Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том II"

Если в декабре среди заснеженных холодных берегов течёт река, ещё не знавшая в эту зиму льда – она не вызывает радости. Всё уже давно отработало на ней, отжило, завершило весь летний сезон: улетели птицы, ушла на глубину рыба, облетели и уплыли листья с деревьев, затонули водоросли…

Река будто мёртвая. И кажется, будто мучаются и вода, и берег. И вода эта не вызывает никакого чувства кроме тоски, несвоевременности, какой-то затянувшейся неопределённости.

Уходя в зиму, река прячется от людей дважды: первый раз – под лёд. Здесь она ещё всё видит и слышит. Потом – под снег. Тут уж ничего не видит, но ещё кое-что слышит. И только в феврале река напрочь слепая и глухая.

Бежит по реке мимо лесов и деревень позёмка. Завернёт в затон, где сгрудились на зиму суда, да тут и осядет, останется до весны: без пароходов на реке и ей скучно.

Какой-то особой и тайной жизнью живёт река. Её глубинная многовековая жизнь скрыта от нас, упрятана под толщей воды. Там тоже идёт непрестанная борьба за выживание. Может, в таких тайных сокрытых пребываниях воды и земли и таятся те силы, которые помогут выжить и природе и человеку. Тайна везде нужна как резерв сил для выживания в критические моменты.

Первая проталинка возле деревенского дома – как сигнал к возрождению жизни. До неё и живёшь, терпишь долгую зиму. Глянешь из окна, как шевелится просохшая травка на этой вытайке, и в душе оживает новая надежда на жизнь. Теперь эта надежда день ото дня будет шириться, расти вместе с проталиной и незаметно забирать тебя в круговорот жизни.

И в полях, с южной стороны перелеска среди снегов рыжеет луговинка. Ночь заморозит снова траву, мох, застеклит ледком первую лужицу, а с рассветом на луговинку прилетит тетерев и начнёт кружить тут среди можжевелин, на самой заре в таком месте не только тетереву, а и человеку можно всласть нагуляться, отдохнуть душой и телом.

Апрель. Вот-вот раздвинется ночь, и в глубине леса запоёт глухарь. Кто видел и слышал глухариный ток в юности, пусть не очень огорчается, что ещё не был в Большом театре. В Большом театре поют и танцуют разные люди, а глухарь это делает один, одновременно, и на такой «декорации», которая ни разу не повторяется. И в такой тишине, что она давит на барабанные перепонки, и мир кажется лишь вчера сотворённым. Этому «спектаклю» не одна тысяча лет – и всё премьера. Кто ещё может – посмотрите, послушайте.

Бывают разные люди: степные, лесные, захолустные, озёрные речные, морские… Не только по месту рождения и жизни, а и по «устройству» души. Я в разных местах живал, и во многих нравилось. Но как бы ни было хорошо, а рано или поздно меня тянуло на реку – как в свою родную душевную стихию. Даже в море я мечтал не о береге, а о реке. Леса, звери, птицы, рыба и, конечно, люди мне нравятся всякие, но речные – ближе. В них неистребим дух вольности, свободы, какой-то особой широты и раздольности. Когда я долго не вижу и не слышу всего речного, душа моя как-то съёживается, тускнеет, будто лишается вентиляции, особенно хороши на реке вёсны: ледоход, половодье, «сражение» льдин со звоном и тяжким «дыханием»… Такого праздника не знает даже море.

Высокий солнечный полдень. Сижу на берегу мутной реки. Ледоход, плывут льдины, брёвна, коряги, пена. Ветер холодный, а солнце яркое. После ночной охоты дремлется, нет сил даже пошевелиться. Глаза медленно закрываются, и в этот момент могуче рушится, лежащая на костре брёвен льдина. Со звоном сыплются ледяные иголки, а край льдины сверкает многозубо во всю ширь излома – будто сама река улыбается весне. И уже не хочется спать, а хочется что-то делать, торопиться вслед за весной.

Заснеженное болото. Старая сосна. Нападала отжившая хвоя на снег. Зима ещё. Но середина болота провалилась, тяжело засинела снеговой водой. День-два и вместо болота будет озеро, на сосну прилетит ворона, по-весеннему гаркнет раскатисто, и на озеро опустится нарядный изящный щеголь-селезень. И новая весна начнёт неудержимо теснить зиму от озера вглубь леса. Сколько раз я видел подобное, переживал, но не могу привыкнуть, не могу удержать душевный разгул – какое-то древнее чувство подмывает меня с каждой весной.

Удивительно устроен человек: вот течёт Волга с севера, и кажется, что всё приходит с севера: дожди, ветер, зима и даже весна. Странно как-то: птицы летят с юга, а весна, идёт с севера. А всё потому, что ледоход по реке идёт с севера у нас. И река там раньше вскрывается, и птицы летят туда, и вообще всё там как бы раньше и чище… Туда и первые пароходы идут в первую очередь – везут продукты, удобрения, инвентарь. А оттуда лес, лес и лес… И еще долго вместе с этим лесом и паводками катится с севера к нам весна.

Весной, когда в заливных лугах выходит на мель рыба и греется на солнышке, пропадает всякий рыбацкий азарт, хочется притихнуть, полюбоваться, как эта рыба после долгого подлёдного плена впервые глядит в вольное синее небо. Она нежится, валяется на подводной траве и так доверчива ко всему этому весеннему миру, что в душе становишься другом ей, а не ловцом.

На реке ещё ледоход, и в прибрежном лесу снег. Но на глинистом обрыве возле самой воды распустился жёлтый цветок мать-и-мачехи. И вот из речной глубины выплывает плотный крутолобый язь и своим подводным глазом смотрит на жёлтый огонёк цветка, будто спрашивает: пора, или не пора? «Да пора, пора, – хочется сказать ему. – Самая пора язёвому нересту: видишь, горит «жёлтый», не успеешь повернуться – всюду будет «зелёный», торопись…»

В 1995 году приехал в деревню. В весенних заливных полях кричит и кричит пронзительно куличок. Знакомо кричит, звонко, как когда-то в моём детстве в старой нашей деревне у озера. Сколько лет прошло, все уже умерли – и люди, и кони, и колхоз распался, и леса вырубили, и высокие партийные начальники «слиняли», а он всё кричит как тогда, в пору МТС-ий, удушающих сталинских займов, разорительных налогов, наглых налоговых агентов, поголовной послевоенной нищеты… Кричит, будто зовёт меня в начало моей жизни, в пору детства и отрочества, когда мы были с ним по выражению нынешних политологов «на одном социальном уровне» – жили в одних и тех же полях, лугах, скудных, но родных и счастливых.

Помню, полуголодный я тащился, тогда из школы, и в поле меня нагнал, напугал налоговый инспектор – грубо толкнул с обочины в водянистый снег. С кожаной полевой сумкой на бедре и в крепких яловых сапогах он торопился в мою деревню, чтобы «произвести» опись всего нашего имущества, начиная с ружья, швейной машины и, кончая курами и самоваром. Я лежал на талом снегу в полузабытьи, шевелиться не хотелось, клонило в сон, и не было во мне ни злости, ни обиды. А рядом, по краешку полевой озерины, всё семенил и пронзительно кричал на всё поле серенький куличок: «Кто в бе-де-е? Кто в бе-де-е-?..» Я слушал его с усмешкой и удивлением: «Ну кто в беде, чего ты выдумываешь?»

А в беде была вся Россия.

Но об этом тогда кричали только кулики.

Идут по реке первые теплоходы, и на всю округу играет поёт радио. Оживают, отогреваются по берегам деревни, слышно, как поют кое-где петухи, но больше, громче – радио. И вот еще один, новый, звук плывёт над утренней водой – ожил, заговорил в селе церковный колокол. И звон этот всё объял, объединил.

Хорошо под этот звон в Пасху плыть по реке на север.

Появившееся на Унже внутри лесов море (от Горьковской плотины на Волге) никак не может прижиться среди сосен. И утки на этом море садятся, и глухарь по весне на берегу токует, но все живут как-то напряжённо с оглядкой: уток настораживает шум соснового бора, а глухарю, наверное, не нравится ветер и рокот прибоя. И человек чувствует эту дисгармонию, и никак не может избавиться от мысли: «Пришла эта вода в старый лес как непрошеный гость». Разные возрасты у них как у дворян и пролетариата: бор стоял и рос тут веками, а новоявленному морю нет ещё и полувека. Но никто уступить не хочет, и кажется, не живут лес и море все эти годы, а враждуют. Как и мы – после революции 1917 года.

Видимо и у людей, и у природы на земле должен быть порядок. Естественный. А не придуманный кем-то ради собственной выгоды.

Сейчас в России как в огромном котле происходит какая-то бурная химическая реакция, в которой враз взаимодействуют все элементы общества, многие растворятся или видоизменятся…

Но среди всего населения России есть такая порода русских мужиков, которая никогда не вступала в «реакцию» – ни в Октябрьскую революцию, ни в Августовскую. Эта порода золотых мужиков не «растворялась» ни в царской водке, ни в советской, ни в демократической. Это они, эти мужики, били и бьют лосей и кабанов в лесах, строят дома, кладут печи, кроют церкви… Всё они умеют и все понимают. Однажды весной не то в Шахунье, не то в Шаранге на станции железной дороги они подожгли два вагона химических удобрений – тем самым спасли от гибели тысячи звериных и птичьих голов. Нет, они не будут «в ступе воду толочь» – писать в газету или в правительство, доказывать, что вредно, что нет… Знают они, что толку от этого мало.

Вот если выживут эти мужики, выживет и Россия. Больше надеяться ей не на кого.

Если взять нашу Волгу, то вал весенней воды-снежницы, самой живительной для рыбы и птицы, в прежние времена докатывался до Астрахани за месяц. Иными словами апрельская вода лесного севера приходила на юг в мае. Теперь со множеством плотин на Волге она добирается туда в 10 раз медленнее, то есть примерно в феврале-марте следующего года. По какому же календарю должна жить рыба, птица и всякая речная тварь?

Когда-то была такая общественная организация – Комитет спасения Волги. Несколько лет я состоял в нём, то ли формально, то ли официально – этого я так и не понял. Много было собраний и разговоров, помню собирались мы в Калинине, а потом в Москве. Народ съезжался со всего Великого Союза, среди нас, провинциалов, были и крупные люди: академики, заместители министров, философы, учёные-атомщики, подводники, лесоводы, филологи… говорили много, убедительно, ярко и настолько весомо, что после каждого выступления хотелось встать и идти крушить, бюрократов. Сначала – одних, а после другого выступления – других.

Самые лихие выступления были такие:

1. убрать, уничтожить все плотины на Волге;

2. убрать все десять атомных станций с берегов Волги;

3. добиться решения этих вопросов Правительством страны.

У меня сохранилось много записей с тех заседаний. Много и в личной жизни связано с Волгой (родился в рыбацком колхозе, окончив Горьковское речное училище, работал по всей Волге, немало и писал о реке). А теперь хочется как бы подвести некоторый итог.

Когда запружали Волгу первыми плотинами, то вполне серьёзно полагали:

1. большая вода улучшит судоходство и грузооборот (правильно);

2. даст электроэнергию во всё Поволжье (правильно);

3. снабдит водой засушливые районы юга (правильно и неправильно: искусственное орошение вымывает с полей соли, которые текут в Волгу);

4. в новых морях будет изобилие рыбы (рыбы больше, но ценных пород меньше; многая рыба болеет от застойной воды);

Не учли или просто махнули рукой на:

1. потерю многих приволжских городов, сёл, деревень (всё это сгинуло вместе с культурой, ремёслами, обычаями);

2. потерю лесов (особенно жаль дубрав), заливных илистых полей, целого раздолья приволжских пойменных лугов (золотой запас Родины с точки зрения животноводов);

3. реку, как живой организм;

4. отдельно – на воду.

Вот последние два параграфа нам и будут мстить всю жизнь. Возможно, со временем, они перетянут в своей весомости все остальные вместе взятые.

Помню, говоря о бедствиях Волги, комитетчики нашли всех «врагов» кроме одного – главного. Есть один секрет, который сегодня ни для кого не секрет: Волга – стратегическая военно-транспортная артерия России. Всем ясно, что военные заводы строят не вдоль границ, а внутри страны. И атомные подводные лодки, к примеру, мы не можем тащить волоком через всю Европу к морям, на юг или на север. Удобнее всего – по Волге, а для этого ей нужна глубина и ширина. Есть и другие «изделия», которые разумно «ковать» на берегах Волги.

А кто может перечить военному ведомству? Кого слушать, если идёт речь о безопасности страны? Поэтому все проблемы зелёных, лесных и водных, отодвигались на «потом». Этих «потом», начиная с царских времён (леса начали варварски вырубать с развитием капитализма в России) у нас накопилось так много, что пора уже остановиться на берегу Волги и задуматься, не прикидываясь больше слепым, глухим или слабоумным. Когда запружали Волгу, то чистосердечно надеялись наряду с хозяйственными расчётами ещё и обмануть природу, «взять у неё»…

Взять не взяли, а отдавать придётся, к прежним берегам возвращения нет: сегодня прежняя маленькая Волга не вынесет перенаселённого людьми (городами и заводами) Поволжья. Вода в ней будет просто чёрная от отходов и может стать источником заражения и вымирания 60 % (статистические данные) населения российской Европы, собравшегося в Поволжье.

Доживать и умирать нам придётся, конечно, при этой воде и при этих берегах. Но изменить что-то, можно. Разумеется, исправлять глупость тоже требуется не малый ум. Прежде всего воде необходимо дать подвижность, какую-то текучесть. Способов тут много: обводные каналы, постоянные рыбопропускники, автоматические шлюзы-клапаны… Инженерная мысль ведь не остановилась у нас и не стала слабее. Только всё делать надо комплексно, надолго, при соблюдении:

1. постепенности;

2. осторожности;

3. многовариантности.

Единственное, что не требует никакой осторожности и проверки, это – сажание лесов по всему Поволжью, и прежде всего в водоохранной зоне, и сажать не какое-то корьё или тополя, а хорошие долговечные породы: дуб, кедр, вяз, липу… Это может сделать на своём берегу любая деревня, посёлок, город.

Однажды, растапливая печь в своём деревенском доме, я прочитал маленькую заметку на обрывке газеты. Ни числа, ни названия газеты уже не было. Но могу с уверенностью сказать, что по времени это самая грань наших веков. Заметку я сохранил и привожу её полностью: «Трое заготовителей из Молдовы, работавшие в Андреапольском районе, внезапно потребовали расчёт и покинули Верхневолжье. По их рассказам, неподалёку от деревни Бервенец они повалили старую и очень высокую ель. И вдруг из-за неё появился огромный медведь. «Рабочие застыли на месте и не смогли сдвинуться до тех пор, пока великан не обошёл всех троих и не заглянул им в глаза, обнажая свои гигантские клыки, – так, в частности, рассказала об этом газета «Вече Твери». – Затем он немного постоял у спиленной ели, заревел и исчез».

Местные жители считают, что заготовители убили «хозяйку» леса. А её дух и явился им в виде трёхметрового медведя. Говорят, что теперь здешний лес обречён на гибель: и звери уйдут из него, и птицы улетят. Пока же лесхоз работы здесь прекратил».

Кто как, а я верю в правдивость этого случая. Было нечто подобное со мной в детстве. Но об этом – в другом месте и в другое время.

Всякой весной, когда плыву в родные места на теплоходе, когда раскинется во всю ширь безбрежье запруженной Волги, я невольно завидую молодым. Они плывут и радуются: им всё внове. А я плыву над полями, лесами, лугами, над дорогами, деревнями и кладбищами – плыву над своей прошлой жизнью, как над первым этажом её.

И всегда во мне две жизни – та и эта. И всегда неотвязно одно чувство: земля под водой тоскует как в плену, жалуется, а я не могу её освободить.

Если идти по древнему Макарьевскому тракту в сторону древнего Юрьевца, то дорога однажды войдет в старый сосновый бор, сосны расступятся, и песчаная колея полого пойдёт под уклон… Но совсем скоро забелеет просвет среди тёмных сосновых крон, душа обрадуется в ожидании чего-то, ноги понесут быстрее, быстрее… И вдруг остановишься как вкопанный: земля кончилась, впереди раскинулось море, а большак всей своей ширью нырнул под воду…

Однажды, выйдя так впервые, я растерялся и скорее ушёл, будто не поверил своим глазам.

И вот уже сорок с лишним лет я будто проверяю – выхожу по этому большаку к бескрайней воде, и всегда меня сковывает тут немота и неподвижность. Я мысленно всё иду по этой дороге вдаль, иду лугами, мимо деревень всё дальше, дальше, к белеющей церкви… Подыму глаза и не верю: плоская вода до самого горизонта. И не пойму, что за чувство овладевает моей душой. Это новое чувство в нашем роду: ни отец мой, ни деды его не знали, а дети – уже не узнают.

Я – единственное звено родовой цепи, будто новый Ной стою на границе земли и воды – старой и новой жизни. Я поневоле чувствую себя патриархально старым, душа скорбно сжимается, и ноги трудно идут по песку обратно… И, кажется, все эти сорок лет я и не жил вовсе, а плутал где-то, всё время думая о потерянной родине. И до сих пор душа не может поверить, что потеря эта навсегда, навечно.

1992–2002 гг.

Свет слова и тоска по мастеру
/Раздумья о творчестве и литературе/

Слово – материя невещественная, оно вообще не материя, а особая «убористая» форма человеческой жизни.

Бессонница слова есть вечная работа его. Написанное слово работает на протяжении тысячелетий. Возьмем самую известную в мире книгу – Библию. Она начала записываться до Р. Х. и писалась более 1600 лет. С тех пор все изменилось на Земле, не осталось ни одною человека, ни одного города от тех времен в прежнем виде. А мы видим и понимаем ту жизнь. Мы «помним» то время: мы знаем не только слова (звуки, предметы) того времени, мы знаем события, то есть историю того времени, историю взаимоотношений человека с Богом. Более важных событий на Земле не было и нет И слово сумело донести это. Все остальное подверглось тлению. Иногда рукописи как бы уходили от людей, «дремали» сто или тысячу лет. Но стоило их найти человеку – они оживали.

Я писал эти записки на переломе нашего времени, на смене веков (XX–XXI вв.) в период полной растерянности в русской литературе, писал как бы с отчаяния. Я не думал о публикации всего этого, подолгу жил в деревне, один.

Читал только духовную литературу и предавался тягостным раздумьям у топящейся печки, у реки, на охоте в лесу… Иногда уезжал в монастырь, и там отцы тихо поддерживали меня. Поддерживали образом своей жизни, несуетностью, ежедневными церковными службами… И слово предстало мне как часть Божьего дара человеку с полной свободой пользования им. И мы владеем им с большим диапазоном как «производства» (писания произведений), так и восприятия (чтения). Все мы, читающие, живем в разных языковых стихиях, и эти стихии беспрепятственно роднят схожих людей разных веков и даже тысячелетий Слово имеет такое свойство. Оно бессмертно, как духовное родство людей.

1. За мастером всегда стоит тайна И разгадать эту тайну почему-то неудержимо тянет. Даже когда мастера уже нет в живых. Мы вглядываемся в черновики, в семейные фотографии, в перепады биографии, письма… Но полной ясности так и не наступает: ушел тот мир, точнее тот миг в мире, когда душа художника однажды постигла нечто, затрепетала и запомнила… Потом прошли годы, много бед и несчастий претерпел художник лишь ради того, чтобы однажды воссоздать то дивное мгновение, изумиться ему еще раз и оставить навсегда в рукописи, на холсте, в нотных знаках… Как будто кто свыше велит это сделать.

2. Истинные писатели и художники редко и неохотно пишут о самом творческом процессе. Они делают, а не рассуждают. Но сколько желающих постичь их принципы, приемы, закономерности… Сколько талантливых людей топчется в преддверии любого искусства, теряя молодость, здоровье, время… Мне захотелось порассуждать о высоких законах мастерства, о высшем художестве не только ради молодых. Мне и самому интересно потоптаться на подступах к вершинам, которых я никогда не достигну. Это поучительно.

Возможно, и не мне одному.

3. Искусство всегда будет чудом. При любой власти, при любом строе. Общественная и политическая жизнь страны не несет на себе отпечатка современного искусства. Но на искусстве современность отпечатывается и остается надолго. Значит, не политика, а искусство есть последний, высший слой жизни людей. Как мал этот слой нынче. Он худой, не покрывает даже самое высшее политическое поголовье. Нищета культуры, искусства – это озоновая дыра над страной. Ремонт надо начинать с этой «крыши».

4. Человек похож на своих родителей, а если художник он, то похож еще на свой народ и свое поле, и речку и лес возле реки… Все хотят рассказать о себе (лес и речка), вот и «посылают» они хоть раз за 100 лет одного художника, слова или кисти, в мир, чтобы он заговорил их голосом, красками. Земля имеет право голоса; литература и есть голос земли, произнесенный народом через своего посланца-художника. Поэтому очень уж выдумывать «от себя», не прислушиваясь к голосу и цвету земли, художнику не положено и не стоит. Только то, что звучит в унисон с землей, остается в истории искусства. Остальное хранится как школа поиска, эксперимента и не очень нужно самому народу. Отсюда постоянные споры вокруг авангардистов.

5. У всякого писателя есть родина. Он обязан сделать ее литературной родиной. Иначе он не оправдает свое назначение. Земля за рождение таланта требует ответную плату.

6. Мне кажется, русская литература ближе всех других стоит к Богу. Не знаю, как это объяснить, но думается: она наивнее умом и мудрее душой. Она менее других связана с материалистичностью мира. Мы более, чем кто-либо, озабочены устройством души. Из-за этого во многом проигрываем и много страдаем.

7. В нашей литературе как-то больше описаны дожди, ветер, сырые заборы, метели, заносы, глухие поля и деревни. И все люди чего-то ждут, вечно терпят несправедливость и невзгоды и все никак не могут дождаться порядка «наверху». И так много веков.

Литература наша и развивалась так во многом потому, что стала вмешиваться вместо безголового начальства в жизнь и показывать, как плохо живет народ при всем своем трудолюбии и таланте. И всякое новое протестующее движение эта литература поддерживала и восхваляла. Так докатились мы до всевозможных «лишних людей», до Рахметовых и «буревестников», до ярых предвестников коммунизма, до… нашей партийной и рабочей литературы, объявив ее самой передовой в мире.

Но передовой-то оказалась литература лагерная, котлованная, литература кочегаров, дворников, сторожей – людей подпольной духовной эмиграции. Для многих честных художников это был единственный способ жить и творить, не покидая Родины. Они писали и говорили только ниже первого этажа, а поднимаясь на асфальт, немели.

Сейчас их время.

8. Всякий человек, начиная жизнь, многие ее тайны узнает из литературы. Потом сама жизнь становится интереснее и богаче литературы. А под старость человек снова погружается в литературный мир. Зачем бы?

Мы часто говорим о наличии жизни в ином измерении и тайно мечтаем распахнуть туда дверь и попробовать пожить там. Но, может быть, литература, талантливая ее часть, и есть некое преддверие этой иной жизни, отсвет ее, манящая даль нашего общего будущего. Нет, литература не шалость, не развлечение, это общее усилие человечества раздвинуть границы своей жизни.

9. Всякий писатель создает свою литературную атмосферу.

Он пишет рассказы, повести, очерки… И появляется какая-то местность, люди, события, дороги, разговоры. Потом все это печатается, и пишутся статьи, рецензии, отзывы об этой местности, событиях, людях. Но и сам писатель пишет статьи и отзывы о других. И так создается литературная обстановка, погода, иными словами – вырисовывается литературный портрет времени.

А когда он нарисован и сами творцы уходят, дети и внуки живут уже не на пустом месте, но как бы внутри всего этого. Потом они начинают думать и говорить, что «вот, у них все было, а мы что?» Им становится стыдно и обидно за свое поколение, и они начинают тоже думать, писать, сравнивать себя с ушедшими… Так создается литература и культура области, края, страны… Культура должна быть многослойна, пласт на пласт, время на время. И уж потом на этих пластах дикари не вырастут, а культурные люди будут жить, изучать и творить сами.

10. И вот я все думаю, зачем мы копили такую глубокую и обширную литературу на протяжении 10 веков… Даже создали миф о загадочности русской души. А сами почти никогда не жили в материальном устройстве, достатке.

Уж не компенсация ли это: не добирали материально – восполняли, уравновешивали духовно?

11. Сегодня литературная жизнь в стране не умерла. Она просто контужена. Постепенно у литературы опять появятся и слух, и зрение, и молва (речь), и все, что надо. Но возобновится ли совесть? Вот за это беспокойнее и страшнее всего.

12. Благоприятных условий для литературы никогда не было. Всегда литературные пахари работали по неудобям: политическим, экономическим, моральным, лично материальным… Досужих литераторов, обеспеченных всем, включая талант, были единицы. И они – не самые крупные звезды на литературном небосводе. Крупные звезды зажигались всегда мучительно.

13. Литература живет на Земле, в земных условиях: в ней и погода по-земному разная. Бывает туманно, дождливо, ветрено, солнечно, метельно… Бывает ночь и утро, полдень и вечер. Бывают наводнения и пожары. Но редко в литературе бывают извержения вулканов, землетрясения.

Под стать этому и впечатления от литературных произведений. Создать произведение вулканического свойства, чтобы задрожала земля, – это под силу только художнику планетарного масштаба.

14. Классика нашей литературы, искусства никуда не ушла и не застарела. Это мы от нее ушли, а точнее, разбрелись, оставив ее в центре без внимания. Мы кружим вокруг этого центра, хватаем, пробуем все подряд на западный манер, то восхищаемся, то негодуем. Видимо, это болезнь нашего роста. Покружим, покружим и вернемся к центру: свои мастера роднее, понятнее, но главное, не хуже заграничных. Сейчас это происходит во всем: в политике, экономике, искусстве, частично религии… Скоро пройдет.

15. Жизнь мало меняется под влиянием писателей, художников, композиторов… Больше всего на нее действуют политики. Но политики ведь тоже получают воспитание с детства, в том числе и через литературу, искусство. Поэтому культура все-таки влияет на жизнь, но… потом, когда художников слова и кисти уже нет в живых. Большей частью именно так и происходит. Культура, как и природа, мстит за неуважение к себе, не всегда сразу, а через поколение, а то и много позднее. Поэтому на критиков и искусствоведов должно распространяться право неприкосновенности, как на судей. В уважающем себя обществе именно так и должно быть.

16. В литературе никогда нет сиротства. Если писатели родятся и умирают, то литературные герои только родятся и даты смерти не имеют. Это первая вечная жизнь людей, людьми же созданная.

Однако никто еще не составлял «родословной» литературных героев. И интересно узнать, существует ли она как заданность свыше. До сих пор живут Гамлет, Дон Кихот, Чичиков и имеют множество литературных детей, внуков, правнуков… А кто они?

17. Наша литература притормозила ход своего развития еще и потому, что у писателей «отобрали» главного героя.

В деревне таким героем должен быть бы смекалистый мужик, который ненавидит райкомовское начальство, налоги, рыбинспекторов, у которого все растет на своем участке и вызывает зависть и ненависть в колхозе. Но такой герой всегда был «непроходной». Требовали рисовать коммуниста-председателя и ударницу-доярку, да еще парторга – советского полубога. И все они должны были дуть в одну дуду – мол, коммунизм не за горами и смерть капиталистам… Но такой литературы по-настоящему так и не получилось. Кажется, один только Бабаевский и отличился со своим «Кавалером». Такая литература хуже пустого места.

А ведь герой был заявлен еще М. Шолоховым – Григорий Мелехов. А вот он и в конце «социализма-коммунизма» – Иван Африканович в «Привычном деле» у Василия Белова, Федор Кузькин у Бориса Можаева, Пряслин у Абрамова. Он уже ободран как липка, «помят он, поломан и пуст». «Чудики» Василия Шукшина – они уже и не сопротивляются, они уже на грани юродства. Но это конец. А где же срединный-то по времени герой?

Герой этот – Василий Теркин А. Твардовского. Он оптимист, балагур, в нем все упрощенно-лубочное и в то же время мудрое, как в русской народной сказке… А вот никто не посмотрел на него из нашего, позднего, времени. Да это же Иван Африканович Белова! Тогда он молод, на войне, на фронте – и поэтому ему тут везде хорошо даже под дуновением смерти. Какую же надо было каторжно-гиблую жизнь оставить в деревне, чтобы и на войне почувствовать себя как на празднике! Эта правда еще не сказана нашей критикой.

Думай, читатель, думай, критик. Сам Теркин думать не умел: ему не велено было думать Сталиным и Берией.

18. В литературе можно работать по-разному: рукой, умом, душой и сердцем. Так и работает большинство писателей. Только без души и сердца – работа как бы механическая, она не очень ценится, не многим и нравится. Труднее всего работать совестью. Этот дар используется крайне редко. Видимо, он и встречается редко.

19. Беда нашей литературы сегодня не в том, что измельчали, перевелись или сбежали за границу некоторые писатели. Беда в том, что литература наша потеряла читателя. Раньше в литературе искали социальную и политическую новизну и смелость. Сегодня эту задачу выполняют газеты, ТВ, радио.

Тогда что же остается литературе? Извечное – душа.

20. Кому сегодня нужен художник, писатель, у которого ничего нет кроме таланта? Но как и о чем писать? Кто даст ответ? Нужно ли судорожно искать тот новый безошибочный путь, который окажется единственно правильным на исходе века?

Ничего искать не надо. Не надо ходить к экстрасенсам, брать интервью у политических деятелей или искать ответ у Нострадамуса. Надо сидеть на месте: в своей городской квартире или в глухой заброшенной деревне и с наивной простотой ребенка прислушиваться, что происходит с тобой и со всей страной. Работы писателю не убавилось, она не стала яснее и проще, не стала и запутаннее. В силу таланта каждый художник должен взойти сегодня на свою доступную ступень покаяния, исповеди перед собой, своей землей, народом. Ни разоблачать политиков, ни указывать «новый истинный путь» с важностью пророка – ничего этого не надо. Всякий запутавшийся нуждается только в одном: чтобы его выслушали с сочувствием и пониманием.

Такова нынче Россия, таковы все мы. И ничего мы не добьемся на пути поиска врагов, виноватых, коварных…

Раньше было хорошее поверье, обычай у стариков: перед смертью старый человек ходил по деревням и просил подряд у всех прощения – у сверстников, молодых, детей, начальников, убогих… У всех.