Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том II"

86. Есть очень странная болезнь, почти должность в искусстве: художник, охраняющий свою славу. Я знал и знаю таких, жалею их и боюсь чтобы подобное не постигло меня, Человек, стерегущий свою славу, он всю жизнь как бы на посту, ведёт строгий учёт всех, кто сказал о нём плохо, а кто хорошо. И весь мир разделён у него на плохих и хороших по этому признаку. Болезнь эта въедливая, изнуряющая и не прекращается до самой смерти. Поселившись в человеке, она действует как моль в валенке: сжирает его изнутри, напрочь.

87. Потерять славу значительно горше, чем не иметь её вовсе. Это хорошо знал Сталин и многих художников уничтожал сначала чрезмерной славой, потом «отниманием» этой славы.

88. Талантливое произведение – как поплавок на воде: чем глубже его топят, тем с большей силой выныривает он на поверхность. Иногда напротив – приподнимают, вытаскивают какого-нибудь прислужника режима, держат его выше ватерлинии. Но… устанешь держать.

Писатели в литературе как корабли в море: каждый имеет свою осадку. И никто чужого уровня не займёт и места чужого не займёт В литературе всегда просторно.

89. Хорошо, когда лето твоей жизни совпадает с летом творчества, когда идёт параллельное созревание всего. Это счастье выпадает далеко не каждому, да надо ещё чтобы и в стране было не слишком холодно. В революционные же бури и заморозки быстро созревают всякие хулители и ниспровергатели, а не художники. Лихие критики современности вырастают прежде всего – как лопухи и крапива на необработанной почве.

90. В литературе, искусстве, как и в природе, периодически накатывает мутная ненастная волна, и тогда оживает вся напористая воинствующая бездарь: безголосые поют, слепые рисуют, безграмотные пишут, косоглазые проектируют, тугоухие пишут музыку… И всё это идёт на «ура», на потребу, на щит славы… Я не изучал специально закономерностей таких волн, но они существуют с древности как средство защиты тирана, его возвеличевание перед современниками. Ленин и Сталин воображали себя царями, но их вкусы в литературе и искусстве были далеко не царскими. От них всё и шло: поддерживалась любая революционная погремушка, даже если от неё дурновато пахло. Принюхиваться было некогда, потому что все 70 лет любого из них холодил снизу страх, холодил как вечная мерзлота под зыбким фундаментом их идеологии. И они подгребали под себя всё это так называемое искусство, подгребали как солому, подстилку, чтобы хоть на время поубавить этот вечный пронизывающий холод. Но он их всё равно настиг.

91. Есть писатели, которые пишут будто специально для литературоведов: так легко произведения этих писателей разбирать, анализировать, выстраивать в критический ряд. Всё у них логично, закономерно, и потому любая диссертация о них не вызывает ни возражений, ни подозрений. Эти писатели легко входят в литературный обиход, в известность, о них снимаются фильмы…

А есть другие писатели, от появления которых критика как бы немеет и пребывает некоторое время в шоке. Так было с Шукшиным. Непредсказуемо явившись, он как-то посмутил и писательские и критические ряды: в критическом цехе не доставало инструментария для измерения шукшинских рассказов; щипцами соцреализма его рассказы было не ухватить, а классический аршин применить тоже было как-то не с руки. Помучались, помучались и отдали Шукшина на расправу народу, А народ его принял безо всякой критики: нравится и всё!.. И тогда критика, опираясь на народ, обрела, наконец, голос и расставила все плюсы и минусы вокруг шукшинских творений.

Но ещё дольше молчала критика вокруг Андрея Платонова: видит, понимает, а сказать ничего членораздельно не может. Совсем «нелитературоведческой» породы писатель. К уму соцреализма требовалась ещё какая-то добавка, надо было рисковать, отважиться на собственное мнение, нужен был «дополнительный» ум. А «дополнительного» ума всегда не хватает, хотя требуется его очень мало. Его везде не хватает: в литературе, искусстве, политике. После Ленина у наших политиков «дополнительного» ума не было почти 70 лет. А всё потому, что за «дополнительный» ум всегда была цена равная жизни.

92. Человечество постоянно пребывает как бы в детстве: люди мало живут, мало и знают. А одно поколение не может разобраться в ошибках человечества, особенно поколение материалистов. Бывает предопределение стране, общественному строю… Тогда почему бы не быть обречённым на что-то одному поколению. Но мы и это воспринимаем с трудом, мы постоянно отрываем себя от Общей истории.

93. С детства хотелось жить так, как написано у Тургенева, Л. Толстого, Фета… И вот оказалось: прожил так, как написано у А. Солженицына, О. Волкова или близко к этому. Какой страшный провал в жизни народа и русской литературы. Эта зияющая пропасть видна будет и через века. Такого ига Русь не знала за всю историю. Такое наказание даётся стране только однажды, иначе она исчезнет с лица земли.

94. Когда думаешь о событиях уходящего века, то порой не остается надежды и веры на исправление людей, жизни. Испохаблено не только общество, а и сама природа. И сил, ресурсов на исправление всего почти не осталось. Поэтому, ничего не загадывая вперёд, думаешь порой: «Только бы выдержала сама Земля, только бы не лопнула в ней главная пружина жизни».

95. Сегодня в русской литературе раздорожье: каждый идёт своим выгодным путём и каждый думает уйти дальше всех. Кто-то направился через Францию и Америку, кто-то через детектив и фантастику, другие – через авантюрно-исторический роман, порнографию… И все думают выйти сначала к «настоящей жизни», я потом уж – и к настоящей литературе. Материальные удобства могут, конечно, и быть, а литературный путь едва ли возьмёшь хитростью.

Сегодня вся литература XX века уже на весах, поэтому всё, что пишем, кладётся сразу на чашу этих весов, либо мимо. Мы взвешиваем век, а он уже определил наше место в нём.

96. Искусство нашего времени. Нам всё кажется, что его легко поправить, как только появится материальная основа. Едва ли так. Мы переживаем период постсоветской депрессии в искусстве. И болезнь эта всего скорее – затяжная как слякотная осень. А впереди ещё и зима. И всё советское искусство уходит в неё как озимь: всё слабое и неглубоко посеянное вымерзнет. После перезимовки на пустующих площадях пробьются яровые всходы, сольются с озимыми и поле опять будет зелёным.

97. Уйдут чины, власти, уйдёт злободневность /слово-то какое!/, уйдёт политика в искусстве… Останется чистое искусство. Об этом и будут говорить, помнить. Всё остальное растает, исчезнет как эфир. Настоящее искусство само уже имеет в себе элемент нетления. Пожалуй, это единственная забота, которой счастливо дорожит истинный художник. И он это знает. И в этом его сила, тайна, спасение. А если нет – то и художника нет.

98. Писателю надо жить с хорошей рукописью: даже когда она и закончится, она ещё долго будет греть ему спину на холодном ветру жизни. А при плохой рукописи жизнь как в осеннем болоте: со всех сторон дует, сыро, знобко.

99. После любого писателя мало что остается в этом мире – только заглавные вещи, написанные в расцвете сил. Всё остальное – «дежурное» письмо, и пребывает вне внимания читателей. Но это не значит, что следует писать только «шедевры» и «не тратить силы на второстепенное» – как иногда советуют практичные критики. Нет, чистого в природе ничего не бывает.

Почти ничего. И цветы растут не сразу из земли, от корня, а сначала – стебель листья, цветоножка… Сам же цветок появляется, когда в полную силу играют свет, тепло, вода.

В творчестве самые «благоуханные» цветы распускаются тоже в молодости.

100. Русский писатель – существо, конечно, удивительное. Если он талантлив, то его «зажимали» сначала дома, то есть свои же братья писатели. Особенно ратовали и ратуют тут бездари. Потом вступал в силу политико-издательский прессинг, а завершала всё дело система лукавого премирования. И всё это творилось на глазах у читающего народа, на виду у всего мира.

101. Уходя в глубину своей жизни, человек должен чувствовать другие души и время. Он приближается к иной сфере жизни и, видимо, что-то о ней уже знает, предвидит. Человек должен всю жизнь меняться, число этих перемен и есть опыт жизни. Хотя бы часть этого опыта всё же необходимо передать вслед живущим. В этом тоже назначение писателя.

102. И из нашего времени, как и из разных времён, выживут и останутся в литературе писатели профессионалы – с культурой, образованием; не самородки из жизни или певцы бойкого времени. Как из плохих людей хорошего обществ не построишь, так и из писателей, владеющих только политграмотой или «нутряной» эстетикой, настоящей литературы и культуры не будет.

С другой стороны, писатель никому не должен служить, присягать. Если надо и если достойно – сами возьмут «на вооружение» то, что он написал.

103. Писатели бывают разные: одни как бы отчитываются перед прошлым; другие – перед современниками; а третьи – перед теми, кто ещё только собирается родиться. И это разделение – не от ума, не от хитрости, а по устройству, притяжению душ. Это телом мы все современники, а душой космополиты во времени. Душа не принадлежит ни одной партии, ни одному вождю, она любит родину и народ и живёт, где захочет. И всегда было так, но только врать, мы больно горазды. Преклонение перед тупым вождём осаживает всю нацию. Особенно этого должен бояться художник.

104. Если литература потеряет свою правдиво-художественную и морально-этическую высоты, потеряет дисциплину слова – она уже перестанет быть литературой. В конце концов можно ведь и районную газету издать в виде золочёного тома с застёжками. Но от этого она не станет литературной классикой даже районного масштаба.

105. У всех у нас одна Родина, одна Литература, одна Культура. Пришло время защищать всё это не через Москву и Кремль, а прямо на местах соборными силами, всем миром. Вот какую позицию приспело время занимать сейчас любому, кто гражданин Отечества, кто чувствует себя дома и в доме, где хамят, бесчинствуют, гадят.

А что бы мы знали о жизни 19 века без литературы? Без Пушкина. Лермонтова, Тургенева. Л. Толстого, Достоевского? Большая была литература тогда – и век кажется большим, насыщенным. А ведь всего-то один век. И возьмем другой век. К примеру 15-й, и много ли мы о нем скажем? Литературы вообще почти нет – и весь век кажется каким-то пустым, незримым. Отдельными вкраплениями на столетие остаются А. Никитин со своим «Хождением за три моря», «Задонщина», иконописец Андрей Рублев… А если взять еще раньше-то и того бледнее. Литература любой век населяет бессмертными людьми – своими героями. И они, эти герои, продолжают жить в последующих веках, «заселяя» все грамотное пространство земли.

1. Есть жизнь, а в ней ещё одна жизнь – жизнь художника. Обе жизни надо как-то совместить, помирить их взаимно, согласно приладить. Совмещение это – трудное искусство. Этот опыт прилаживания никогда не был предметом исследования, хотя трагедий тут случилось великое множество.

2. Человеку всегда кто-то помогает в жизни. Но кто? Видимо, противоположные силы. Попеременно. Произведение искусства вымучивается, высвобождается из мира материального. Именно в то время, когда возникает потребность и свободное место в мире духовном. Видимо, между мирами существует некоторое равновесие или постоянное стремление к этому.

Искусство расцветает или вянет не по нашему желанию или нежеланию. Оно как бы само «знает», когда ему гореть, а когда тлеть. Это знание скрыто и от гениального художника, но он чувствует своё призывание/призвание/или непризывание. Если нет зова – то и жизнь тоже тлеет.

А все глобальные рассуждения критиков, искусствоведов о целях, сроках, направлениях искусства – не более чем детская игра в карточные домики. Ветер времени периодически рушит все эти сооружения и выметает как мусор.

И начинаются новые пробы и художников, и критиков.

3. Между Богом и человеком есть невидимая прямая линия, на которую как на ось мира нанизывается жизнь человечества поколение за поколением. Сквозь жизнь людей и литературы тоже проходит ось, на которую опирается или не опирается общество. Все истинные писатели идут вдоль этой оси, а не поперёк или наискось как иные. Литература не любит, когда в середину её засовывают какую-нибудь «шишигу»/чтобы устрашить, удивить или заморочить читателя/. Она, литература, и начиналась просто: «Жили-были старик со старухой…»

4. Помню, в предзимье летели гуси. Их застала ночь, пурга, и они опустились на заснеженное ржаное поле. Выходя из лесу, я услышал их во вьюжном поле и «притормозил» на опушке.

Сунув голову под крыло, гуси спали, и только их сторож ходил по краю стаи и тянул свою шею навстречу пурге – одни глаза и уши за всех. Я лежал под можжевелиной, глядел и думал: «Где же он, этот неусыпный страж, найдёт силы завтра, чтоб лететь наравне со всеми дальше?»

В человеческом обществе тоже бывают затяжные непогоды, когда кажется, что всё на краю гибели. И тогда объявляется у людей мощный духовный пастырь, окормляющий заблудшее стадо. То ли Природа, то ли Бог /кому как удобнее думать/ посылают этим вожакам-пастырям особую силу и ответственность за всех. И мощь их силы выше нашего разумения.

5. Как и кем создается крепкое культурное государство? Достаточно трёх поколений: дедов, отцов, детей, делающих одно общее дело на одной общей земле.

А вот если все трое шли по разным дорогам – один строил, второй разрушал, третий собирал или продавал разрушенное… Тут уж целая трагедия государства. Не это ли случилось у нас в России?

6. Долговечность власти можно определить и по архитектуре, и по искусству. Искусства торопливые с гигантскими плакатами и размахами говорят о власти неуверенной, скоропреходящей. Искусство как агитация власти – это и не искусство вовсе, это политика под видом искусства.

Искусство утверждается не сиюминутными делами, а временами и народами.

Но в творчестве художник должен идти вровень со «скоростью» своей души.

7. Сегодня мы все стоим на краю русской литературы как на краю леса, вплотную подступившего к воде: дальше идти некуда, а сзади напирают, шумят вековые деревья.

8. Коммунистическая идеология и практика многое вытоптали и выжгли в русской культуре. Но литературу русскую угробить до конца этим политикам не удалось. Может быть, потому, что силён был свет русской классики XIX века. Изгоняя родную литературу и философию из Отечества, они, эти лихие мыслители, не предполагали, что возводят русскую словесность и философию в ранг мировых и тем самым восстанавливают против себя весь мир. Сражаться с таким «врагом» как русская литература они так и не научились. Да и возможно ли?

9. Серебряная цепь русской литературы с приходом большевизма разорвалась. Около полувека этот разрыв был таким, что концы уже не «видели» и не «слышали» друг друга, находясь по разные стороны границы. Эти оборванные серебряные концы как бы провисли во времени, но не упали совсем – большевики соединили их колючей проволокой соцреализма. Этот железный вставыш будет ржаветь, истончаться, съёживаться, со временем покрываться сверху серебром, заимствованным с обоих концов, и постепенно инородность его будет не столь заметной. Особенно издалека.

10. Русская литература, кажется, один раз только и поскользнулась за всю жизнь. Но поскользнулась крепко – в революцию. Больнее всех ударился А. Блок. Ударился до смерти. Другие жили долго, если не пристрелили. Но какое счастье, что лучшие наши писатели оказались во Франции, Германии, Америке… Время как бы уберегало этих художников про запас, нам же, на чёрный день. И вот этот чёрный день настал, и главная помощь, которую мы получили с Запада, не кусочно-тряпочная, а духовная, гуманистическая. Это и есть настоящая помощь, помощь своих же людей.

11. Величие советской литературы, её блеск и гордость пали как величие Римской империи. Сколько обманутых надежд, разбитых судеб, наград, званий. Великая чистка Времени. Сегодняшняя мёртвая зона в нашей литературе – закономерное явление. Сегодня литература удалена от власти, народ – от президента, президент – от Бога.

12. Нас всегда удивляет, когда «временное» в искусстве переходит в постоянное, долговременное. И совсем не удивляет, когда «вечное» растворяется в жизни и тает как дым.

13. Литература на местах, то есть литература областная, она как правило была литературой местного краеведения и партийно-военная /военно-патриотическая/. Это литература полуграмотная по языку, закоснелая по форме, пугливая по мысли. Со временем она стала юбилейно-чванливая, самовлюблённая, бесперспективная. Это литература жалких проб и подражаний, она никуда не вела и ни на что не претендовала, она сиротливо жалась на обочине русской литературы вдали от критики и мирового внимания. Она была хороша для обкомовского ума и отчётности. Она ничего не дала русской общественной мысли. За редким исключением она процвела пустоцветом.

14. Нынешняя поэзия – ещё во многом продолжение комсомольских запевов. Правда, слова уже другие, новые, а музыка стиха всё та: задорна, бодра, угрожающа… Нет, не легко перейти от мировой гордыни к вынужденному смирению.

15. Жизнь идёт не по нашим планам и не по планам врагов. Она идёт по закону Высшей справедливости – если результаты определять не по земным меркам, а в целом, то есть учитывая и эту, и Ту жизнь. В литературе тоже надо следить не за поверхностным последним течением /как бы оно напористо ни было/, а за истинным, классическим.

16. Очень часто литература – совсем не то, о чём мы спорим, говорим, пишем. Настоящая литература отбирается душой, и сразу, и никогда не теряется из виду: о ней много не говорят, но помнят, даже если она не переиздаётся. А если переиздаётся, то тут же и «расхватывается». У меня есть книги, которые я покупал при каждом переиздании и каждый раз читал будто заново. Имена авторов и сами произведения называть не хочется, чтобы не разрушить тайну общения.

17. За всю жизнь по-настоящему покорён я был литературой, быть может, всего раз пять. Зато уж сражён неотразимо. Всё остальное, что «проходилось», изучалось или читалось наугад – вообще-то «можно сделать». Так я думал тогда. Лермонтов поразил меня первым. Он был выше всяких литературных теорий. Я даже Белинскому не доверял в его дотошных копаниях. «Лишний человек» Печорин пронизывал насквозь и царское, и советское литературоведение. Все классовые нахлобучки слетали с него как сбруя с дикого необъезженного коня. Он был велик и ничтожен одновременно, он был человек с большим диапазоном души. Он «понимал» меня, не стесняясь нашего классового различия.

Из писателей-охотников долго жил в моей душе Е. Э. Дриянский. Он и появился впервые в охотничьей литературе, за которой не очень следили «литературоведы в штатском». До него я не знал, что так можно писать по-русски. Он будто и не сочинял вовсе, а беззаботно пел с охотничьей удалью раздольную степную песню. Герои его живут и поныне здоровой первозданной жизнью, страстно и безоглядно. Эта литература вне теорий и социальных намордников. Её всю жизнь зажимают, замалчивают, а она цветёт сквозь века.

Литература же, которую специально нагружают классовым социальным грузом, тяжело переваливает через революционные и пограничные таможни. Всякий раз её дотошно досматривают как политический груз, заново маркируют и решают, пускать или не пускать в «дело воспитания молодёжи». Литература должна быть свободна.

18. Нынче наша литература едва дышит. В советское время у неё было всё же дыхание – коммунистическое. Поверхностное, но дыхание. Теперь писателям надо переходить на дыхание глубинное, исконное: византийско-христианское. Но лёгких у многих уже нет, остались одни жабры.

19. За жизнь человек успевает мало. А рассчитывает на многое. Поэтому многие жизни и получаются «кособокими» – незавершёнными, несуразными. Значит, кто-то должен учить бы человека главному делу жизни, не задерживаясь на второстепенных. «Но у каждого своя программа» – скажут мне. Однако и при личной программе можно долго гулять на второстепенных огородах, а главное поле жизни всё оставлять непаханым.

20. Помню, весной шёл ночью из лесу, и летел над полем один гусь. Погакивал сиротливо, будто искал кого в поле. Я же и согнал его с болотники у лесной опушки. Что с ним случилось, почему он отстал от своей гусиной ватаги? Бредя напрямик полями, я никак не мог отделаться от какого-то беспокойства. Может, потому, что оба мы были одиноки в этой ночи, оба отстали от своих стай: он от гусиной перелётной, я от своей литературной. А понять друг друга нам не дано: мы разные птицы в этом мире. «Плохо одному в ночном поле – жалел я его и себя. – Ну, ничего, наладится, догоним.»

Теперь прошло лет десять, и вся Россия стала как то ночное поле. И никто уже в нём не окликает, не жалеет друг друга… Зарастает русское поле бурьяном и чернобылом, пусто в нём, одни волки рыщут как в поле половецком.

21. Бедные наши поля… Я рад, что не влачат по ним больше свою судьбу мои родственники – вдовы, солдаты и пахари. Отмучались. И легли в эту же землю. Они не видели в своих полях радости и поэзии: всё было убито подневольным, как пожизненная каторга, трудом. От этого даже сама земля подурнела, она будто замкнулась, оглохла. Ей нет входа в литературу, искусство, она лишняя на пиру жизни.

22. Всякое место на земле, занятое человеческим жильём, имеет свою судьбу, историю. И у человека судьба, и у дома судьба. Они зависят друг от друга и влияют друг на друга. Возле дома растут деревья – и у каждого из них тоже своя судьба., «история». Таким образом создаётся целая система связей, взаимовлияний, невидимых стороннему глазу. И чем старше дом, чем больше в нём жило людей, тем он значительнее в округе, в памяти людей. То же самое – в истории города, любой страны. Иными словами – стержнем жизни является всеобщая память, культура. Без этого жизнь превращается просто в существование, в безмолвный ход времени.

23. Мы живём в вихревом, возбуждённом времени: все как бы вне себя. Попали в сезон межкультурья: старую культуру отвергли, новой ещё нет. Как нынешние молодые предприниматели таблицу умножения будут учить после компьютера, так и многие творческие люди основы культуры будут постигать после первых своих обнародованных творений. Свобода, наверное, всегда соседствует с торопливым невежеством.

24. С тех пор как люди начали глядеться в зеркало они постепенно делались красивее. Может, поэтому из всех птиц самые грациозные и благородные – водоплавающие. Они всю жизнь смотрятся в воду как в зеркало. Лицо – ладно. Но как совершенствовать душу. Может, зеркалом для души является религия? Тогда семьдесят лет мы не гляделись в это зеркало, озверели. А теперь глянули – и самим себя стало страшно.

25. Все плохо работают. Я думаю, что и президенты тоже. И у них сердечные деда, заботы, болезни – превыше государственных… Политика политикой, но высшая власть для нас, народа, это – власть земли. О земле и надо заботиться прежде всего. Когда для краткой политической выгоды закладывают землю – большего предательства нет.

Политика для королей и президентов – временная игра. Земля и жизнь народа – вечное.

26. Всё временно, всё проходит. Малый талант, с пяток книг, комсомольская слава… улетучиваются с естественным ходом времени, ещё при жизни. А человек надеется на будущее, на посмертную славу.

Но время большую часть художников умаляет. И только единицы идут на усиление, как бы добирают своё, заслуженное.

Незавидная слава у тех, кто переписал, «перебрал» при жизни. Их слава враз становится дурной, отрицательной.

Меня, как руководителя литобъединения, иногда спрашивают напрямую, без обиняков:

– Нет, ты мне скажи сразу, писать мне или не писать!

Отвечаю с той же лешеватой прямотой:

– В литературе срабатывает тот же закон, что и в житейском разговоре: говори, когда тебя жадно слушают. А если всем надоел пустой болтовнёй, то – замолчи и больше «не возникай».

Жёстко, зато конкретно, и ни к какой критике обращаться, уточнять не надо. Всё равно выйдет на это.

27. Я помню многих писателей, которые при мне ушли из жизни. И все не дописали, хотя как сказать, может, они считали и не так, но со стороны кажется – не досказали. Особенно наши, нижегородские. А всё потому, что не оставили исповеди в своих творениях, за редким исключением. Например, мне не хватает дневников Николая Кочина. Его «Спелые колосья» мало восполняют этот пробел. Я бы с интересом прочитал, как он работал над своими романами… И так – почти у каждого писателя.

Но ничего не надо, никакого дополнения от Александра Люкина: и дневники, и исповедь, и социально-политические, и автобиографические мотивы – всё у него убралось в стихах. А всё-то стихотворение – с сигаретную, а то и со спичечную коробку. Но самое главное, не припомню ни одного красивого, «поэтического», слова из его стихов. Все слова – самые будничные, простые, даже какие-то куцые под стать стихам. А поэзия живёт, дышит со страниц. Как он это сумел? Тайна души и слова.

28. Меня всё время удивляли писатели, которые торопятся в жизни. Всё спешат, спешат… Они спешат доделать все земные дела для того, чтобы сесть, наконец, писать. И так длятся дни, месяцы, годы…

И есть писатели, которые никуда не спешат, а живут, как будто отдыхают. Часто их и зовут лентяями.

На самом же деле всё наоборот. Писателю, который давно в работе – год, три или пять – ему некуда спешить. У него одно желание – отдохнуть от работы.

А тот, который всё спешит, всё собирается – он так всю жизнь прособирается. И замучает всех: сослуживцев, домашних, друзей, знакомых… Это ещё и от советского социалистического очковтирательства осталось: не работать, а создавать видимость работы.

29. Когда в 1917 году разоряли дворян, то после них оставалась культура, культура настоящая, и зорить её было страшновато даже дикарям. В наши последние революции, когда погнали и коммунистов, разорителям уже не так страшно: они разрушают большевицкую культуру, Очень часто полукультуру, безвкусные поделки сдельщиков-подёнщиков соцреализма. Всё это надо учитывать искусствоведам, критикам при переоценке нашего культурного хозяйства. Надо учитывать, что на первых представителей пролетарского искусства слава обрушилась как алмазный валун на дикаря. Она их контузила, а шум в ушах стоял и у последних классиков соцреализма.

30. С течением времени писатель из дикого свободного и гордого «зверя» превратился в жалкого домашнего попрошайку. Компартия для этого потратила немало сил. Она постепенно приручала писателя есть с руки. Он не хотел, но «голод не тётка». А кормление с руки опасно: при таком способе легко, извините, взять за морду. Что и сделано с успехом. Сталин, отобрав у писателей гонорар, часть его всё-таки возвращал – в виде Сталинских премий. Правителям это понравилось: и доход, и идеология одновременно. Так этот способ и утвердился на весь советский период.

Нынешняя практика пошла ещё дальше: теперь уж за издание надо платить самому автору из своего кармана. Это новая литература, литература богатых. Но за счёт опять же наших денег. Только родине она ничего не даст, литература пробующего дикаря нужна только ему самому как зеркало. Долго ли он будет смотреться в это зеркало, зависит от нас. Видимо, пришло время «самиздатовской» критики.

31. Теперь уж и мне кажется, что прожил я в Союзе писателей целую жизнь. Но как мы жили и живём? Почти все с великим трудом однажды напечатали свой первый рассказ или стихотворение. Потом, через несколько лет, – первую книжку, а на вторую, вроде, уж и сил нет. Но надо: может в Союз примут… Ну и принимали годам к 40, 55… А человек всё ещё работает на производстве: семья, дети, иногда внуки. Писал и пишет по воскресеньям, по ночам. Когда примут в Союз, иной сразу уходит с производства «на вольные хлеба», а другой тянет до пенсии: больше дадут. А когда выйдет на пенсию – ещё одна-две книжки, и смерть. Похоронить и то некому: кто болен, кому не сказали, другой сидит пишет/ проходит тот же путь, что и умерший/…

Реденькой толпой отнесут, закопают, выпьют… Потом заметку в газете поместят: умер такой-то. И всё. «Вечная память». Ни заграницы, ни Собрания сочинений, ни… даже нормального отпуска человек не видел. Но видел свои книжки, соседи по подъезду его знали, по телевизору раз показывали. Всё собирался что-то большое, стоящее написать… А следом идут другие, точно таким же путем и думают, что успеют, вырвутся, по крупицам экономят время, не понимая того, что оно давным-давно уже похищено, взято у всех у нас оптом и заложено. Пока это можно, пока ещё не все понимают, что время тоже можно воровать и даже из будущего. Полвека строили мы что-то по имени «коммунизм», и… всё растащили. Меняются времена и народы, а наше правительство вечно с протянутой рукой: раньше оно всем миром собирало урожай, теперь собирает налоги. А мы все, сердобольные, опять так переживаем за это, что готовы и впредь работать и писать бесплатно, бессрочно, по ночам.

32. Раньше водилось так, что писатель в России был мало-мальски обеспечен и до рождения. Дворяне до полной нищеты не опускались. Бедность Пушкина, конечно, была относительна, она несравнима с бедностью Н. Рубцова. У Пушкина были две деревни, две столицы. И везде он мог жить, не заботясь ни о еде, ни о прописке. И под кроватями он не ночевал, скрываясь от одноглазого коменданта общежития, как Рубцов. А писали оба о России.

Мы пока так и не пришли к пониманию того, что в стране поэт и прозаик важнее и нужнее, чем пара эстрадных исполнителей. Да, писатели бывают неугодны, путают карты политикам, за это их ссылают, наказывают… И это можно перенести. Но нельзя делать две вещи: отбирать у писателя гонорар и лишать его Родины.

33. Наша словесность и культура выдержали длительный и нелёгкий путь: христианство, дворянство, время разночинцев и революционеров, советский период, и наконец, время ново-русской литературы. Всё хуже и хуже. Идёт свёртывание, сжатие не только культуры, а и самой территории России. Всё концентрируется в малое ядро вокруг Кремля. Жизнеспособными остались несколько колец: кольцо Кремля, Садовое, Московское и крайняя оболочка – Золотое кольцо России. Далее – уже неуправляемая мёртвая зона: без света, без тепла, без зарплаты, без власти. Всё на этой территории или продаётся или отдаётся в долг для выживания центра. По закону физики уплотнение ядра кончается взрывом. Надо бы определить время и этого взрыва. А что будет потом, вряд ли кто знает. Разве, только святые.