Текст книги "Нина. Таинственный Ник"

Но слезы все лились, и рыдания Нины тетя Лида все-таки услышала. Но, к счастью, ни о чем не стала расспрашивать, подала носовой платок, принесла горячего чая и только вздыхала сочувствующе.

– Мне нужно съездить к сестре, – утерев глаза, сказала Нина, – тут недалеко: одна остановка трамваем, общежитие фабрики «Заря».

Но нянечка замахала руками:

– Ты в своем уме, голубушка? Пневмонию захотела? У тебя температура.

– Но мне нужно, – упрямо твердила Нина.

– Вот приедет Михаил Владиславович, он и решит.

Нина озадаченно умолкла. Что значит «приедет Михаил Владиславович»? Но она устала от препирательств, от слез и переживаний, да и горло все еще побаливало. Глаза ее закрывались, тело просило отдыха.

– Ладно, – пробормотала Нина, – я посплю, только выйду во двор на минуту.

– Куда? Дождь льет! – тут же возразила тетя Лида.

– Мне надо, я чаю напилась, – Нина свесила ноги и нашарила на полу старые тапки.

– Не надо на двор: вон в коридоре горшок стоит, – сиделка накинула на плечи Нине клетчатый огромный шерстяной платок.

Девушка уткнулась в него носом – платок пах чем-то приятным, но незнакомым.

– Какой горшок? – удивилась она, – и откуда этот платок?

Тетя Лида повела Нину к двери, поддерживая под локоть, и на ходу пояснила:

– Горшок новый, эмалированный, в бумаге упаковочной был, видать, из хозмага. И платок привез.

– Из какого хозмага? – с ужасом прошептала Нина, замирая на пороге и созерцая большой горшок, стоящий посередине коридора.

– Михаил Владиславович купил!

Дверь закрылась – Нина осталась наедине с горшком. Он, прикрытый крышкой, горделиво сиял фиолетовой эмалью, раздувался сбоку фигурной ручкой.

Девушка опустилась на хлипкий табурет и прижала ладони к полыхавшим щекам. Боже мой! Как стыдно! Мало того, что коллега, чужой человек, мужчина увидел всю ее бедность, он еще и о горшке позаботился.

Однако это было уже чересчур. Нина вскочила и направилась к входной двери, распахнула ее, впустив холод и сырость. Потом оглянулась, замешкалась, не найдя обуви. Тут из-за двери раздался грозный окрик сиделки: «Чего долго так?!»

Нина вернулась в комнату и принялась искать калоши.

– Что ты суетишься? Ложись, – велела тетя Лида.

– Я выйду во двор… я не могу так… Вы посторонний человек…

– Вот глупая-то! – всплеснула руками тетя Лида, – да я в больнице работаю нянькой! «Посторонний!» Я в госпитале во время войны за ранеными ходила. Ты что? Каждый свое дело делает: ты вот детей учишь, а я утки выношу. И ничего такого страшного в том нету. Моя служба не хуже твоей будет.

С такими словами тетя Лида вытолкала свою подопечную в коридор.

Через пять минут Нина лежала в кровати и слушала рассказ о том, как молодая девушка, какой была тетя Лида двадцать с хвостиком лет назад, ухаживала за раненым симпатичным летчиком, а он ужасно стеснялся. Под говор сиделки глаза девушки сомкнулись – она заснула, на время забыв все тревоги и переживания прошедшего дня.

Вечер вторника. Версия Маруси

Разбудил Нину стук в дверь. Она вздрогнула, натянула одеяло до подбородка. Девушка не представляла, как ей теперь общаться с Соколовским: огромный фиолетовый горшок так и маячил пред глазами.

Но тревога оказалась напрасной: то явилась хозяйка дома. Она приехала из Усольска вечерним поездом и сразу постучалась к квартирантам.

Баба Дуся не слишком натурально посочувствовала, узнав о болезни Нины, затем сухо спросила сиделку, из какой та больницы.

– Что ж, за тобой нянька-то смотрит? – поджав губы, с подозрением оглядывая комнату, поинтересовалась хозяйка.

– А вы почему сегодня приехали? Собирались ведь погостить, – безучастно прошептала Нина.

Баба Дуся окончательно пришла в плохое расположение духа:

– В гостях хорошо, а дома-то лучше. Да и дом оставить, как я вижу, нельзя – чужие какие-то личности…

Нина виновато молчала, тетя Лида ушла за перегородку поставить чайник на печь.

– А сестры твои где, муж? Деньги, что ль, у тебя лишние, сиделок нанимать? – даже не понизив голос, продолжала возмущаться баба Дуся: она отличалась крайним любопытством, старалась знать все о своих квартирантах и считала своим долгом поучать Нину и давать ей советы.

Потом пили чай с шоколадными конфетами и бутербродами: женщины – за столом, Нина – в кровати. Тетя Дуся немного смягчилась, но внезапное изобилие рациона квартирантов ее тревожило. Она так и эдак пыталась выспросить, откуда богатство, но Нина безмолвствовала, а тетя Лида заметила, что она чужой человек и ведать ничего не ведает. Баба Дуся запивала конфеты душистым чаем, косилась на красивый клетчатый платок, висевший на соседнем стуле, ночник с розовым абажуром да качала головой.

Наконец, хозяйка, вспомнив, что она «только с поезда», отправилась домой. Нина облегченно вздохнула: не хотела ее встречи с Соколовским, который, по словам тети Лиды, должен приехать вечером.

Совсем стемнело. Стрелки на часах показывали девять, когда в окно легонько стукнули. Нянечка пошла открыть, а Нина, унимая заколотившееся сердце, вдруг представила: в комнату входит Саша, бросается к ней, что-то рассказывает, они плачут вместе… Но тетя Лида вернулась с историком.

– Как вы, Нина Петровна? – спросил он, осторожно присаживаясь на краешек стула и опираясь на трость.

Нина смутилась, но про себя отметила: гость как будто тоже чувствует себя не в своей тарелке: обычного высокомерия нет и следа, глаза опущены.

– Спасибо вам, товарищ Соколовский, – проговорила девушка, – но не стоило так беспокоиться. Право же, я чувствую себя хорошо, и такое внимание… излишне.

Нине, конечно, от души была благодарна коллеге, но его участие тяготило, ведь она никогда не прибегала к помощи посторонних, тем более, таких людей, как Соколовский: чужих и непонятных.

– Вы простите, Нина Петровна, за все это, – Соколовский повел рукой в сторону платка, – возможно, я слишком назойлив, но поймите: я испугался. Вы ведь сознание потеряли, а в такой ситуации лучше сделать что-то, как вы изволили выразиться, излишнее, чем потом навещать человека в больнице. Да вы и сейчас такая бледная…

Нина вдруг осознала: на ней – старый фланелевый халат, зашитый на плече, сама она лохматая, неумытая. Что Соколовский о ней подумает? Он-то всегда одет с иголочки, ездит на новой «Волге», пахнет дорогим одеколоном. Девушке захотелось спрятаться под одеяло и вообще – провалиться сквозь землю.

Соколовский вздохнул, поднялся, тяжело опираясь на трость, и ушел за перегородку, а тетя Лида, напротив, явилась с кружкой бульона.

– Вот, сварился: куриный, лечебный. А душистый какой!

Нина, которая сутки не ела, неожиданно почувствовала голод, но, разумеется, хлебать бульон перед Соколовским не собиралась. Однако тот сказал, что скоро вернется, о чем-то пошептался с нянечкой, и вскоре девушка услышала: хлопнула входная дверь.

Бульон Нина съела, запила чаем, при этом вспотела, чем несказанно порадовала сиделку.

– Вот теперь горло полощи, выпей таблеточку – и отдыхать.

– А вы? – поинтересовалась Нина, – уже поздно, трамвай ведь до десяти ходит.

– Ну, я могу и остаться. За тобой ведь глаз да глаз нужен!

Нина не знала, что ответить: ей хотелось спокойно подумать об исчезновении мужа, но в то же время она боялась остаться в пустой комнате совсем одна, тем более сиделка оказалась тактичной и ничего лишнего не спрашивала.

Вскоре в коридоре послышались голоса, стукнула дверь, и Маруся, влетев в комнату, не снимая пальто, бросилась к кровати. За ее спиной Нина увидела Соколовского.

– Нинка, что ты вдруг удумала?! Чего не позвонила?!

– Сегодня только заболела. Я хотела к тебе, но тетя Лида не пустила, – оправдывалась Нина, которая так обрадовалась приходу сестры, что на мгновение забыла о Саше.

– Какая такая Лида? – усаживаясь прямо на кровать, поинтересовалась Маруся.

– Это я, – с достоинством доложила нянечка, до того скрывающаяся за печкой, – Лидия Ивановна.

Маруся измерила сиделку с ног до головы, но не успела сказать ни слова: та решительно и строго произнесла:

– Вы, дорогуша, сняли бы пальто – к больному человеку пришли. И не утомляйте Нину Петровну разговорами, ей отдыхать нужно.

Нина даже улыбнулась, глядя на Маруську: та зыркнула своими темными, как спелые вишни, глазами на Лидию Ивановну, но смолчала и отправилась повесить пальто. Вот так тетя Лида – Маруська ее послушала! Обычно сестра за словом в карман не лезла, чем всегда возмущала, а иногда и смущала Нину.

Из-за перегородки вышел Соколовский:

– Нина Петровна, мы с Лидией Ивановной уезжаем, а утром она вернется, часам к восьми.

– Да, конечно, поезжайте, но прошу: не утруждайтесь, – умоляюще произнесла Нина, – я здорова и завтра пойду на работу.

Нине хотелось, чтобы чужие люди, от которых тесно стало в крохотной комнатушке, наконец, ушли, оставив ее наедине с сестрой.

– До завтра, – словно прочитав мысли больной, поспешно попрощался историк.

Тетя Лида накинула плащ, кивнула: «Выздоравливай!»

Нине сразу стало ужасно неловко: Соколовский и тетя Лида помогли ей, а она даже не поблагодарила. Девушка принялась подыскивать слова признательности, но Михаил Владиславович и сиделка уже выходили, поэтому получилось: Нина крикнула им в спину нелепое «спасибо», которое они и не услышали, так как Маруся в этот самый момент затараторила что-то.

Проводив гостей, сестра скинула чулки, залезла в кровать, обняла Нину:

– Рассказывай!

– Саша пропал, – проговорила сквозь вдруг набежавшие слезы Нина.

– Мне Михаил рассказал.

Нина проглотила комок слез и, повернув голову к сестре, уставилась на нее озадаченно:

– Какой Михаил?

Маруся удивленно подняла брови:

– Ты что? Коллега твой, Соколовский.

– Так уж говорила бы сразу – Миша, – съязвила Нина.

Фамильярность сестры так возмутила девушку, что слезы перестали душить, и неожиданно для себя она почувствовала, как отчаянная тревога, живущая в ней с прошлой ночи, немного отпустила железную хватку.

– Ладно тебе, – отмахнулась Маруся, – так что с Сашкой-то?

Нина почти спокойно пересказала события прошедших суток.

Маруся выслушала сестру и заметила:

– Вот тебе и тихоня! Ну, Сашка, ну, жук!

– Маня, ты о чем? – нахмурилась Нина: тон и слова сестры ей не понравились.

– Ты заболела из-за него, а он, гад, шляется, не пойми где. А все таким хорошим прикидывался, – не слушая Нину, продолжала возмущаться Маруся.

– Прекрати сейчас же, – остановила ее Нина, – может, Саша сейчас страдает, может, что-то страшное случилось.

– Конечно – случилось! Наивная. Ты вот переживаешь, а он – у бабы какой-нибудь под боком. А я так и знала.

– Ты, что же, думаешь: Саша меня бросил? – спросила Нина, не понимая, испытывает ли облегчение от мысли: Саша жив и здоров, просто – с какой-то женщиной.

– Ну, может, и не бросил, – замялась Маруся, – а так – загулял. Вот ночку, другую проваландается – и припрется обратно.

– Почему ты так уверена? – утирая покатившиеся против воли слезы обиды и жалости к себе, пробормотала Нина.

– А ну-ка, перестань! Чего реветь-то? Было б из-за кого. Я сейчас чаю принесу.

Маруся соскочила с койки и убежала в кухню, загремела чашками.

– Ой! – кричала она из-за перегородки, – конфеты! Апельсины! Лимоны! Орехи!

Через минуту она поставила большой жестяной поднос с яствами прямо на постель, принесла чай в огромных кружках – трапеза началась. Маруся, поедая с аппетитом одно лакомство за другим, говорила:

– Сашка, конечно, скотина, но ты, Нина, тоже хороша: работа, работа… Не ходите никуда. Ты только и знаешь: школа, Саша, Мухино, Крутово. Запустила себя. А одеваешься как? Сто раз я говорила: давай сошью платье, купим туфли, а то ходишь в строгом, прямо училка училкой.

– А я кто? – вяло возразила Нина.

– Сделай прическу, говорила тебе? Губы крась – говорила? – твердила Маруся, – нет же! Ну, вот, получите! Сашка, хоть и рохля, однако же, глаза имеет.

– Я, по-твоему, страшная, что ли?

Нина совсем расстроилась. Конечно, красавицей она себя не считала, да и не задумывалась об этом особо. Верно сказала Маруся: работа, работа… Но Нина думала, что выглядит не хуже других, считала: для женщины вполне достаточно выглядеть опрятно.

Маруся, показывая, что рот занят едой, покачала головой, прожевала, потом заявила:

– Ты красивая. Но прическа, конечно, – немодная. Кто косу-то сейчас носит?

– Коса же короткая.

– Зато толстая, как булка-плетенка, – фыркнула сестра, – это ужасно немодно. Ну, вот брови и ресницы у тебя без подкрашиваний черные, густые, и лицо – чистое и белое. Но ты слишком просто одеваешься и подать себя не умеешь.

– Я не собираюсь себя подавать. Что за глупости? К тому же это унизительно.

– Вот и нет, – не согласилась Маруся, – для женщины одежда и всякие штучки как оружие. Вот некоторые дамы знаешь, какие? Чулки шелковые, туфельки, прическа, платье по фигуре, глазами умеет стрелять – вот мужик уже готов.

– Саша не такой, – возразила Нина.

– Какой – «не такой?» – пожала плечами Маруся, – в тихом омуте черти водятся.

Уснуть Нина не могла. Она никак не хотела верить в версию сестры, но все же червяк сомнения грыз ее сердце. Саша ведь спокойный, даже робкий, вон Маруся говорит: «рохля», наверное, ничего не стоит какой-нибудь красотке ему голову заморочить.

Но тут от печальных мыслей о муже Нину отвлек сонный голос сестры.

– Нин, а Нин? – позвала она, – а скажи честно: что у тебя с Михаилом?

– Маня, о чем ты? Может, ты с ума сошла? – Нина распахнула глаза в темноту и даже пихнула сестру локтем куда-то в бок.

Маруся взвизгнула, и, видимо, окончательно проснувшись, затараторила:

– Да я знаю, что ничего! Я же просто спросила. Такой интересный мужчина, мало ли…

– Мария!

– Ладно, ладно! Но скажи, он что, всем-всем заболевшим вот так продукты дорогие покупает, сиделок нанимает, родственников на машинах привозит?

«Это она еще про горшок не знает», – подумала Нина, а вслух сказала:

– Может, и всем. Не знаю, мы до сегодняшнего дня не общались почти. А деньги за все я верну.

– Чудно! А он женат?

– Понятия не имею.

– Вы ведь в одной школе работаете – ты просто обязана знать. И что это ты с ним не разговариваешь? Почему он с палкой ходит? – забросала Маруся сестру вопросами.

Нина вздохнула обреченно, попросила пить. Когда Маруся с готовностью принесла кружки с чаем и вкусности, сон у обеих девушек окончательно улетучился.

Нина ела конфеты – горьковатый шоколад немного успокаивал – и рассказывала сестре обо всех фактах биографии историка, какие знала.

– Михаил Владиславович вроде официально не женат. Говорят, живет один где-то в центре, в старинных домах. В нашей школе лет десять работает. С ним я не разговариваю, потому что он свысока на меня смотрит. Вообще раньше он казался мне не очень добрым человеком. Взгляд у него такой… неприятный, пронзительный.

– Ничего ты не понимаешь, Нинка, – прихлебывая чай, проговорила Маруся, – как вызвала меня дежурная, мол, к тебе мужчина, я думаю: «Кто же?» Глядь, а тут такой красавец! Как он дверку распахнул, под локоть поддержал, посадил меня в автомобиль! Прямо французское кино – я сразу растаяла. Едем, разговариваем… Он такой любезный, такой умный! А взгляд очень даже мужественный, и глаза прямо в самую душу смотрят.

– А я о чем и говорю? Сверлит глазами, словно ты преступница, – пропустив слова о галантности Соколовского, заметила Нина.

– Ну, да, строгий дядька. Так он войну прошел.

– Да, он воевал, имеет много наград, ордена, ранение получил, оттого хромает и иногда ходит с палкой. Только не рассказывает никогда о войне. Его хотели пригласить выступить перед пионерами, вспомнить боевые подвиги, так Соколовский страшно рассердился, – вспомнила Нина инцидент, произошедший накануне девятого мая, – если честно, я его боюсь. Хотя остальные учителя от него без ума.

– Я их понимаю! Вот работала я бы с ним, виделась бы каждый день, – мечтательно произнесла Маруся, – и нисколько не боялась бы.

– Маня, – перебила сестру Нина, – а где Саша мог познакомиться с какой-нибудь женщиной? Вот ты говоришь, если работать вместе… может, на заводе?

– Может, и там.

– А если завтра Саша придет, что мне делать?

– Не вздумай его простить, – заявила Маруся, – пусть помучится.

Нина еще долго представляла разговор с Сашей, затем тихонько, чтобы не разбудить заснувшую сестру, всплакнула, отгоняя мысль об измене. Но все-таки, несмотря на тоску и обиду, что посеяла в ней версия Маруси, Нина почувствовала некоторое успокоение от того, что появилась хоть какая-то ясность в этой истории с исчезновением. Но тревожные мысли не давали уснуть – девушка вертелась в кровати. Саша, Саша, где ты? С кем ты? В итоге Нина вновь расплакалась и рыдала, кусая подушку, пока не забылась сном.

Утро среды. Фамилия

Утром Маруся встала первой, напевая, затопила печь, сбегала за водой. Девушки по очереди помылись, наклоняясь над тазом и поливая друг другу на плечи, шею и лицо, потом пили чай со вчерашними деликатесами.

– Ты ужасно бледная, – объявила Маруся, глядя на сестру, – прав Михаил: тебе полежать нужно. Я после работы – сразу к тебе.

Нина сама чувствовала, что болезнь не отпустила: голова кружилась, горло саднило, словно его поцарапала кошка. Но девушка упрямо замотала головой:

– Нужно на работу: меня вчера отправили домой на день. Как я могу пропускать занятия? И прекрати называть Соколовского Михаилом, словно он тебе друг.

– Бе-бе! – показала язык Маруська и принялась прихорашиваться перед крохотным настенным зеркалом.

– Не фамильярничай с ним – это выглядит глупо.

– Зато ты у нас очень умная! Лучше бы зеркало побольше купила.

Нина закусила губу: вспомнился ночной разговор о красавицах и Саше, и о себе, такой немодной.

– Может, все-таки съездишь в больницу? – вертя головой туда-сюда в напрасной надежде разглядеть себя в подробностях, предложила Маруся, – у Михаила, то есть Михаила Владиславовича, ведь есть друг, доктор.

– Ты, оказывается, знаешь подробности биографии товарища Соколовского. Что ж у меня вчера выспрашивала? – рассердилась Нина, делая акцент на «товарище Соколовском».

Маруся обула изящные туфли, рассмеялась:

– Про доктора он рассказал вчера, пока ехали. Так что знаю совсем не много. Но надеюсь выведать побольше. Короче – идешь на работу?

– Да, иду.

– Памятник тебе поставят, прямо в школьном дворе, – заявила Маруся, – со стопкой тетрадок под мышкой. Боюсь только, чтоб не посмертно.

Маруся, встав в позу, показала, какой будет памятник. Нина только рукой махнула. Она сердилась на сестру: не хватало еще, чтоб она амурничала с историком.

Маруся надела пальто и с порога велела:

– Смотри, все не съешь.

– Маня, – бросилась к сестре Нина, – что ж мне Саше-то сказать? Вдруг он придет?

– А ты с ним вообще не разговаривай, – прозвучал из-за двери совет сестры.

Легко сказать – не разговаривай! А что же делать, как себя вести?

Нина, преодолевая слабость, оделась, собрала сумку, потом, помедлив, достала из шкафа голубой праздничный шарф, попыталась приладить поверх темного полупальто, но красиво не получалось. Нина с досадой намотала шарф на шею и завязала его концы узлом: нет, никогда ей не стать элегантной, красивой, привлекательной. И Саша не вернется к ней.

Но тут хлопнула входная дверь – Нина вздрогнула всем телом и замерла. «Это он!» – обожгла мысль. У девушки подкосились ноги – она рухнула на табурет. Тихий стук повторился раза три, пока Нина хрипло не проговорила: «Войдите!»

На пороге возникли Соколовский и Лидия Ивановна – Нина едва не разрыдалась от разочарования.

Вошедшие переполошились: заговорили о том, что Нина бледна, Лидия Ивановна ткнула пальцем ей чуть не в глаз, показывая на темные круги. Но Нина твердо заявила, что в постель не ляжет, а пойдет на работу. Соколовский же, словно не слыша, снял плащ, уселся, сложил руки на набалдашнике своей трости и неожиданно попросил:

– А угостите-ка нас, Нина Петровна, чаем.

Нина растерялась, принялась шарить в столе в поисках приличных чашек, специально хранившихся в дальнем углу на случай приезда Нади и Ивана.

– Ну, раз тебе, Ниночка, получше, я вроде и не нужна, – размотав платок, сказала тетя Лида, – чайку попью, да и на рынок – мне капусты нужно купить. Ведь у меня нынче получается выходной: я-то всем дома сказала, что на работе, а то мне бы внуков привели. Я-то внуков люблю, сил нет, но ведь надо и дух-то перевести… А, Михаил Владиславович?

– Что скажете, Нина Петровна? – обратился к хозяйке Соколовский, – отпускаете Лидию Ивановну?

– Конечно, – охотно согласилась Нина, наливая чай в найденные, наконец, чашки, – я хорошо себя чувствую.

– Тогда, Лидия Ивановна, у вас действительно образовался выходной. Я вас отвезу на рынок.

– Ни-ни! – замахала руками тетя Лида, – погода нынче хороша – пройдусь. Тут проход есть через пять домов, по нему – пять минут, потом – в проулочек завернуть, чудесный такой: там сады яблоневые у хозяев. После – прямо, все прямо по Михайловской – и вот рынок.

Нина даже не подозревала, что городской рынок так близко: о существовании каких-то проходов и проулков она и не подозревала.

– А на Михайловской – клены золотые. А за рынком – роща, вся разноцветная. Красота! – продолжала Лидия Ивановна.

– «Лес, точно терем расписной…» – пробормотал Соколовский.

Нина удивленно глянула на него – вот уж от кого не ожидала знания поэзии.

А Михаил Владиславович продолжал:

– Но ведь улица-то не Михайловская, а Революции, а, Лидия Ивановна?

Тетя Лида махнула рукой:

– И, голубчик! Детство мое прошло на Михайловской. Для меня все так и останется.

– А я в Столярном переулке живу, – лукаво улыбнулся Соколовский.

«Надо же – улыбается так по-доброму», – чуть не поперхнулась чаем Нина.

Девушка сидела на краешке стула, пила чай, слушала и незаметно разглядывала гостей. Она заметила у Соколовского серебро седины на висках, тонкий шрам, ползущий вдоль уха, потом – по шее и исчезающий за воротником белой рубашки, а у тети Лиды – крестик на черной веревочке, лежащий на груди.

– В Столярном? Да ведь он Октябрьский, – рассмеялась сиделка.

– В моем дворе все, точно как вы улицу Революции Михайловской зовете, так же переулок Столярным считают.

– А я – на Славянке живу, – обрадовано заметила Лидия Ивановна.

Нина только моргала: она, конечно, старых названий улиц не знала.

– А как же вы понесете капусту? До Славянки пешком – далековато, – спросил Соколовский нянечку, добродушно усмехаясь, – тут уж не до красот природы.

Нина рассматривала Соколовского и диву давалась: впервые, пожалуй, за три года она видела его таким мило беседующим.

– Да там знакомый один… – отчего-то смутилась сиделка, – он донесет.

– О! Знакомый, – прищурился Соколовский.

Тетя Лида погрозила ему, шумно поднялась, поклонилась:

– Спасибо, Михаил Владиславович, бог дай здоровья тебе, выходной мне сделал, да что выходной – праздник. И тебе, голубушка, спасибо. Да поправляйся, не грусти, все наладится, да еще лучше будет.

Нина проводила тетю Лиду, вернулась, ожидая застать гостя в плаще, готовым к выходу. Но Соколовский по-прежнему сидел за столом, да еще и рассматривал фотографию.

– Марию я узнал. А это, видимо, еще одна ваша сестра? – спросил он.

Улыбка с его лица исчезла вместе с уходом Лидии Ивановны – Михаил Владиславович держался, как всегда, строго, но сегодня выглядел усталым.

– Да, старшая, Надежда.

– Вы друг на друга похожи и не похожи одновременно.

Нина не решалась сказать, что они рискуют опоздать на работу, о которой Соколовский вроде бы и забыл. Он задумчиво вертел фото:

– А Надежда тоже в Кипелове живет?

– Надя с мужем переехали, вот уж года три как, в деревню, в Крутово. Петруша уже там родился.

Нина присела, понимая: они уже опоздали.

– Вы их навещаете? – продолжал задавать вопросы Соколовский.

– Да, конечно. По воскресеньям, раза или два в месяц, зимой – реже, – сказала Нина и добавила зачем-то:

– Я там с Петрушей нянчусь.

– Петруша – это племянник? У сестры большой дом?

– Да, племянник, забавный такой… А дом хороший, три комнаты, кухня. Колхоз выделил, ведь Надя – ветеринар, а Иван – шофер в колхозе. А почему вы спрашиваете?

Соколовский молчал, глядя на снимок. Нина подумала вдруг: «А если сейчас придет Саша? Интересно, что он подумает о Соколовском? Вдруг приревнует?» И вспыхнула: надо же, что лезет в голову! Она опустила глаза, словно историк мог прочесть ее мысли.

Но Соколовский, не отводя глаз от фотографии, спросил:

– Нина Петровна, а не мог ваш супруг в деревню уехать, к Надежде?

Нина вмиг забыла о смущении и уставилась на Михаила Владиславовича:

– Зачем?

– Может, у него какие-то дела появились, не знаю…

Нина помотала головой:

– Саша работает, да и сестра с мужем – тоже. И потом, без меня Саша никогда бы к Наде с Иваном не поехал. Он и со мной-то не слишком охотно у них гостил.

– Отчего же так?

– Ведь это моя родня, – пожала Нина плечами, – да и Саша не слишком любит шум, гам, а мы, как соберемся, перекричать друг друга не можем. Одна Маня чего стоит. Да и Петруша озорничает, капризничает.

Тут Соколовский поинтересовался:

– Мария с вами делилась своими соображениями по поводу этого исчезновения?

Нина вспыхнула: Маруська обсуждала с посторонним человеком ее личную жизнь! Поведала историку, что Саша нашел зазнобу, ведь младшая сестра – простушка, и туфли у нее старые.

Видимо, эмоции отразились на лице Нины, потому что Соколовский счел нужным пояснить:

– Ваша сестра мне рассказала, что Александр – человек домашний, спокойный, семейный. Вот я и подумал: может, он к родственникам в деревню поехал.

Девушка облегченно вздохнула – все-таки Маруська придержала язык – и предложила позвонить Наде, чтобы все выяснить, хотя не сомневалась: один Саша в Крутово не поехал бы.

– Если позволите, я позвоню и спрошу, номер только дайте. А вы отдыхайте.

С этими словами Соколовский поднялся, опираясь на трость.

– Как так – отдыхайте? – вскочила и Нина, – мне на работу вообще-то надо. Хотя я уже опоздала. И, наверное, – в милицию? А потом, как вы Наде объясните, зачем Сашей интересуетесь? Она еще подумает невесть что.

– С работой я уладил, вас заменят, – на ходу бросил историк, – но, если хотите сами сестре позвонить, машина в вашем распоряжении.

Нина с удовольствием устроилась на широком сиденье «Волги», рассматривала зелено-бежевую панель, которую не сумела оценить вчера, про себя соображая: позвонить можно и с проходной фабрики, где работала Маруся, но не осмелилась ничего сказать.

За окном мелькали серые дома, редкие прохожие, рыжие деревья, тротуары и лужи, в которых отражался скупой осенний луч.

– Нина Петровна, – нарушил Михаил Владиславович молчание, – а сами-то вы что думаете об исчезновении супруга?

– Ох, не знаю. Саша всегда – только дома или на работе. Он не любит компании, друзей у него нет.

– Совсем? – удивился историк.

– Ну, – замялась Нина, – он ведь работает допоздна, а на выходные мы едем к Наде или к маме. Некогда ему друзей заводить.

– Да, дружба требует времени. А оно для человека бесценно. Вы, Нина Петровна, молоды, и для вас, наверное, это не так. Я же, знаете ли, ценю мгновения, что приносят, не скажу – счастье, но что-то хорошее, удовольствие или наслаждение. Вот, например, дружба с Иванычем – огромное удовольствие. Иваныч – это доктор, которого я к вам привозил. Мне на него совсем не жаль времени.

Соколовский повернул машину направо – теперь «Волга» плавно катила по проспекту имени Калинина – Нина подумала: «Интересно, как он раньше назывался?» – мимо старинных домов, невысоких, украшенных лепниной.

Нина никогда прежде спорить с Соколовским не решалась. Если в учительской возникала полемика по какому-либо поводу, девушка, разумеется, не вмешивалась: и без нее, молодой и зеленой, находились у Соколовского оппоненты. Но сейчас молчать ей казалось глупым.

– Если лишь мгновения жизни наполнены чем-либо хорошим, то зачем вообще нужно остальное время? – спросила она негромко, – ведь, кроме дружбы, много что приносит радость: семья, дом, любимый человек, дети.

Соколовский остановил автомобиль. «Я его сразила!» – с удовольствием подумала девушка. Но Соколовский сказал: «Приехали», распахнул дверцу и вылез из машины, не удостоив собеседницу ответом. Однако через мгновение Нина забыла об этом казусе, увидев, куда ее привез Михаил Владиславович: они поднялись на высокое крыльцо здания из бордового кирпича.

– Что же я скажу? – останавливаясь на крыльце, тревожно глянула она в темно-серые глаза Соколовского, – я ведь совсем ничего не знаю.

Историк закурил, и, щурясь от дыма и неяркого утреннего солнца, заговорил тихо, но выразительно, точно желая донести до бестолковой собеседницы каждое слово:

– У меня здесь работает товарищ, подполковник милиции. Я уже объяснил ситуацию, но знаю-то меньше вашего. Хотели проверить, например, ходит ли ваш супруг на завод, а я даже фамилию назвать не мог. Или у вас одна фамилия?

– Конечно, одна. Он Миронов, – торопливо выпалила Нина, будто от того, как скоро назовет она фамилию мужа, зависит его возвращение.

– Почему Мария – тоже Миронова? – удивленно поднял бровь Соколовский.

– Что вас смущает?

Соколовский вздохнул и, еще более четко выговаривая слова, спросил:

– Ладно, давайте по-другому: почему ваш муж – Миронов? Он, что, взял вашу фамилию?

Нину тон собеседника неожиданно рассердил. И, не узнавая себя, она решительно проговорила:

– Да, взял мою фамилию. И не надо со мной общаться, как с нерадивой ученицей.

Соколовский уставился на девушку – Нина, несмотря на обуявшую ее отвагу, отвела глаза.

– Вы лет восемь назад вполне могли бы быть моей ученицей. Конечно, очень дисциплинированной, правдивой, ответственной, правильной. Отличницей, проще говоря. С чего вы взяли, будто я считаю вас нерадивой, не понимаю.

Фраза Соколовского прозвучала так неожиданно весело, что Нина стушевалась: человек помогает ей, сочувствует, а она недовольничает.

– Извините, товарищ Соколовский, – забормотала девушка, – я очень нервничаю и, наверное, соображаю плохо.

– Хотите, не пойдем в милицию? Вы мне расскажите все подробно, в деталях, а я передам ваш рассказ.

Нина обрадовалась: визит в страшное здание милиции ее пугал, словно олицетворял беду, которая стряслась с Сашей. Девушке казалось: если она не переступит порог этого серого дома, все будет хорошо, и Саша вернется.

– Так зачем же ваш муж стал Мироновым?

Нина пожала плечами:

– Захотел.

– Он как-то объяснил это желание?

– Никак. Что тут объяснять? Спросил только: «Можно, я возьму твою фамилию?» Я сказала, что, разумеется, можно.

– Вообще-то у нас в стране принято жене брать фамилию мужа. Вас не удивила его просьба?

– Удивила немного. Пару раз я поинтересовалась, почему он так решил, но Саша только молчал или отшучивался. Я и отстала: мало ли, может, у него с фамилией связаны воспоминания детства. Он ведь родных потерял во время бомбежки поезда, потом – детский дом. А мне фамилии не жалко.