Текст книги "Собрание сочинений в двух томах. Том II"

Великое мужество надо иметь художнику взойти на этот путь и показать пример другим. Сегодня все народы бывшего Союза, враждующие, воюющие, ворующие, нуждаются только в этом. Мы все виноваты, все без исключения…

А глубину покаяния пусть каждый определит себе сам.

21. Современный русский писатель в отличие от западного не столько пишет, сколько раздумывает, собирается. Это, видимо, потому, что у нас серьезнее отношение к литературе: и писательское, и читательское. Другое дело – талантливый русский писатель всегда решал несколько задач:

1) свою чисто художественную; 2) как бы не задеть ненароком коммунистическую мораль; 3) хитро обойти цензуру и КГБ; 4) высказать новые мысли и 5) остаться верным жизни и своему таланту.

Тут надо было быть изобретательнее Эзопа и Крылова.

Шибко писучими были только те, кто не задумываясь, очень элементарно писали все подряд согласно «программным документам партии». У них еще и сейчас Собрания сочинений выходят. Это все последователи Демьяна Бедного по литературе, а по образу жизни – Придворовы – всю жизнь при дворе. Этих поставщиков партийного литературного пойла наплодилось так много, что они и по сей день «держат круговую оборону». Не понимая того, что давно уже остались на острове.

22. Давно ли было, а ведь было: живет и «работает» в литературе человек – не прозаик, не критик, не литературовед, – а что-то среднее, но книги выходят густо, и премии, ордена получает густо. Ученых степеней не имеет, но все время при должности, при власти… Таких называли – подручный партии в литературе. Сейчас той гигантской партии нет, но гигантские подручные остались во всех искусствах. Сколько они задушили талантливых людей!

23. В делах литературы, искусства не надо ждать нового времени или сталкивать в прошлое сей день: мол, устарел. Истинный художник сам несет время. Какое принесет, такое и укоренится, останется. А кто ждет подходящего времени для своего творчества, тот или совсем не художник, или художник слабый.

24. Когда появляется талантливая вещь в литературе – у всех людей будто праздник на душе. Когда таких произведений много – народ растет, подтягивается на зависть другим народам, соседним странам. Талантливым произведением гордится вся страна, гордится долгое время и безо всяких правил, но справедливо определяет свое место в культурном мире. Все это происходит как бы само собой. Не знаю, как лучше сказать о серьезности и важности писательского труда. Может, поэтому я до сих пор робею перед большими писателями, хотя некоторых из них давно знаю лично. Меня удивляет то, что самые настоящие, самые талантливые так «ничтожны» в быту и просты в общении, что обескураживают. Иным собеседникам подобное поведение дает повод к мгновенному панибратству. А я всегда тяжело переступаю эту черту. Наверное, потому, что всегда помню с некоторой печалью для себя: талант – явление чудное, редкое. И постоянное.

25. Русская литература никогда не терпела оскорблений. И никогда не теряла своего достоинства. Возможно, потому, что у нее всегда была сильна собственная, внутренняя критика.

Величина художественной фигуры не зависит от отношения к ней начальства. Писатель сам знает, о чем ему писать, как жить. Опереться на народ не всегда можно. И народ опирается не на писателя, а на талант его. И сам писатель жив талантом. Талант надлежит уважать всем: он не земное «производство», а дарован свыше, на время.

26. Всегда была и есть литература «быстрого реагирования» – анекдот, эпиграмма, политический памфлет, детектив, фантастика… И есть литература долговременного пользования – устоявшаяся классика. Классика не пропала, не устарела. Это мы ее оставили на время, пока. Но когда мы натешимся «свободой слова», мы опять возвратимся к классике. И культура выровняет свое дыхание. Жаль только, что многие наиболее чувствительные художники уже вымрут к тому времени.

27. То ли мы поколение вымирающих писателей, то ли мы писатели вымирающего народа. То ли все вместе доживаем остатки времен.

28. «России больше нет, русского самосознания – тоже», – сказал недавно по ТВ один деятель кино. И сказал как будто с облегчением. «Философ». Даже если не только населения, а и территории России не останется под небом – она все равно будет существовать. Ее характер, культура, духовный облик останутся в земной цивилизации, как культура загадочной Атлантиды или Древней Греции Нечто подобное мы переживаем уже сейчас: нет более Советского Союза, но все бывшие союзные республики и поныне духовно «пришвартованы» к его великой культуре, его мировому авторитету.

29. Маленький художник работает на время (с малой буквы), то есть на временную власть. Ибо всякая власть – временная.

Через большого же художника любой властитель-правитель чувствует дыхание большого Времени. И тем успокаивается или огорчается. Но художника не трогает. Если у него, правителя, есть ум.

Власть, которая уничтожает художников, философов, священнослужителей – уже роет себе могилу. Нельзя сделать общество «чистым», как нельзя (то есть не следует) делать лес таким, чтобы в нем жили только волки и росли только белые грибы.

Путем расчета, по чертежу и по схеме, можно построить, скажем, самолет, и он полетит, но построить общество путем расчета и по схеме нельзя. Оно не «полетит». Потому что это разные материи: самолет – физическая материя.

Общество – живой организм, и не только биологический, но мыслительный и духовный.

30. О том, что работа писателя тяжела, я знал вроде бы всегда, с самого начала. О том, что она вредная (для собственного здоровья), узнал в Москве от своего учителя Бориса Бедного. Но о том, что она еще и опасная, не догадывался до самого последнего времени. А все, оказывается, потому, что и сам писатель для кого-то опасен. А если не опасен – то он не имеет и общественного значения. Если попытаться сравнить, то тихий неопасный писатель (его творчество) похоже на мелководное спокойное озерцо. А опасный – на бурную реку, где течение бурлит, рвет и завивается воронками. Тихое озерцо со временем превращается в болото. А бурная река всегда чиста и холодна. К ней зверь, птица и человек – все тянутся пить или лечиться.

Она несет вечное обновление жизни. Так и произведения «опасного» писателя обновляют всю жизнь общества и не дают ей превратиться в болото.

Вечным укором русской литературе будет – мало оказалось «опасных» писателей в советский период. А все потому, что слишком много было «болотников».

31. Всегда были и сейчас много людей, которые хотели бы написать роман. И пишут и печатают, но… не роман, а повествование или роман-эссе, роман-хронику и т. п. А роман не требует никаких добавок. Роман есть роман. Значит, не получается. Но почему? Ведь иной материал действительно для романа бы. Я стал задумываться.

Ответ мне пришел неожиданно на Камчатке, в Беринговом море, когда мы жили на неводах, неделями качались на воде в своей лодке-желонке и ждали, когда пойдет, наконец, рыба.

Свалить материал в одну большую кучу – это еще не роман. Короче, роман это не тонна прессованной кильки, а одна большая и живая рыба в тонну весом, способная плавать в любом море, океане… И как угодно долго. Таковы настоящие классические романы.

32. Как много людей живет надеждой что-то сотворить в литературе. И многие хорошо литературу знают, разбираются в самых потаенных тонкостях слова и так обожают иных писателей и их избранные произведения, что готовы за них в огонь и в воду. Одно только это поднимает таких людей в глазах серости так высоко, что их невольно уважают, чтят и даже завидуют им. И заслуженно! Потому что такие люди, как воздух, нужны и читателям, и писателям. В них, этих людях, всякое талантливое произведение начинает жить, оно как бы дображивает, усиливается и, наконец, становится ясным и понятным всем.

Но рано или поздно всякий, даже самый совершенный читатель, начитавшись, и сам берется за перо. И – удивительное дело, не получается! У него, который образованнее, культурнее и даже тоньше в чувствах иных писателей – не выходит! Какая-то вопиющая несправедливость – думается ему сгоряча. Но потом, успокоившись, только этот читатель и скажет миру, какая пропасть от: понимать, любить, чувствовать до – сотворить.

33. Истинный художник все время на грани риска, всю жизнь идет он по краю пропасти. Многие хотят быть художниками, но… рисковать боятся. Или не хотят благоразумно. Отдыхать же или даже спать на краю пропасти тоже не очень удобно. Вот поэтому и мало настоящих художников.

Но всегда достаточно последователей, подражателей: «И я смогу пройти по краю, как он…»

Но первый – всегда один.

34. Когда есть литература – будет и культура. А без нее – никуда.

Без стихов нет песни.

Без сценария нет кино. Очень часто в основе сценария лежит роман, повесть, рассказ.

Без пьесы драматурга нет театра (тоже очень часто используется роман, повесть).

Без стихов, рассказов и очерков часто в газете «нечего читать» – как говорит народ. И это справедливо, потому что время от времени человеку важнее то, как написано, а не о чем. (Например, все стихи о любви по мысли не новы и часто глуповаты, а качество слова здесь всегда свежее).

Без предварительного добротного сценария нет интересной передачи по ТВ (то же – по радио). Без литературных произведений нет критики: нечего критиковать.

Без новых литературных произведений остановятся издательства, если не издавать 100-й раз классику.

Без книжных иллюстраций мы не узнаем многих художников.

Без новых произведений начнется дисквалификация редакторов.

Отсутствие книг современных авторов скажется на работе книжных магазинов, библиотек, клубов…

35. Любой писатель – это чернорабочий в литературе. И привлекательного в этом труде мало. Я так и не знаю, что за нужда заставляет людей заниматься писательством всю жизнь. Наверное, разные причины…

Но еще более удивительно, когда к литературному ремеслу прибиваются даже бывшие президенты. Видимо, желание сказать правду – выше самой высокой власти. А может, всемогущество власти хочет покорить и эту высоту, последнюю?

Мне всегда думалось, что есть что-то несвободное и даже жалкое в самой высокой должности. Я думаю, многих посещает разочарование на этой вершине. И им хочется, наконец, побыть обычными людьми и рассказать о себе как о крестьянине, мулатке, неблагодарном сыне… Значит, просто человек – и есть самая высокая должность на Земле. Как просто. И как долго к этому надо идти. Иногда через президентский пост.

36. Писатели, как и все творческие люди, делятся на несколько пород: областные (краевые), провинциальные (больше всего таких в Москве), советско-партийные, комсомольско-дворянские, скандальные, космополитические, премиально-президиумные, заумные, показательно-эстрадные, мастеровые, всю жизнь на подхвате работающие, местечково-гениальные… И много еще всяких других.

Но есть среди них редкостная порода: классики. Их тоже сразу видно: смолоду они минуют все вышеуказанные «разряды» и прямым курсом двигаются к своей классической гавани. Очень часто «не задевают» за звания и за премии, бывает, и пишут совсем мало. Но – классически. Они не могут по-иному: порода. Как у собак, птиц, деревьев.

37. Очень часто приходится слышать такой разговор:

– Читал такого-то?

– Читал.

– Ну и как?

– Ничего… не плохо.

А читал гениальную книгу, о которой нет пока всеобщей шумихи. «Как же так получается?. – задумывался я с обидой. – Неужели не видит?»

Видит. Но только глазами, душой пока не видит. Значит, дело не только в том, «какую книгу читает», а еще и в том, «кто читает». Книга без читателя мертва.

38. Сейчас многие не знают, что такое роман и повесть, рассказ и очерк – не видят разницы, границ; даже иные писатели. Иначе откуда бы взялось такое: сколько раз видел я, как приносят в издательство «роман», а выходит «повесть». Настоящий роман в повесть не переделаешь. Это говорит о том, что у нас пало и литературоведческое знание. Россия – страна великой литературы (без всякого преувеличения и сегодня), поэтому литературное образование у нас не должно быть низким. Основы литературоведения, стилистика, культура речи, редактирование – все это, пусть в малых дозах, но должно изучаться в школе, гимназии, колледже. Иначе у нас просто переведется культурный читатель.

39. Почему во все времена на поверхность литературы вылезали не те авторы, не те произведения?.. К досаде многих читателей. Но еще удивительнее, как быстро эти серые произведения выпадали и выпадают в осадок. А на поверхность медленно выплывает нестареющее, вечное.

И опять, почему?

А их много серых: серый пишет, серый издает, серый хвалит, серый премии дает…

Серость, как пыль, старается приглушить любой талант.

40. Всякое молодое поколение, входя в литературу, не читает своих предшественников.

Нет, читает, но только самых знаменитых, так сказать, вершинных. Иногда это и не самое лучшее, а просто нашумевшее. Своего рода лжемаяки. Поэтому молодым обязательно нужен литературный лоцман, наставник. Особенно в начале пути. А потом они сами разберутся.

41. Профессиональных писателей всегда было мало. Но они никогда не должны переводиться, иначе культура нации, страны если не прерывается, то как бы провисает, слабнет, и это плохо сказывается на жизни новых поколений.

42. Разные бывают таланты. Но во всех областях человеческой деятельности наблюдаются два резко отличающихся друг от друга вида: создатели и разрушители. Последние даже создавая что-то, всегда базируются на разрушении предшествующего.

Пример: социализм хотели строить на развалинах капитализма. Но труднее всего создать в мире что-то новое, ничего не разрушая, что сотворено до тебя.

43. Писательский путь – одинок. Ни друзей, ни попутчиков; равнодушных, а то и врагов, завистников – много. Много любопытствующих, заглядывающих в литературу с разведывательной целью: нельзя ли тут чем поживиться. Сколько я видел таких, молодых, полных сил и неплохо устроенных в жизни. Шли… и проходили мимо. И было грустно, что таланты так редки даже в большом городе.

44. Когда писателя не замечают, обходят критикой, газетным и теле-вниманием, он не должен ни на кого обижаться. Он всегда должен думать только о качестве своих строчек: умный, понимающий читатель все равно найдется, поймет и оценит.

45. Большинство людей только пользуется литературой, и никогда не думало, что о ней надо как-то еще и заботиться, охранять ее, оберегать и препровождать от поколения к поколению. И уж совсем мало людей думает, что литература – живой организм, который все время прирастает новыми побегами. Как у любого растения, у литературы надо хранить и корни, и побеги. Но хранят только корни, а побеги чаще всего стригут. «Парикмахеры» – как говорил М. Пришвин.

46. Люди, примкнувшие к искусству, но без признаков таланта, люди для истинных художников страшные. Они занимают роль полуадминистраторов-полухудожников, попеременно. И ловко спекулируют то тут, то там. И везде успевают. Иногда бьют и дуплетом.

47. Для всякого значительного произведения искусства есть свой час пик в веках: произведение это появляется в нужном месте в нужное время и часто в совсем неблагоприятных обстоятельствах. Но они, эти обстоятельства, всегда преодолеваются. И редко бывает, чтобы значительное произведение опоздало или оказалось незаконченным. Почему так случается?

48. Когда писатель заботится о своем авторитете, то есть поддерживает его всяческими выступлениями, встречами с читателями, интервью – он как бы еще и не писатель, а дописатель. Лучше всего идти сзади своих произведений, а не впереди их. Но это бывает только в тех случаях, когда произведения живые и сами двигаются, а ты идешь налегке: не тянешь их и не подталкиваешь. Иными словами – разгон произведению надо задавать на письменном столе, а не потом, когда книга вышла.

49. Путь художника ухабист. Редко кто миновал крайних падений и взлетов. Эти две противоположные точки надо тоже выдержать. Одному. Без утешителей и консультантов. Всё это входит в судьбу художника.

50. Нет похожих судеб, как нет и похожих художников. Вся жизнь художника – поход в незнаемое.

Одни литераторы любят литературу написанную, хорошо ее знают, разбираются в ней, сортируют и маркируют ее.

Другие – пишут о непорядках в жизни, о неустройстве человеческой души, и читать всю литературу, написанную в веках и народах, им как бы и некогда. Но они ее читают все же, но больше для того, чтобы посмотреть: «как это сделано». А потом поспорить или опровергнуть написанное уже своим письмом. Как будто им дано это знание и право свыше. Первые литераторы живут спокойно и долго. Вторые – бунтари, переустраивающие мир, они бьются за это всю жизнь, пишут и пишут, но так и умирают, не достигнув цели. Это литературные пахари, пахари по целине.

Так и движется литература: одни пашут, другие боронят.

51. У нас в России поэтов, как и соловьев, все слушают, но никто не кормит.

52. В советско-партийное время гигантские усилия русских людей ушли в песок: была разработана специальная машина, изматывающая талант творческой личности. Когда уже нельзя было сажать всех подряд, то лучших людей затравливали на работе, в быту, на партсобраниях, в райкомах… Унижали воздвигнутой на пьедестал посредственностью.

Время то ушло, но следы его на всех нас остались как печать унижения, рабства.

53. Когда все разочаруются и уйдут… Когда от художника отвернется общество, жена, дети, родственники – он остается наедине с Богом и своей душой. То есть его самого вообще как бы нет, есть только прямая связь душа – Бог. И больше он не слушает земных судей. Он входит в особую сферу жизни, где нет примеров для подражания, нет правил. Он становится беспредельно свободен и независим.

Только истинный художник может вынести такую свободу, такое одиночество. После этого у него уже нет страха: его никто не достанет кроме смерти.

54. Когда уходит из жизни талантливый художник, писатель, написавший совсем мало, возникает щемящее чувство любви, сожаления и как будто вины. И особенно восстает в тебе все, когда спасшаяся и на этот раз посредственность благополучно издает свое очередное прижизненное Собрание сочинений – серой, как дорожная пыль, литературы. И все видят и понимают, что это многотомье никому не нужно и не будет нужно, но молчат, отводят глаза и даже как бы стесняются говорить об этом удачливом на пиру жизни авторе.

Что это? Смирение перед судьбой, перед загадкой жизни и творчества?

55. Среди полей сохранился маленький лес; в лесу прячется маленькое озеро; среди озера возвышается маленький остров; на нем растет одинокая молодая березка; а под березкой, если доберешься туда, увидишь маленькое болотце, посреди которого живет-поживает крохотная палестинка клюквы. Ни весной, ни летом ее и не заметишь, но осенью на этой пышной моховой подушке среди опавших березовых листьев вызревают такие крупные жаркие ягоды, что остановишься и будешь долго стоять как вкопанный, не веря глазам.

Не будь этой многократной зашиты от человеческих доступности, ума и глаза – не сдобровать бы клюкве.

Только так может выжить нынче и наша культура, если под культурой понимать искусство, во главе искусства – сообщество художников, а среди художников – Мастера.

Несколько таких «ягодок» в России еще осталось. Остальное все уже вытоптано.

56. Судьба русского писателя-провинциала скучна и однообразна: школа, первые стишки в газете (типа «Авангард», «Верный путь» или «Знамя коммунизма»), провинциальный университет, потом штатная работа в газете, две-три книжечки стихов, прием в Союз писателей, опять газета. И вино, вино… под пустые, пьяные разговоры, пересуды. И так до инфаркта или пенсии… до поминального обеда немногих друзей.

Даже за мою небольшую жизнь таких писательских судеб прошло по жизни, как по конвейеру, множество. И поражает их житейское (да и творческое) однообразие, скудость, какая-то всеобщая покорность судьбе, малый творческий взлет.

Когда наблюдаешь это годами, десятилетиями – становится страшно, безысходно.

А ныне – и того хуже.

57. Не все было плохо и в советский период русской литературы, как кому-то хотелось бы представить. Была, конечно, литература партийного угодничества, была и литература искреннего заблуждения, была литература русского зарубежья, была литература протеста, разоблачения, возмездия – лагерная литература. Только мало было литературы прозрения и спокойного анализа.

Анализ остался литературоведению, нам.

58. Велик Мир и разнообразен: сколько языков, национальностей, культур, религий, философий, идущих из самой глубокой древности. И вот мы в России однажды вообразили и поверили в то, что на пяти частях земной суши люди живут неправильно, но только мы (на шестой части) нашли единственный верный путь, надежнее и светлее которого не было, нет и быть не может. Одни мы умные, а все остальные вроде как бы еще не прозрели. Каким же надо быть околпаченным, чтобы поверить в это без всяких доказательств.

59. От Аввакума до Л. Толстого русские писатели ничего не боялись. Но Достоевский уже боялся. Он первый из великих и унижен был ниже всех. И это унижение и страх длились в русской литературе почти век, вплоть до Солженицына. Солженицын преодолел страх. В одиночку.

60. Нынче многие ругают A. M. Горького. Даже писатели. Даже наши. Но если бы я не умел ни читать, ни писать, а числился в Союзе писателей (как Джамбул), то и тогда был бы благодарен Горькому. Хотя бы за то, что после него остались несколько, домов (ныне музеи), до которых не дотянулись лапы дикарей и куда и нынче можно прийти, поглядеть, подумать и осознать себя, гражданином великой литературной державы.

Не носи наш город имя Горького, не сохраниться бы этим домам. И впрямь, не бывает худа без добра.

61. Притвориться писателем нельзя, даже если это делать очень искусно. Бывают писатели хорошие и плохие. Но – писатели. И бывают подражатели. Иногда очень даже эрудированные, тонкие, «отточенные», но… подражатели.

Просто другая порода.

62. «Мерцающие» /со звёздами/ писатели никогда особым почётом в России не пользовались. Русский читатель привык, чтобы писатель пал на литературном поприще: от чахотки, от пули, каторги или от запоя, а то и от злой жены. Чтоб уходил он из мира непременно обижен – сир, наг, бос. А сочинителей, пишущих время от времени и потом забирающихся на высокие посты, должности или в обеспеченную, спокойно-барскую старость – таких никогда особенно не жаловали. Всё у нас должно быть с надрывом, на пределе, на изломе. Этим мы. пожалуй, и сильны перед другими народами. И все понимают, что сравняться с нами в подобном почти невозможно.

63. Никаким властям не нужна настоящая литература. Никаким властям не должен служить и художник. Власти уйдут, художник состарится, и произведение останется одно на равнине жизни. Видное всем и отовсюду.

Произведение должно быть умнее властей, умнее текущего времени, умнее даже современников.

Тогда оно поживёт.

Всё остальное помелькает как бабочка и сложит крылья.

64. Слово прозы может быть серым, тяжёлым, красующимся. У редкого художника слово – неожиданно. Редко какой писатель может словами нагнать такую печаль или, напротив, сотворить радость и счастье всего на одной странице, что об этом будешь помнить всю жизнь. И будешь всю жизнь перечитывать эту страницу, поражаясь: как это сделано?

И дело не столько в словах, сколько в невиданном ещё способе их расположения. Слова же располагаются самой душой художника. А прозревание хорошей души /через слово/ и есть то счастье общения исходящее со страницы.

65. Талант, он не в словах, а за словами. Как бы с той стороны листа или где-то в промежутках слов и строк. Талант невидим, как любовь. Он – любовь и есть, чего никак не поймёт ремесленник, графоман. Они, как алхимики, пытаются извлечь талант из самих слов. Но там его нет. Самого таланта и в книге нет, там только следы его. Вот эти-то следы мы и разглядываем с изумлением, как будто перед нами только что прошёл ангел. Талант, он действительно, не земного происхождения. Потому так редко и сходит к нам.

66. Надо любить и уважать тот свет, который нисходит и потом освещает твоё произведение изнутри, а не тот, который издаёт созданное тобой произведение. Последний свет – для читателя, зрителя, и глядеть на него самому автору опасно: можно ослепнуть или потерять разум.

67. Писатели, художники как птицы обозревают грешную землю и уходят в небо. Уходят, как правило, с неустроенной личной жизнью, но оставляют после себя ещё одну жизнь – жизнь словесную, художественную. Их творения живут уже одни, самостоятельно, а сами они взирают на эту жизнь «оттуда».

Как видят и чувствуют, об этом ещё не написал никто.

68. Кто имеет право на художественное слово? Никакого права нет, и никто его никому не даёт. Просто приходит в мир художник со своим словом. И это слово само отвоёвывает себе место. Слово имеет свою власть, и эта особая власть иногда оказывается долговечнее многих самых громких и сильных.

69. Земная слава не без изъянов. Бывает слава лукавая, кривая, косая. Она боится появляется на людях, а если появляется, то прячет глаза. Только изрядная доля тупости смотрит, не моргая.

70. Люди политики, науки, искусства… В каждой области существуют свои уровни, и перейти из одного уровня в другой – почти немыслимо, невозможно. А так хочется! И многие на это тратят большую часть сил, жизни – именно на сам переход, а не на повышение своего мастерства. И переходят, и какой от этого вред: и самому человеку и всем, всем – на всех уровнях.

У зверей, у птиц, рыб за иерархией строго следят вожаки, им все и подчиняются. А у людей более всего нарушений.

71. Всякий писатель имеет свой индивидуальный завод, как часовая пружина. И у каждого писателя этот завод разный и по силе, и по продолжительности. Поэтому бесполезны всякие собрания, увещевания: «Пишите больше, пишите лучше, на современную тему и т. п.» – как это было совсем недавно. Никаких призывов и планов писателю не надо. Не надо подталкивать его, если не пишет, и не одёргивать, если пишет «не то». Кто делает, тот знает, что надо делать и как. Лишнее, или «ненужное» письмо необходимо писателю – как необходимы дереву лишние сучья /на которых нет плодов/.

72. Когда не печатают значительное произведение – этим самым возводят себе дурную славу. Чем дольше не печатают хорошее произведение, тем громче вырывается оно на свободу. Талантливую рукопись трудно упрятать под сукно: она прожигает это сукно, и в обществе стоит гарь и копоть бюрократизма.

73. Гоголь сжёг II-й том «Мёртвых душ». Никто не знает, что там было, но главное не это, а то, что причина была так велика и значительна… А мы об этом и не помышляли ещё.

74. Писатель, он не судья и не адвокат ни властям, ни народу. И ничего он никому не должен и не обязан. Единственно, перед кем он в ответе – перед Пославшим его в этот мир, в этот народ и время.

75. Наши русские революции и контрреволюции жизнь разом в лучшую сторону не изменили и не изменят. Хорошее добывается веками, только плохое можно обрести разом. Личину народной жизни тревожить опасно, и нельзя её сравнивать с личиной верховной власти. Этого и сегодня не понимают.

76. «И Бог отнял у них художника…» – когда-нибудь скажут о нас и о нашем времени. За небрежение к таланту, как дару свыше, за великое небрежение к художнику будет расплачиваться вся страна. Когда бездуховные власти сеют бездуховную жизнь, потомки жнут дикость и вымирание. Оставшиеся в живых становятся рабами.

77. Я знал /да и теперь знаю /одного/ да и не одного даже/ литератора, которому катастрофически не хватало славы. Он ходил за ней в президиумы, в депутаты, в Москву… А она всё от него убегала. В конце концов он загнал её, ухватил… Но талант его остался прежним. А как жить со славой без таланта? Это то же самое, что ходить всю жизнь в парадном костюме без нижнего белья.

78. Нужна ли поспешность в искусстве? Нас часто торопят редакторы, издатели, критики… От этого иногда зависит выход новой книги, прием в творческий союз, премия, известность… И всё-таки торопиться не надо. Важна непрерывность, а не поспешность. Всякая вещь имеет свою скорость «созревания», и всякий автор эту скорость чувствует, знает. Поэтому пусть ждут, кому интересно, как ждут приход весны, грозы, лета…

79. Тема в творчестве писателя сама открывается и закрывается как автоматические двери. Когда запасники переполнены – двери распахиваются. И не стоит заглядывать в это «хранилище» вторично, как бы ты ни был там добычлив. Кое-что можно, конечно, наскрести, но прежнего аромата уже не будет. Это как чай второго «прогона».

80. Писатель питается из запасников памяти, души. Запасники беднеют: всё уходит в произведения. Израсходованные запасники пополняются медленно. Лучше открывать новые. Но открывать новые – требуется и новое усилие. Поэтому писателю надо жить долго. Счастье творца в том, что его запасники никто не может обокрасть.

81. Писателю иногда надо менять свои творческие дороги. Для этого лучше иметь не одну, а две-три дороги: по одной идёшь, две – отдыхают. И самому не так однообразно, и читателю веселее.

82. Сегодня наша журналистика делает, и сделала уже, великое дело – несёт миру информацию правды. Но сама при этом стремительно теряет культуру письма, слова а порой просто элементарную грамотность. Рано или поздно изъян этот станет очевиден всем… А сегодня ещё не все замечают и настораживаются, когда журналист всероссийского радио говорит «пахать хлеб», «сеять картошку», «плести невод»… И уж совсем редко кто отличает гуманность от гуманитарности, информативность от информационности, материальность от материалистичности…

83. Многое можно понять о нашей жизни и по движению книг: не долго продавалась на лотках «История государства российского». Появилась «История проституции» с ценой за один том ещё покрепче. Я оглядел всё хозяйство современного офени: дешевле всех стоили К. Леонтьев и И. Тургенев. И стало почему-то стыдно.

84. Не годы проходят, а жизнь; не время течет, а история. Личная жизнь в социально-исторических щемилах и есть предмет литературы. Общество, в котором не нужна литература, достигло какого-то предела и находится на грани катастрофы или на грани медленной деградации, упадка. Такому обществу придётся начинать с анекдотов, пословиц, присказок…

Кажется, мы сейчас где-то рядом, возле этого.

85. В литературу нельзя играть. Были большие игроки в литературу соцреализма: они не однажды выпустили прижизненные собрания своих сочинений… И всё-таки ни один из них не почувствовал себя настоящим русским писателем. Они были советские писатели да и только. В глубине души и сами понимали это. У них был общий комплекс неполноценности, был отрыв от традиций дворянской литературы, было снижение культуры языка, чувств… Недостаток этот остался как бы незамеченным.