), участвуя в ликвидации крупной повстанческой организации уральских казаков. Дело на этих повстанцев носило условное название «Красный газ»; арестованных казаков вывозили, по его словам, в степь и расстреливали из пулеметов, а пролетавшие мимо летчики из авиаучилища это наблюдали.

Наверное, он говорил правду: 1937 год был годом большого террора. Но знаний оперативной работы от этого у меня не прибавилось.

Другим опытным и грамотным чекистом, у которого можно было бы поучиться, был заместитель начальника отдела Боярский. Однако, контактировать с ним мне не хотелось после того, как в одну из ночей в блокадном Ленинграде он, думая, что находящиеся рядом с ним сотрудники уснули, потихоньку начал грызть сухари. Для нас, вечно голодных, сухари были недостижимой роскошью и тайком от всех жующий Боярский стал мне просто противен.

Наряду с оперативной работой особисты были обязаны способствовать решению боевых задач.

Хотя немцы не применяли боевых отравляющих веществ (БОВ), такая угроза существовала. Последствия химатаки были бы катастрофическими, потому что противогазов у бойцов не было – их во время летнего отступления из Прибалтики побросали, так же как и каски (противогазные сумки при этом не выбрасывались).

Поэтому нас обязали при малейших признаках химической атаки немедленно доносить.

В один из февральских дней, находясь на лесной просеке, которую обстреливала немецкая артиллерия, увидел, как метров за 200 от меня разорвался, крупнокалиберный снаряд и сразу возникло большое облако белого цвета. Ветер дул в противоположную от меня сторону и запаха я не ощутил. Других подобных разрывов не было. С какой целью немцы стреляли дымснарядом – было непонятно. Для целеуказания этот случай не подходил – местность противником не просматривалась, самолетов в воздухе также не было. Об увиденном доложил рапортом.

В марте началось долгожданное большое наступление – на станцию Любань, Октябрьской железной дороги.

Накануне ночью полк получил подкрепление в 300–400 бойцов, и несколько танков Т-34. Подтянулась и артиллерия, в том числе «Катюши».

С рассветом артиллеристы открыли огонь, несколько раз «проиграла» «Катюша», нанесли бомбово-пулеметный удар штурмовики, а затем пошла пехота.

Бойцами и командирами наступление было воспринято, как праздник.

Однако, сильного врага сломить в этот раз не удалось и наши продвижение было незначительным.

20 марта я отправился на передовую. По пути на лесной просеке попал под миномётный огонь и залёг. Тем не менее, разорвавшейся рядом миной был ранен в область правого тазобедренного сустава (осколок так и остался в нем). Осколками другой мины изрешетило полушубок.

Когда я, раненый, заковылял в тыл, меня попытался задержать незнакомый особист, посчитавший, что бегу с поля боя. Сгоряча мы обнажили пистолеты, но после разбирательства разошлись.

Из медсанбата меня направили в армейский эвакогоспиталь, а оттуда на самолёте У-2 вылетел в Вологду, где посадили в санитарный поезд, следовавший на Урал. В поезде доехал до станции Менделеево, в 15 км от которой, в селе Карагай, Молотовской области проживали мои родители. Со станции меня забрал отец и доставил в Карагайский эвакогоспиталь, разместившийся в средней школе, директором которой была моя мать. А дом родителей был напротив. Немного выздоровев, после ужина уходил домой.

По окончании лечения поступил в распоряжение УНКВД по Молотовской области (теперь – Пермский край) и на войну больше не попал.

В органах НКВД – НКГБ – МГБ Молотовской области проработал до 1954 года, после чего получил назначение в Пензенскую область, где в УМГБ – УВД проработал заместителем начальника управления до выхода на пенсию в 1970 году.

В 1945 году Пермский областной военный комиссар от имени Правительства вручил мне медаль «За оборону Ленинграда», которая мне дороже всех других имеющихся правительственных наград.

О. Г. Ивановский
Курсант контрразведки

Ивановский Александр Генрихович (1922–2014)

Ветеран Великой Отечественной войны, в послевоенные годы конструктор космической техники. Лауреат Ленинской и Государственной премий СССР.

В 1940 г. призван на военную службу, служил в пограничных войсках НКВД, с 1942 г. – в особых отделах и органах контрразведки СМЕРШ. В 1946 г. демобилизован по инвалидности.

С 1947 г. занимался разработкой ракетной техники военного и научного назначения. С начала 1958 г. – ведущий конструктор космических аппаратов ОКБ С. П. Королёва, заместитель ведущего конструктора по второму ИСЗ, ведущий конструктор межпланетных станций «Луна-1», «Луна-2» и «Луна-3», ведущий конструктор пилотируемых космических кораблей «Восток», начальник космического отдела Государственной комиссии Совета министров СССР по военно-промышленным вопросам, с 1965 г. заместитель главного конструктора по лунно-планетному направлению, с 1976 г. – главный конструктор по направлению создания лунных автоматических станций НПО им. С. А. Лавочкина.

С 1983 г. на пенсии.

…В первых числах сентября [1942 г. – прим. ред.] меня, уже в звании старшего сержанта, совершенно неожиданно назначили политруком нашей заставы. В силу чего на объявленных очередных сборах политработников мне надлежало быть. Как помню, в таком звании я был там один. Остальные – офицеры. Сборы проходили в городе Белеве, в штабе полка. На второй день, после занятий, ко мне подошел один из офицеров штаба.

О. Г. Ивановский

– Товарищ старший сержант, вас просит подойти вон тот майор, видите, сидит на скамейке.

– Есть подойти к майору, – ответил я, удивившись форме приказания: «Просит подойти». Поправив пилотку (кстати, поносить зеленую фуражку мне в жизни так и не удалось, ни в войну, ни после), искоса глянув на свои видавшие виды сапоги, я постарался как можно четче, как учили, подойти к сидевшему офицеру и по-уставному доложить:

– Товарищ майор, старший сержант…

– Знаю, знаю, вольно. Садитесь, пожалуйста… – как-то не очень по-военному ответил майор, жестом предлагая сесть рядом.

Я успел заметить, что петлички у него были не зеленые и фуражка просто защитного цвета лежала на скамейке сбоку.

– Ивановский Олег Генрихович, 1922 года рождения, призыва 1940 года, комсомолец? – скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес он, вызвав своей осведомленностью в моих «установочных данных» естественное недоумение.

– Так точно… – растерянно произнес я.

– Не удивляйтесь, не удивляйтесь. Мне о вас рассказал комиссар вашего полка. А я из штаба фронта. Расскажите о себе, пожалуйста, о своей семье, о родителях, родственниках…

Рассказ мой не занял много времени, биография-то короткая. Когда я умолк, майор, улыбнувшись, посмотрел мне в глаза и опять как-то по-домашнему сказал:

– Так вот, товарищ Ивановский Олег Генрихович, 1922 года рождения, 1940 года призыва, член ВЛКСМ, есть решение откомандировать вас на специальные оперативные курсы в Особый отдел фронта. Получитесь там несколько месяцев, получите новую специальность и работу. Слыхали что-нибудь о чекистах? Так вот у вас будет возможность стать одним из них. Надеюсь, не возражаете? Вопрос с вашим командованием согласован.

– А как же застава?.. – растерянно произнес я.

– Ничего, будут службу и без вас нести.

4 сентября 1942 года, как отмечено в моей записной книжечке, на попутной машине, закинув в кузов вещмешок – все свое немудреное имущество, я выехал из Белева в Ефремов, где в то время находился штаб Брянского фронта и его службы. Неподалеку от города в небольшой деревеньке Челищево собирались будущие курсанты, присланные из разных частей всех родов войск фронта. Не встретил я только ни одного пограничника.

Что же будет дальше? Что новое готовит мне судьба? Та новая специальность и работа, которой мне предстояло овладеть, была, по-видимому, интересной, загадочной, полной романтики. Работу контрразведчика-чекиста я знал, как и все непосвященные, лишь по книгам да кинофильмам. Все это было очень интересно и вызывало громадную зависть к тем смелым и умным людям, жизнь и работа которых были отданы разоблачениям козней коварного и хитрого врага. Только так, и не иначе!

Что я мог знать о работе НКВД? В моем довоенном окружении чекистов не было. Не было среди родных, близких, знакомых и репрессированных, ни одного человека.

Почему именно мне предложили работу в контрразведке? Не знаю. Кто принимал решение – это от меня было закрыто. Может быть, сыграло роль, что я служил в погранвойсках. Может быть, то, что в звании старшего сержанта я занимал офицерскую должность политрука погранзаставы. Кроме того, я был довольно образован, грамотен по тем временам. Любил работать с людьми, был активен, умел говорить, доходчиво для солдат что-то объяснить.

Однажды утром среди нашей разновойсковой компании я заметил офицера средних лет, с красивым волевым лицом, чуть полноватого, с двумя «шпалами» на зеленых петлицах и, наконец, в пограничной фуражке. Очень хотелось попасться ему на глаза. Как же! Пограничное братство! Уж он-то обязательно должен со мной заговорить, мы же оба пограничники… Однако мне – двадцать, ему на вид около сорока лет… Я – всего лишь старший сержант, в пилоточке, он подполковник, в фуражке…

Но тем не менее на следующий день он действительно окликнул меня:

– Откуда, старший сержант?

Я ответил.

– А до этого где служил?

Сказал про школу в Коломые, про Харьков, про 92-й отряд, про 9-ю заставу.

– Знаю, знаю этот отряд, встречал. Лихо дрались. Вот только начальнику отряда и комиссару не повезло, и Тарутин и Уткин погибли. Слыхал такие фамилии?

– Слыхать-то слыхал, но ни разу не видел.

– В районе Умани они с частями двух наших армий в тяжелейшую обстановку попали. Тебе, брат, повезло. Крепко повезло. А здесь-то ты чего? На курсы прислали?

– Да, на курсы, а вы тоже? Нас учить будете?

– Нет, я сюда на время. Фронт пока в резерве держит. Должен назначение получить. Ну, давай, пограничник, учись. Может, встретимся. Соломатин моя фамилия. Запомнишь?

– Запомню, товарищ подполковник.

В Челищеве мы пробыли недели две, ничем не занимались, отдыхали, «разговоры разговаривали», письма писали.

* * *

Письма… В наш век эпистолярный жанр существенно умалил свое значение в общении людей. Просто телефоны, радиотелефоны, вплоть до спутниковых, просто телеграфы и факсы, Интернет… А что в те годы могло заменить письмо, быть дороже письма? Письма из дома, от родных, от любимой. Или наши письма там, в тылу, с обратным адресом «Полевая почта…», сложенные треугольником, без марок, но с обязательным штампом «Просмотрено военной цензурой». Что могло быть дороже?

Как ждали писем мы на фронте, порой не имея возможности даже адреса своего сообщить. А все равно ждали, ждали как чуда. Как сообщишь? Кто его знает, адрес вот этой самой «полевой почты №…» надолго ли? А если ранят, а если в другую часть?

А сколько наших писем, да и не только наших, а и к нам идущих, сколько мыслей и слов в них были в клочья разорваны? Снаряды, мины, бомбы полевые почты не миловали. Вот и думай: то ли адресатов с той или другой стороны уже в живых нет, то ли письма по дороге та же участь постигла.

Чудом за эти пролетевшие годы сохранилось десятка два моих фронтовых писем. Писаны они были в разные годы войны не только из разных мест, но и из разных стран. Но во всех этих пожелтевших и ветхих листочках жила одна мысль.

«…Вчера подучил твое письмо, написанное месяц назад. И мои письма идут так долго? Прав Лебедев-Кумач: «У писем моих непростая дорога, и ты не проси их ходить поскорей…»

Это из письма 1944 года, когда мы шли на запад.

А вот строчки из записной книжечки, написанные еще в 1940 году:

«Верочка пишет часто…», «Верочка пишет реже…» – это через месяц.

«От Веры давно не получал писем…», «…Писем давно не получал, как-то там мои?» – это июль 1941-го.

«Как хочется получить весть из дома, от Верочки нет писем более двух месяцев…» – это август.

А как-то в том же месяце пришло письмо с такой подписью: «..Люб. теб. Вера…» Очень спешила!

Тоска зеленая по письмам. А ведь больше всего ждал письма от любимой. Такова молодость. А уж потом от родителей, друзей, товарищей. Письма…

* * *

Ефремов. Городок небольшой, но ведь город! За год жизни в кочевых полевых условиях мы, честно говоря, соскучились по нормальному человеческому быту. А здесь снаряды и мины не летали, трассирующих светлячков не видели, да и слать можно раздевшись и на койке, а не на наспех сколоченных нарах, в каком-нибудь сарае.

Начались занятия. Все то, что нам рассказывали, чему учили, было совершенно новым, необычным. Помнится, даже поначалу думалось, не ошиблись ли товарищи доверять таким молодым работу такой государственной важности, доверять государственные тайны?

Что меня тогда поразило? Нам откровенно объяснили, что главным методом нашей работы будет работа с агентурой, с осведомителями. Об этом ведь нигде не писали… А здесь прямо говорили – вы должны подбирать людей среди военнослужащих, которые смогут вам при необходимости сообщать о каких-либо безобразиях. И не только среди военнослужащих, но и среди гражданского населения, в том случае, когда есть возможность такого общения. Нам говорили – это оправдано интересами безопасности государства, так принято, так нужно, таков порядок.

Нам объяснили, что существует определенное делопроизводство. Наблюдение за подозрительным лицом может начинаться с того, что вы получили о нем самые первые сведения, которые назывались «зацепкой». Это пока не обвинение в чем-то, а просто агентурная «зацепка». Такой вот термин. Если, по мере поступления дополнительной информации, вы чувствуете, что «здесь что-то есть» и нужно продолжать работать углубленно, *из «зацепки» это уже переводится в дело-формуляр. Это уже папка, куда кладутся очередные донесения. Вот такое делопроизводство. Безусловно, для меня все это было внове.

Другие предметы, которые нам давали на курсах, в памяти не сохранились. Видимо, потому, что азам криминалистики и других спецпредметов меня учили в погранвойсках. На нашем начальном уровне оперуполномоченных никаких шифров и кодов не требовалось. Вся моя последующая переписка, документы, которые я обязан был пересылать из полка в дивизию, были написаны от руки, запечатаны в конверте «секретно» и отправлялись с обычным нарочным, никакой фельдсвязи.

Было нас в группе человек тридцать, обычные военнослужащие, все постарше меня. Впоследствии никого из них я не встречал, потому что единственным с этих курсов попал в кавалерийский корпус.

Незаметно пролетели сентябрь, октябрь. В конце октября, сдав полагавшиеся зачеты, еще до присвоения офицерских званий мы прикрепили на петлицы по три «кубаря». Это было звание – младший лейтенант государственной безопасности. Это что-то стоило! Впечатление на нас это производило неповторимое! (Эх, молодость!)

– Хлопцы, вот интересно, два дня назад я, курсант, с петличками старшинскими, – говорил мой сосед по койке, – шел по улице и козырял направо и налево то лейтенанту, то майору, то политруку, а сегодня иду важно, а всякие там сержантики, старшины да лейтенантики меня приветствуют. Здорово, а?

Изменение нашего положения коснулось не только звания, а и денежного содержания. До этого я получал в месяц 25 рублей; а тут, в новом звании, сразу 500! 500 рублей! Снилось ли когда-нибудь такое? Теперь и родителям помощь будет, мне-то деньги ни к чему, тратить их не на что.

На одной страничке записной книжки сохранилась карандашная запись:

«3 октября 1942 года. Два года, как из дома. Начало, самостоятельной жизни. Могу помогать семье. Как это приятно/Почему-то нет писем. Что случилось? Итак, жизнь моя связана с органами, я – чекист. Госбезопасность моя работа. Мечты о дальнейшем – туман. Ясно себе представить не могу. А интересно узнать, что будет дальше. Жизнь дает много интересного, о чем приходится крепко ломать голову. Да, жизнь интересная штука!»

В первых числах ноября в штабе я встретил того офицера-пограничника, который в Челищеве назвался Соломатиным.

– Здравствуй, здравствуй, пограничник, как дела? Как курсы?

– Товарищ подполковник, курсы окончены, звание присвоено. Теперь по частям.

– А назначение ты уже получил?

– Нет еще. Слышал, что меня вроде хотят здесь, при штабе фронта оставить…

– При штабе? Да что тебе, такому молодцу, при штабе делать? Поедем ко мне в корпус!

– В какой корпус?

– А я получил назначение. Завтра еду в 7-й кавалерийский корпус. Буду там начальником Особого отдела. Так что?

Кавалерия… казаки… кони лихие… шашки… бурки… шпоры… рейды по тылам противника… Все это, как кадры кинохроники, прокрутились в голове.

– Так я верхом-то…

– Ну и что? Помоложе меня, научишься.

– А вы можете здесь с начальством договориться?

– Ну, это не твоя забота. Так согласен?

– А что… согласен!

– Вот и хорошо. Как фамилия? Дай-ка я запишу. И не забудь – 7-й кавалерийский.

Не успел я, прибежав в комнату, где мы жили, и раскрыть рот, как соседи буквально навалились на меня:

– Где тебя черти носят? Приказано в полном составе к 15.00 явиться в клуб штаба. Понимаешь, здесь даже клуб есть! Вот устроились товарищи! Кому война, кому… самодеятельность. Ты ведь тут и дальше служить будешь, слухи пришли…

– Черта с два! – И я рассказал о предложении подполковника Соломатина.

– Ну чудик! Здесь-то лафа была бы, а ты в казаки!

– И правильно, что в казаки, жаль только, что с погранвойсками распрощаешься, – поддержал мое решение кто-то.

– Да, пожалуй, ты прав. С погранвойсками расставаться жалко, но ведь в коннице-то воевать, а не тылы охранять…

– А что в клубе-то?

– Что в клубе, что в клубе! Репетиция, вот что, – Праздник скоро – 7 Ноября. Начальство решило силами наших курсов и девчат из военной цензуры, видели, какие красавицы тут ходят, будь здоров, концерт подготовить. Кто споет, кто спляшет, кто стихи прочитает. Майор из политуправления приходил, приказал к 15.00. Там на месте решат, кого брать, кого нет.

В детстве я немного учился играть на пианино. Больше, правда, подбирал по слуху, чем играл по нотам, и страшно обрадовался, когда за кулисами клубной сцены увидел рояль. Притащил стул, сел, открыл крышку – и боязно стало. Господи, вечность ведь прошла. Дым, кровь, бомбежки, отступление… Война и… старенький рояль. Осторожно тронул клавиши… Ребята обступили вокруг.